Текст книги "Записки социопата"

– У одного «черепа», – рассказывал Сергей, – крыша не выдержала, и он ночью ушел в самоволку. Так его и не нашли потом. Ни домой не вернулся, ни в часть. Видно, грохнули там же, в горах.

Нам еще многое предстояло пройти вместе. Но потом наши пути, все же, разошлись. Когда с бизнесом не получилось, он на некоторое время ушел в криминал. Занимался разного рода темными делами, в основном, крышевал коммерсантов средней руки. Еще ездил по России – и сбывал фальшивые доллары. Однажды получил задание – поехать в Чечню и забрать деньги. Въехал в Грозный на стареньком «БМВ». А вернулся пешком, на перекладных, без копейки. И очень радовался, что унес ноги. Во мне всегда присутствовала осторожность, а он был абсолютно бесшабашным малым. В начале двухтысячных Сереге улыбнулась удача – он стал телохранителем одного из видных политиков, первых лиц государства. Чем очень гордился. Платили Сереге хорошо: он женился, завел ребенка, стал строить дачу. А через некоторое время погиб – закрыл телом своего подопечного.

Мне всегда бывает странно, когда я слышу такие истории, потому что отлично знаю, как большинство телохранителей относятся к «денежным мешкам», которых им приходится охранять. Собственная жизнь всегда дороже. Но почему-то в такие секунды они вдруг принимают решение – пожертвовать собой. Может быть, срабатывает профессиональный рефлекс? Или же это идет откуда-то изнутри? Может, поступить иначе им не дает кодекс чести, что-то сродни самурайской морали?..

Так что уже более десяти лет мой старый друг Серега лежит в могиле. А его бывший начальник, – теперь видный оппозиционер, – периодически мелькает в прессе, рассказывая, как он собирается бороться с «режимом». Подозреваю, он, как и большинство подобных деятелей, существует на западные деньги. Хотя для всех нас финансирование подобных оппозиционеров давно уже не секрет. Даже Бориса Николаевича Соединенные Штаты сделали президентом России – во всяком случае, это американцы оплачивали его предвыборную кампанию. В российской политике не считается зазорным опираться на западный капитал. Поговорка «Деньги не пахнут» актуальна сегодня как никогда.

– Ну, у тебя и рожа, Шарапов, – сказал Серега, хотя навещал меня в больнице и уже имел «счастье» видеть меня таким. – Может, пойдем, погуляем?..

– Пойдите, пройдитесь, – крикнула мама с кухни. – Тебе надо выйти на улицу.

Я воспринял предложение без всякого энтузиазма. Настроение было хуже некуда, как я уже упоминал – мне казалось, что я страдаю. И все же согласился. Прельщала перспектива немного промочить горло. Мы вышли из дома и направились дворами к пивному ларьку.

– Есть дело, – поведал Серега, когда мы взяли пару кружек. – Можно бабок срубить по-легкому.

– Я тебя внимательно слушаю, – я сдул пену и отхлебнул пиво.

– В общем, один парень, Хасан, предложил кое-что купить. Он дешево продает, ему срочно деньги нужны. Ну и можно будет купить у него, и потом продать.

– Основа любой спекуляции, или бизнеса, что, по сути дела, одно и то же, – заметил я, рисуясь, – дешево купить, выгодно продать. А что именно он продает? Это раз. И второе, у тебя что, деньги есть?

– Ну-у, – протянул Серега, – деньги всегда можно достать.

– Где, например?

– Например, занять.

– А отдавать как планируешь?

– Так когда продадим, деньги будут. Вот и отдадим. А разницу – в карман.

– Мда. А если не продадим? И кстати, что ж ты один все не провернул, если все так просто?

– Мы же друзья, – Серега замялся, – и потом, ты у нас – с мозгами, сразу поймешь, если что не так.

– Так, – сказал я с иронией: – Такие дела не делаются с бухты-барахты, надо выпить сначала, и хорошенько все обдумать.

– Согласен.

Мы купили в хозяйственном магазине канистру на пять литров для пищевых продуктов (были и не пищевые), наполнили ее пивом под завязку и отправились в парк, к пруду. Здесь Сергей поделился со мной информацией, что именно предлагает купить неведомый мне Хасан.

– Ворованные Жигули, – сообщил он, – можно поштучно. Калашниковы. Но только оптовые партии. И коньяк – «Слынчев бряг».

– Как? – переспросил я.

– «Слынчев бряг». В переводе с болгарского – солнечный берег.

– Это тебе Хасан рассказал, или ты сам перевел?

– Хасан, конечно, – Сергей кивнул.

– Ну-у, что я тебе хочу сказать, – сделав основательный глоток из канистры, я вытер губы, – на хрен ворованные «Жигули» и Калашниковы. Это подсудное дело. Не надо нам с этим связываться. Даже если деньги большие. Ты в тюрьму хочешь?

– Н-нет, – Сергей затряс головой.

– Вот и правильно. Тебе и армии, я так думаю, вполне хватило. А что касается коньяка. Он не ворованный?

– А черт его знает.

– Ладно, будем надеяться, что нет. Надо узнать, сколько он хочет за ящик, взять на пробу один – и попробовать его впарить через магазины и ларьки. Если получится, возьмем больше. Кататься будем, само собой, не с ящиком, а с одной бутылкой. И еще условие – если беремся за дело, чур, то, что идет на продажу, не выжирать. Договорились?

– Конечно, договорились, – Серега заметно воодушевился. – Вот ты молодец. Ну, чего, может, тогда сразу к Хасану? Он тут недалеко работает, на овощном складе. У него там рядом подвал в доме, он там все и держит…

И мы направились к неизвестному мне тогда поставщику ворованных Жигулей, Калашниковых и жуткого болгарского пойла под называнием «Слынчев бряг». Сейчас я подобную продукцию не пью, поэтому не могу сказать наверняка – существует ли этот суррогат коньяка по сию пору, хотя бы на Золотом берегу, или давно канул в лету, вместе с коньячным спиртом «Наполеон» и спиртом «Рояль», столь любимым одно время в простонародье. По мере того, как мы приближались к подсобке овощного склада, а пиво в канистре уменьшалось, походка наша была все увереннее, в нас все заметнее проступал простой российский бизнесмен девяностых годов. Мы беседовали о том, как это замечательно – купить дешевле, а продать дороже, как это просто, в сущности, – но никто так не может, потому что все идиоты. К тому моменту, как мы пришли к воняющему гнилыми овощами складу, в нас плескалось по три с половиной литра пива в каждом, и дельцы с Уолл Стрит в сравнении с нами казались нам с Серегой просто не имеющей коммерческого таланта швалью.

Помещение так называемого «Склада» досталось Хасану благодаря матери-дворничихе. Она была этнической узбечкой, и даже в Москве не изменила цветастым свободным халатам и шапочкам наподобие тюбетеек. Обычно узбекские женщины с возрастом, об этом рассказывал сам Хасан, пышно «расцветают» – то есть приобретают ярко-выраженные грушевидные формы, и быстро «отцветают» – их коричневатые лица покрываются морщинами и становятся похожи на древесную кору. Именно так выглядела родительница Хасана. Ко всему прочему, без всякого стеснения она носила под носом еще один ярко выраженный элемент национального колорита – усы.

В то пору, когда мы с Серегой решили заняться коммерцией, Хасану было чуть больше тридцати. Репутация среди интеллигентных людей нашего района у него была самая неприглядная. Все считали его бандитом. Не без оснований. Что касается обычных граждан, каковых всегда большинство в любом российском городе, на селе и среди топографических координат помельче (в районе, на улице), у них Хасан пользовался неизменным авторитетом. Заработал он свою славу еще в отрочестве, когда местное матёрое юношество шло район на район – с кастетами, свинцовыми накладками на кулаках, ножами, заточками, цепями и железными прутами. В этих столкновениях Хасан всегда отличался крайней жестокостью. Ему ничего не стоило, например, сломать кому-нибудь руку, пробить голову, ударить так, чтобы противник не поднялся, – поэтому его боялись. Этот детский страх постепенно трансформировался во что-то вроде уважения. Его сверстники подрастали и рассказывали тем, кто помоложе, что с Хасаном лучше не связываться, и детишки верили. Тем более что наш герой периодически кого-то бил, будучи в подпитии. Отец Хасана был то ли киргизом, то ли казахом, откуда-то из тех степей. Поэтому к нему часто приезжали с малой родины земляки, и тогда они начинали бурно радоваться встрече, доходя в своих кутежах до крайности. Как правило, такие родственные визиты заканчивались в камерах местного отделения милиции. Несмотря на явное хулиганство, вроде разбитых витрин и физиономий простых прохожих, все шалости подвыпившего Хасана почему-то обходились без последствий. Авторитета полуузбеку, искренне полагавшего себя русским (тогда быть русским у малых народностей еще почиталось престижным), добавляла его недюжинная физическая сила – он фанатично занимался самбо. И даже стал призером нескольких крупных турниров.

Впрочем, о регалиях я его никогда не спрашивал. Мы, вообще, редко сталкивались с ним. Мне было лет девять-десять, когда я принимал участие в тех самых разборках район – на район, где отличился Хасан. С тех пор я знаю, как ощущали себя воины на Куликовом поле. На меня массовая драка (сто на сто человек) с применением холодного оружия произвела неизгладимое впечатление. Мне в кровь разбили губы. И я, уронив стальной прут, подобранный на ближайшей стройке, бежал, как заяц, натыкаясь то и дело то на воющего от боли паренька, закрывавшего порезанное лицо разбитыми руками, то на кого-то лежавшего навзничь и, кажется, вовсе убитого.

Будучи вне себя от стыда за свое трусливое бегство с поля боя, я затем преодолевал свой страх, разгуливая по темным улицам и постоянно нарываясь на драки. Мне важно было доказать себе, что я Мужчина, почувствовать, что я способен перебороть омерзительное чувство дрожи в коленях, что я больше не боюсь схватки. Инстинкт самосохранения в нас настолько силен, что, наверное, человек его напрочь лишенный – просто инвалид, да и вообще смертник. Мне так и не удалось стать бесстрашным, но я умею обуздать этот инстинкт.

Мне стоило, к примеру, огромных усилий совершить первый прыжок с парашютом, но я умудрился заставить себя шагнуть из люка самолета в никуда. И потом, пребывая в абсолютном ужасе и некоторой растерянности, я дергал запутавшиеся стропы, в стремительном полете к земле. Когда я уже успел обогнать всех, кто прыгал раньше, потоком воздуха вдруг надуло крошечный кусочек купола, и я, вращаясь вокруг своей оси, ощутил, что полет замедляется. А через секунду парашют распутался полностью, и меня ударило по рукам и в области паха, где крепились ремни, и я повис в громадной пустоте неба. Глянул вниз – и увидел крошечные домики, тонкую полосу дороги, электрические провода, поле, куда я должен был приземлиться. И все это стремительно росло, приближалось. Единственной мыслью в тот самый первый раз было: какого черта я во все это втравился, идиот?!. Это уже потом, после третьего, четвертого прыжка, после того, как парашют раскрывался, я научился ощущать радость полета, удивительный покой высоты, и стал завидовать птицам. Им не надо было забираться в старый шумный кукурузник и сигать оттуда вниз, преодолевая страх. Они могли просто вспорхнуть с земли или ветки – и устремиться в небесные дали.

Думаю, ученые правы, и птицы произошли от динозавров, постепенно приобрели способность летать… Они уменьшились в размерах, поскольку поднять такую огромную тушу в воздух может только авиаконструктор (например, Туполев), но никак не рациональная матушка-природа. И если это так, то, может быть, и человек через многие века приобретет столь ценный навык. И тогда закроются все парашютные и аэроклубы, и прекратятся авиасообщения на короткие расстояние, и косяки людей самостоятельно потянутся на юга в период летних отпусков. Что-то я углубился в фантазии, вернемся в реальность прошлого.

Хасан встретил нас приветливо.

– Что с лицом? – спросил он меня.

– Подрался, – ответил я, не углубляясь в подробности. С такими людьми лучше говорить мало, и всегда по существу. Иначе сочтут болтуном. А болтунов серьезные люди этой социальной прослойки очень не любят.

– Так ты боец?

– Да какой он боец?! – ответил за меня Серега. – Студент он.

– Что изучаешь?

– Филфак.

– Философия, что ли? – Хасан прищурился.

– Вроде того… Литература.

Он поскучнел:

– Я читать не люблю. От книжек настроение портится.

Спорить с такими людьми тоже не стоит. Поэтому я просто кивнул.

И мы направились на «Склад». Серега, давно знавший Хасана, обсуждал с ним каких-то общих знакомых и их дела. Я по большей части помалкивал.

«Склад» представлял собой обычную однокомнатную квартиру в типовой хрущевской пятиэтажке, но имел отдельный вход с улицы. Именно из-за этого злополучного входа через несколько лет «Склад» привлек внимание сразу нескольких группировок, желавших это помещение заполучить под бизнес. К тому времени Хасан бесславно сгинул где-то на просторах нашей Родины. Ходили самые разные слухи: что он уехал к себе, чтобы там заниматься делами, что он где-то скрывается, что его убили или посадили. Последние два предположения мне представлялись самыми реальными. Если торговать Калашниковыми и ворованными Жигулями, рано или поздно тебе придется за это заплатить. Мать Хасана некому было защитить, и ее просто выкинули на улицу – и со «Склада» и из квартиры. Некоторое время она бродила по району и бесконечно причитала, рассказывая внешне участливым, но, в общем, безразличным к ее проблемам местным клушам, о своих бедах. Потом куда-то пропала…

Мы поднялись по лестнице. Хасан отпер дверь ключом, и мы зашли на Склад. Здесь помимо многочисленных ящиков, выстроенных до самого потолка, и сумок с разнообразным товаром были заперты, но немало по этому поводу не переживали, какой-то мужичок уголовной наружности и три поддатых девицы. Все четверо сидели за столом, накрытом газетами, и пили «Слынчев бряг».

– Наши парни, – сказал Хасан, указав на нас, – будут товар толкать.

– Здоров, парни. Откушайте продукт, – предложил мужичок хриплым, пропитым голосом и, отобрав рюмки у девиц, под их бурные протесты, нацедил из бутылки коричневую жидкость. Назвать «Слынчев бряг» коньяком сейчас, после стольких лет употребления элитных сортов, язык у меня не поворачивается.

– Штрафная, – взвизгнула блондинка с синяком под глазом и захохотала.

Мы переглянулись.

– Выпьем, – сказал Серега.

«Коньяк» лег на пиво, как мускулистый мачо на истомившуюся по ласке вдову. Смутная и сонная радость жизни взорвалась в голове, разлилась бодростью в членах. Я сразу заметил, что одной из девиц за столом не больше восемнадцати, и она, между прочим, очень даже симпатичная.

– Присядем, – предложил Хасан, – обсудим дела.

Я оглянулся в поиске стула.

– На ящики садись, – скомандовал он.

Мы придвинули ящики к столу, сели. Девушка оказалась прямо напротив меня. У нее были прямые длинные волосы, васильковые глаза, особого, глубокого, почти фиолетового оттенка, маленький носик и пухлые губы. Она уже порядком выпила. Но вид сохраняла строгий и независимый, знала себе цену. Пока – знала.

Я никогда не питал иллюзий по поводу подобных красоток, посещающих пьяные компании. Я не слишком верю, что женский алкоголизм излечим. Жизненный опыт подсказывает – пьющую женщину спасти нельзя. Хотя мне случалось встречать дам, которые утверждали, что раньше они сильно пили, а вот теперь – полностью завязали… Я им не верю. Те, кто рано начинает отравлять свой организм этиловым спиртом, обычно быстро заканчивается. В двадцать с небольшим на их лицах заметны следы морального вырождения, к двадцати пяти такие девушки уже законченные развалины, с ничего не выражающим взглядом, спутанными волосами и одутловатым лицом. Кто-то непременно скажет, что это, дескать, сексизм. Но, мое глубокое убеждение, женщина в отличие от мужика не должна пить. У нее должен быть дом, семья и четкие представления о том, что такое хорошо, и что такое плохо, а что для женщины – смерть. Внушать эти убеждения обязаны отцы. Если, конечно, они желают счастья своим дочерям.

Мне всегда хотелось, чтобы у меня родился пацан, потому что с ними куда меньше возьни и проблем, и куда больше взаимопонимания. Возможно, это иллюзия. Поскольку пацанов мне Бог не дал. Почему-то у мужиков со стержнем, я заметил, чаще всего рождаются девочки. Я чуть с ума не сошел, ощутив внезапно всю меру ответственности, когда нам с женой сообщили, что у нас будет дочь. Если бы мне сказали, что теперь я должен буду отвечать за слаженную работу всего российского государства, я бы посмеялся и сказал – да это ерунда, в сущности, вы просто не знаете, какой тяжкий груз испытывает мужчина, зная, что у него есть дочь. Мои дочери еще очень маленькие. Но я не представляю себе, что буду делать, если одна из них начнет выпивать или свяжется не с той компанией. Мне сложно вообразить, что я сделаю с молодым человеком, который будет наливать моей крошке, ведомый, скорее всего, надеждой, что она потеряет контроль над собой, и он сможет забраться к ней в трусики. Наверное, просто убью негодяя. Выброшу его из окна и расскажу господам полицейским (теперь они так называются), что паренек любезно согласился помыть окна в нашем доме, да вот беда, не удержался, соскользнул с подоконника. Мне поверят, я – почтенный отец семейства, успешный в карьере солидный человек, и отнюдь не произвожу впечатление социопата, коим, несомненно, являюсь…

Мы вывалились со «Склада» в мутном полузабытье. Попойка вошла в крутую и патологическую стадию, когда отравленные алкоголем пьяницы почти полностью теряют над собой контроль и совершают всякое. И потом самым неиспорченным из них бывает стыдно – чаще за слова, реже – за поступки…

Я проснулся дома, открыл глаза – и сразу пожалел о вчерашнем дне. Потолок покачивался надо мной, как палуба корабля, и от этой мнимой качки к горлу подступала тошнота. Я вспомнил, как прижимал пьяную девушку к бетонной стене, целовал в шею и губы, щупал крепкую грудь, сквозь блузку проступали затвердевшие соски. Она казалась мне очень красивой, вяло сопротивлялась и просила налить еще. Затем Хасан скомандовал «отбой», и нас быстро вынесло на улицу, как скомканные газеты сквозняком. Я оставил ее без всякого сожаления. Как оставлял потом слишком многих.

Повезло, что Серега был трезвее, чем я – он захватил с собой целый ящик болгарского пойла. Только по этой причине, наверное, оно и осталось целым. Помню, меня штормило по дороге домой, и я капитально треснулся недавно сделанным в больнице лицом о стену. И только утром, рассматривая синее, распухшее, очень нехорошее лицо, испугался возможных последствий, и немного того, как выгляжу. Чужак смотрелся враждебным и жестоким. На носу наметилась горбинка, и оттого профиль казался ястребиным.

Мы созвонились с Серегой, встретились – и предприняли свой первый тур по местным магазинам. В первом же продуктовом нам удалось втюхать весь ящик – и договориться о новых поставках. Мы оставили себе только одну бутылку – в качестве образца.

– По-моему, мы слишком дешево сдаем, – сказал я.

– Давай накинем, – предложил Серега.

Мы слегка повысили цену, и тут же за это поплатились – битых три часа мы таскались по магазинам и палаткам, но никто не выказал ни малейшего желания приобрести проклятый «Слынчев бряг». В конце концов, мы понизили ставку до первоначальной и почти сразу нам улыбнулась удача, а в районе метро мы вдруг и вовсе наткнулись на золотую жилу.

– А сколько всего можешь ящик поставить? – проявил заинтересованность азербайданец по имени Муса. Он был бизнесменом средней руки, но явно процветал – об этом говорили золотые зубы и цепь желтого металла (возможно, подделка) с мизинец на шее. Этому типу принадлежало сразу несколько ларьков прямо у выхода из метро. Их ассортимент был рассчитан на самый широкий круг покупателей – хлеб и молоко для пенсионеров, жевательная резинка и чипсы для школьников, презервативы и сосиски в тесте – для студентов, и алкоголь и сигареты, пользующиеся наибольшим спросом, для всех категорий граждан – он продавался без ограничений по возрасту. Никого не интересовало, сколько лет пацану, сующему в окошко деньги. Главное, он платежеспособен, значит, имеет право курить и пить. В этом есть определенная капиталистическая логика – покупатель всегда прав. Даже если ему десять, и он хочет засмолить папироску.

Я неспроста упомянул о капиталистической логике. Много лет спустя я общался с директором одного магазина, и он убивался, что ужесточился контроль за продажей спиртного несовершеннолетним. Ему, видите ли, местная школа-интернат делала отличную выручку…

– Коньяка хоть жопой ешь, – ответил Серега, – у нас там целый склад.

– Ну, давай, братан, – Муса сверкнул золотыми зубами, – я на проба вазму… тры! – И он показал четыре пальца.

– Три или четыре? – уточнил я.

– Я же ясно сказал, тры! – Он чуть пошевелил ладонью. – Суда не смотры, один палэц савсэм сломан, нэ сгибаэтса.

Три ящика, которые мы доставили от Хасана, распродались за пару дней. Палатки коммерсанта из солнечного Азербайджана стояли в отличном месте. Проходимость здесь была колоссальная. Самостоятельно разориться без помощи участливой Крыши Муса бы никогда не смог. Но Крыша была тут как тут. И когда почти весь склад был уже распродан, наш партнер по бизнесу с печалью поведал, что больше брать не будет.

– Закрываюс, – сказал он, – савсэм люди, как звэри, тут. На родина еду. Там буду таргават.

К тому времени у нас на руках было довольно много наличных, заработанных обычной спекуляцией, или, если хотите, по международной схеме бизнеса – купил за рубль, продал за два.

Серега сильно сокрушался по поводу скоропостижного отъезда Мусы.

– Может, этим попробовать впарить? – предложил он.

– Тем, кто у него палатку забрал?! Бандитам?!

– А что? Может, они возьмут.

– Может, и возьмут, – согласился я. – Даже может так статься, и заплатят. Только у меня есть идея получше. Ты видел, за сколько Муса наш коньяк толкал? Посчитай, сколько выходит за ящик. Посредником быть, конечно, хорошо. Но это все копейки.

– И что ты предлагаешь?

– Надо самим палатку открывать.

– Угу, так мы ее и открыли…

– Я уже узнавал, кстати, – сказал я, – тонар можно очень недорого взять. Нам, правда, все равно на него бабок не хватит. Но можно занять на первое время. Потом с прибыли отдадим.

Серега покосился на меня с сомнением.

– Ну, не знаю.

Забегая вперед, могу сказать, что сомневался он не напрасно. Коммерсант из меня получился очень даже неплохой. А вот партнер по бизнесу хреновый. Когда мои новые товарищи, поспособствовавшие очень во многом, стали на меня наседать – точнее, настойчиво интересоваться, зачем нам нужен в деле Серега – для меня коммерческие интересы оказались выше дружбы. И по сию пору мне стыдно за проявленное тогда малодушие. Хотя, по правде говоря, может, товарищи и были правы.

На некоторых внезапное обогащение никак не сказывается. Я, к примеру, абсолютно спокойно всегда относился к деньгам, понимая – они не сделали меня ни лучше, ни хуже. Они просто есть, но в любой момент могут меня покинуть. Деньги, вообще, мистическая субстанция – к одним идут в руки, других старательно избегают. Но я – скорее, исключение из общего правило. Большинство людей даже малое благосостояние заставляет проникнуться глубоким самоуважением к себе любимым. А прочих, тех, кто победнее, они вдруг начинают считать людьми второго сорта.

Серегу занесло резко и капитально. Он возомнил себя организатором дела, над которым я поставлен управляющим, перестал заниматься проблемами бизнеса совсем, все больше пил, и проводил почти все время в кабаках и в казино – они как раз стали появляться. При этом в тот период зарабатывали мы совсем немного. Если сравнивать с нынешними временами, то заработки той поры кажутся мне просто смехотворными. Но для Сереги даже небольшая наша прибыль показалась колоссальной и вскружила ему голову. Он проигрывал деньги, и запускал руку в кассу. Я тоже забирал свою долю. В результате, страдали закупки.

– Зачем он нам нужен?! – сказал мне однажды дядя Дато. – Ты подумай, мы можем все вместе встретиться, все обсудить. Сказать ему – пусть выходит из дела…

Я долго думал. И, в конце концов, решился. Последней каплей стал момент, когда я пришел на торговую точку, чтобы забрать выручку, но там ее не оказалось. Продавец поведал мне, что среди ночи заявился Сергей и выгреб все из кассы. Он был пьян в стельку и попросил продавца мне ничего не говорить. Но продавец, молодой парень-студент, не захотел врать и брать на себя ответственность за чужие деньги. И правильно сделал.

Когда Сереге объявили, что он здесь больше не хозяин, что он просто никто, с ним случился дикий приступ ярости. Он рвался набить мне морду, но его оттащили. Грозил, что разберется со мной и со всеми нами. Потом внезапно притих, видимо, осознал, что натворил, и стал слезно просить вернуть его в бизнес, обещал исправиться.

– В тебе нет никакого смысла, – сказал ему сын дяди Дато. – Пойми, ты для нас просто бесполезен. Ничего личного.

Вот и все. Так кончилась наша дружба. Но той далекой осенью мы были еще очень близки, мы были людьми одного социального круга, прорастали вместе, как два упорных деревца через черный асфальт беспросветной действительности и пока бесконечно доверяли друг другу. Просто потому, что вокруг были только те, кому верить было нельзя. Я чувствовал это нутром. И сразу повел дела так, чтобы нам не пришлось доверяться каким-нибудь сомнительным типам. Серега напротив – настаивал, что деньги нужно занять у Хасана, у Вовы Мишина, у Графа, у Зеленого – и прочих мутных районных обитателей, способных дать ссуду под небольшие проценты двум начинающим бизнесменам. Моя интуиция не подвела. Большинство тех, кто получил подобные ссуды, потом серьезно поплатились за свою недальновидность. Одни стали дойными коровами, зарабатывающими на деле сущие копейки. Другие сбежали, спасая себя и семью. А третьи бесследно исчезли после конфликта с «работодателями».

Деньги, полученные для ведения бизнеса в восьмидесятых-девяностых у бандитов и оборотней в погонах, работали, между прочим, все двухтысячные. Подставные владельцы регулярно выплачивали проценты своим закулисным инвесторам. А некоторые, зарвавшись, вдруг отказывались платить. Новое время, думали они, новые порядки. Как показала практика, коммерсы сильно ошибались – времена менялись, а порядки нет. Сначала их просили расплатиться по-хорошему, потом пугали, и наконец, пришив липовое уголовное дело, заставляли продать бизнес за бесценок. И уже полностью выпотрошенных либо сажали в тюрьму, либо давали убраться за границу. Вы о подобных делах наверняка знаете, хотя журналистика расследований в нашей стране почти умерла – все боятся связываться с сильными мира сего. Но есть смельчаки-единицы, которые все же вытаскивают грязное белье на свет. Правда, потом такие дела все равно обычно заминают. Иногда вместе со смелыми журналистами.

* * *

Я ненавижу это общественное устройство, но в то же время принимаю его как данность, как сложившуюся систему, в которой ничего нельзя изменить. Я так устроен, что мог бы уехать, но могу жить только в этой стране. Я здесь родился, я ее продукт, я винтик этой системы, я – часть всероссийского жестокого порядка. Чтобы жить здесь хорошо, нужно соблюдать понятия этой страны – закона в России никогда не было и нет. И человек у нас существует для государства, а не наоборот. Понадобится – оно переварит и вас, и вас, и вас, и меня. Сегодня я среди тех, кто вписался в систему, я вращаюсь внутри пульсирующего живого механизма страны. И мне хорошо. Хотя порой очень холодно и пусто внутри. И ощущение – будто падаю в пропасть.

А еще у меня есть верный спутник – страх. Страх быть выброшенным на обочину, рухнуть в социальное ничто. И ощутить себя, как в детстве, когда у интеллигентных родителей не было денег, чтобы купить мне самые необходимые вещи. Я помню, как завидовал сыну работника номенклатурной сферы, живущему по соседству, потому что зимой он ходил в перчатках и кожаных сапожках, а я чучело – в варежках, валенках и перешитой дубленке деда. Немного успокаивало то, что я был среди таких же, как я, – нищих детей богатой великой страны. Нас было много, и мы все выглядели, как пугала. Не знаю, правда, сейчас, это страх – мой спутник, или я спутник своего страха. Потому что я владею им, и умею его в себе задавить. А он не способен победить меня, выжившего в этой стране, и вписавшегося в конечном счете в систему.

Может показаться, что я излишне критичен к другим, и слишком при этом люблю себя. Это не так. Давно заметил, покритикуешь кого-нибудь за нехорошие качества (чаще – вслух, реже – про себя) – и замечаешь через некоторое время те же качества в себе. То ли сами прирастают, чтобы понял – никто не совершенен, и надо всех принимать такими, какие они есть. То ли все проще, в других видишь только то плохое, что есть в тебе самом. Эта давно мною подмеченная закономерность помогла мне терпимее относиться к ближним. Но терпеть отнюдь не значит прощать. Иногда необходимо проявить жесткость, чтобы человек извлек урок из своего поведения – а не совершал раз за разом одни и те же ошибки. Хотя многие, очень многие, любят наступать на одни и те же грабли. Умение делать выводы – одно из ценнейших качеств. Причем, его невозможно приобрести, как правило, этот навык врожденный…

* * *

Первый ларек мы не покупали, точнее говоря – оплатили только часть его стоимости. Остальную часть мой друг детства Степа Бухаров назвал «пацанский подгон». Все эти подгоны – босяцкий, пацанский, воровской и прочие должен сказать, весьма специфического свойства. Ты получаешь презент, а потом оказывается, что от тебя тоже ждут благодарности. Благодарность эта может быть как мизерной, так и весьма существенной. Босяк, пацан или вор, подогнав тебе что-то очень нужное, считают, что ты им теперь обязан по гроб жизни. Но бывает так, что, сделав однажды доброе дело, они затем исчезают с горизонта. Потому что жизнь у них сложная, линия судьбы полна изгибов, с такими людьми всякое может случиться.

– Тонар я тебе достану, – сказал Бухаров, ковыряя в зубах спичкой, – только ты мне скажи, ты где его ставить собираешься?

– Где-нибудь здесь, – ответил я неопределенно, – недалеко.

– Это разумно, – одобрил Бухаров, – со своими пацанами всегда проще договориться. И чем ты там барыжить будешь?

– Да всем подряд, что будут покупать.

– Водкой в разлив будешь торговать?

– В разлив? – удивился я.

– Ага. Без базара, это дело выгодное. Короче, я тебе подгоняю тонар за полцены, но могу приходить – водку пить. Идет?

– Да без проблем, – сказал я, на ум пришел «Слынчев Бряг». – Можем, и коньяк разливать.

Другого пути, чтобы начать бизнес у нас не было. Когда мы с Серегой узнали, сколько стоит подержанная палатка, и подсчитали свои скудные финансы, оказалось, что у нас не хватает больше половины. Оставалось одно – либо брать ссуду у серьезных людей, либо где-то добывать не первой молодости ларек, чтобы потом за него расплачиваться. Я навел справки, не продает ли кто-нибудь палатку. И один из моих приятелей предложил обратиться к Бухе – мол, ты же его хорошо знаешь, он такой предприимчивый парень – достанет все, что угодно.