Текст книги "Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь. Вакационные дни профессора С. Шевырева в 1847 году"

Вечером, в сумерки бродил я по закоулкам посада, прилегающего к монастырю. Бедная старушка выщипывала травку по улице перед своим полуразвалившимся домиком и выметала ее прилежно, сожалея о том, что не может она по-прежнему белить своих полотен на травке-муравке, которая зеленела когда-то перед ее лачугой. «Чем вы кормитесь?» – спросил я труженицу. «Пух щиплем, а брат псаломщиком в монастыре жалованье получает. Живем троечкой: он с женой, да я при них».

Внимание мое в одном из переулков привлечено было одной пьяной женщиной, около которой толпились ребятишки, теребя ее и смеючись над ней. Пьяная просилась в дом ночевать, но ее не впускали. Мальчики говорили о ней, что она прежде была богата, а теперь все относит в кабак, все свои перстни и кольца, и все пропивает. Каждый день является она в этом развратном виде перед ребятишками, рассказывающими о неприятных следах ее пьянства, и служит для них посмешищем. Давши урок мальчикам, чтобы они не смеялись над несчастной, я отозвал одного из них, который вел себя скромнее, чем другие, и спросил его, учится ли он. Он только что перешел из приходского училища в уездное. Я сделал ему несколько вопросов из священной истории – и он весьма хорошо отвечал мне о сотворении мира и падении первого человека. Мне приятно было приписать его поведение, более скромное в сравнении с другими, не ходившими в школу, влиянию доброго ученья, которое будучи хорошо направлено, во всех сословиях даст человеку возможность лучше со знавать свое нравственное достоинство, а потому и лучше вести себя.

Ярославль

То же чудное шоссе катится из Ростова до Ярославля. Дорога перед нами красовалась, как невеста, снаряженная к венцу. Все на ней было прибрано до последнего камешка. Щебень лежал в стройных кучах, кладенных ровными гребешками с обеих сторон. Я заметил солдата, который с точностью и примерным усердием вновь прокладывал свалившиеся камешки. На всей дороге было что-то праздничное.

По чудному шоссе мы не могли ехать быстро, по тому что за недостатком почтовых нас везли обывательские лошади, не знающие овса. Сначала дорога идет болотами и лесом, но от Семибратского она становится все живописнее. Кругозор раздвигается, чем ближе к Ярославлю, тем шире и далее, во все три стороны. С Кошкаровой горы начинает быть виден Ярославль влево, а Волга вправо: сначала обозначилась песчаным своим берегом, потом голубой волной и судами. Леса, долины, села, горы, пески, глина, нивы – все это, мешаясь, теряется в глубоком отдалении. Из селения Крест, у церкви, вид очаровательный! Сколько пространства обнимает взор, перелетая полукругом от одного края до другого. Прекрасно село Лучинское, ближе к дороге замыкающее этот полукруг. А дальше склоны неба теряются глубоко, глубоко….

Эти необъятные кругозоры, по которым любит разбегаться зрение странника в нашем отечестве, составляют живописную особенность русской северной природы. Земля под вами как будто стелется плоско да плоско, а вдруг незаметно поднимет вас на такую высоту, с которой вольно вашему взору гулять по безграничному пространству. В этих кругозорах, беспрерывно поднимающихся, есть что-то завлекающее все далее и далее. Это свойство нашей почвы может объяснить отчасти, как предки наши, еще кочуя по раздольному пространству будущей России, более и более захватывали всю глубину дальнего Севера. Многообъемлющий небосклон физический русского человека да будет со временем залогом такой же всеобъятности его небосклона умственного!

Ярославль подымается из лощины со всеми своими церквами. Главы соборов и монастырей возвышаются. Горят золотом купола соборного храма. Бойкая, широкая дорога с горы катится к городу по красивому березовому проспекту. Два вала сходят к ней, усаженные. Это предисловие к городу – плод нового влияния европейской цивилизации – прекрасно. Между тем и город стройно вытягивается весь перед подъезжающим. Вот широко раздвинулось здание казарм. Течение Волги обозначилось черным лесом мачт. Но храмы Божьи возвышаются над всем и возносят самый город к небу. Вот монастырь Спасский со своей колокольней!.. Таковы все города России и особенно древние. Мысль их прежде всего стремится к небесам и выражается в этом лике храмов, венчающих город и увенчанных золотыми крестами. Москва – колоссальный образец для всех городов нашей Руси. Гениальная женщина, гонимая гениальным мужчиной, нашла у нас временное убежище от его деспотизма, простиравшегося на весь Запад Европы, и в благодарность за гостеприимство, назвала нашу Москву Татарским Римом. Мы готовы были вслед за госпожой повторять знаменитое выражение: «Rome tartar», которое показывает только, что и умная женщина может молвить неразумное слово, когда возьмется говорить о том, чего не понимает. Что же татарского могла найти христианка в этих бесчисленных крестах, главах, церквах и их архитектуре?

Что Москва внешним видом своим представляет в огромном целом, то рассеяно по лицу всей России. Там из-за желтой нивы, там из-за лесу, из-за пригорка выглядывают повсюду церкви Божьи. То вдруг, разбросанные, соберутся в один лик на горе – и вот вам город. По большей части, в скромном селе вы не найдете другого благолепия, другого каменного здания, как храм Божий, а золото видно только на кресте его да на окладах икон, и добрый селянин не ищет другого.

Не должно думать, чтобы каменное зодчество наших храмов в древних городах принадлежало Древней Руси. Нет, Древняя Русь строилась более из дерева. В ней каменные здания, даже церковные, бывали очень редки. Это можно доказать свидетельствами. Каменная Россия, даже и в Божьих храмах, есть уже плод нового времени, плод нашего промышленного развития, дар тех новых сил, которые мы раскрыли, двинутые гением Петра Великого. Хорошо то, что мы первые плоды этого образования умели принести нашему древнему Божественному началу, которым возросло наше могущество. Древняя Русь воспитала в наших городах Божью мысль, а новая облекла ее в эти каменные громады и вознесла эти храмы к небу, создав таким образом лучшую красу наших городов на древней, непоколебимой основе.

Переехав Которость по мосту, мы взобрались на крутую гору у семинарской церкви красно-кирпичного цвета. Весьма удобная гостиница с вкусным обедом и особенно славными кислыми щами приняла нас. Огромная площадь, похожая на поле, видна из окон. Для чего так огромны площади наших городов? Судя по народу, который по ним ходит, это кажется совершенно лишним. Если бы какой-нибудь англичанин, охотник до статистических наблюдений, стал считать всех, которые пройдут по ней в течение дня, – не начел бы много. Смотря на эту площадь и на прилегающую к ней улицу и перечитывая то, что Блазиус в своем «Путешествии по Северной России» говорит об Ярославле, я решительно не мог понять, откуда почерпнул он материалы для следующей гиперболы: «Подобно шуму на рынках, только правильнее, является жизнь и на улицах. Кто взглянет на эти движущиеся массы людей, которые стремятся друг через друга по самым противоположным направлениям, тот подумает, что все народонаселение вышло на улицу. Когда же идешь по бокам широких улиц, то часто увлечен бываешь невольно густой толпой пешеходов, а перебежать улицу нельзя, не подвергаясь опасности, что в тесноте найдут на тебя быстрые дрожки или кареты. И в этой массе людей едва ли можно найти хотя одного, в чертах которого не выражалась бы неудержимая торопливость занятого человека. О мечтающих празднолюбцах, о гуляющих для удовольствия или для созерцания природы – и речи быть не может. Кто не привык с молодых лет к такой поспешности и движению, тому весьма трудно бывает в улицах богато населенного русского города придти к желанному спокойствию духа и к ясному сознанию!» Из этих слов г. Блазиуса можно заключить только, что он сам не выезжал из какого-нибудь городка Германии, где человек на улице есть не обыкновенное явление, а наши большие города наблюдал впросонках. Еще о красоте ярославских женщин на шел он древнюю народную пословицу, в которой изображен будто бы идеал русской фантазии: «Бела и румяна, как ярославка!» В городе красавиц я не видал, хотя и присутствовал при большом стечении народа. Ярославские мужчины, кажется, вообще красивее женщин. Впрочем, это могут поверить только ярославские и не при страстные старожилы.

Прекрасное гулянье устроено на набережной Волги. Здесь снова, после долгой разлуки, я увидел эту реку, на берегу которой родился, которая была одним из первых впечатлений моего детства. Здесь она не имеет ширину, как у нас в Саратове, но все у нее тот же величавый, царственный вид, как у молодой царевны, еще не примерившей венца и порфиры к своей державной осанке. Тут услышал я вновь давно уже неслыханную мной волжскую песню, и защемило сердце каким-то далеким, родным и сладким воспоминанием, и припомнился мне наш старый дом на Саратовских горах, у берегу Волги – место моей колыбели и развалина после пожара, где мой престарелый отец любил пить чай на пепелище, – и мои родители, и братья, и сестры, и серебряная Волга перед нами, и лунная ночь над ней, и суда у берегов, и скрип мачты, по которой влезал бурлак, и та же бурлацкая песня.

Ни Демидовского лицея, ни гимназии я не мог видеть, потому что летом оба здания перестраивались по нашему обычаю. На площади перед лицеем возвышается колонна – памятник его основателю, Демидову. От надписи остались только немногие неясные слова, но имя того, кому он воздвигнут, уже не существует, – урок для соорудителей памятников, что надписи всего прочнее вырезные, а не накладные. Желая знать, известно ли народу имя благодетеля просвещения, я спросил у извозчика: кому поставлен этот памятник. Он отвечал мне: «А кто его знает? Кажись, Петру Великому». Так, на имя Петра Великого сводит народ все неизвестные ему памятники. Спрашивал я и у мещан, проходивших по площади, и они не могли мне назвать Демидова. Один только служивый инвалид его назвал – и я не сколько успокоился за народную славу покровителя наук, которого имя так скоро исчезло с пьедестала и изгладилось из памяти ярославских простолюдинов.

Мы приехали накануне соборного праздника: 3 июля празднуется память св. Василия и Константина Всеволодовичей, которых мощи почивают в соборе. 2 июля приходит икона Владимирской Богоматери из Ростова и про водит ночь в церкви за Которостью. 3-го же июля встречает ее духовенство собора и других церквей с хоругвями, и совершается ход в собор. Утром мы поехали навстречу к Богоматери и увидели ее еще за Которостью. Встретив ее, вместе с народом отправились в собор. Народу было довольно.

В соборе три древние греческие иконы на столбах: Спасителя, Богоматери Ярославской и Николая Чудо творца. Есть предание, что они перенесены из дома тех князей, которых мощи здесь почивают. Тому, кто захотел бы собрать в одно списки древнейших икон наших греческого письма, следует обратить на эти иконы внимание особенное. Резное из дерева изображение Николая Чудотворца, весьма уважаемое народом, перенесено из приходской церкви.

После литургии совершается ход кругом собора по черте так называемого рубленого города, которая сохранилась только в предании этого хода. Пройдя в Волжские ворота для того, чтобы пристать к шествию, мы встретились с мещанином, который, заметив, что мы в Ярославле люди новые, вошел сам в нашу речь и рассказал вкратце предание о построении Ярославля.

«Вот, батюшка, где теперь ход пройдет, тут был сначала весь Ярославль, рубленый город. Коль хотите узнать его, идите за ходом. Тут-то и начало нашему городу. А вот на месте, где мы теперь идем с вами, прежде текла речка Медведица. Здесь-то Ярослав убил медведя – оттого и речка так названа. Она текла между Которостью и Волгой. Вот и место видно. Тут вот между двумя рвами насыпь, а прежде был тот же ров, и мы еще помним мост. Вот церковь Ильи Пророка: эта церковь у нас самая древняя, нет ее древнее во всем Ярославле. А за ней по древности вторая вон эта, Михаила Архангела». – «А нет ли у вас в городе любителей старины и охотников до старых книг и рукописей?» – «Спросите у соборного протоиерея. У него был отец охотник до всего этого и все собирал. А теперь уж все досталось сыну. Покойник вел записки и записывал каждый день все, что в городе делалось».

Везде, во всяком древнем нашем городе, вы находите мещан, которые, вообще говоря, лучше, чем дворяне, знают историю своего родного города и передают из уст в уста известные о нем предания. Стало быть, таких мещан много, потому что они мне случайно попадались на улицах и весьма дружелюбно сообщали все, что сами знают о городе. Мост, о котором говорил мещанин, упоминается и в «Географическом словаре» Щекатова. Там же находятся и предания о медведе, убитом Ярославом, хотя в летописях того и нет. Нередко слыхал я предание – и в других городах, из уст народа, – что церковь Ильи Пророка всегда самая древняя, что нет ее древнее. Оно объясняется уважением, которое наш народ питает к Илье Пророку. В Ярославле же оно противоречит летописному свидетельству, по которому известно, что первая церковь, построенная Ярославом в этом городе, была во имя апостолов Петра и Павла. Другие же мне называли церковь, о которой говорил мещанин, именем святого Тихона чудотворца, но, правда, что в ней придел Ильи Пророка и на фронтоне изображено его имя.

Простившись с добрым мещанином, мы последовали за ходом вокруг рубленого города. Четыре раза останавливался ход, как бы на четырех углах древнего Ярославля, и четыре литии было совершено: Спасителю, Богоматери, Илье Пророку и святым Василию и Константину. Так установлено по старинному преданию.

В Ярославле до сих пор еще в названии рубленого города сохранился живой отголосок древнего выражения, встречаемого в Несторовой летописи, – «рубить город». Так называемая Медведица была, вероятно, каналом, сделанным изо рва, где, может быть, протекал маленький ручеек подобного имени. Канал, соединяя обе реки, мог защищать и с этой стороны город, огражденный с тех двух сторон Которостью и Волгой; ибо, как видно, город был срублен Ярославом на самом мысе, образуемом впадением Которости в Волгу. За рубленым городом следует земляной, обнесенный валом, – это, конечно, уже позднейший.

По окончании хода я был у отца протоиерея, А.Н. Головщикова, семидесятилетнего старца, который обошелся со мной весьма гостеприимно, но записок покойного родителя своего он мне не показал, говоря, что они содержат в себе только одно домашнее и потому не могут быть пущены в публику. Слышал я после, что описанием древностей Ярославля и Ростова занимается особенно здешний купец С.А. Серебреников, помещавший многие статьи об них в «Ярославских губернских ведомостях», а рисунки для его издания готовит весьма искусный художник, романовский мещанин Белоногов. Желательно бы было, чтоб это издание вышло скорее в свет.

В Спасо-Преображенском Ярославском монастыре, где находится теперь дом архиепископа, я поклонился святым мощам благоверного князя Феодора Черного и детей его, Давида и Константина. Весьма замечателен колоссальный деревянный гроб, в котором найдены были его мощи. Он свидетельствует об огромности его роста. В древней церкви, внизу, где хранится эта гробница, есть также иконы, весьма редкие по своей древности.

Гуляя по набережной Волги, я не мог не зайти на суда, стоявшие на реке, и не поговорить с судовщиками. Судно богатого купца Крашенинникова привезло из Моршанска 4000 пуд хлеба и прокормило 120 человек бурлаков, которые были по большей части касимовцы да рязанцы. Берут они каждый по 50 и по 60 рублей ассигнациями. Бурлаки народ веселый. Песен у них множество – и есть всегда любимые. Когда судно идет ходом, т. е. вверх, то обыкновенно две лодки закидывают впереди, каждая по якорю, и притягивают к ним судно. В то время как тянут бурлаки, они разгоняют скуку труда разными причетами. Когда же тянут мимо какого-нибудь села, то поют шутливые песни для девушек и женщин. Как дошли до места, не остаются на судах, а тотчас или переходят на другие, или берут лодки и едут назад. Кроме нравов бурлацких здесь же я узнал настоящее значение слова «плесо». Плесом называется, объяснил мне судовщик, все пространство вдоль по реке, которое плаватель может окинуть взглядом. Отсюда ясен и смысл пословицы: «Рыбак рыбака далеко в плесе видит». Еще заметил неизвестное слово «орыснуть», значит «отплыть в другую сторону от мели». Последнего нет в академическом словаре. Первое же объяснено не так и не объясняет приведенной выше пословицы: «Плесо – ровное и чистое пространство воды у берегов или между островами».

По набережной около рыбного ряду самой свежей новостью было, что поймали стерлядь в 11 вершков, и рыбаки продали ее купцу в лавке за 90 рублей ассигнациями, а купец, вероятно, перепродаст ее на богатый стол не дешевле 150 рублей ассигнациями. Но меня во всем этом более занял эпитет стерляди, что она была нагульная, – так называется стерлядь желтая, жирная, и вообще хорошая рыба. Вот и еще слово для академического словаря, вприбавок к «нагулу» и «нагулке», которые в нем находятся.

Поговорил с бурлаком из многолюдного села Карамзина Симбирской губернии. Имя села объяснило мне отчасти происхождение Симбирского имени Карамзина. Молодой бурлак жену да троих детей оставил на родине. О жене отзывался он очень неучтиво, называя ее козой. «Женам-то хорошо сидеть дома: что им делается? А нам-то каково весь век скитаться на чужой стороне». Чувство чело века, отлученного от семьи, выражалось в нем какой-то грустью, досадой и насмешкой. От него же услышал я пословицу: «Без числа (иначе без толку) молиться – только грешить».

После обеда любезный С. И. Л. повез нас в Толгской монастырь, который отстоит от города в 7 верстах водой, в 9 сухим путем. Здесь, когда мы переезжали Волгу, я обогащал словарь свой разными техническими терминами судов. Сплавным судном называется то, которое идет вниз, ходовым – идущее вверх. Этих значений нет в словаре академическом. Вот именования различных судов, которые ходят по Волге: мокшаном называется довольно большое судно, так на звано по реке Мокше; расшивка – судно поменьше; гусянка, подчалок, дощаник. Все эти имена есть в академическом словаре, но вот те, которых нет: ладушечка, романовка (по городу Романову), тихвинка (по г. Тихвину), орловка – по селению этого имени, суряк – по р. Суре, машина – самое большое судно. Вероятно, это название нового происхождения и принадлежит в особенности пароходам.

Прекрасно местоположение Толгского монастыря по ту сторону Волги. Память Патриарха Никона соединена с этой обителью: недалеко от нее по Волге, возвращаясь назад, скончался он у Туговой горы. Но памяти о нем никакой в монастыре не сохранилось. Ректор семинарии сказал мне, что есть здесь какая-то любопытная книжка, соединенная с памятью Никона, но никакой книжки мне не показали. Ризничий принес, однако, три древние грамоты, касающиеся обители. Древнейшая, 1578 года, дарственная царя Иоанна Васильевича монастырю на деревни: Чурово и Тихарево, которые еще до сих пор, как мне сказывали, существуют; другая, 1623 г., – царя Михаила Феодоровича, также дарственная на деревни, и третья – привилегия монастырю, чтобы монастырских толгских крестьян никто не смел судить, опричь приказа большого двора на Москве, кроме татьбы и разбоя. Последняя грамота написана по тому, что ярославские посадские люди обижали, как видно, монастырских крестьян, и хотели их судить судом своего воеводы и даже заключали в тюрьмы.

Храм соборный великолепен, богат, но не сохранил ничего древнего, кроме чудотворного образа Толгской Богоматери, который есть виновник всего этого великолепия. В саду растут многолетние сибирские кедры, мрачные и величавые. Узнав о моем приезде, из келий монастырских вышел ко мне с дружелюбным приветствием кн. Ш., отдыхающий здесь летом от суеты и шума столичной жизни. Его пребывание в обители напомнило мне старину времен Грозного, когда наши бояре находили убежища в стенах монастырских, но, конечно, почтенный князь не подходит под участь бояр иоанновых и не вводит сюда тех обычаев, какие вводимы были тогда князьями и боярами в монастыри, за что и досталось им в послании Грозного, а вероятно, сам служит образцом молитвы, смирения и воздержания.

Дорога в Вологду. Грязовец

Хорош вид на Ярославль, когда переезжаешь через Волгу по вологодской дороге. По валу вытягивается город со своими храмами и зданиями. Вот Спасские, а вон Волжские ворота. По ту сторону Волги село Тверицы составляет предместие Ярославля.

За заставой природа внезапно изменяется. Мрачный сосновый лес тянется долго по песчаной почве. Далее сменяется он однообразной дорогой, по которой березы в два ряда закрывают вид. Труп какого-то несчастного лежал на дороге. Его сторожили две бабы до приезда начальства. Куриво курилось неподалеку, чтобы очищать воздух от смрада. В первой станции, Вокшере, уже изменяется наречие. Женщины говорят особенно дурно. Город Данилов торгует холстами и славится медным заводом купца Пушкова. Между Даниловым и Семенковской станцией деревни имеют странные имена: Слобода Телячья, Хитрая Баба, а на карте – Чистая Баба.

В пяти верста х от Грязовца находится монастырь Преподобного Корнилия Комельского. В месте весьма уединенном, окруженном перелесками, на речке Нурме возвышаются стены монастыря и главы его храмов. Обитель бедна. Она оживлена теперь деятельностью отца игумена Арсения, который недавно поступил сюда. Когда мы приехали в монастырь, вся братия вместе с игуменом была на работе: колотили сваи на речке Нурме. Это напомнило мне времена древние.

Преподобный Корнилий Комельский жил 82 года, от 1455 до 1537. На том месте, где теперь стоит обитель, им основанная и почивают под спудом его мощи, пребывал он 41 год. Житие его писано неизвестно кем, но видно, что его современником, который слышал многое из собственных уст его. Родился Корнилий в Ростове, от родителей благородных и богатых. Служил при дворе великой княгини Марии, супруги Василия Темного, в инокинях Марфы. Здесь был помещен Корнилий дядей своим, Лукьяном, человеком весьма набожным. Оба они, и дядя и племянник, оставив двор, постриглись в монастыре Св. Кирилла Белозерского. Корнилию было тогда 20 лет. В Кириллове, кроме других работ, занимался он писанием книг, которые до сих пор сохраняются там, как говорит его жизнеописатель.

После многих трудов и искуса, будучи 41-го года, пришел он на Комельский лес, в 1497 году. Лес был вертепом разбойников. Жилище одного из них послужило келлией для святого. Разбойники нападают на него, но кроме книг ничего не находят, однако берут и книги. Они побеждены святым. Много препятствий одолеть было надобно, но все уступает его воле. Первая мысль его – построить хотя малую деревянную церковь. Дикий лес падает перед ним; но однажды дерево ранило ему сонному голову. Клевета и наветы от своих и чужих мешают святому делу. Но число братии умножается. Средства растут. Все мысли сосредоточены около строения большой церкви. Так разделены и занятия. Одним поручено художество – воздвигать стены, другим мудрость – писать иконы, тем же – честные кресты и книги. И вот, через 19 лет после того, как пришел на дикое место Корнилий, трудами братии, постом и слезами их вознеслася благолепная церковь, и украсили ее, как невесту, образами святых икон и книгами. Затем последовал храм во имя святого Антония. А там уже возникли и келлии, и стоят посреди их церкви, «как некие очи, взирая по всюду». Поставлены также больница и странноприимница для странных и нищих. Вот начал стекаться во множестве народ к святому: кто идет за благословением, кто за советом, кто с вопросом, кто с недугом телесным, кто с душевным. Толпы нищих собираются около него – и он оделяет их просфорами, калачами и деньгами. Житие ведется в обители строго. Ни один труд не совершается без молитвы и священного пения. Учредитель обители своей рукой пишет строгий устав и отдает его братии, а сам удаляется в пустыню, за 70 верст от монастыря.

Так, по примеру Антония, к которому Корнилий питал особенное благоговение, поступали многие основатели монастырей. Братия тужит о своем начальнике. Великий князь Василий Иванович с супругой своей Еленой по дороге в Кириллов монастырь заезжает и в обитель Комельскую. Братия просит государя убедить Корнилия к возвращению в обитель. Великий князь приказывает ему возвратиться из пустыни в монастырь и дожидаться приезда его из Кириллова. Корнилий с тремя братьями встречает великого князя на Вологде и кланяется ему до земли. Василий Иванович беседует с пустынником на пользу душе, поручает ему молиться о разрешении жены его от неплодия, убеждает старца не оставлять обители, но старец противится тому, ссылаясь на свою старость, немощи и заботы о собственном спасении. Он молит великого князя отпустить его в пустыню, чтобы там плакаться о грехах своих. Государь не в силах противиться его молению и отпускает его. Но не совсем оставляет он обитель. Нередко является в ней, говорит поучения братии. Один брат Закхей приходит к преподобному в мантии, вязанной лыком, и просит его, чтобы он приказал изменить ее на лучшую; Корнилий отдает ему свою, а сам надевает на себя Закхееву, вязанную лыком, и долгое время ходит в ней. Перед кончиной старец посетил ту обитель, в которой принял пострижение, но скончался в той, которую сам основал, завещав ученикам своим сохранять его предания: «Заповеди Божия сохраняйте, и мои предания, я же написах вам своею рукою, держите сия начасте, прочитайте на воспоминание». Предания о чудесах преподобного соединены с именами некоторых урочищ, существующих теперь неподалеку отсюда. Так упоминается крестьянин из деревни Кебаш, веси Обнорской, которая и теперь находится недалеко от Обнорского яма. Замечательны также русские имена монастырских крестьян: Дубовик, Шестак, дети которых получили исцеление у раки преподобного.

Седовласый монах, один оставшийся дома, потому что не в силах был колотить сваи, служил для нас молебен преподобному. Храмы монастырские весьма бедны. Древнейшие украшения их относятся ко временам Бориса Годунова, ибо мощи преподобного открыты при патриархе Иове. Крест на мощах – вклад Борисов, о чем свидетельствует и надпись.

В монастыре сохранены грамоты, относящиеся к его истории. Ризничий хорошо читает их, что не во всех монастырях встречается. Древнейшая ставленая Корнилиева (в попы) дана Симоном митрополитом в 1501 году. Она напечатана в «Истории российской иерархии». Другая – Патриарха Иова, свидетельствующая об открытии мощей святого Корнилия. Отец игумен, разбирая архив монастырский, открыл новые. Всем составлена опись. Одна касается до подвод Патриарху Никону; есть любопытные грамоты об ямчужном деле, т. е. об селитряных варях. Я просил отца игумна найденные вновь грамоты отправить в Археографическую комиссию. Но устав, писанный рукой Корнилия Комельского и напечатанный в «Истории российской иерархии», в его обители не сохранился, и нет ничего, писанного его рукой, несмотря на то, что он, как видно из его жизни, любил книжные занятия.

Братия, утомленная работой, сошлась в кельях игумена и пила чай. Мне полюбилась эта патриархальная простота нравов, напоминающая древнюю жизнь и самого Корнилия, который, говоря словами жития его, «печашеся о братии, яко отец чадолюбив, истинный пастырь, радяще о овцах».

Недалеко от монастыря находятся железистые ключи, которые могут быть полезны в иных болезнях, но ими, однако, не пользуются. В народе живут чудесные предания об одном дереве, которое растет недалеко от монастыря. Его хотели срубить, но не берет его никакая сила. Топоры ломались об него, а от де рева вылетали такие искры, что наводили страх на по кушавшихся. Это дерево заповедано было преподобным Корнилием.

Предание рассказывал нам извозчик Иван, который нас вез от Семенковской станции. Весьма красивый юноша, с греческим профилем; правильность носа удивительная; почти нет выема у бровей, как на фигурах этрусских ваз; каким образом этот профиль зашел к нам сюда? Видно, все есть в нашей огромной России. Карандаш поэта, верно, и с большим вкусом передал его черты, которые можно видеть на рисунке. Мы просили Ивана спеть нам самую модную, любимую песню, какая теперь поется у них в народе. Он нам спел ее. Вот она:

Извозчик Семенковской станции Иван с греческим профилем

 
Захотелось мне проведать,
Где любезная живет:
Где живет моя милáя,
Та привольна сторона.
 
 
Разливалась, растекалась
Быстра реченька по ней,
Быстра реченька по ней,
С крутым бережком ровна.
 
 
Через эту пóлу воду
Легку лодочку найму,
Легку лодку, белозёрку,
Перееду за реку
На привольну сторону.
 
 
На привольной, на веселой
Я повыстрою терём,
Я повыстрою терём
Со широким со двором.
 

* * *

 
С горя ноженьки не ходят,
Глазки на свет не глядят.
Нет на свете того хуже,
Что женатого любить.
 
 
Он женатой, вожеватой,
Его жизнь больно бедна,
Его женушка вольна:
Не отпустит погулять.
 
 
Хоть отпустит, глаз не спустит,
Всё в окошечко глядит.
Нет на свете того лучше —
С холостым любовь водить.
 
 
Я тогда дружку поверю,
Как сама стану гулять;
Я сама стала гулять,
Стала милого жалеть.
 

Невесело пел Иван. Причина была проста. Хозяин его скуп и кормит плохо. С утра он не ел. На греческой его физиономии было выражение какой-то грусти и задумчивости. Несмотря на голод, он оживился, когда проезжал по селу своему, и проскакал лихо, во всю прыть, заглядывая в окна изб, откуда высовывались женские головы, вероятно, думая про себя: «Ай да наш Иван! Как лихо скачет!»

Портрет слепца-математика М.А. Серебрякова

Грязовец, уездный город Вологодской губернии, прежде бывший селом Грязовлецы, вероятно, так на зван по грязям своим, причиняемым глинистой почвой. Дурная погода, предшествовавшая нашему приезду, способствовала еще более к тому, чтобы объяснить происхождение его имени. Мне хотелось познакомиться в этом городе с слепцом-математиком, грязовецким мещанином, Михайлом Алексеевичем Серебряковым. Я знал об нем прежде по его биографии, перепечатанной в «Москвитянине» из «Вологодских губернских ведомостей», и по собственному письму его, напечатанному в том же журнале. В этом городке родился этот замечательный русский простолюдин; вскоре после рождения ослеп невежеством своей пестуньи и отца и потом раскрыл столь необыкновенные математические дарования, что своим собственным способом решал важные математические за дачи и даже обратил на себя внимание нашего первого математика, Михаила Васильевича Остроградского.

Когда обратился я к хозяину гостиницы с вопросом о грязовецком слепце, он обрадовался мне, как будто давно знакомому, и с некоторой гордостью отвечал, что Серебряков его приятель и сейчас ко мне явится. Не прошло десяти минут, как слепец сидел уже передо мной, в своем длинном, засаленном сюртуке, во всех признаках своей беспомощной бедности, с замечательно умной сократической физиономией. Прибытие мое было для него радостью. Он принес мне статью свою о Сократе, которую диктовал в это время и отрывки из своей «Психологии», которой занимался он уже давно по совету почтенных ученых вологодской гимназии.