Текст книги "Степан Разин. Книга первая"

Атаман Зимовейской станицы

Иван во всем разделял мысли старого Тимофея, как разделяло их множество «верховых» казаков.

Когда круг в Черкасске решил не допускать в станичные дела новых пришельцев, Иван у себя в станице принял в этот год еще десятка два новых казаков, пробравшихся от Воронежа.

– Отколь, Иван, к тебе прибыли казаки? – строго спросил Корнила, вызвав его к себе в войсковую избу.

– А ты что, боярский сыск взялся править за беглыми? – дерзко ответил Иван.

– Весь род у вас баламутный! – гневно воскликнул Корнила и возмущенно вскочил с кресла. – Батька твой Тимофей всех полошил, старый, а ныне ты Дон мутишь тоже не плоше батьки?! В остатный раз тебе говорю: хочешь в мире жить с войсковой старшиною – не лезь на рожон. Что круг решил, то закон!

– Заелись вы, значные! – не сдался Иван. – Человечьей души в вас не стало. «Закон, закон»! А куда людям деться, когда с них шкуру с живых снимают?!

– Русь велика, и мы с тобой хлебом всех не накормим, Иван, – мягче сказал Корнила. – Давай без свары рассудим. На сей раз я тебе сполна дам хлебное жалованье на всех, а больше ты баловать и своеволить не смей! – Корнила погрозил Ивану Тимофеевичу жилистым пальцем. – Тимофея, любя, терпел со всем его своевольством. А ты молод стоять на пути атаману всего Войска. А станешь еще колобродить – и задавлю!

Иван поправил шапку, словно попробовал, крепко ль сидит она на голове, и упрямо надвинул ее на самые брови.

– Корнило Яковлевич, не грози, не то нас казачество будет с тобой рассужать! – не поддаваясь мягкости атамана, жестко ответил он в сознании своей правоты.

Корнила вспылил:

– Ты что же, мятеж поднимать?!

– Эко слово боярское молвил: «мятеж»! – усмехнулся Иван. – Кабы думал ты о казацкой вольности, берег бы Дон, кто бы вставал на тебя мятежом?! Бояре давят казачество по Днепру и по Дону. Одно нам спасенье: всех казаков от Буга до Яика слить в едином казацком братстве. Державу казацкую учинить.

– От русского государя, что ль, отложиться хошь, оголтелый? – воскликнул Корнила. – Дурак ты, я вижу! Грозишь мне казацким судом?! Ай, страшусь! Ай, боюсь! Да хочешь, твои слова я скажу на кругу – и тебя, как изменщика, схватят… Во будет «держава», когда тебя закуют в кайдалы да повесят!.. Ведь мы государям московским цалуем крест, и ты цаловал… Куды ж ты воротишь?!

Иван смутился. Он понял, что в самом деле сболтнул лишнее.

Корнила увидел свою победу и вдруг уже ласково, по-отечески засмеялся.

– Горяч, Иван! Ну, вечером приходи пображничать. Угощу венгерским. И хлебное жалованье на сей раз получишь сполна на всех. А стариковскую ухватку кума Тимоша ты брось: не те времена.

И когда Иван на другой день собрался выехать из Черкасска, Корнила Ходнев послал ему на дорогу бочонок венгерского.

«А все же Корнила не зря мне дарит дары; знать, меня страшится! – возвращаясь из Черкасска, раздумывал про себя Иван. – Али, может, боится нас всех, верховых казаков, да нового, пришлого люда?»

И дома Иван ничего не сказал, каков был у него разговор в войсковой избе, а просто роздал сполна всем хлебное жалованье, на удивленье другим станицам, где не дали хлеба на вновь прибылых.

Так полетела по Дону слава о зимовейском атамане, заступнике голытьбы…

Пришельцы один по одному потянулись из разных станиц в Зимовейскую, надеясь, что не в этом, так в будущем году станут здесь полноправными казаками.

Большие толпы оборванного, голодного люда скапливались тут, приходя с воронежской и царицынской стороны. Уже не стало места в казацких домах, и пришельцы начали ставить себе ивовые шалаши за околицей. Ватагами бродили они в окрестностях и по улицам, неизменно встречая поклонами и приветом Ивана. Несколько раз они засылали к Ивану своих посланцев, прося у него заступничества перед войсковою старшиной. Оборванные и голодные, с жалким видом, бродяги шатались под окнами по станицам, выпрашивая хлеба. Иные, выклянчив старые сети или сплетя из ивы пузатые верши, ловили в Дону рыбу. Рвали в степях какие-то травы и варили из них похлебку. Наделали луков и стрел, чтобы бить в камышах и по степям дикую птицу.

К осени, когда в шалашах уже трудно стало укрыться от холода и дождей, бродяги начали рыть за Зимовейской станицей землянки – «бурдюги», как называли их на Дону. В станице пришельцев звали «бурдюжными» казаками. Когда же зимою замерз Дон и нельзя стало ловить рыбу, бурдюжные начали сходиться в небольшие ватажки, набегать на богатое донское Понизовье и разорять дворы домовитых казаков, тащить у них хлеб и отгонять скот.

Корнила прислал вестового к Ивану сказать, что если он не уймет бесчинцев, то войсковая изба вышлет на Зимовейскую станицу казацкое войско.

Иван призвал к себе атамана бурдюжных, беглого посадского астраханца Федора Шелудяка.

– Слышь, Федька, уйми своих, нам с Понизовьем не воевать за вас.

– А что же нам, с голоду сдохнуть? Мы вас, верховых, не шарпаем – ни овечки не взяли, а у пузатых в низовьях какой грех добыть себе хлебца?! – дерзко ответил Федор.

– На Дону без шарпальства. Верхи, низа – одно войско казачье, – сказал Иван. – За донскою чертой я вам не помеха. Сказывают, в воронежских да в тамбовских лесах медведей полно. Шли бы туды лесовать, – намекнул Иван.

Федор хитро поглядел на станичного атамана.

– Ружьишка нет, зелья, свинцу, – сказал он. – С пустыми руками ведь как лесовать!..

– Ружьишка сдобудешь у казаков. Не новое дело!

И набеги на Понизовье Дона вслед за тем прекратились. Зато из Москвы от царя пришло в войсковую избу письмо с требованием к Корниле унять воровских казаков, которые грабят дворян и купцов в Воронежском и Тамбовском уездах.

Корнила ответил, что «те воровские людишки – беглые крестьянишки, гулящие люди, стрельцы, а не казаки, и Войско Донское в их грабежах и татьбе неповинно».

Жизнь в бурдюгах за Зимовейской станицей кипела. Бурдюжные целыми ватажками выезжали с Дона и ватажками возвращались с добычей, делили «дуван», и тут начинался торг: они вывозили в станицы сукна, кожи, дворянское платье, сбрую, оружие, мясо и сало, меняли добро на хлеб, несколько дней пировали, шумели, вино разливалось в бурдюжном стане рекой, зазывали к себе и станичных на пьяные, озорные пирушки и вновь уезжали в набеги за рубежи казацких земель…

К концу зимы из Воронежа встретила их стрелецкая высылка в целый приказ стрельцов с пушками. Бурдюжных забили назад на донские земли. Они привезли с собой множество раненых, но никакой добычей разжиться на этот раз не успели. В бурдюгах начался голод. Скоро пошел по станице слух, что в бурдюжном стане валит людей «горячка», больные бредят в жару и умирают. Вновь появились в станице под окнами отощалые люди, просившие подаяния. Однако им нечего было дать: к весне поприелся весь хлеб и сами станичные нетерпеливо ждали хлебного жалованья.

Степан вместе с братом Иваном ездили с кречетами на весеннюю тягу. Летели гуси. Птицы увлекли за собою охотников далеко в весеннюю степь. Обвешанные добычей братья выехали из степи к самому Дону и лежавшему возле берега бурдюжному стану. Они хотели объехать стороною табор пришельцев, но собравшаяся у берега на пригорке толпа бурдюжных заметила их.

– Давно не бывал, атаман! – закричали Ивану.

– Заезжай, посмотри на житьишко собачье!

Десятка в два человек они приблизились к братьям, которые тоже свернули навстречу им. Многие из бурдюжных были с железными заступами в руках.

– Чего-то вы рыли? – спросил их Иван, в знак приветствия тронув шапку.

– Дома, последний покой людям строим! – хрипло сказал человек с красными слезящимися глазами, костлявый и тощий.

– Вишь, целое кладбище нахоронили! – кивнул второй могильщик на три десятка пригорков, оставшихся у них за спинами.

– А кормить бы нас хлебом – и были бы тоже казаки! – вставил третий. – Ведь сердце болит смотреть: вон сошел сейчас караван на низовья, вам хлеба повез от царя… А мы что – не люди?

Угрюмые, испитые, отерханные, мрачной толпой шагали молча остальные по сторонам всадников, направляясь к бурдюжному стану. Даже от самого вида их Степану сделалось не по себе. Ему было стыдно ехать рядом с ними с охотничьей потехи, усталому счастливой усталостью повседневно сытого человека, у которого есть дом и сад, жена, сыр, коровы, овечки и который получит из прошедшего на Черкасск каравана на свою долю хлеба, сукна и денег, а эти будут опять томиться в бурдюгах, ничего не зная о близких, покинутых там, в Московской земле, не имея ни доброй кровли над головою, ни одежи, ни хлеба…

– Шли бы порознь в другие станицы, кормились бы кое-как, – сказал им Иван. – А зимовейским одним как прокормить вас, такую орду?!

– К тебе шли. Ты праведней всех атаманов, людей блюдешь. Может, хлеба на нас исхлопочешь, как прошлый год.

Они подошли к бурдюжному городку, над которым летал пух. Весенняя тяга кормила и бурдюжных. Здесь тоже щипали гусей, уток. Увидев Ивана Тимофеевича, к нему сразу со всех сторон, от костров, шалашей и землянок, сошлись обитатели стана.

– Не добыть на вас хлеба, братцы. Я с осени вам говорил: не надейтесь, – сказал Иван. – Идите в другие станицы.

– Гонишь нас от себя, хозяин?! – вызывающе и озлобленно выкрикнул кто-то из-под самых копыт Ивановой лошади.

Иван взглянул вниз. Из дыры, подобной лисьей норе, вырытой под корнями дерева, глядело на него молодое рябое лицо, закопченное и вымазанное глиной.

– Чего ты орешь? – спокойно спросил Иван.

– Чем гнать нас назад, в неволю к боярину, велел бы нас лучше тут в ямах засыпать!.. Мы сами ляжем. Зови с лопатами казаков, – продолжал со злобой рябой из своей норы.

– Дура! – с обидой за брата остановил эти крики Стенька. – Заткнул бы глотку, коли умом не взял!

– И то – дура! – напали на рябого бурдюжные. – Ты дядьку Ивана зря клеплешь: он прошлый год скольким дал хлеба!

– Сбесились вы, дьяволы! Царь не дает – а мне где взять хлеба?! – отрезал Иван. – Сами видали вы, что прошел на Черкасск караван из Москвы. Черкасск и делить его станет, я, что ли! Ну с чем ко мне лезете? С чем? Что я, сею аль хлебом торгую?!

– Нас и бог и царь обижают, и вы, казаки, не жалеете! Чего нас жалеть: мы – зверье! Под корнями живем. Топчи конем-то меня по башке, топчи, на! – снова крикнул рябой, высунув голову из норы.

– А нуте вас, идолы! – отмахнулся Иван. – Разума, что ли, нет?! Говорю как в стену…

Он тронул коня, но высокий, тощий старик в лаптях, в одной руке с недощипанным гусем, крепко схватил атаманского коня под уздцы.

– Ты, свет Иван Тимофеевич, так-то не езди от нас. Ведь нам во всем мире ни места, ни доли нет. Ты схлопочи, чтобы нас во казачество взяли. Гляди, мужики какие! С рогатиной на медведя любой сгодится… Не отступайся, моли за нас!.. Может, царская милость придет!.. – продолжал старик.

– Да я ведь молил, отец, – возразил Иван.

– А ты пуще моли, безотступно… Ить люди!..

Иван понукнул коня. Старик не держал больше повода, и оба брата пустились прочь от молчаливой, понуро расступившейся толпы.

Когда отъехали от бурдюжного стана, Иван разразился вдруг страшной бранью, какой Степан никогда еще от него не слыхал.

– Ты что? – спросил Стенька.

– А то, что подохнут все к черту!.. Чем их кормить? Что я, себя на куски порежу для них?!

Во главе десятка казаков Иван выехал сам в Черкасск. За ними, как ежегодно, пустились по Дону порожние насады, на которых привозили с низовьев жалованье в станицу.

Бурдюжные провожали Ивана по берегу. И опять, несмотря ни на что, словно не было их последнего разговора с Иваном, кричали напутственные пожелания доброй удачи, выкрикивали наказы.

Неделю спустя бурдюжные стали сходиться по нескольку человек к пристани и глядеть вниз по Дону. Их мучило нетерпенье узнать о решении своей судьбы. От успеха Ивана, от того, сумеет ли он получить на их долю хлеб, зависело – быть ли им дольше живыми. И хотя им Иван сказал, что не ждет успеха, они хотели еще на что-то надеяться.

Среди зимовейских пошел шепоток:

– Глянь, бурдюжные возле буя все ходят, зыркают на низовья, как кот на сметану, ждут нашего хлеба.

– Чай, мыслят пошарпать…

– Отобьем! Куды им там с нами сладить!

– А не худо бы нам у пристани стать своим караулом: как навалятся да похватают, то поздно уж будет!

Казаки из станицы стали стекаться на берег Дона с оружием.

– На кого-то собрались? – простодушно спросил атаман бурдюжных Федор Шелудяк. – Ай война? Не чутко ведь было…

– Слыхать, татары из степи прорвались набегом, – не глядя ему в глаза, пояснили станичные казаки.

На третий день ожидания хлеба казаки покатили к пристани пушку. Услышав об этом, бурдюжные тоже вышли к Дону, вооруженные самопалами, луками, пиками, саблями, у кого были ружья с огненным боем – тоже взяли с собой.

– Стой! Стой! Не лезь ближе – станем из пушек палить! – закричали им зимовейские казаки и дружно навалились, повертывая пушку в сторону подходивших бурдюжных.

– Пошто, станичники, ладите пушку на нас? Мы не ногайцы! – ответили из толпы пришельцев.

– А пошто вы с оружием на пристань?

– К вам в подмогу. Вы нас выручали в беде, сколь кусков из окошек давали. Коли на вас беда, нам и бог велел вас выручать, – сказал атаман бурдюжных.

– Идите себе подобру. Мы и сами беду одолеем. А станет невмочь – тогда вас позовем…

– Не доброе дело русскому человеку ждать, пока скличут в подмогу!

– А сказываю – идите к чертям! – закричал зимовейский пушкарь Седельников. – Не пойдете добром, запалю в вас пушечной дробью.

Размахивая дымящимся фитилем, он подскочил к пушке. Бурдюжные шарахнулись в сторону и побежали от берега в степь.

Но в это время над берегом Дона в степи показалось несколько всадников, мчавшихся с низовьев к станице.

– Наши скачут, Иван Тимофеич! – признали в толпе. – Поспешают!..

Иван соскочил с седла, молча кинул повод подбежавшим к нему казакам.

– Как съездил, Иван Тимофеевич?

– Как с хлебушком, атаман? – раздались вопросы из толпы казаков.

– Хлеб на всех сполна, братцы!

– А на нас, на бурдюжных? – несмело спросили в толпе.

– Сполна! – подтвердил Иван.

Он был сам удивлен и, больше того, озадачен тем, как легко войсковая изба дала ему хлеба на всех прибылых. Весь хлеб не вмещался в насады, захваченные казаками с верховьев, и Корнила еще разрешил захватить насады с низовьев.

– На всех? – изумленно переспрашивали казаки.

– И на нас? – по-прежнему добивались бурдюжные.

– На всех, на всех! – весело подтверждал атаман.

Двое суток спустя в станице послышались протяжные выкрики бурлаков, тащивших с низовьев суда, груженные хлебом.

Тут же у пристани закипела раздача хлебного жалованья. Казаки получали хлеб на месте и прямо с насадов везли воза по домам.

– За хлебом! За хлебом! – раздался клич по бурдюжному стану, когда станичные получили свой хлеб и очередь дошла до разгрузки желанного и нежданного хлеба…

Всегда тотчас после получки царского жалованья в станицы наезжали торговцы всяческими товарами. Предлагали коней, обужу, одежу. Так же в этот раз наехали они в бурдюжный стан. Но не поладился торг. В трудные годы последних войн в Москве были выпущены новые, медные деньги вместо серебряных. Медными деньгами платили и царское жалованье казакам. Но на медные деньги никто ничего не хотел продавать. Не много знали толку бурдюжные в качестве сабель и боевой сбруи, которую им тащили, за это добро они не жалели бы денег, но продавцы упирались.

– На что мне медны рубли! У меня весь подбор на сбруе из медных блях. Таких рублев могу сотни три начеканить. Хошь хлеб на товары менять? – предлагали бурдюжным.

Но изголодавшимся людям полученного хлеба казалось так мало, что они не решались его отдавать ни за какие богатства.

Зимовейские обучали бурдюжных владеть саблей и пикой, сидеть по-казацки в седле, объезжать татарских табунных коней.

Федор Шелудяк начал сбирать ватагу для набега на кочевавших за Волгой ногайцев. Кроме бурдюжного сброда, в ватагу пошло немало из станичной голытьбы. Кому не хватало оружия, коней или сбруи, выпрашивали их у более домовитого станичного казачества, договариваясь по возвращении из набега поделиться с хозяевами своею добычей. Ватага была почти готова к походу, когда из Черкасска кликнули клич к войсковому кругу.

Вестовые сказали, что войсковая старшина зовет на круг также и вновь прибылых казаков.

Из всех верховых с наибольшей охотой тронулись в путь на казачий круг новые пришельцы. Впервые в жизни хотели они испытать, что значит равное с прочими право на жизнь и на участие в решенье своей судьбы. Набег на ногайцев был отсрочен до возвращения с войскового круга.

Но перед тем как выехать на люди, надо было стать казаками по внешности, и бурдюжные поспешили сбросить свои лохмотья. Теперь им казалось важнее всего обзавестись казацким зипуном, саблей, высокой бараньей шапкой, конем да пикой, и они уже не жалели на это хлебного жалованья.

В радостном оживлении, с песнями, криками въехали гости с верховьев в черкасские стены и проскакали на площадь, к войсковой избе.

По установленному чину, на полную казаками широкую, шумную площадь вышел Корнила Ходнев и с помоста торжественно объявил, что польские паны вероломно напали опять на украинскую землю, пожогом и грабежами желая вернуть свое прежнее панство. От имени государя он призывал казаков на войну и предложил выбирать походного атамана.

Первые прорвались те, кому раньше не было дано право вмешиваться в казацкие споры и решать донские дела. Закричали вновь прибылые казаки:

– Ивана Тимофеевича Разина волим в походные атаманы!

– Иван Тимофеевич – славный казак! – поддержал Корнила. – Я мыслю, что вся войсковая старшина вместе со мной за него скажет доброе слово.

– Иван Тимофеевич с батькой еще хожалый. Ему не впервой бить панов! – согласился и войсковой есаул Самаренин.

– Ивана Разина! Дядьку Ивана!

– Иван Тимофеевича! – закричали со всех сторон.

И поход решился…

Выбранные на кругу верховые станицы под началом своего любимца Ивана Разина двинулись опять на войну.

Для голытьбы не было лучшего атамана, чем Иван Тимофеевич, а войсковая старшина вместе с Корнилой рада была отвязаться от беспокойной пришлой голытьбы и ее «баламутного» заступника.

После избрания Ивана Корнила сам поднес ему серебряный чекан, а есаулы вручили Ивану кармазинный алый кафтан, медный колонтарь со стальным нагрудником, саблю, в рукоятку которой был вправлен алмаз, новую шапку, витую плеть и подвели боевого коня под роскошною сбруей.

Молодой атаман Зимовейской станицы с достоинством принял высокую войсковую честь: не так много – за тридцать лет он стал атаманом Донского войска, выступавшего на войну. Избрание Ивана делало честь и всей Зимовейской станице, которая теперь ехала под войсковым знаменем, и впереди нее торжественно везли на высоком древке с серебряной пикой пышный атаманский бунчук – знак походной власти Ивана. Степан ехал в этот поход есаулом своей Зимовейской станицы. Он снисходительно и доброжелательно усмехался, поглядывая на безусую казацкую молодежь и на новоприборных пришельцев, которые в первый раз в жизни ехали на войну. Глядя на новых бойцов, Степан видел, что беглые мужики будут в битвах не хуже природных донских казаков, что хватит у них и отваги, и сметки, и сил, а уменье родится в самой войне. Ему предстояло вести людей в бой, и Степан присматривался к каждому казаку, угадывая, кто из них каков будет в битве.

Молодые скакали, как на охотничью соколиную потеху, в радостном возбуждении.

Многим из новых бойцов, недавних помещичьих крестьян и посадской голытьбы, было под сорок лет и более. Эти ехали на войну, как на пашню, – в степенном и деловитом благоговении перед величием и важностью дела, которое собираются делать, собрав все силы, терпенье и мужество.

Старые донские казаки ворчали на то, что в прошлый поход не дали им добить до конца панов, потому и приходится нынче покинуть дома и хозяйство, снова идти по чужим землям в драку.

Эти мысли и чувства были Степану ближе других. Он тоже сжился с мирным домом и без особого вдохновенья покидал теперь Дон и свою семью. Сын Гришутка подрос, бегал по двору и занимал отца, который любил с ним возиться и называл его не иначе, как казаком и атаманом.

– Жалко мне тебя и атамана Гришутку покинуть, – говорил Степан перед разлукой Алене. – Да что тут поделаешь – опять своеволят паны! Мыслю, Алеша, и года не минет, как мы их расколотим и ворочусь к вам домой!

Первая рана

Год был уже на исходе, а Степан Тимофеевич так и не слал вестей.

Алена Никитична, оставшись одна, без мужа и брата, без стариков, только с сыном, чувствовала себя сиротливо и одиноко. Нередко замечали соседки, что глаза ее краснели и опухали от слез.

– Грешишь! – строго говорила ей большуха Аннушка, жена Ивана Тимофеевича. – Нешто можно так по живому слезой обливаться – беду накликаешь!

– Сиротно, скушно мне, Аннушка! – признавалась Алена. – Как вечер придет – не могу: кукушкой плакать готова!

– И все-то казачки как?!

Алена молчала, но про себя разумела, что не так сиротливо Анюте: двое больших детей у нее, две работницы, конюх, да холостой деверек Фролка живет с ними вместе. Войдешь к ним в курень – шуму, смеху! А тут как на кладбище… Гриша заснет – тишина. Слова ни с кем не молвишь…

Алена Никитична не любила часто ходить к Анюте, чтоб не тревожить Фролку, который каждый раз, как встречался с ней, загорался смущением.

Когда впервые Степан привел в дом стриженую Алешку, Фролка был восьмилетним. С первых дней ее жизни в доме Иван со Стенькой и с ними Сергей ушли на войну. Между восьмилетним Фролкой и стриженою Алешкой повелась неразливная дружба.

Мечтательный и немного ленивый, Фролка с горячностью делал все, что бы она ему ни велела. Старики добродушно дразнили его женихом Алешки.

– Тили-тили-тилишок – наш Фролушка женишок, тили-тили-тесто – Ленушка невеста! – шутила Разиха.

Фролка и сам называл Алену своей невестой.

– Пойдешь за меня? – спросил он как-то Алену, когда молодежь из станицы весело собиралась к венчанью в Царицын, несколько разукрашенных лентами троек уже гремело колокольчиками на улицах и все от стара до мала высыпали смотреть молодых.

– За кого ж мне идти за другого! – со смехом сказала она. – Сбирайся скорее, да едем со всеми к попу в Царицын!

– Нет, как вырасту, вот тогда, – прошептал ей Фролка без тени шутки.

– А как вырастешь, то и вовсе! – бойко смеялась Алешка.

Пришлый приемыш, она почти не знала подруг из казачек, особенно в первый год своей жизни в станице, стеснялась своей мальчишеской стриженой головы. В ту пору Фролка был самым первым ее товарищем.

Она росла, хорошела, взрослела.

Когда Степан возвратился с войны и внезапно все повернулось в доме на свадьбу Стеньки с Аленой, – перед самым весельем Фролка исчез из дому, и только дня через два нашли его рыбаки на острове за станицей. Он не хотел поздравить Степана с Аленой и поселился с тех пор у Ивана.

– Что-то он нас невзлюбил! – удивился Степан.

– Ты у него невесту отбил, – усмехнулась мать.

Фрол приручался исподволь и долго. Он вдруг вытянулся нескладным верзилой, завел себе гусли, забирался на островок и просиживал целый день, напевая песни.

Уходя на войну, Степан наказывал Фролке в нужде не забыть Алену. И Фрол выполнял просьбу брата. Он привозил ей дров, приносил с Дона рыбы, занашивал с поля дичину, косил для скотины траву, но ни разу за год отсутствия брата не вошел к ней в избу…

Четырехлетний Гришка любил своего дядю Фролушку, почасту бегал во двор к Ивану. Сидя на куче бревен в углу под деревом, Фролка тешил племянника гуслями или рассказывал сказки.

Алена занималась хозяйством и знала: придет время – Фрол пересадит Гришатку прямо через плетень в густую траву.

И вдруг во дворе у Ивана послышались хлопоты, шум, наехали гости. Алена хотела взять Гришку домой, чтобы он не мешался у тетки, но Фрол сам вошел в ворота, принаряженный в новую рубаху, в праздничный синий чекмень с галунами.

– Ну-ка, Никитична, без мешкоты приберись да и к нам. Войсковой атаман тебя кличет…

– Крестный?! – в каком-то испуге спросила Алена.

– Да не бойся, он сказывал – с доброю вестью.

Но Алена встревожилась еще больше: с какой же он вестью? Откуда? На что ее может звать сам атаман?!

Она хватала убор за убором, разбрасывая по всему куреню свою женскую рухлядь, не зная, что лучше надеть, в чем показаться. Щеки ее пылали от волнения, она смешалась и поминутно теряла что-нибудь такое, что через миг ей казалось самым необходимым и подходящим к случаю.

Аннушка в нетерпении к ней забежала.

– Да что ты, Алена! Ведь экий великий гость дожидает тебя, а ты мешкаешь, право! Содом натворила по всей избе, а сама негораздушкой экой осталась! Давай я тебе пособлю поскорее прибраться! – сердито сказала большуха.

Возле ворот Иванова двора два десятка заседланных коней кормились травою по улице. Усатый казак хлопотал, насыпая в торбы овес. В горнице слышались веселые и слегка хмельные голоса казаков.

– Здравствуйте! – робко поклонилась от порога Алена.

– Здорова бувай. Так вот какова у Стеньки казачка! То-то он, бисов сын, крестному на показ не привез. Бережлив казак! – приветливо усмехнулся Корнила.

– От Стеньки меня никому не схитить, Корнила Яковлевич, – отозвалась Алена и пуще смутилась собственной смелости.

– Шустра на язык! Сергею сестренка? – спросил Корнила.

– Сестра.

– Шустра сестра! – подхватил атаман и сам засмеялся складному слову. – Скучаешь, красавица, по Степану?

– Все слезы льет, – выдала ее Аннушка.

– Казачке лить слезы в разлуке – глаза проплачешь.

– Тебе бы пойти за купца, все бы в лавочке возле тебя отирался! – поддразнил один из войсковых есаулов, бывших в свите Корнилы.

– Вестей нет, честной атаман! – возразила Алена.

– А я и с вестями! – воскликнул Корнила и весело подмигнул. – Стенька наш большого воеводы жизнь спас в сече от вражеской хитрости. Удаль казацкую, сметку лихую в бою показал. Я ныне ездил на Москву по донским делам. Государево похвальное слово привез Степану да соболиное царское жалованье в почет. Приедет с войны – зайдет в войсковую избу и получит. Тебе-то к лицу соболя придутся, казачка! – добавил Корнила. – И от меня ему будет гостинец за то, что не посрамил он донского казацкого звания.

Атаман недолго гостил в Зимовейской станице. Покормив коней, он со свитой тронулся дальше, в Черкасск.

Вся станица сбежалась на двор к Алене. Казачки глядели на нее так, будто она уже была разнаряжена в соболя. Уговаривали ее сварить пива, устроить праздник по поводу царской награды. Алена пыталась отговориться, но Аннушка строго сказала, что соседки примут отказ за спесивое нежелание знаться с ними.

– Хоть бы мой атаман получил государеву похвалу, то сварила бы пива на всю станицу. Обычай таков. Фролка песню сыграет, потешит гостей.

– Как Степан воротился бы – вот уж тогда… – заикнулась Алена.

Но атаманша уже не на шутку прикрикнула:

– Срамишь ты не только себя – всю родню!

Алена варила пиво, готовилась к празднику, созывала гостей, как вдруг чужой, незнакомый казак по-хозяйски вошел во двор; не здороваясь, не спросясь, широко отворил ворота, и несколько всадников въехали в них, по-татарски, на лубе, подвешенном между конями, везя Степана.

Раненый лежал в забытьи. В старый шрам в надбровье ударила панская пуля.

Это было как раз в том бою, за который царь прислал Разину свою похвалу.

Большой воевода всего русского войска, Юрий Олексич Долгорукий, боярин и князь, был ненавидим Степаном с той самой ночи, когда он подслушал разговор Долгорукого с думным дьяком. Но среди казаков воевода слыл мужественным и умным полководцем. Казаки уважали его за воинский дух.

В эту ночь Иван получил от лазутчиков важные вести о силе противника и тотчас заторопился послать с ними к воеводе Степана. Кругом стояли глухие леса. Для безопасности атаман приказал Степану взять с собой в провожатые два десятка казаков. Отряд пустился в ночную дорогу. Рассветный туман завел их в болото. Пока выбирались на шлях, наступило утро, и они услыхали пальбу: битва уже началась…

Выбравшись из лесу, Степан увидал из лощины вершинку холма, а на ней воеводу с толпою всадников. Поле боя лежало за холмом и не было видно Степану, зато он разглядел, как на противоположной опушке того же леса маячат в тылу Долгорукого польские уланы на своих долговязых конях. Степан вмиг понял опасный план поляков: зная обычай князя стоять во время битвы на возвышенности, они заранее, с вечера, угадали тот высокий холм, который выберет воевода, и послали своих улан в обход, чтобы в самом начале боя убить Долгорукого и обезглавить русское войско. Расстояние от казаков и от улан до вершины холма было почти одинаково, но, увлеченные ходом боя в долине, воевода и свита его не замечали ни тех, ни других.

Степан взмахнул саблей и бросился со своими наперерез уланам, которые с пригнутыми к бою копьями ринулись на воеводу. Казачьи кони летели, пластаясь над травами. Искоса Разин взглянул на вершину холма. Долгорукий по-прежнему не видел опасности с тылу. Степан со своими двумя десятками казаков несся в сшибку на целую сотню вражеской конницы. А вдруг уланы сомнут казаков?..

– Воевода! Поляки! Поляки! Бежи к чертям! – закричал во всю мочь Степан и выстрелил из мушкета.

В тот же миг конь его грянулся грудью в бок головного коня уланской сотни. Донские коренастые конники смяли передних улан и расстроили их стремительный бег… Загремели выстрелы, Степан увидал, как два-три казака, обронив свои сабли, повалились с седел. Его самого ударило по надбровью, но, падая, он успел разглядеть, что князь Долгорукий махнул плетью и вместе со свитой помчался с холма…

Теперь Степан, лежа в забытьи, временами чувствовал боль в надбровье и думал, как больно ударил его веслом есаульский Юрка.

«Ведь эдак же засветил, окаянный!» – мелькало в уме.

Сквозь приоткрытые веки увидел Степан свечку в сложенных на груди чьих-то руках. «Батькины руки», – мелькнуло в его сознании. Над головой он увидел икону, лампаду… «Али сам я лежу, помираю и руки мои?.. Эк ведь въехал веслом, окаянный!.. А матка где же?..» – подумал Степан и снова закрыл глаза.

Как когда-то Степан у изголовья умирающего отца, так теперь неподвижно и горестно сидела Алена Никитична у постели раненого мужа, слушая его вздохи и невнятный лепет, жадно заглядывая в его блуждающий и невидящий взор. Душа его, жизнь его, представлялась ей легкой пугливой бабочкой, которую она страшилась спугнуть даже самым малым движением. И когда после многих дней Степан впервые полуочнулся и она заметила сквозь его ресницы осмысленный блеск зрачка, в радостном волнении Алена старалась сдержать даже дыхание, и тревожное биение собственного сердца казалось ей слишком громким… Когда же он снова устало закрыл глаза и заснул, услышав, что дыхание его стало ровным, спокойным, как у всякого спящего человека, Алена выбежала во двор и, обливаясь слезами радости, кинулась целовать Гришатку…