Текст книги "Остров обреченных"

– Ну что, кто еще тут хочет покончить с собой? – в отчаянии кричит Лука Эгмон. – Кто еще хочет вырезать в скале труп, лежащий подо львом?

– Я не знаю, – говорит Бой Ларю.

– Я не знаю, – говорит мадам.

– Я не знаю, – говорит англичанка.

– Я не знаю, – говорит Тим Солидер.

– Тогда, – произносит капитан, – предлагаю всем нам прогуляться по острову и в одиночестве поразмыслить над тем, кто чего хочет, а потом встретиться здесь на закате.

И они бредут вверх по склону, но многие из них оборачиваются и долго смотрят на могилы на берегу – одна из них осквернена, другая еще нет, – на вьющуюся в безумном танце цепочку следов у линии прибоя, на серую ямку, в которой когда-то горел костер, на разбитый корабль, склонившийся над лагуной, будто хочет напиться воды, на море, такое же голубое и равнодушное, как небо, на тишину, на четкую полоску тоски, навечно расчертившую облака в том месте, где они отчаянно пытаются разглядеть дым парохода, – это щель в вечность. Они долго смотрят на все это, а потом продолжают свой путь в заросли, в одиночество, как будто возвращение уже не суждено.

7

В жизни любого человека есть запретная точка. Она похожа на крошечный синеющий вдали горный пик, более синий и острый, чем сама темнота, выстреливающий невидимым маяком, который зажигается лишь несколько раз за всю жизнь и на короткий миг извергает из себя в ночь серпантин ослепительного света, освещая всего одну секунду твоей жизни, но этого достаточно. Сама темнота будто бы раскалывается надвое этой ужасающей стеной света; ты поддаешься ее притяжению, летишь к ней, словно мотылек, и внезапно все заканчивается: свет гаснет, но сетчатка еще горит, глаза истекают кровью от слепящего света, и ты на ощупь ищешь эту таинственную точку, о существовании которой раньше только догадывался, и ты готов на всё, готов ко всему – и к спасению, и к смерти, и к абсолютной истине, и к абсолютной лжи. Пробираясь во тьме израненным светом телом, ты обнимаешь эту крошечную гору, оплот безжалостности, где живет все изгнанное, вытесненное, все, чему так долго затыкали рот, и твои руки прилипают к ней, вонзаются в нее иглами, и ты обращаешься в огромного ежа, присосавшегося к горе, а все, что тебе было предписано, впивается зубами в грудь твоего страха. Никаких предписаний нет и быть не может – вот что самое ужасное в твоей жизни, и ты бесстрашно живешь в темноте, кроме которой, как тебе кажется, ничего больше не существует, а на самом деле это лишь отсрочка перед тем, как вспыхнет свет маяка. И ты отчаянно желаешь ослепнуть, чтобы не видеть этой последней вспышки, не видеть этого света, который так ужасает своей безжалостной резкостью, прорезаясь даже сквозь плотно закрытые веки, – и вот наконец ты лежишь посреди ночи, вцепившись в синюю скалу, и пьешь, словно младенец, молоко давно позабытых ужасов, и если бы ты еще не обернулся ежом, то наверняка бы закричал: почему только сейчас?! Почему я не ходил в эту сторону раньше?! Почему никогда не доплывал до невидимого круга света этого маяка?! Ведь я прекрасно знал, в какой стороне он находится, знал, как по-звериному скорчился в ожидании крошечный горный пик, как он точит свои когти и иглы, которые становятся все жестче и острее с каждой секундой! Ведь я давным-давно знал об этом месте, но все равно надеялся убежать, надеялся, что изощреннейшее предательство спасет меня, и я бежал, все время пытался нащупать указатели и знаки, покрытые растрескавшейся от брошенных камней эмалью, нащупать змеиную кожу, прибитую к дороге колесами тяжелых машин, нащупать убитых кем-то в приступе ярости светлячков, трупики которых горами возвышались по обе стороны дороги, и по всем этим знакам понять, что неумолимо приближаюсь к ужасу. И вот теперь уже поздно: огромный маятник света оглушает, и в темноте остается лишь синий вихрь, синий водоворот, не знающий пощады и снисхождения.

Она просыпается, ощутив что-то в самом воздухе. Вздрагивает, подозрительно оглядывается по сторонам – нет, никого. В зарослях продолжается шуршание, кто-то крадется или бежит вглубь острова, а потом остается лишь едва слышный шелест ветра в траве. Еще мгновение она стоит неподвижно, только взгляд, словно скулящая о потере хозяина собака, мечется туда-сюда по прибрежной полосе, резко прерываемой отвесными скалами. Она стоит здесь и смотрит вниз, на берег, уже не впервые, но раньше все было по-другому: он был живой и никогда не казался ей таким узким. Такое ощущение, что вода потихоньку начинает прибывать, медленно, но неумолимо, что вода испытывает нестерпимую жажду по суше и упрямо ползет вверх, покрывая собой остров, слизывая с него засуху, орошая собой пустыню. Взгляд женщины резко останавливается на потухшем костре – мертвая, выжженная яма все так же далека от воды, а в воздухе прямо над ней дрожит странное синеватое углубление, узкая и высокая тень, напоминающая о том, что когда-то здесь струился дым – символ надежды. Она прикрывает глаза, и пряный запах сжигаемого против воли дерева снова щекочет ей ноздри. Она будто бы проснулась от кошмара о пожаре в доме – окна выбило волной жара, в них маячат чьи-то бледные лица, жильцов уже не спасти, но начальник пожарной части одолжил ей бинокль, и она увидела, что это просто воздушные шары с нарисованными лицами стремятся вверх, пытаются сорваться с веревочек, но всегда лопаются с резким хлопком, и она просыпается от потрескивания костра. Господи, неужели этот берег кажется таким ужасно пустынным, таким ужасно мертвым из-за костра?

Неподалеку виднеются могилы, бочка спокойно покачивается на воде у самого берега, а вот и нарисованные ею самой полоски на песке – глубокие, четкие борозды, оставленные ее ногами, когда она бросилась бежать в одиночество. Тогда, именно тогда взгляд дергается против ее воли и, обезумев от отчаяния и страха, бросается в воду. Входит в нее так стремительно, что пена летит во все стороны, но тут плывущий белый предмет бросается на дерзкого ныряльщика и ослепляет его – сначала он слепнет от боли, потом от безумного страха, затем от невероятного облегчения.

Нет, это не ее сын, тело которого волны наконец перекинули через риф и гонят к берегу, это что-то другое, совсем другое – и взгляд возвращается к белой скале, спокойно и плавно двигаясь вперед, как заправский пловец. Солнце медленно превращается в пылающий шар макового цвета, и она вспоминает про льва, поворачивается, чтобы пойти в заросли и подумать над таким, казалось бы, простым вопросом, а потом вернуться, когда солнце с шипением погрузится в море, и все хорошо, но внезапно взгляд скользит вверх по скале, и что-то забытое, что-то давно забытое и раздавленное бросается ей в глаза и истекает кровью; она вырывается из морока и бежит по камням вдоль красной изгибающейся линии, высокие кусты смыкаются за ее спиной, в нос вдруг бьет резкий запах, накрывает ее, как капюшон смертника, но она не останавливается, у нее нет времени останавливаться.

Удивительно, что вокруг никого нет. Голоса покинули этот мир, а вслед за ними ушли и все звуки. Ее раны кровоточат, она падает на траву, но все равно не желает останавливаться, в отчаянии бьет ногами воздух, и от этого лишь глубже погружается в еще горячую от дневного зноя землю, жесткую неживую землю, одурманенную солнцем и убитую травой. Неподвижно замерев, она молча слушает тишину, но надолго смелости не хватает – ей страшно, что барабанные перепонки лопнут от этой глухо звенящей тишины.

Запах, опять этот запах ползет червяком по длинным стеблям травы, и она впервые, не чувствуя страха, пробует его на вкус и пытается вспомнить. Такой запах бывает в подвалах: чтобы ощутить его, нужно спуститься вниз по множеству длинных лестниц, вертя на пальце гремящую связку ключей, потом открыть множество дверей; за последними, самыми тяжелыми дверями, на которые приходится подналечь плечом, чтобы они со скрипом распахнулись, наконец появляется запах – запах темноты, подвала или какого-то другого темного места. Нужен фонарь с едва заметным лучом, который будет осторожно заглядывать во все темные закоулки и делать темноту еще более пугающей, а запах еще более таинственным. Это запах войлочных тапок, в которых можно скользить и делать длинные-длинные шаги, когда бегаешь по мокрой траве, в которых не промокают ноги и которые не прокусит змея. Это запах, который нужно заставать врасплох, на который нужно набрасываться, с которым нужно драться, кусаться, а потом обреченно заключать его в объятия. Это запах, за которым нужно пойти в самый дальний угол подвала, поставить фонарь на пол так, чтобы он создавал лишь небольшой круг мутного света и даже не доходил до низкого каменного потолка, с которого капает вода. Кое-что надо отсюда вынести: дрова, заколоченные тяжелые ящики, с глухим молчанием скрывающие свое содержимое, сломанные рыболовные снасти с налипшими водорослями, кучу расколотых шаров для крокета и мешки, пустые, но туго завязанные мешки из грубой ткани, в которых, когда отбрасываешь их в сторону, что-то шуршит – может быть, песок? – пару-другую топоров, заржавевших от долгого лежания под дождем и ненужности, разбитый параличом скелет на старой железной детской кроватке, который все еще будто бы подрагивает, когда его поднимают под потолок, подрагивает оттого, что принадлежал недавно умершему от туберкулеза ребенку. Все это ты сгребаешь в кучу у себя за спиной, будто строишь баррикаду такой высоты, что свет фонаря уже почти не заметен, и, когда тебя наконец с четырех сторон зажимает темнота, когда темнота зажимает тебя сверху и снизу, становится твоими стенами, полом и потолком, ты наконец понимаешь, что это за запах. Запах страха заставляет тебя дрожать от кромешной тьмы и искать в подвале кирку, а потом долбить пол за баррикадой, сначала осторожно, лишь слегка царапая бетон, но затем все с большей силой, с большей злостью, с большим страхом: страхом, что всех перебудишь и они ничего не поймут, что тебе так и не удастся найти под полом источник запаха или что ты найдешь там нечто ужасное, уже не раз виденное в ночных кошмарах.

Только потом, когда мадам снова на ощупь пробирается через заросли, зажмуриваясь от нестерпимого желания пройти мимо того, что ожидает ее там, только когда она почти спотыкается о мертвую ящерицу, к ней приходит понимание, что ждет впереди. Упав на колени перед дурно пахнущей рептилией, она беззвучно кричит: это не она, это не моя ящерица, ее убил кто-то другой! – но в зеленоватом, разлагающемся месиве четко проступает отпечаток того самого камня, на губах горит воспоминание о поцелуе, которым она наградила ящерицу, в ушах стоит тот самый звук, ужасно влажный, липкий звук, с которым камень пробил брюхо ящерицы, – звук дьявольски медленно вибрирует в воздухе вокруг нее, а за ним раздается эхо грохота, с которым орудие преступления упало на прибрежные скалы; эхо со скрежетом мечется от стены к стене по вселенской комнате, заставляя ее все ниже и ниже склоняться над ящерицей, – о, как мучительно она пытается зажать рот руками!

Она снова бросается бежать, потому что думает, что если как-то смогла добраться сюда, то сможет и выбраться. На бегу она все время вытирает губы тыльной стороной ладони, но губы, как всегда сухие и потрескавшиеся, без каких-либо липких следов разлагающейся ящерицы. Успокоившись, она немного снижает скорость, но тут запах снова настигает ее, ввинчивается в нее, овладевает ей, облепляет лицо, как маска с эфиром. Изо всех сил стараясь мыслить четко и спокойно, она пытается принять решение, последствия которого помогут ей выбраться из этого жалкого панического состояния. Долго идет по траве, идет спокойно и уверенно – так ходят только те, кто испытывает страх, – долго идет в определенном направлении, напрягая все органы чувств, чтобы только не сбиться с этого безопасного пути в ту часть острова, где никогда не бывала раньше, чувствует, как запах медленно растворяется, как его уносит ветер и от него остается лишь смутное воспоминание в окружающей ее траве. Потом останавливается, обнимает высокую траву, сгибает ее и прячется под ней. Прикрывшись травой, она раздевается и, ослепительно нагая, ложится на землю. Алеющие сумерки ползут по земле, и она понимает, что солнце клонится к закату. Прикрыв глаза, она видит, как белая скала сияет от одиночества, и зажмуривается еще крепче, ее одурманивает жар, исходящий от нагревшейся за день земли. Как приятно лежать голышом в траве, думает она, начиная засыпать, надо просто протянуть руку и привлечь ее к себе. За мгновение до того, как заснуть, она смутно вспоминает про льва и белую скалу, но все это кажется таким далеким, таким бессмысленно далеким, что она отпускает эти мысли. Зачем нужен лев, если можно просто поспать? Зачем нужна белая скала, если можно лечь и забыться?

Однако сон длится недолго. На самом деле пробуждение наступает ровно в тот момент, когда она засыпает. Ей снится сон, и она просыпается от этого сна, в котором видит огромный огненно-желтый ковер с зеленой окантовкой и ступает по нему, идя по бесконечному коридору. Мадам находится где-то в середине коридора, оборачиваться ни в коем случае нельзя, поэтому она не знает, далеко ли до конца, идет очень быстро и радуется, что ковер заглушает ее быстрые шаги. По обе стороны коридора она видит множество дверей с небольшими окошками, и ее поражает, что ни одна из них не открывается, никто никуда не спешит, оттуда не доносится ни звука, но при этом она чувствует, что здесь есть кто-то, кроме нее. Наконец она останавливается перед одной из дверей и разглядывает ее через свою туфлю. Это крайне забавно: в подметке туфли есть дырка, довольно большая, но вместо того, чтобы поменять подметку, в эту дырку просто вставили стекло, сильно увеличивающее стекло, через которое она и разглядывает дверь. Она видит каждую трещинку, замечает отпечатки пальцев на желтой дверной ручке, достает носовой платок и стирает их; окошко на двери по углам затянуто паутиной, и она осторожно сдувает ее. И тут она замечает нечто удивительное, на что до этого не обращала внимания: на двери есть табличка с именем, покрытая эмалью табличка на одном уровне с ручкой. Табличка так сильно запылилась, что отскрести грязь можно только острыми ногтями. Ей снится, что она отчищает грязь, на табличке проступают буквы, и тут она от удивления роняет туфлю, увеличительное стекло с резким звуком разбивается, хотя и падает на ковер, и от этого звука она просыпается.

Рядом с ней в траве кто-то стоит и покачивается с носка на пятку. Это мужчина, он стоит к ней спиной и медленно свистит, словно подзывая собаку. Не оборачиваясь, он кидает через плечо небольшую ветку, и та падает совсем рядом с ней. Немного подождав, он бросает еще одну только что отломанную ветку в том же направлении. Он кого-то ждет, поэтому просто убивает время всяческими бессмысленными занятиями. Она смотрит на него так удивленно и взволнованно, что не сразу понимает, кто это, но внезапно он стремительно срывает с себя рубашку и начинает тереть ею обнажившуюся спину, и тут она узнает его по небольшой красной ране на правой лопатке.

Рана покраснела еще больше – состояние явно ухудшилось с последнего раза или про-сто она так жутко светится в лучах закатного солнца. Мадам кажется, что рана похожа на маленький алчный рот, все глубже вгрызающийся в его тело. Мужчина перестает свистеть, перестает бросать через плечо ветки, перестает тереть спину рубашкой, кидает ее за голову, а потом стоит совершенно неподвижно, вытянувшись в струнку, и ждет того, кто вот-вот должен появиться.

Раздается тяжелое дыхание, кто-то бежит по траве, и тут рядом с мадам возникает англичанка, да так близко, что та могла бы схватить ее за щиколотку, притянуть к себе в траву и уговорить не делать этого, поумолять проявить милосердие к обреченному, возможно, даже удержать силой, и тогда ничего бы не произошло.

Но то, что должно произойти, всегда происходит. Бывают такие повороты сюжета, в которые нельзя вмешиваться, потому что ими управляет дьявольская логика, и ты сразу понимаешь, что все твои усилия тщетны и бессмысленны, как и само твое существование, и все эти разговоры о свободе воли и человеческом разуме, и все эти договоренности, о которых так много говорят.

Они встречаются совсем рядом с ее стопами. Мужчина подается всем телом к англичанке и безжалостно быстро прижимает ее к себе. С минуту они стоят неподвижно, и кажется, будто они обнимают друг друга, но сзади видно, что все тело девушки напряжено, что она сопротивляется, что она испытывает ненависть и отвращение к этому прикосновению, одно плечо подрагивает от страха, но мужчина кладет голову ей на другое плечо и ничего не замечает. Он смотрит в траву, на губах играет холодная победная улыбка, а потом внезапно отпускает ее, разворачивает к себе спиной, словно дрессировщик, грубо хватает за дрожащее плечо и привлекает к себе. Она изо всех сил вырывается и падает на колени совсем рядом с мадам, и та думает, что ее заметили, но на самом деле всё куда хуже.

– Кто-то убил ящерицу, – произносит девушка и показывает на землю сломанной травинкой.

– Пойдем отсюда, здесь жутко воняет, невозможный запах, – нетерпеливо говорит мужчина и поднимает ее с земли, а она говорит, как же это ужасно и жестоко, и неужели кто-то из них сделал это, а ведь наверняка, потому что убийца – явно человек, а потом они исчезают в траве, исчезают в закате, исчезают в тишине, и мадам остается наедине со всем, от чего так отчаянно пыталась убежать. Как же это ужасно: липкая вонючая ящерица всего лишь на расстоянии вытянутой руки, лежит и ждет, пока до нее дотронутся, – мадам в отчаянии рвет траву, пытается оттереть руку, но ничего не получается, и жуткий запах проникает в каждую пору ее кожи; как-то раз во сне она пыталась оттереть залитый жиром противень, но там оказалась ящерица, она надолго забыла об этом сне и вспоминает только сейчас.

И тогда ей остается только одно: бежать. Она пытается не дышать, но воздуха не хватает, и ей все-таки приходится вдохнуть гнилостный запах мертвой ящерицы. Она бежит в гору, к самым высоким скалам острова, в надежде, что там, наверху, ветер сдует всю эту гадость, но чем выше она поднимается, тем сильнее ее мучения. Во время тяжелого подъема ей приходится часто останавливаться, чтобы перевести дух, и тогда легкие разрывает от ненавистного отвратительного запаха.

На самом верху узкой высокой скалы, похожей на сморщенный вулкан и круто уходящей вниз к незнакомому ей берегу, покрытому песком и белой блестящей галькой, слегка розовеющей в закатных лучах, воздух наконец-то очищается – разреженный, с горьковатым привкусом, но чистый. Она падает на колени у самого обрыва и видит, как пустая, раскаленная гладь моря, натянутая над темными глубинами, подрагивает от напряжения, и все вдруг кажется таким далеким и давно забытым. Она одна на этой скале, так высоко, что уже никто до нее не доберется. Ей вдруг приходит в голову, что здесь она может стать властелином мира: ведь это так легко – надо просто стоять в одиночестве на самом высоком пике.

И тут ей кажется, что там внизу, на берегу, между камнями ползет ящерица – маленькая ящерка; шкурка поблескивает, она движется очень медленно, как будто ранена или боится, что кто-то прячется за камнем и может напасть на нее в любую секунду. Собравшись с духом, мадам подходит к самому краю обрыва, наклоняется и плюет на ящерку, но промахивается.

Мне уже нечего бояться, думает она, чего бояться этих ящериц! Ведь они кусают только тех, кто лежит на земле, и с ними можно драться, можно столкнуть их со скалы, если они осмелятся подобраться слишком близко.

Она уже собирается плюнуть во второй раз, как вдруг замечает, что за пылающим камнем на краю берега прячется ящерица побольше, и она хочет крикнуть маленькой ящерке, чтобы та была осторожней, что ей нужно поскорее уходить, но язык не слушается, а в поле зрения нет ни одного камня, которым можно было бы запустить в надвигающуюся угрозу. Маленькая ящерка так комично пытается избежать смерти: резко меняет направление и, прибавив ходу, ползет ровно в сторону камня, за которым поджидает враг. О, мадам готова броситься вниз, чтобы спасти малышку, но, разумеется, уже поздно. Ящерка и не думает оглядеться по сторонам и убедиться в отсутствии опасности, в том, что за ближайшим камнем ее не ждет верная смерть, и ползет ей навстречу, и тут большая ящерица набрасывается на нее, поднимает, бьет о камень, панцирь трескается; содрогаясь в мучительных предсмертных конвульсиях, ящерка сползает по камню, а враг безжалостно вгрызается в ее мягкое брюхо, не переставая бить по расщелине в камне огромным хвостом, словно кнутом. Неприятный пронзительный звук будто бы заглушает все остальное, заглушает биение сердца, заглушает сбивчивое дыхание, заглушает шум моря и свист ветра, но на самом деле здесь стоит мертвая тишина. Отяжелев, большая ящерица лениво и высокомерно ползет по ослепительно-белому камню, оставляя на нем пятна смерти малышки, потом ложится и замирает, неумолимые лучи солнца играют на жуткой морде, а в тени большого тела лежит маленькая ящерка и все еще удивленно смотрит на свое брюшко, словно прислушиваясь к хлыстовым ударам хвоста, громкое и пугающее эхо которых раздается над берегом.

Нет, это какой-то другой звук, другой звук – резкий и внезапный, как будто кто-то хлопнул в ладоши прямо у нее за спиной, и ей совсем не хочется оборачиваться.

Лев, лихорадочно думает она, все еще стоя на коленях у обрыва, какого же льва мне выбрать, того, который…

…Но вот она уже идет по длинной лестнице, освещенной яркими фонарями: резные перила скользят навстречу ее пальцам своими начищенными до блеска медными боками, в руках она сжимает желтый посох, раскаленный и слегка подрагивающий, – она боится, что он может в любой момент взорваться. Внизу какой-то шум, переворачиваются столы, скрипят и стонут стулья, отодвигаемые к стенам. Ноги наливаются свинцом от невыносимого ужаса, но она все-таки идет вверх к спасительному зеленому квадрату, спасительному квадрату двери высоко над ней – и лестница вдруг превращается в эскалатор; у ее ног короткими хлесткими ударами плещется вода, вода смеется над ней, доходя сначала до щиколоток, потом до икр, и она погружается в нее все глубже и глубже – в липкую, отвратительно теплую воду; вот ее захлестывает уже по бедра, вода хватает ее за грудь, трется о шею, затекает в рот и с пронзительным звуком заполняет ее всю, уши, глаза, пока она наконец не уходит с головой под поверхность страха…

Быстро обернувшись, она практически бросается вперед, одновременно поднимаясь на ноги, словно пытаясь напугать нападающего. Но ящериц не так просто напугать, тем более что их здесь сотни, тысячи, десятки тысяч – они заполонили всю скалу за ее спиной и мордами теснят ее к обрыву, оставляя ей лишь узкую каменистую полоску, последнюю надежду на спасение. Они совершенно неподвижны под панцирями, и тут мадам вдруг спотыкается. Ящерицы беззвучно подползают поближе, и клонящееся к закату солнце бросает блики на этот бескрайний колышущийся ковер панцирей, ковер без начала и без конца, и она уже чувствует, как голову дурманит удушающий запах приближающихся к ней ящериц, и имя им легион. Мадам перестает спотыкаться, она снова опускается на колени, храбро повернувшись лицом к рептилиям и принимая свою судьбу. От мертвых ящериц не убежать, она не может пойти по их панцирям как по терновому ковру: ее собьет с ног их запах, она упадет, и ящерицы тут же накинутся на нее. Она не может вступить в бой: если их раздразнить, они набросятся на нее всем скопом, опрокинут на спину и задавят колоссальной общей массой. Невыносимо беззвучно они подбираются все ближе и ближе, стихли даже удары хвостов, и раздается лишь едва слышное царапанье панцирей друг о друга – единственный и последний звук в ее жизни.

И тогда она кричит, бросается ниц перед ящерицами и кричит, в отчаянии царапая скалу ногтями:

– Лев! Лев, пустите меня, мне надо добраться до льва! Дайте мне пройти, дайте мне пройти!

Но ящерицы безмолвствуют в ответ, подползают все ближе, и полоска скалы сужается настолько, что лежа мадам уже даже не может раскинуть руки в стороны; ей приходится убрать ближнюю к ящерицам руку и откатиться на самый край, так чтобы другая рука свисала с острого выступа скалы, потом откатиться еще немного, а потом в отчаянии, с неведомо откуда взявшейся силой, зажмуриться, стиснуть окровавленные пальцы в кулаки и на секунду зависнуть на краю, ведь ее тело уже смирилось с предстоящим падением; она отключает все и без того затуманенные страхом ощущения и уже даже не видит скалу, с которой падает, не видит, что ее вершина осталась такой же пустой и сияющей, как была, в лучах милосердного солнца, которое перестает преследовать ее, когда на мир ложится тень.