Текст книги "Эра млекопитающих: Из тени динозавров к мировому господству"

2
Как стать млекопитающим

Thrinaxodon

Вдалеке прогремел гром, хлынул дождь, и зверек высунул голову из норы. Он повел носом и выставил по ветру усики. Пора выйти и надо поспешить.

Несколько месяцев назад, когда это существо размером с лисицу – тринаксодон (Thrinaxodon) – выкопало себе нору, земля была выжженной. Дождь не шел месяцами. Река почти пересохла, а от папоротников и плаунов, обрамлявших ее берега, осталась увядшая шелуха. По долине носились пылевые смерчи, засыпая стада пузатых травоядных, отчаянно пытавшихся отыскать последние съедобные листья и корешки. Иные так и оставались торчать из песчаных дюн мумифицированными трупами, чьи острые клыки придавали еще более зловещий вид этой антиутопической картине.

Уже было ясно, что пищи нет. Не видно насекомых, не пахнет вкусными земноводными, лишь иссохшая падаль. Поэтому у пушистика не было выбора – оставалось только зарыться, затаиться на время и сберегать драгоценную энергию, пока условия не улучшатся.

Теперь, словно по мановению руки, долину затопили муссонные дожди. Река вышла из берегов, и вода заливала норку, потихоньку заполняя грушевидную камеру, в которой прежде спал тринаксодон. Снаружи зеленые побеги уже пробивались сквозь ил, который вздувшаяся река разносила по дюнам, погребая жуткие мумии. Похоже, надо было начинать с чистого листа. Жизнь возвращалась, а засушливые месяцы стали далеким воспоминанием. Но в этом биполярном мире дожди долго не продержатся, и тринаксодону следовало использовать все возможности.

Для начала ему требовалось поесть, чтобы вновь запустить метаболизм. Тринаксодон поглощал пищу жадно. Прожорливость позволяла ему быстро расти и накапливать запасы энергии, необходимые, чтобы затаиться в норе и поддерживать температуру тела на стабильно высоком уровне на протяжении многомесячного оцепенения. После периода голодовки он хотел есть еще больше, чем обычно, и мечтал вонзить свои острые пильчатые зубы в панцири насекомых или в склизкую кожу мелких амфибий, кучковавшихся у реки.

Набив живот, можно было перейти к следующей важной задаче – найти себе пару. Наш тринаксодон родился меньше года назад, под конец прошлого сезона дождей. Несколько недель он жался к матери, братьям и сестрам, поедая насекомых и осваивая топографию речной долины, прежде чем начал вести самостоятельную жизнь – нашел удобный участок илистой поймы и вырыл норку, чтобы укрываться в ней, свернувшись калачиком, когда жара становится нестерпимой. Теперь, с возвращением дождей, у него будет, скорее всего, лишь один шанс спариться – единственная попытка за короткую странную жизнь, которая состоит из рождения, спячки и финальной лихорадки обжорства и размножения.

Но, по крайней мере, здесь хватало потенциальных товарищей – пойма по обе стороны реки была усеяна норками тринаксодонов. Их подземные спальни выходили на поверхность в виде небольших отверстий, напоминающих лунные кратеры. Повсюду наш тринаксодон видел, как его соплеменники высовывают головы из норок и поводят носами, как дождь стекает по их мохнатым мордочкам, как топорщатся усики, стараясь уловить, что происходит. Все размышляли над одним и тем же вопросом: вылезать или нет?

Наш тринаксодон сделал выбор. Он вывинтился из норы, поджав лапки к туловищу, чтобы протиснуться. Он ступил на илистую поверхность, вязкую и липкую, и растопырился всеми четырьмя лапами для опоры. Взглянув, как его норка заполняется водой, тринаксодон побежал прочь, в неизвестное будущее. Пища и товарищи могли подождать, а могли и нет. Как бы там ни было, все это скоро закончится.

Тринаксодон, о котором идет речь, не знал, что ему выпало жить в интересное время. Естественно, у него не хватало интеллекта, чтобы осмыслить свое место в истории живого, эволюции, планеты Земля. Но ведь и люди, живущие в интересные времена, обычно не осознают этого – они слишком заняты настоящим моментом, их волнует, что они будут есть завтра, волнуют собственная семья и множество других вещей. Мы часто не осознаем, что живем в эпоху потрясений, пока все не уляжется и мы не сможем оглянуться назад. Эти тринаксодоны, как окажется впоследствии, переживали величайший катаклизм в истории Земли – кратковременный период в несколько десятков или сотен тысяч лет, который начался с катастрофического вымирания, запечатлел неустойчивое восстановление и помог выковать класс млекопитающих из древнего племени терапсид.

Тринаксодон относится к цинодонтам, жившим около 251 млн лет назад, в самом начале триасового периода. Цинодонты входили в так называемую «стволовую линию» млекопитающих. Они были представителями группы терапсид, наряду с клыкастыми дицинодонтами (мумиями из нашей истории), бодучими диноцефалами и саблезубыми горгонопсами. Терапсиды произошли от пеликозавров, те, в свою очередь, произошли от тех «чешуйчатых зверюшек», которые в каменноугольный период разделились на линии синапсид и диапсид, чью родословную можно проследить до тетрапод, развившихся из рыб, которые выбрались на сушу и обзавелись амниотическими яйцами.

Все это мы узнали из предыдущей главы. Но жизнь гораздо древнее: рыбы происходят от первых позвоночных, ловких пловцов, которые начали укреплять свое тело костными образованиями в эпоху бурных эволюционных перемен, получившую название «кембрийского взрыва», – от 540 до 520 млн лет назад. Как раз в это время большинство ныне известных групп морских животных изобрели собственные скелеты и начали процветать – моллюски вроде мидий и гребешков, иглокожие вроде морских ежей и морских звезд, членистоногие вроде креветок и крабов. Мягкотелые предки этих животных жили в эдиакарский период, начавшийся около 600 млн лет назад, от которого остались призрачные отпечатки их бесформенных тел в песчанике. Они были первыми животными и развились из эукариотических клеток, которые смогли собраться в более крупные, более сложные многоклеточные организмы. Это произошло около 2 млрд лет назад, через 2 млрд лет после того, как возникла первая одноклеточная бактерия, а это случилось только через полмиллиарда лет после того, как Земля сформировалась из облака газа и пыли.

Жизнь – эволюционный спектакль длиной в 4 млрд лет, который сегодня, конечно, все еще продолжается. За все это время самым опасным моментом, когда жизнь оказалась на грани полного исчезновения и Земля могла стать безжизненной планетой, был переход между пермским и триасовым периодами, 252–251 млн лет назад. Это было незадолго до того, как наш тринаксодон укрылся в норе – во время мучительной фазы восстановления после катастрофы – в нынешнем южноафриканском регионе Кару.

Пермско-триасовое вымирание было крупнейшим из всех массовых вымираний и погубило около 90 % всех видов, а может быть, и больше. В отличие от большинства других массовых смертей в ископаемой летописи, этот сюжет не детективный. Убийца известен – вулканы, а точнее, мегавулканы, питаемые горячей областью магмы в глубине земной мантии под нынешней Сибирью. Тогда эта область находилась на северной окраине суперконтинента Пангея. Ничего подобного этим извержениям человечеству на своей памяти, к счастью, видеть не доводилось. Их масштаб был просто неправдоподобен. На протяжении сотен тысяч лет лава изливалась из гигантских трещин в земле – обширной сети вулканических разломов, каждый из которых достигал нескольких километров в длину и истекал лавой, словно землю располосовали гигантским мачете. Огненные взрывы сменялись затуханием, и в конце концов миллионы квадратных километров на севере Пангеи покрылись корой базальта – застывших лавовых отложений. Даже сейчас, после 250 млн лет эрозии, этот базальт покрывает около 2 млн кв. км, что примерно равно площади всей Западной Европы.

Эти вулканы нарушили покой терапсидового мира, эпохи, когда древние предки млекопитающих шествовали по тверди Пангеи. Их было великое множество видов, удивительных форм и размеров, с бивнями, клювами, бодучими куполообразными головами и кусачими клыками, поедающих столько всякой всячины и заполняющих столько разнообразных ниш – от рыкающих хищников до ценителей зелени. С точки зрения конца пермского периода незадолго до извержения первых вулканов могло казаться, что терапсиды будут господствовать и дальше, но этому было не суждено сбыться.

В позднепермский период многие терапсиды жили на территории нынешней России, неподалеку от вулканов. Горгонопсы вонзали свои сабли в дицинодонтов, были там и цинодонты, таившиеся в рощах семенных папоротников. Они стали непосредственными жертвами извержений, и многих из них, вероятно, в буквальном смысле поглотила лава, как в дешевых фильмах-катастрофах. Но они оказались не единственными погибшими – вулканы были гораздо смертоноснее, чем казались с виду. Вместе с лавой на поверхность вырвались безмолвные убийцы – ядовитые газы, такие как углекислый газ и метан. Они проникли в атмосферу и распространились по всей планете. Эти газы парниковые; они удерживают в атмосфере тепло, поглощая излучение и отражая его обратно на Землю. Они вызвали неудержимое глобальное потепление. За несколько десятков тысяч лет температуры выросли на 5–8 ℃, аналогично тому, что происходит в наши дни, – только в реальности тогдашнее потепление шло медленнее, чем нынешнее (этот факт должен заставить задуматься любого читателя). Однако этого было более чем достаточно для закисления океанов, которые остались без кислорода, что вызвало повсеместную гибель раковинных беспозвоночных и другой морской фауны.

На суше было не лучше, и самые наглядные свидетельства случившегося – кто погиб, кто выжил, как быстро наступило восстановление – находятся в Кару. С извержением вулканов и разогревом атмосферы климат Кару в начале триаса становился все жарче и суше. Времена года стали более выраженными, как и суточные колебания температур. По сути, территория Кару превратилась в пустыню, напоминающую современную, но с одним заметным исключением: временами на нее обрушивались муссоны, проносившиеся через всю Пангею. Богатые флорой пермские леса, в которых преобладали семенной папоротник глоссоптерис (Glossopteris) и вечнозеленые голосеменные, исчезли, когда растения постигло второе и последнее в их истории массовое вымирание – после кризиса каменноугольных лесов, имевшего место на 50 млн лет раньше. Их вытеснили папоротники и плауны – более низкорослые родичи древовидных лепидодендронов (Lepidodendron) из каменноугольных болот, – которые быстро прорастали из спор (а не из семян), что позволяло им легче переносить резкую сезонность и перепады количества осадков. С изменением растительности широкие, извилистые речные системы пермского периода уступили место более быстрым многорукавным рекам триасового. В отсутствие крупных деревьев, укрепляющих своими корнями берега, реки разливались по земле в дождливый сезон, но почти полностью пересыхали в сухие месяцы.

Этот экологический каскад катастрофически отразился на фауне, обитавшей в Кару, особенно на терапсидах. До вымирания они были процветающим сообществом: в основании пищевой пирамиды располагалось несколько растительноядных видов дицинодонтов, на которых охотились хищники среднего размера – биармозуховые, еще одна группа терапсид с заметными выступами и рожками на головах, – и высшие хищники горгонопсы. Немногочисленные цинодонты, такие как харассогнат (Charassognathus) – древнейший известный представитель этой группы, величиной с белку, – питались насекомыми, занимая нишу мелких позвоночных наряду с множеством рептилий и амфибий, из которых одни тоже были насекомоядными, другие – рыбоядными. Но по мере изменения климата леса отступали, и исчезло от 70 до 90 % наземной растительности. В результате вся экосистема посыпалась как карточный домик. Пищевые цепочки в начале триаса упростились – свелись всего к нескольким видам травоядных и хищников – и на протяжении следующих 5 млн лет переживали циклы подъемов и спадов, пока наконец не стабилизировались, когда извержения вулканов прекратились и температура нормализовалась.

Будь вы на месте терапсид, вам пришлось бы выбирать себе судьбу из трех вариантов. Первый – вымирание, что и произошло с горгонопсами: в триасе уже некому будет пугать добычу клыками-саблями и широко разинутой пастью. Второй – выживание, но при этом вырождение. Это случилось с дицинодонтами, которые пережили катастрофу и снова диверсифицировались, но так и не повторили своего пермского успеха; в конце концов их убогому существованию положило конец следующее массовое вымирание, триасово-юрское. И третий – выжить и занять господствующее положение. По этому пути пошли цинодонты, и чем больше испытаний они преодолевали: вулканизм, глобальное потепление, засуху, муссоны, гибель лесов, обвал экосистемы и тяготы восстановительного периода в 5 млн лет, тем сильнее становились. На протяжении всех оставшихся 50 млн лет триасового периода они продолжали диверсифицироваться, породив огромное разнообразие видов – крупных, мелких, мясоедов, вегетарианцев. Одна из этих линий цинодонтов приведет к млекопитающим, постепенно накапливая все больше «маммальных» признаков.

Почему цинодонты – наряду с некоторыми из своих родичей, дицинодонтов, – сумели выжить? Я хорошо помню, когда узнал ответ. Это было в 2013 г. в Лос-Анджелесе, на ежегодной конференции Общества палеонтологии позвоночных. Я недавно защитился и начал преподавать в Эдинбурге, а диссертацию представил на секции конференции, посвященной конкурсу имени Альфреда Шервуда Ромера. Конкурс назвали в честь легендарного гарвардского палеонтолога, руководившего той самой экспедицией в Новую Шотландию, которая обнаружила пеньки с дуплами, полными древних синапсид, – о них рассказывалось в предыдущей главе. Премия имени Ромера – главная награда для аспирантов в моей области, и я надеялся впечатлить экспертов своей работой о происхождении птиц от динозавров. Увы, премию я не получил, но досталась она более чем достойному коллеге – Адаму Хаттенлокеру. Он выступал через несколько докладов после моего и покорил аудиторию своим объяснением, почему цинодонты пережили пермско-триасовое вымирание. Когда он вернулся на свое место, я уже смирился со своей судьбой. Млекопитающие (в данном случае их предки) снова переиграли динозавров.

Адам рассказывал о любопытном эволюционном феномене, имевшем место во время вымирания и после него, – «эффекте лилипутов». Как явствует из названия, отсылающего к населенному маленькими человечками острову из «Путешествий Гулливера», речь идет об уменьшении размеров тела животных, переживающих массовое вымирание и преуспевающих впоследствии. Это происходит не всегда, но произошло в случае с цинодонтами и их близкими родичами, и это сыграло важную роль для их выживания. Адам собрал огромную базу данных по ископаемым терапсидам Кару и обнаружил заметное сокращение как максимального, так и среднего размера древнейших триасовых терапсид по сравнению с их самыми поздними пермскими предшественниками. Различие было обусловлено более интенсивным вымиранием крупных видов при извержениях вулканов и повышении температуры. Большие размеры, похоже, в эпоху нестабильности стали помехой. Таким образом, у цинодонтов, которые были мельче большинства других терапсид, оказалось больше шансов пережить хаос.

Почему маленький размер стал преимуществом? Во-первых, мелким животным легче спрятаться и переждать в норах неблагоприятную погоду, скачки температуры и пыльные бури. А норы они рыли. Отложения Кару выше слоя, связанного с вымиранием, – сланцы, образовавшиеся в пойме реки, вперемежку с мумиями, засыпанными нанесенной ветрами пылью, – изобилуют ископаемыми норами, в которых иногда находят скелеты. Это и есть скелеты тринаксодонов – зверьков из рассказа, с которого началась эта глава. Самое удивительное из этих норных захоронений содержит тринаксодона, лежащего бок о бок с небольшой раненой амфибией. У маленького родича саламандр были повреждены ребра, но они заживали, пока амфибия лежала рядом со свернувшимся в калачик спящим тринаксодоном. Так как нора тесная, а тринаксодон был зубастым хищником, странно, что другое животное могло просто лежать и выздоравливать там незамеченным. Единственное удовлетворительное объяснение – что тринаксодон находился в спячке, длившейся, возможно, неделями и даже месяцами, чтобы сберечь энергию и пережить сухой сезон.

Во-вторых, маленький размер был связан с рядом других аспектов развития и метаболизма. Дженнифер Бота, работавшая вместе с Адамом и другими коллегами, описала их в важной работе 2016 г. Древнейшие триасовые цинодонты, включая тринаксодона, росли быстро, начинали размножаться в раннем возрасте и жили очень недолго, вероятно всего года два. Откуда это известно? Ответ дает костная гистология – исследование тонких срезов костей под микроскопом. У пермских терапсид линии роста на костях обычно множественные, и это означает, что взрослых размеров они достигали за много лет. Однако у раннетриасовых цинодонтов таких отметок меньше, причем у тринаксодона их, как правило, нет вообще. Они, должно быть, росли с головокружительной скоростью и, возможно, достигали зрелости, размножались и умирали за один год. По сути, они компенсировали раннюю смерть размножением в юном возрасте. Так как ни один тринаксодон не доживал до старости, эта стратегия роста поддерживала воспроизводство вида. Чем быстрее они росли и чем раньше начинали размножаться, тем выше у них были шансы успешно дожить до брачного сезона и гарантированно передать свои гены следующему поколению в этом суровом, нестабильном мире.

Скелеты тринаксодонов (вверху) и компьютерная томограмма тринаксодона, окаменевшего в норе рядом с амфибией (внизу).

Фотография Кристиана Каммерера и иллюстрация из Fernandez et al., 2013, PLoS ONE, соответственно

У тринаксодона и других цинодонтов, похоже, был мощный набор козырей, которые помогли им избежать вымирания. Скелеты тринаксодонов десятками начинают появляться 30 м выше горизонта вымирания, то есть они распространились по бассейну Кару за какие-то несколько десятков тысяч лет. Возможно, они произошли от пермских предков, которые редко встречались в экосистемах Кару до вымирания или, что вероятнее, мигрировали из тропических регионов Пангеи, где суровый пермский климат подготовил их к выживанию в засуху. В раннетриасовых отложениях так много скелетов тринаксодонов, что они, наряду со столь же многочисленными дицинодонтами, называемыми листрозаврами (Lystrosaurus), считаются «видами, приспособленными к бедствиям» (disaster species). Они были особенно хорошо приспособлены к тяжелым парниковым условиям мира после вымирания, оказавшимся невыносимыми для большинства других видов. По-видимому, в этих условиях они отлично себя чувствовали и процветали. Тринаксодоны и листрозавры, таким образом, были крысами и тараканами подземок раннего триаса.

Однако сравнение с современными вредителями несправедливо по отношению к тринаксодону. Он был настоящим героем, одним из немногих отважных животных, которым удалось пережить мрачную ночь самого страшного побоища доисторических времен и благодаря которым линия млекопитающих не прервалась задолго до того, как млекопитающие получили шанс развиваться.

Тринаксодон не очень походил на героя. Максимум полметра в длину, вероятно, обладавший вибриссами и по крайней мере частично покрытый шерстью, тринаксодон бóльшую часть времени проводил не на виду, укрывшись в норе. Наружу он выходил кормиться – он любил насекомых и мелкую дичь. Как и у его предков-терапсид, у него был набор резцов, клыков и щечных зубов. Отличался он тем – и за это получил свое название, означающее «трехзубчатые зубы», – что коренные зубы имели форму мультяшной горной гряды с центральным пиком, по бокам которого торчали пики поменьше. Эти три острых зубца, которые называются выступами, идеально подходили для того, чтобы прогрызать панцири насекомых и разрывать мясо. Фестончатые зубы тринаксодона менялись на протяжении всей его короткой жизни, как у рептилии или амфибии.

Но во многих отношениях тринаксодон был заметно ближе к млекопитающим, чем его терапсидные предки. При ходьбе он держал тело еще прямее, а живот выше над землей в положении полуприседа. Это позволяло ему быстрее бегать, меньше уставать и удобнее устраиваться в норе. Его позвоночный столб состоял не из одинаковых позвонков, а из отделов, одни из которых несли ребра, а другие нет, что обеспечивало ему большую гибкость и возможность сворачиваться калачиком во время спячки. Мышцы, смыкающие челюсти, были массивными и крепились к костному выступу на своде черепа, называемому сагиттальным гребнем. Пока тринаксодон стремительно взрослел, рос и его гребень, усиливая мощь его укуса. Встречаются окаменелости, сохранившие нескольких тринаксодонов вместе, из чего следует, что они были общественными животными и собирались в группы. В некоторых случаях образцы запечатлевают взрослых особей в компании особей помельче и помоложе – явное свидетельство заботы о потомстве.

Осталось отметить еще одну важную вещь о тринаксодоне. Места его обитания не ограничивались бассейном Кару. Его ископаемые остатки находят также в Антарктиде, и это признак того, что он настолько хорошо приспособился к ужасному миру раннего триаса, что распространился по всей Пангее. Земля теперь собралась в единый материк, окруженный обширным океаном, и по мере того, как вулканы остывали, а экосистемы оправлялись от вымирания, цинодонтам предстояло стать главными игроками на этой новой арене.

Как и многие другие писатели, Вальтер Кюне создал некоторые из своих лучших творений в тюрьме. То, как он – палеонтолог, увлеченный строением микроскопических зубов, – попал туда, заслуживает отдельного рассказа.

Кюне родился в 1911 г. в Берлине в семье учителя черчения. Он изучал палеонтологию в Университете Фридриха-Вильгельма в Берлине, а затем в Университете Галле и был известен двумя увлечениями: интересом к средневековым церковным колоколам, о которых написал восторженную статью в туристический журнал, и своими прокоммунистическими симпатиями. Последнее значительно больше волновало представителей нацистских властей, которые как раз начинали свой террор. Молодой Кюне был приговорен к девятимесячному тюремному заключению – это был его первый опыт за решеткой, – и в 1938 г. ему пришлось эмигрировать в Великобританию.

Как мог политический беженец без средств прокормить себя и молодую супругу в чужой стране? Естественно, собирая окаменелости. Кюне слышал, что в середине XIX в. в пещере близ Холуэлла, деревеньки в несколько сотен жителей, обнаружили горстку зубов триасовых млекопитающих. Это открытие должно было сыграть важнейшую роль, но осталось без внимания. Похоже, среди палеонтологов нашлось не слишком много желающих месяцами просеивать горы гравия в надежде отыскать малюсенькие зубки. Тем не менее куратор Британского музея посоветовал ему не утруждаться. «Все английские местонахождения ископаемых уже известны, – видимо, сказал куратор. – Бессмысленно ожидать новых крупных открытий».

Кюне это не отпугнуло. Он отчаянно нуждался в деньгах и горел интересом к млекопитающим. Кроме того, у него были козыри в рукаве. Еще в студенчестве он обнаружил чутье на окаменелости, и вдобавок у него было одно важнейшее качество – терпение. Он отправился в Холуэлл, где с энтузиазмом собрал, промыл и просмотрел более 2 т глиняной засыпки из пещеры. Задачу облегчила помощь его жены Шарлотты, хотя о ее интересе к крошечным зубам (или об отсутствии такового) история умалчивает. Трудолюбие четы Кюне было вознаграждено: они нашли два предкоренных зуба. Вальтер тут же направился в Кембриджский университет и показал их палеонтологу Рексу Паррингтону, которого находка так впечатлила, что он внес Вальтера в платежную ведомость. Отныне за каждый зуб млекопитающего ему полагалось £5.

Полные надежд, Вальтер и Шарлотта взялись за обследование других пещер и ущелий на юге Британии. Вскоре, в августе 1939 г., они открыли новые окаменелости в Мендип-Хиллс, пасторальных холмах к югу от Бристоля, в сельских окрестностях графства Сомерсет. Они собрали десятки разрозненных зубов и костей, принадлежавших очень близкому к млекопитающим цинодонту олигокифусу (Oligokyphus), описанному десятилетиями раньше по какой-то паре зубов из Германии. Затем они двинулись дальше, вперед, к следующему великому открытию. В сентябре Вальтер с киркой и геологической картой отправился на атлантическое побережье, где принялся дотошно исследовать известняковые скалы. Неизвестно, был ли он в курсе, что покинутое им отечество только что вторглось в Польшу.

Британским солдатам, патрулировавшим побережье, безусловно, было известно о начале мировой войны. Им показалось странным, что по английскому побережью ходит немец с картами, и они его арестовали. Так Вальтер во второй раз очутился в заточении, в лагере для интернированных на острове Мэн – маленькой точке в Ирландском море между Великобританией и Ирландией. Лагерь станет его домом с 1941 по 1944 г.

Oligokyphus.

Иллюстрация из монографии Вальтера Кюне 1956 г. (по Kühne, 1956)

Единственное, что скрашивало его жизнь, – это то, что к тому времени Вальтер снискал себе репутацию среди английского научного истеблишмента. Уже вскоре после бомбежек Лондона кураторы и научные сотрудники Британского музея – когда-то отговаривавшие увлеченного немца от поисков британских окаменелостей – организовали новые экспедиции в пещеры Мендип, которые принесли множество новых открытий костей и зубов. Две тысячи находок переслали в лагерь для интернированных.

Как говорил Вальтер, «в распоряжении у меня было достаточно времени». Он разбирал находки, складывал кости и собрал бóльшую часть скелета олигокифуса. Скрупулезное описание ископаемых остатков не давало ему скучать, и к тому времени, когда на исходе войны его освободили, он начал записывать свои выводы, что положило начало его будущей монографии 1956 г. об олигокифусе. Она до сих пор считается одной из основополагающих работ о тех цинодонтах, которые находились на грани превращения в млекопитающих.

Олигокифус – размером и формой напоминающий таксу – не был млекопитающим и даже прямым предком млекопитающих. Скорее их очень близким родственником, вроде двоюродного брата. Он был представителем подгруппы прогрессивных растительноядных цинодонтов – тритилодонтид, соседней с млекопитающими на родословном древе. Как и положено близким родственникам, тритилодонтиды и первые млекопитающие были очень похожи и по внешнему облику, и по поведению. Например, и у тех и у других конечности располагались прямо под туловищем, так что они ходили полностью на лапах, в отличие от других цинодонтов, которые все еще передвигались несколько распластавшись. И тритилодонтиды, и млекопитающие были результатом волны диверсификации цинодонтов, последовавшей в конце триаса, около 220 млн лет назад, то есть 30 млн лет спустя после того, как тринаксодон пережил пермско-триасовое массовое вымирание и – до поры до времени – уберег линию млекопитающих в момент ее наибольшей уязвимости. За эти 30 млн лет многое изменилось: «стволовая линия» млекопитающих продолжала накапливать «маммальные» признаки – вроде выпрямления лап, – пока цинодонты лавировали в лабиринте с суровым климатом и еще более суровой конкуренцией.

Самое большое изменение состояло, в сущности, в малом. Уменьшение размеров уже помогло цинодонтам в конце пермского периода, и они продолжали в том же духе. На протяжении триаса млекопитающие становились все более миниатюрными. Представленная поначалу видами размером с ласку – вроде тринаксодона, – к концу триаса эта линия обратилась в разнообразных вредителей в основном размером от мыши до крысы. Из этого правила были исключения, так как боковые ветви родословного древа иногда давали более крупные виды, подобные олигокифусу и его собратьям-тритилодонтидам, нуждавшиеся в более объемистом кишечнике для переваривания растительной пищи. Но в целом эволюция триасовых цинодонтов шла по пути миниатюризации.

Почему цинодонты уменьшались? Хотя бы потому, что они были не одни в дивном новом мире триасового периода. Пермско-триасовую катастрофу пережили и другие животные, и когда Пангея пошла на поправку, они стали конкурировать за место под солнцем. Из этого горнила эволюции вышли не только млекопитающие, но и многие другие привычные нам животные, которые и поныне сосуществуют с млекопитающими: черепахи, ящерицы и крокодилы. Кроме того, по всему суперконтиненту распространялось нечто еще более страшное. Оно росло в размерах и множило разнообразие видов, происходивших от скромного предка величиной с кошку, пережившего вулканизм.

Динозавры.

Их отцы-основатели боролись за первенство со своими родичами-крокодилами, причем те и другие становились все крупнее. К концу триасового периода уже существовали девятиметровые длинношеие динозавры весом в 10 т, наподобие лессемзавра (Lessemsaurus) – примитивного родича колоссальных завропод типа бронтозавра, – и множество зубастых хищников, охотившихся на них. Чем больше становились динозавры, тем меньше – предки млекопитающих. Это стало началом повторяющегося сюжета с переплетающимися судьбами млекопитающих и динозавров.

Одновременно с уменьшением в размерах многие цинодонты из линии млекопитающих, вероятно, перешли на ночной образ жизни. Выползать в ночную тишь для поисков пищи и общения с себе подобными – удачная тактика, чтобы не попасть в зубы или под ноги динозаврам, которые были, по-видимому, дневными животными. Переход в ночную нишу не вызвал особых затруднений, так как, судя по всему, многие предшественники из синапсидной линии, ведущей к млекопитающим, – пермских пеликозавров и терапсид – уже экспериментировали с таким образом жизни. Однако темнота имела свои последствия. Предки млекопитающих фактически отказались от острого зрения, обменяв его на обоняние, осязание и слух. Большинство млекопитающих не различает цвета[7]7
  У большинства млекопитающих, кроме преимущественно обезьян, имеется два типа колбочек (фоторецепторов в сетчатке глаза), которые позволяют различать две цветовые оси: черный – белый и синий – желтый. У обезьян имеется еще третий тип колбочек, позволяющий различать цветовую ось красный – зеленый. Поэтому, например, лиса может быть рыжей – большинство млекопитающих не различают ее на фоне зеленой травы. – Прим. науч. ред.


[Закрыть], поэтому их шерсть обычно окрашена в унылые серо-коричневые тона. Зачем одеваться ярко – как это делает большинство современных дневных птиц и рептилий, обладающих хорошим зрением, – если партнеры или соперники все равно не видят цвета? Нам это может показаться странным, у нас-то зрение цветное! Но мы представляем собой редкое исключение среди млекопитающих – один из немногих современных видов, восприимчивых к цвету, наряду с нашими ближайшими родственниками из числа приматов. Когда матадор размахивает перед быком красным плащом, быку он кажется черным.