Текст книги "Слушая трио Ганелина. Русский триптих"

(II) Poco 2

«Росо 2» в три раза длиннее, чем «Росо 1», и начинается фразой из «Kind of Blue» Майлса Дэвиса. Все знают Билла Эванса, и все знают композицию «All Blues», даже если не припомнят названия. Факт в том, что весь альбом «Kind of Blue» от начала до конца игрался в барах и ресторанах чаще любой другой записи, которая приходит на ум. Как гласит название другой темы этого альбома: «So what?» («Ну и что?»). Много воды утекло по могучей реке Обь в Новосибирске с тех пор, как трио Ганелина записало «Poco-A-Poco» в 1978 году, а за двадцать лет до этого еще больше воды утекло по реке Гудзон в гавань Нью-Йорка. Именно тогда Дэвис, Колтрейн, мистер Эванс, Кэннонболл, Пол Чемберс и Джимми Кобб записали второй дубль темы «All Blues», которая полностью оправдывает свое название. Некоторые люди презрительно относятся к «Kind of Blue», особенно к теме «All Blues», мол, она уже давно превратилась в клише и прочее дерьмо (если я пишу о Майлсе Дэвисе, то вежливость требует использовать его выражения). Он нацарапал первую фразу темы «All Blues» для трубы на обрывке бумаги, и на этом дело кончилось. Я не планирую написать книгу о Майлсе Дэвисе, я просто хочу сказать, что Вячеслав Ганелин, сыграв на рояле похожую фразу перед аудиторией в Новосибирске, хорошо понимал, что среди сибирской публики есть люди, которые опознают источник. «Росо 2» – это не ограбление Соединенных Штатов по-русски. Ничего подобного. Мы видим здесь красноречивое джазовое выступление музыкантов, которые точно знают, как играть эту музыку и обратить ее в свою. Они не стараются играть «под Майлса Дэвиса», но это не значит, что они не могут кое-что у него позаимствовать, чтобы придумать нечто совершенно другое. «Росо 2» проникнуто ключевыми ингредиентами ГТЧ.

Никогда не следует недооценивать мистера Тарасова. Он использует щетки, крупные шлепки по открытому барабану, которые приглушают ритм. «Росо 2» обладает прямым джазовым диалектом в основном благодаря тому, что Владимир Тарасов перетасовывает грув этой темы, будто он долгие годы играл ее каждый вечер в каком-нибудь сибирском клубе. Но я уверен: даже будь это так, он никогда не сыграл бы одну и ту же вещь дважды. Отсутствие контрабаса не имеет никакого значения. Тарасов держит бит по левой руке Ганелина. В середине у него есть соло, сравнительно короткое, совсем не мощное. Он переключается на палочки, закрывает малый барабан, но продолжает удерживать тот же ритм. Когда Ганелин и Чекасин врезаются в его пространство, Тарасов снова переключается на щетки, но нарочно не возвращает третью и четвертую доли роялю и саксофону.

Ганелин и Чекасин похожи друг на друга. Не как личности: все, что я слышал о них, предполагает, что они очень разные. В лучшие годы трио Ганелина – а концерт «Росо-А-Росо» в Новосибирске определенно относится к лучшим годам – взаимодействие между Чека-синым и Ганелиным всегда завершает произведение, потому что два участника заканчивают композиционную импровизацию как единый организм. На этот раз они не гоняются друг за другом, они вместе и по очереди перехватывают фразы у партнера. Музыканты должны быть там вместе – они и есть вместе, но дают свободу друг другу. Вячеслав Ганелин играет короткое соло. Чекасин поддерживает его, но не нарушает. «Росо 2» – это искусство бибопа, оно вышло из джаза и постепенно меняет форму, цвет и звук, превращаясь в новую музыку. Оно не вещает о завтрашнем дне, как это делают «Catalogue» и «Ancora Da Capo», но несомненно выражает одну из основ, которая превратила трио Ганелина в исключительную группу. «Росо 2» вдвое длиннее, чем «Росо 1», потому что Ганелин не торопится развивать свою линию. Эта композиция длиннее шести минут, однако по сравнению с «Каталогом» продолжительностью 46 минут, «Росо 2» лишь миниатюра. Я чувствую, что музыканты не переигрывают, и это очень важно.

Глава 3
Борщ и водка в Ньютон-Эбботе

От моего дома на окраине Бристоля почти два часа езды на машине до дома Лео Фейгина в Ньютон-Эбботе. Я не лихач. Лео говорит, что проделывает это расстояние за полтора часа, и я уверен, что так и есть. Я отсчитываю мили в несколько стадий. По большей части я даю себе возможность сосредоточиться: только звук мотора, ни радио, ни музыки – голова открыта для всевозможных идей. На другой стадии я включаю музыку, и она заполняет всю машину. Я был у Лео несколько раз; вначале едешь по проселочной дороге, затем в районе Тонтона перебираешься на автостраду, а после Эксетера выезжаешь на шоссе А380, которое вьется по холмам до города Торки. Но неподалеку от Торки, на левой стороне дороги, находится гараж, где продаются подержанные «дома на колесах», и я знаю, что я в Кингскерсвелле, совсем рядом с Ньютон-Эбботом.

На этот раз я подождал, пока не выеду на шоссе. На дворе декабрь, но нет ни снега, ни дождя. Небо выглядит будто с перепоя, да еще и с насморком.

Я слушал только одну композицию, «Umtza-Umtza», исполненную в тот вечер, когда трио Ганелина играло «Ancora Da Capo» в Западном Берлине в октябре 1980 года. В последующие несколько месяцев я буду слушать «Ancora Da Capo» снова и снова, а во время поездки я прокрутил этот трек три раза. Постепенно я начал чувствовать, что могу определить время по ритму, который генерирует саксофон Владимира Чекасина. Но в ту поездку в Ньютон-Эббот меня интересовал только один бис «Umtza-Umtza». В последний раз я его слышал, наверное, лет десять назад. Время от времени, когда я возвращаюсь к записям трио Ганелина, я предпочитаю «Catalogue», «Poco-A-Poco» или «Old Bottles» и редко выбираю «Encores» – пожалуй, у меня есть смутная глупая идея, что это не самый важный альбом трио. Но я был абсолютно решительно настроен вернуться к «Ancora Da Capo» во всех подробностях, а если так, то придется слушать «Umtza-Umtza». Я знаю, что прослушал ее три раза, потому что помню: недалеко от Эксетера, обгоняя колонну грузовиков, я осознал, что этот бис тоже важен. Во-первых, он совсем не похож на «Ancora Da Capo», а во-вторых, он забавный и в определенных обстоятельствах даже смешной – смешной в том смысле, что не мог не вызвать улыбку у берлинцев своим чувством юмора. Почему «Encores» пролежали у меня на полке так долго?

Когда фирма «Leo Records» выпустила ленинградское исполнение «Umtza-Umtza» на виниловой пластинке «Baltic Triangle» в 1985 году, эта композиция называлась «Russian Kaddish». Западноберлинский вариант вышел на альбоме 1981 года «Con Fuoco» уже под названием «The Return of the Prodigal Fun».[2]2
  Название «Возвращение блудной радости» обыгрывает библейский сюжет о возвращении блудного сына (The Return of the Prodigal Son).


[Закрыть] Дело в том, что, когда Фейгин выпускал этот виниловый диск, он не знал названий бисов; будучи последовательным в своих действиях, он их просто придумал, а раз так, то почему бы не сделать их смешными? В большинстве случаев названия закрепились, но позже, когда у Лео появилась возможность обсудить их с участниками трио, оказалось, что слова «умца-умца» передают звук, которым музыканты обозначали эту тему между собой, отсюда и новое название.

С годами я запомнил на пути к Ньютон-Эбботу каждый километр. На дороге большое движение: машины, десятки белых грузовиков, фуры, автоприцепы – кому нужно тащить автоприцепы в декабре? «Umtza-Umtza» зажата между грузовиками в районе Уэллингтона. Западноберлинская версия похожа на мюзикл, созданный на основе безумного детского театра кукол. Вячеслав Ганелин играет так, словно задумал причудливую пантомиму, а Владимир Чекасин имитирует топот кавалерии, появляющейся из-за холма с гортанными криками, – бассет, флейта и причудливые комбинации тенор– и альт-саксофонов. Тарасов накрывает собой ударную установку – неужели собирается играть сольную импровизацию? Нет, он переключается на ритмичный марш, похожий на наполеоновский захват Москвы из «Войны и мира». Владимир Тарасов преуспевает гораздо лучше Бонапарта. Я гоню машину как сумасшедший, и «Umtza-Umtza» крутится по второму разу.

К моменту окончания прослушивания я приближаюсь к Эксетеру. Я оставил позади колонну грузовиков и думаю о названиях композиций, которые первоначально появились на «Con Fuoco» и «Baltic Triangle», – «The Return of the Prodigal Fun» и «Russian Kaddish». Последнее название уносит меня к великому поэту, королю битников, Аллену Гинзбергу, который в 1957 году написал «Kaddish» для своей покойной мамы Наоми. Она почти разбила ему сердце своей смертью, а он почти разбил ей сердце своей жизнью. «…Образы возникают перед глазами – как саксофонные „квадраты“ домов и лет – память об электрических шоках».[3]3
  Цитата заимствована из поэмы Аллена Гинзберга 1957 года «Кадиш».


[Закрыть] Что бы там ни было, я помню, Гинзберг мог написать целый список в свое оправдание, но, как ни смотри, «Kaddish» всегда будет похоронной песнью плакальщика, иудейской молитвой, излитой в крик души у Стены плача. Эта стена разделяет не Берлин; она находится в Иерусалиме в том месте, которое сейчас называется древним Иерусалимским храмом. А я здесь, один в машине, смеюсь в голос, медленно приближаясь к Ньютон-Эбботу. Смеюсь, потому что даже в печали можно смеяться. Почему кто-то может штурмом пробиться к великому решающему моменту «Ancora Da Capo» только для того, чтобы закончить детскими игровыми удовольствиями, из которых состоит «Umtza-Umtza»? Итак, был момент, когда почти спонтанно легкая игровая пьеса «Umtza-Umtza» называлась «Russian Kaddish». Эта мысль кажется мне странно успокаивающей: от счастья не следует отказываться.

Дом Лео Фейгина прячется за живой изгородью. С улицы никто бы не сказал, что это особое место. Снаружи слегка запущенный кустарник скрывает обычный дом на обычной улице из однотипных зданий недалеко от Ньютон-Эббота. Мне нравится дом Лео; это бунгало, все расположено на одном этаже. К передней двери одна ступенька вверх; это Англия, которую я знаю с детства. Мои родители жили в бунгало пятьдесят лет. Мне нравится форма таких домов: плоская одноэтажная конструкция, у каждой комнаты свое назначение. Я стучу в дверь в 12:00, ровно в полдень. Я приехал, как обещал, добрался хорошо, никаких задержек, «Umtza-Umtza» звучит в ушах. Лео Фейгин был легкоатлетом, прыгал в высоту. Даже сейчас он оставляет впечатление, что может с места сигануть выше меня. Когда Лео открывает дверь, он уже высоко в воздухе и приветствует меня восклицанием:

– Ты всегда такой пунктуальный! Как тебе это удается?

Интересно, что он произносит слово «всегда». Я действительно стараюсь не опаздывать, потому что терпеть не могу тратить время; даже секунду или две можно употребить с пользой. Если бы была гарантия «всегда», это было бы замечательно.

Я уже определил первую причину, почему мне нравится дом Лео. Вторая причина гораздо важнее. Лео Фейгин живет в магазине; внешнее излишество содержит строительные кирпичики страсти. Входишь в маленький коридор и немедленно спотыкаешься о джаз и импровизацию. У меня под ногами бесценное содержимое музыкальной истории. На полу лежат ящики с записями, а перед входом в комнату высятся полки с компакт-дисками, книгами, памфлетами, афишами; кругом беспорядочный порядок. Стопки виниловых пластинок, груды журналов, горы информации ожидают мой пытливый ум, и все это касается искусства импровизации. Конечно, Лео Фейгин – хранитель русской импровизационной музыки на Западе, но значение того, чем он занимается всю жизнь, простирается далеко за пределы этих безграничных границ. Фирма «Leo Records» представила миру американцев, таких как Энтони Брэкстон, Амина Клодин Майерс, Art Ensemble of Chicago, Мэт Мане-ри и его отца Джо; альбомы бразильского саксофониста Иво Перельмана растут как высотная башня. Там есть европейцы, такие как Жоэль Леандр и пианист Джон Вольф Бреннан, который исчезает и появляется опять; список тянется по всему бунгало, как тропа открытий.

Я захожу на кухню. Вскоре мы держим чашки с чаем, пьем и наливаем снова. Лео начал готовить борщ еще до того, как я выехал из дома сегодня утром. Сейчас борщ доходит на плите. Мы приступим к еде примерно через час, но я уже представляю вкус блюда: свекла, картошка, морковь, капуста, лук, бобы плюс секретный ингредиент, который нельзя упоминать. На одной стороне коридора – дверь в комнату с компьютером, который всегда включен. Он как пульт управления, окруженный полками, где лежат всевозможные материалы. Две стопки журналов «DownBeat» служат опорами, на которые можно еще что-нибудь поставить. Провода тянутся по всей комнате. «DownBeat» – важное издание. Некоторые люди считают Лео Фейгина, а заодно и трио Ганелина, полной противоположностью этого американского журнала. Что ж, некоторым людям, включая меня, вечно кажется, что они знают больше, чем знают на самом деле. Лео мог бы многое порассказать какому-нибудь техасцу о другой американской музыке. Мы берем целую коробку компакт-дисков и книг, которые Лео приготовил специально для меня. На этот раз наше внимание сосредоточено на Советском Союзе, но кто знает – за окном целый мир.

Мы разговариваем, бросаемся именами, рассказываем одну историю за другой: Владимир Ре-зицкий, харизматический лидер джаз-группы «Архангельск», игравший на саксофоне с Ганелиным и Тарасовым с 1968 по 1971 год; его решение не переезжать в Вильнюс создало вакансию, которую с таким блеском заполнил Владимир Чекасин.

– Резицкий был неповторимым человеком, он просто любил джаз. Весь джаз. Он брал любую музыку и каким-то образом превращал ее в свою, – говорил Лео.

Затем мы обсуждаем коллекции разных художников и иллюстраторов.

– Давай начнем с Сергея Ковальского.

Ладно, я помню, что Ковальский нарисовал посвященный трио Ганелина триптих, который репродуцирован на альбоме «Con Affetto», но Лео добавляет кое-что еще:

– Я с ним виделся во время последней поездки в Россию. Знаешь ли ты о его проекте «Цвет музыки»?

Нет, я ничего об этом не знаю, но как будто сейчас узнаю. С одной из полок Лео вытаскивает потрясающий том с рисунками, картинами, текстами – дигитальное искусство как основа для развития импровизационной музыки. Да, я понимаю, это возможно. И мы начинаем обсуждать нотные зарисовки Энтони Брэкстона и Джона Зорна.

– Конечно-конечно, но посмотри на работы Ковальского, это просто невероятно.

Затем мы беремся за Эдуарда Гороховского, диптих которого воспроизведен на лицевой обложке диска «Encores». Мы переходим к абстрактному экспрессионисту и виолончелисту Владиславу Макарову:

– Музыка и живопись, они неразделимы.

Макаров создал любопытный круговоротный образ для лицевой обложки «Ancora Da Capo», в то время как англичанин Питер Тилл нарисовал карикатурный портрет Ганелина, Тарасова и Чекасина для внутренней страницы буклета. У нас состоялся длинный разговор о замечательном пианисте Сергее Курехине, который получил широкую известность на государственном телевидении; а затем мы перешли к Сан Ра, рассказы которого заставят поверить в то, что планета Земля управляется Сатурном. К этому времени мы пили уже вторую чашку чая, а из кухни распространялся сладкий запах борща. У трио Ганелина нет контрабаса, поэтому нам приходится обсуждать контрабасистов. Я говорю Лео, что недавно опубликовал рецензию на альбом Жоэль Леандр, записанный в Париже.

– Конечно, она исключительная контрабасистка… – Лео поднимает руки, как будто несет поднос с напитками. – …Стив, знаешь ли ты, какой она блестящий музыкант?

Думаю, что знаю, но мне нравится, когда Лео Фейгин снова рассказывает мне об этом. Затем мы говорим о людях, которые живут в нескольких километрах от Кингскерсвелла. Билли Боттл играет сейчас в биг-бенде Майка Уэстбрука; мы тепло вспоминаем Гарри Фулчера, с которым я несколько раз встречался. Гарри жил недалеко от Лео, он играл на саксофоне, но, что более важно, он был звукорежиссером, который мог облагородить любую запись, попавшую в его руки. То, как Гарри отреставрировал треки Сан Ра, остается маленьким чудом. Вскоре после того как Лео переехал в Девон, он познакомился с Миком Грином, еще одним чудесным тенор-саксофонистом, который умеет играть в любом стиле, но отказывается удаляться от дома более чем на пятьдесят километров по радиусу. А как насчет альт-саксофониста Аарона Стендона, который живет совсем рядом, в Тотнесе? Ведь он тоже легенда, но только для тех, кто его знает.

– Видишь, – говорит Лео, – так уж устроен мир, не стоит удивляться.

И это возвращает нас к разговору о трио Ганелина.

– Дар быть гением, наверное, не такая уж редкая штука, как думают люди. Многие мужчины и женщины создают великие произведения искусства, но не получают признания, даже когда их работы попадают в поле зрения общественности. В Европе трудно пробиться, а в Америке еще труднее. Ганелин, Тарасов и Чекасин пробились, верно? Их радиус был больше пятидесяти километров.

Продолжая разговоры, мы начинаем есть. Борщ – это мешанина малинового цвета, вкуснейшее блюдо из глубин земли. И к нему прилагается водка. Лео ставит на стол бутылку, которая выглядит как подводное создание Эдемского сада. В слегка тягучей жидкости плавают дольки чеснока и укроп. Свежий укроп ярко-зеленого цвета с пушистыми веточками. Я напоминаю, что мне предстоит вести машину.

– Не страшно, даже помогает сосредоточиться.

Лео наливает две рюмки, мы выпиваем залпом. Это единственное место, где я пью водку. Опрокинуть рюмку – уже своего рода торжество. Из сада на нас смотрит кот Фейгина.

Я чувствую себя так, словно меня перенесли в другое место. Это бунгало на окраине Ньютон-Эббота похоже на вход в империю одного человека – империю, которая мне знакома, потому что я изучил ее содержимое с надежного расстояния, но которая сохраняет странное утилитарное очарование. В течение последних нескольких лет я бывал у Лео несколько раз, но ощущение того, что я вхожу в доморощенную импровизацию, усиливается. У меня дома масса музыки, но хранится она совсем не так. Здесь все подчинено записям, на которых Фейгин построил свою жизнь. Его гараж – настоящий склад; бесконечные полки, на которых стоят пленки. Некоторые записи – это экспериментальные вспышки исследований, которые зажглись, но по тем или иным причинам не смогли дать свет; и все же многие из них содержат секретный ген таланта и хранятся в этом гараже-складе позади бунгало в спящем Девоне.

– Стив, что мне с ними делать? – Лео жестом показывает на полки с компакт-дисками. Этот вопрос не требует ответа. Мы оба знаем, что имеется в виду.

Я следую за хозяином в гостиную, где Лео собрал настоящий «золотой рудник» записей специально для меня: некоторые насовсем, некоторые на время. Мне нравится брать пластинки в долг, потому что со временем их надо будет вернуть. Мы слушаем альбом «New Bottles», композицию «Non Troppo» – трек, которому причитается особое место в этой книге. Пока достаточно сказать, что два приятеля, наевшись борща и выпив водки, вспоминают миф и реальность, когда продюсер фирмы «FMP» Йост Гебберс пригласил трио Ганелина выступить в Академии художеств в Западном Берлине в 1983 году. Результатом этого выступления стала запись «Non Troppo», но интрига гораздо сложнее, чем простые факты, и может подождать до главы 8. Легенды о товарообмене между фирмами грамзаписи не следует торопить. К середине дня я собираюсь обратно в Бристоль.

– Уже уходишь? – Лео считает, что я должен был задать больше вопросов.

Действительно, вопросы, как дни недели, нескончаемо тянутся друг за другом. Вопросов у меня много, но я впитал столько информации, что мне нужно ее переварить. Я еще вернусь.

По дороге домой я ничего не слушаю, кроме шума дороги. Память возвращается к безумным историям, к странным жизням, которые нам уготованы. Я не утверждаю, что ГТЧ и их сподвижники должны считаться гораздо более фантастическими иконоборцами, чем мы, простые смертные. Но именно это я и пытаюсь показать. У меня есть друг Крис, который однажды вечером возвращался домой на велосипеде. Его сбило такси, ехавшее на большой скорости. Крис ударился головой и шесть месяцев пролежал в коме. Позднее ему пришлось пройти физиотерапию, чтобы заново научиться ходить и говорить. Сейчас ему за сорок, и половину своей жизни он преодолевает последствия той аварии. Пару месяцев назад он признался мне, что благодарен судьбе за то, что с ним случилось. Я не хочу сказать, что история трио Ганелина такая же странная, но в каждом уголке нашей планеты найдется любопытная история, которую следует оценить.

Даже если, тем не менее… называйте как хотите, но существует новая музыка из России в джазовом обличье. Музыка, записанная в Сибири, продуманная заранее, импровизированная, абсолютно заново передуманная и созданная в виде музыкального сопровождения к изменяющемуся глобальному ландшафту. Контрабандой вывезенная на Запад и выпущенная независимой фирмой грамзаписи в бунгало в Девоне. Трудно поверить. Прошло несколько десятков лет, и мне выпало описать все эти истории, как будто все стены рухнули в один прекрасный день. Чрезвычайно неправдоподобно. Не так ли?