Текст книги "Дань псам. Том 1"

Глава пятая

 
Молю, не рассказывай мне о погоде,
О солнце, о тучах, о дальних краях,
Где рождаются грозы.
Знать не хочу, что творится в природе,
Как оставляют следы на камнях
Злые морозы.
 
 
Молю, ни слова о слабости и болезнях
У жены, у детей или старой родни,
Чьи дни сочтены.
Я не вылечу их ни монетой, ни песней
И не помогу, как ни взгляни,
Дожить до весны.
 
 
Молю, расскажи о покоренных вершинах,
О тех, кто не сдался и не свернул
И друга не предал.
Услышать хочу о славных победах,
Чтоб я успокоился и крепко уснул
И горя не ведал.
 
 
Молю, спой о любовных волненьях,
Что путают мысли, смех дарят и слезы,
Лишают нас сна.
Они для меня дороже каменьев,
И даже капризные божьи угрозы
Для меня не цена.
 
 
Спой мне об этом, и я духом воспряну,
И, окрыленный, смело пойду
Навстречу грозе.
Пусть молнии бьют, я из праха восстану,
Праведной истины свет обрету
На этой стезе.
 

«Молю, да приидет конец всему несущественному» Бейдиск из Натилога

О Даруджистан, несметна слава твоя! Кто скажет, что одно деяние не вершит судьбы многих? Вот бежит малец с полной охапкой овощей, со стороны ограбленного лотка ему вдогонку несутся крики, стражник, стоящий в тридцати шагах, оценивает, насколько малы его шансы догнать беспризорника. Скажете, незначительно? Чепуха! Голодные рты будут накормлены, глаза добытчика будут светиться от гордости. Торговка выручит чуть меньше монет, ну и ничего страшного. И так почти все доходы уходили на то, чтобы в бокале у мужа не переводилась выпивка – пусть помучается жаждой, ему полезно! От рождения слабый сердцем стражник переживет погоню по людному рынку, поэтому протянет еще несколько недель, а там подойдет к концу двадцатилетняя служба, и жена с детьми получат солидную пенсию. Конечно же, его ждет последний поцелуй, обещающий море преданности и прочего.

Женщина-гончар отдыхает в домике за своей мастерской. Ее руки запачканы глиной, а она думает о годах, за которые жизнь совершила крутой поворот. Каждый нажим пальцем оставляет борозду на гладкой поверхности, меняя одновременно прошлое и будущее. Случайность это или так задумано? Намерение помогает проложить маршрут, десятки лет опыта позволяют предугадать, как разойдутся вверх и вниз волны от него, но можно ли действительно предугадать исход?

Нет, конечно же, ни о чем подобном она не думала. Судорога в левом запястье убила всякие мысли, кроме мыслей о том, отчего вдруг свело мышцы, какие травы заварить, чтобы унять боль… И разве можно назвать эти заботы незначительными?

А вот еще девочка, что глядит в печальные глаза волу, стоящему в упряжке у «Женских прелестей тетушки Корб», куда уже с колокол назад ушла ее мама. Конечно же, мама проводит там время с дядей Дорутом («только никому не говори!»), и с ним явно веселее, чем с волом, который умеет лишь реветь. Животное в ответ глядело влажными и претемными глазищами, и если проникнуть в мысли обоих, станет ясно, что вол думает только о том, как тяжела упряжка, а телега еще тяжелее, и как было бы приятно лечь и отдохнуть. Девочка же думает только о говяжьем рагу – словом, перед нами не малолетний философ. Впрочем, пройдут годы, и у нее самой будет свой «дядя», о котором нельзя никому говорить, и всё те же плоды брака с надоедливыми косточками, что и у матушки.

Ах да, а солнце-то уже высоко и заливает радостным светом достославный город, словно благословляя все значительные дела. Как же вдруг захотелось, аж руки чешутся, стащить пылающий шар с неба и запихнуть его прочь – прочь! – во тьму с ее всепоглощающей чернотой, где происходят вещи столь значительные, что от них прокатывается дрожь от небес до самых – ну или почти до самых – корней земли.

Так поди же прочь, требует пузатый коротышка, ибо это его рассказ, и он хочет, чтобы ему были свидетели. Приближается ночь прибытий, а с нею и деяния прибывших! Да не будет забыто ничто значительное, да не будет незначительное мниться таковым, а если кто вдруг так подумает, то пускай вспомнит про мелкого воришку, торговку и стражника, про женщину-гончара, девочку с волом и про дядю Дорута, уткнувшегося лицом между ног чужой жены. Пускай задумается о том, как они все кончат (простите!) грядущий день.

Да, и не забудьте про рассказчика и его мудрые подмигивания. Узел истории затягивается!

В ночи, среди теней быстрый промельк не заметил никто, кроме надоедливой кошки на пороге усадьбы. Янтарными глазами она следила за смазанным силуэтом, перебегавшим от укрытия к укрытию. Вот он пересек двор и растворился в темноте под стеной.

Торвальд Ном чувствовал, что прокля́тое животное видит его. Через мгновение, однако, глаза пропали. Торвальд крадучись обошел стену кругом, прислушался. О чем-то переругивались двое стражников, подозрительный тон сменился на обвинительный, а в ответ звучали возражения и оправдания.

«Проклятье, Дорут, я просто тебе не доверяю». – «Это еще почему, Майлок? Я разве давал повод усомниться в себе? Нет». – «Худа с два. Моя первая жена…» – «Она сама ко мне приставала, клянусь! Преследовала меня, как кошка крысу». – «Как крысу! Вот уж что правда, то правда». – «Майлок, клянусь, она чуть не изнасиловала меня». – «В первый раз, да. Знаю, она мне все рассказала. Глаза так и горели!» – «Слыхал, от этого у тебя сделался, как черная Худова булава». – «Не твое собачье дело, Дорут…»

Что-то мягкое погладило Торвальда Нома по ноге – кошка. Она утробно мурлыкала, изгибая спину и помахивая хвостом. Торвальд поднял ногу, чтобы отпихнуть ее, но потом передумал. Апсаларов поцелуй, кошачьи зрение и слух могут очень пригодиться, если, конечно, животное рискнет последовать за грабителем.

Торвальд изучил стену, карнизы, метопы, отделанные под пергамент, витые фальшивые колонны. Утерев ладони от пота и посыпав их каменной крошкой, он ухватился за ближайший уступ и начал карабкаться.

Добравшись до окна верхнего этажа, он взобрался на подоконник и опустился на колени. Да, не самый удачный выбор, но падение он переживет – даже ногу не подвернет. Просунув лезвие кинжала между ставнями, он начал аккуратно искать защелку.

Кошка запрыгнула рядом, чуть было не столкнув Торвальда с подоконника, но он удержался и, тихо выругавшись, продолжил ковырять ставни.

«Она по-прежнему тебя любит». – «Что?…» – «Да-да. Ей нравится разнообразие. Говорю тебе, Майлок, твоя последняя – та еще штучка». – «Ты поклялся!..» – «Ты мой лучший и самый старинный друг, так что никаких секретов! И когда я клянусь, как сейчас, я говорю серьезно. У нее неутолимый аппетит, поэтому уместно ублажать ее по очереди. Я ничем не лучше тебя, просто другой. Другой…» – «Сколько раз в неделю, Дорут? Только не ври!» – «Ну, где-то через день…» – «Так и я через день!» – «Ну да, выходит, по четным и нечетным. Как я и говорил, аппетит неутолимый». – «Ну я тебе скажу…» – «Давай после смены сходим напьемся». – «Ага, а потом обсудим и сравним». – «Отличная мысль! Так и сделаем!.. Майлок, слушай…» – «Чего?» – «А дочке твоей сколько?»

Защелка отошла в сторону, и ставни распахнулись. У ворот тем временем лязгнул вынимаемый из ножен меч, раздался яростный крик и завязалась потасовка.

«Да я же пошутил, клянусь! Майлок, я пошутил!»

Шум переместился к передней части дома, и Торвальд кинжалом поддел щеколду с внутренней стороны окна. Судя по топоту и крикам, охрана собиралась у въездных ворот, поэтому никто не слышал, как Торвальд проник внутрь дома. Зазвенел разбитый светильник, чей-то меч звякнул о булыжники.

Торвальд быстро захлопнул ставни и закрыл окно.

Рядом снова раздалось прокля́тое мурчание, мохнатая щека терлась об колено. Торвальд захотел схватить кошку за шкирку, но опять передумал. Лучше приглядывать за ней, и если она услышит то, что не слышит он, или увидит…

Торвальд Ном внимательным взглядом окинул комнату. Задумывалась она, похоже, как библиотека, хотя почти все стеллажи пустовали. Хозяином явно двигал внезапный порыв показаться культурным и образованным, но план был изначально обречен на провал. Деньгами тут не обойтись – нужен ум. А еще вкус, любознательность, интерес к чему-то, не связанному напрямую с сиюминутной материальной выгодой. Нельзя просто отправить слугу к торговцу свитками, чтобы скупить полку-другую. Это будет говорить не о широте господского кругозора, а о том, что хозяин не умеет читать.

Торвальд подкрался к стеллажу, забитому свитками, среди которых затесалась одна книга в кожаном переплете. Свитки были туго скатаны, на каждом, как ожидалось, ярлык продавца.

«Трактат о сточных канавах в каменной канализации Гадробийского квартала. Девятнадцатый отчет за год Строптивицы, Невероятные темы, Гильдия карьерной инженерии. Автор: участник № 322»

«Байки о Храбром Памбре и мире внутри ствола (с иллюстрациями какого-то умершего художника)»

«Утраченные вирши из „Аномандариса“, с примечаниями»

Брови у Торвальда поползли наверх: а ведь эта вещь и правда может чего-то стоить. Он быстро развязал тесемку и развернул свиток. Он был совершенно чист, если не считать коротенькой подписи внизу: «Научных свидетельств на данный момент не имеется». Под ней – издательская метка, гласившая, что этот свиток входит в серию «Утраченных трудов», распространяемых Гильдией изготовителей пергамента из Крепи.

Он скрутил бесполезный свиток обратно и взял наугад следующий.

«Иллюстрированный справочник головных уборов сапожников-генабарийцев в четвертом веке Сна Огни, составленный Огрызком Тырским, самопровозглашенным серийным коллекционером и бичом сапожников, во время пожизненного заключения. Издание Библиотеки тюремных ям Натилога»

Никакого сомнения, иллюстрации там богатые и донельзя дотошные, однако желания изучить манускрипт все равно не возникало.

Возня у ворот тем временем утихла. Охранники, переругиваясь, вновь разбрелись по своим постам. Стоило им войти в особняк, все сразу замолкли – еще одно доказательство, что хозяин дома и спит. Неприятно, учитывая его подозрительный нрав: деньги и драгоценности, скорее всего, спрятаны в хозяйской спальне. С другой стороны, в жизни ничего не достается просто так, а без испытаний жизнь бессмысленна и, что еще хуже, совершенно скучна.

Торвальд замотал лицо тряпкой так, что видны остались только глаза, и подошел к двери, ведущей в коридор. Кошка внимательно следила за его телодвижениями. Торвальд отомкнул щеколду и, приоткрыв дверь, выглянул наружу. Налево, не доходя и трех шагов – стена, направо – коридор, тянущийся через весь дом. Площадка центральной лестницы и массивные двери, а перед ними – охранник. Черные волосы, красный нос картошкой, выпяченный подбородок, а сам громадный и мускулистый, размером с двух-трех Торвальдов Номов. При этом амбал сидит в кресле с вязанием и, наморщив лоб и шевеля губами, считает петли.

А треклятая кошка идет прямо к нему!..

Торвальд тихонько прикрыл дверь.

Надо было придушить зверюгу.

Вдруг в коридоре кто-то тихо выругался, послышался топот.

Торвальд снова выглянул из-за двери. Охранник исчез, вязанье валялось на полу, а пряжа тянулась вниз по лестнице.

Ай да кошка, ай да умница! При встрече надо будет ее расцеловать – главное, не там, где она себя вылизывает. Всему, в конце концов, есть предел, и целовать кошку там, куда она может дотянуться языком, Торвальд не собирался.

Быстро прикрыв за собой дверь, Торвальд на цыпочках пересек коридор. Бросил осторожный взгляд на широкую главную лестницу. Кошку, укатившую клубок пряжи, а равно и охранника было не видно. Торвальд подошел к изящным резным дверям за опустевшим креслом.

Подергал – заперто.

Он достал кинжал и просунул лезвие между дверями.

Как правило, чем вычурнее украшения, тем безалабернее относятся к запорным механизмам – и этот раз исключением не стал. Засов легко отомкнулся. Снизу послышался топот. Торвальд потянул дверь на себя и быстро скользнул внутрь, присел. Он оказался в своего рода кабинете. Одинокая лампа с почти догоревшим фитилем тускло освещала разбросанные по столу листы папируса. За столом стояло высокое обитое бархатом кресло, позади которого располагалась еще одна дверь поменьше и поуже.

Торвальд Ном на цыпочках подошел к столу, затушил лампу и подождал немного, привыкая к темноте. Потом пригнулся посильнее и вгляделся в щель под дверью спальни. К счастью, там тоже было темно. Во мраке тускло поблескивала золотая инкрустация. Торвальд осмотрел дверь. Замка на ней не оказалось, петли хорошо смазаны. Он тихонько приоткрыл дверь, вошел внутрь и аккуратно закрыл ее за собой.

Кто-то тихо посапывал на кровати с балдахином. Вдруг раздался зевок.

– Болтанчик, дорогой, это ты?

В кровати завозились.

– Сегодня ты ночной грабитель? – хриплым спросонья голосом прошептала женщина. – О, это интересно… Я зажмурюсь, буду плакать и молить о пощаде, а ты угрозами заставишь меня молчать. Давай, быстрее, я вся в оцепенении. Ах, кто-то пробрался ко мне в спальню!

Торвальд Ном замешкался, разрываясь между насущной необходимостью… и другой насущной необходимостью.

Он развязал кушак и грозно прошептал:

– Сначала сокровище. Где оно, женщина? Говори!

– Ах, какой необычный у тебя голос!.. А сокровище ты сам знаешь где, злодей! У меня между ног!

Торвальд вздохнул.

– Не это сокровище, а настоящее.

– А если я не скажу?

– Тогда мне придется тебя изнасиловать.

– Ах, пожалуйста! Раз так, то я буду молчать!

Вот проклятье! Она вмиг догадается, что Торвальд не тот, за кого себя выдает, хоть и тот, за кого он себя выдает, сейчас далеко. Что же делать?

– Ложись на живот. Теперь встань на четвереньки. Вот так, да.

– Ах ты грязное животное! Даже хуже!

Торвальд помедлил. Хуже, чем грязное животное? Что это значит? Тряхнув головой, он забрался на кровать и пристроился сзади. Эх, была не была!

– Болтанчик!.. – простонала женщина некоторое время спустя. – Это все новый эликсир, да? Боги, какое блаженство! Больше я не буду звать тебя болтанчиком, нет, теперь ты… лосось, рвущийся на нерестилище! Да!

– Говори, где сокровище, или я помогу себе ножом!

Он прижал ледяное лезвие к ее обнаженному бедру.

– Ах!.. Под кроватью! Только не режь!.. Сильнее, сильнее! Давай! На этот раз у нас точно будет ребенок, я знаю! Точно будет!..

Что ж, он свое дело сделал – щедро отсыпал монет в храмовую чашу, так сказать. И пусть молитвы приведут ее к блаженному раю материнства. Женщина, тяжело дыша, распласталась на кровати, а Торвальд, отстранившись, присел на холодный деревянный пол и стал шарить под ложем. Пальцы ударились о продолговатый футляр. Нащупав ручку, он пододвинул футляр к себе.

Женщина застонала.

– Дорогой, прошу, только не начинай снова пересчитывать. Ты все настроение убиваешь.

– Я не пересчитываю, женщина, а краду. Закрой глаза и не двигайся.

– Ладно, теперь это уже не смешно.

– Заткнись, или я еще раз тебя оприходую!

– Ах! Чудо, а не эликсир!

Кончиком кинжала Торвальд поддел замок. Внутри были аккуратно разложены холщовые мешочки с камнями, драгоценностями и высокими советами – все подписанные и с ярлычками. Торвальд быстро переложил добычу в сумку.

– Ты все-таки пересчитываешь!

– Ну все, я предупреждал.

Он снова забрался на кровать, но, опустив глаза, понял, что пока не готов исполнить угрозу. Нижние боги, где вас носит, когда вы так нужны?

– Погоди, я в кабинет за новой порцией эликсира. Не двигайся!

– Не буду, обещаю.

Он спешно покинул спальню, крадучись подошел к двери в коридор, прижался к ней ухом.

Снаружи тихо постукивали бамбуковые спицы.

Торвальд убрал кинжал в ножны, перехватил за лезвие, открыл дверь и с размаху ударил охранника прямо по волосатому темечку. Яблоко на рукояти хрустнуло, мужчина обмяк и бесформенной грудой сполз со стула.

Кошка сидела у двери в библиотеку.

Дядя-раз, Дядя-два, Папы нет. Тетя-раз, Тетя-два, Мамы нет.

Как всегда, на посту Дядя-раз, Тетя-раз, а также Сводный-раз, Сводный-два и Сводный-три. Вот Сводный-раз подбирается ближе, чтобы взять еще одну луковицу со стола и исподтишка больно ударить локтем. Но мальчик за год набил достаточно синяков и шишек, так что выучил все эти хитрости, а потому вовремя как бы случайно сделал шаг в сторону, не переставая улыбаться Тете-раз, которая радостно восторгалась едой. Дядя-раз сидел напротив, готовый подмигнуть, когда мальчик встретится с ним взглядом, – но еще не время, ведь время решает все, как любит повторять Дядя-два. Кроме того, неудача могла подтолкнуть Сводного-раз сделать еще какую-нибудь пакость.

Сводный-раз, которого звали Снелл, теперь будет выдумывать очередной коварный план. И откуда только бралась столь хищная изобретательность в его пустой голове? Может, и правда там жили демоны и нашептывали сводному жестокие мысли. Снелл не успокоится, пока не добьется своего. Он запомнит эту неудачу и придумает что-то новое. Придумает, как бы сделать «брату» побольнее.

Но сейчас мальчику было наплевать и на Сводного-раз, и на то, что могло случиться сегодня или завтра. Он принес домой целую охапку еды, и за эту добычу его встретили радостными возгласами.

А значит, человек, в честь которого его назвали, – давно погибший и вовсе не Папа-раз, а Дядя-три, – будет гордиться своим тезкой, ведь тот честно выполняет свой долг и поддерживает семью на плаву.

Взяв полагающуюся ему луковицу, ребенок по имени Драсти забрался в безопасный угол и, перед тем как откусить, встретился взглядом с Дядей-раз. Тот подмигнул, Драсти кивнул в ответ.

Правильно Дядя-два говорит: время решает все, время определяет место человека в мире. Оно не знает «если» и «может быть», только «да» или «нет». Только здесь и сейчас. Временем правят хищники, охотящиеся на других животных: например, тигры, неотступно следящие за добычей. Но время может принадлежать и жертве, когда они с охотником меняются местами. Так и со Сводным-раз каждое мгновение было состязанием, битвой, дуэлью. Однако Драсти учился быть тигром, чтобы целиком походить на Дядю-два, чья кожа в моменты гнева, холодного и смертоносного, приобретает тигровый окрас. Глаза у него тоже тигриные, да и вообще он самый храбрый и мудрый человек во всем Даруджистане.

А еще он единственный, кроме Драсти, знал правду о Тете-два, которая и не тетя вовсе, а всамделишная Мама-раз. Сама она никогда в этом не признавалась и старалась не общаться со своим единственным ребенком, рожденным от Насильника. Поначалу Драсти думал, что Насильником звали его отца, но потом понял, что это такой плохой человек, который делает гадости другим – вроде как ткнуть локтем под ребра, только похуже. Именно поэтому Мама-раз была всего лишь Тетей-два, именно поэтому в свои редкие заходы избегала смотреть Драсти в глаза, как бы он ни старался привлечь ее внимание, а если и разговаривала, то голос ее был пропитан злостью.

«Тетя Скалла не любит слова, Драсти, – объяснял ему Остряк, – особенно когда слова слишком близко подбираются к ее укрытию. Понимаешь?»

Да, он понимал. Он вообще многое понимал.

Снелл тем временем состроил злобную рожу и губами шептал всякие угрозы. За ним, уцепившись за край стола, наблюдала Сводный-два, она же Мяу, но, конечно же, ничего не понимала, ведь ей всего три года. Сводный-три – тоже девочка по имени Кроха, совсем младенец – лежала укутанная в колыбельке, надежно защищенная от внешнего мира, как и положено малютке.

Драсти было пять, даже почти шесть, но он уже вымахал. «Вытянулся, – посмеивался Остряк. – Все мальчишки, когда растут, сначала тощие и вытянутые».

Тетя Мирла сгребла оставшиеся овощи в кипящий котел и бросила многозначительный взгляд на мужа. Дядя-раз кивнул, не переставая при этом массировать культи, которыми заканчивались его ноги ниже колена. У обычных людей там были щиколотки и ступни, но дядя Бедек потерял их: как с Насильником, только случайно. Поэтому он не мог ходить, отчего всем приходилось трудно, и Драсти был вынужден добывать пропитание для семьи, ведь Снелл ничем не хотел заниматься. Кроме как тиранить брата, конечно же.

Воздух в тесной комнатушке стал сладковато-землистым – это Мирла подбросила в очаг под котелком еще навоза. Драсти знал, что завтра ему придется отправляться за новым, то есть прочь из города, вдоль западного берега озера. Настоящее приключение.

Снелл разделался со своей луковицей и, сжимая кулаки, подползал к Драсти.

Но с улицы уже послышался стук знакомых сапог, под которыми похрустывали остатки обвалившейся крыши дома напротив, и вот, отодвинув занавеску, в комнате показался Дядя-два. Полосы у него на лице были яркие, будто свеженарисованные, а глаза горели, как свечки. Он улыбнулся, обнажая длинные клыки.

– Остряк! – Бедек приветственно замахал рукой. – Входи, входи, старый друг! Мирла сейчас приготовит нам пир!

– Значит, я вовремя, – откликнулся высокий, широкоплечий мужчина, входя в комнату. – Я как раз принес копченой конины. Эй, – он жестом подозвал Драсти, – мне нужны сильные руки.

– Ох, вот на что непоседа, – сказала Мирла. – Ни мгновения усидеть на месте не может, сладу с ним нет.

Снелл, насупившись, убрался в свой угол и оттуда смотрел на Остряка со страхом и ненавистью.

Остряк подхватил Драсти и зажал его, вырывающегося, под мышкой, а другой рукой передал Мирле холщовый сверток.

– Рад видеть тебя живым, – тихо произнес Бедек. – Слышал, что произошло в Напастином городке и как ты доехал до ворот. Проклятье, если бы я не был таким… бесполезным.

Остряк опустил Драсти на пол и вздохнул.

– Может, ты уже давно и не охранник каравана, но ты не бесполезен. У тебя прекрасная семья, и ты воспитываешь отличных детей.

– Никого я не воспитываю, – проворчал Бедек.

Драсти хорошо знал, что означает этот тон: Дядя-раз снова провалился в черную яму и выберется оттуда только через несколько дней, а то и через неделю. Беда лишь в том, что ему в этой яме нравилось – нравилось, как Мирла возится с ним, щебечет вокруг него, обнимает и осыпает ласками. Ночью со стороны из супружеского ложа будут доноситься скрип и вздохи, а наутро дядя Бедек будет счастливо улыбаться.

В такие дни Мирла целиком посвящала себя мужу, забывая про все вокруг, и поэтому Драсти приходилось следить за хозяйством и присматривать за девочками. Хуже всего, впрочем, было то, что никто не мог приструнить Снелла, и побои тогда становились особенно жестокими.

Мирла не работала: у нее в животе что-то порвалось, когда родился последний ребенок. Теперь она быстро уставала, и даже приготовление ужина, особенно такого обильного, заставит ее слечь с головной болью. Иногда, если позволяли силы, она брала на дом шитье и штопку, но в последнее время заказов поубавилось, и поэтому вылазки Драсти на близлежащие рынки стали жизненно необходимыми.

Мальчик держался поближе к Остряку. Тот достал кувшин с вином и сел напротив дяди Бедека. Снелл не мог ничего сделать – значит, потом отыграется. Ну и ладно. Родных, в конце концов, не выбирают; сводных тоже. Они просто есть.

Кроме того, завтра утром Драсти мог встать спозаранку, пока Снелл еще спит, и пойти прочь из города, вдоль озера, за которым открывался большой-большой мир: лачуги, а за ними холмы, где живут только пастухи и козы, а дальше – пустоши. Драсти чувствовал в этом некое предвестье, правда, не сумел бы выразить его словами, хотя знал, что оно говорит о будущем, туманном и призрачном, но не менее притягательном. Предвестье это сияло подобно глазам Остряка, и именно оно помогало мальчику пережить тумаки, которые ему отвешивал Снелл.

Бедек с Остряком вспоминали прошлые деньки, когда они вместе охраняли караваны, и прошлое казалось Драсти другим миром – неведомым, потому что он существовал до того, как мама встретила Насильника, и в котором свершались великие подвиги, жизнь кипела, солнце светило ярче, закаты были красочнее, в ночном небе сияли звезды, а луну не скрывала дымка. Люди в том мире были выше и благороднее, и им не было нужды вспоминать прошлое, ведь они как раз жили в нем.

Может, таким станет и будущее – время, в которое вытягивается Драсти.

Снелл скрючился в своем темном углу; его глаза и злобная ухмылка предвещали нечто нехорошее.

Мирла принесла мальчикам полные тарелки еды.

Обрывки папируса занялись быстро и черными хлопьями устремились вверх по каминной трубе. Глядя на них, Дукер представлял стаю ворон, что уносят с собой воспоминания и мысли, которые можно было бы оживить, дабы нынешняя жизнь не казалась такой бесполезной. Сколько историк ни старался, он так и не смог вспомнить лиц или написать хронику ужасных событий, свидетелем которых стал. Рассказ выходил пустым и безжизненным, словно рассказывал мертвец.

Кем были товарищи, шедшие с ним бок о бок? Кем были те виканцы и малазанцы, те чародеи и воины, те солдаты и жертвы, ныне оставленные вдоль дороги безмолвными памятниками тщетности своих усилий и вынужденные наблюдать, как по земле ползет их тень?

Бальт. Сон. Сормо И'нат.

Колтейн.

Имена он помнил, но не лица. Неразбериха и ужас сражений, приступы усталости, кровоточащие раны, пыль, вонь экскрементов… Нет, писать об этом нельзя. Никому не надо знать правду.

Память подводит. Мы обречены вечно искать подходящие слова, чтобы передать события, описать поступки – осмысленные и обоснованные, нелогичные и безумные, – но для всего этого нужны мотивация, значимость. Без них… к чему старания?

С каждой попыткой он снова и снова упирался в эту мысль. Перед ним вставали неприглядные истины, принять которые не мог ни один здравомыслящий человек. Эти истины утверждали, что ничего достойного в простом выживании нет – не говоря уже о бесконечной череде неудач и несчетных смертях.

Даже здесь, в тихом и мирном городе, наблюдая за повседневной людской пляской, Дукер только усугублял свое презрение. Ему не нравились такие недобродетельные мысли, но он не мог ничего с собой поделать. Перед его глазами одна за другой разворачивались сцены бессмысленного, бесцельного существования, наполненного тихой, а подчас и громкой враждой между женами и мужьями, детьми и родителями, между прохожими на запруженных улицах, – и при этом каждый жил, замкнувшись сам на себя, не обращая никакого внимания на других. Почему же он не мог радоваться, как они? Наслаждаться свободой и роскошью осознания того, что жизнь в его руках?

В каких руках, о чем вы? Свободой люди распоряжаются только затем, чтобы возвести свои собственные преграды и заковать себя в кандалы. Так и гремят они цепями чувств, страхов и переживаний, нужды и злости, внутренне восставая против безвестности – неотъемлемой части существования каждого человека. Вот, пожалуй, самая неприглядная истина.

Не она ли стоит за стремлением к власти? Желанием сорвать с себя маску безвестности, воздеть геройство и злодейство, словно сверкающий меч и пылающий щит? Желанием издать вопль, который будет слышен и после того, как жизнь прервется?

Дукер наслушался таких воплей. Он помнил, как стоял в окружении криков мести и триумфа, окрашенных отчаянием и бессмысленной злобой. Все вопли о власти, пожалуй, объединяло одно: глубинная пустота. Всякий историк, который для своей должности годится, понимает это.

Нет, писать смысла не было. Так малютка бессильно трясет кулачками, когда никто не откликается на его плач. История ничего не значит, потому что глупость человеческая бесконечна. Да, бывали и мгновения величия, славные дела, но надолго ли хватает их света? Малейшее дуновение, малейший вздох – и он гаснет. А остальное – это путь по костям и мусору до тех пор, пока все не истлеет.

– Ты сегодня какой-то задумчивый, – заметил Молоток и, крякнув, подлил эля в кружку Дукеру. – Впрочем, едва ли удивительно, когда ты только что предал огню труд, на который потратил почти год, не говоря уже о папирусе не меньше, чем на высокий совет.

– Я расплачу́сь, – сказал Дукер.

– Не дури. – Целитель откинулся на спинку стула. – Я лишь заметил, что ты выглядишь задумчиво.

– Внешность бывает обманчива, Молоток. Думы меня больше не увлекают. Никакие и ни о чем.

– Прекрасно. Значит, мы родственные души.

Дукер продолжал смотреть на огонь и черных ворон, взмывающих вверх по трубе.

– С твоей стороны опрометчиво ни о чем не думать. Все-таки на вас охотятся убийцы.

– Убийцы, и что? – Молоток хмыкнул. – Мураш уже поговаривает о том, чтобы откопать десяток «руганей». Дымка вынюхивает, где у Гильдии база, а Хватка и Перл с советником Коллом пытаются разузнать, кто нас заказал. Еще неделя, и проблема перестанет быть таковой. Навсегда.

Дукер блекло усмехнулся.

– Не связывайтесь с малазанскими морпехами, даже с теми, что в отставке.

– Вот именно. Всем уже пора бы усвоить этот урок.

– Люди, Молоток, довольно тупы.

Целитель поморщился.

– Ну, не все.

– Согласен. Только перед Худом все равны: и тупые, и умные, и хитрецы, и простаки. Он всех встретит понимающей улыбкой.

– Да уж, неудивительно, что ты сжег свою книгу.

– Ага.

– Раз ты больше не пишешь исторических очерков, то чем займешься?

– Ничем.

– О, в этом я профессионал. И даже не спорь. Да, я иногда лечу кого-нибудь, но я не лекарь, а солдат. Точнее, был когда-то, а теперь сижу, заплываю жиром, который вдобавок отравлен желчью цинизма. Я потерял всех друзей, Дукер, прямо как ты. А ради чего? Кабы я знал. Будь я трижды проклят, но не знаю, ради чего и зачем это все.

– И правда, родственные души, – сказал Дукер. – С другой стороны, Молоток, похоже, ты снова на войне. А противник, как водится, жесток и неумолим.

– Ты про Гильдию? Что ж, может, и так. Только это ненадолго. Отставка меня угнетает. Как будто ты перестал приносить пользу, какой бы они ни была, и чем дальше, тем больше понимаешь, что пользы ты, собственно, никогда и не приносил, и от этого кажешься себе еще более бесполезным.

Дукер отставил кружку в сторону и поднялся.

– Высший алхимик пригласил меня завтра отобедать, так что пойду высплюсь. Будь осторожен, целитель. Иногда господин тащит, а госпожи рядом нет.

Молоток молча кивнул и сменил Дукера в деле наблюдения за огнем.

Историк покинул теплый зал и пошел к себе в комнату, через сквозняки и пронизывающий холод. С каждым шагом он зяб все сильнее.

Вокруг трубы на крыше оскверненного храма плясали искры и вороны, почти невидимые в ночи. Каждая ворона несла в себе слово, но искры были глухи и слишком поглощены своим ослепительно ярким горением. По крайней мере, пока не гасли насовсем.

Гэз сбежал рано, как только понял, что дневной выручки на добротную ночную пьянку ему не хватит. Торди молча смотрела вслед мужу. Походка у него была дерганая, а туловище наклонилось вперед – всегдашний признак ярости. Довольно жалкое зрелище. Торди понятия не имела, куда Гэз направился, но, по правде сказать, ее это совершенно не заботило.

Уже дважды за прошедшую неделю какой-то тощий уличный мальчишка обчищал ее прилавок. Боги, куда только родители смотрят? Крысенышу всего лет пять, не больше, а он уже скользкий как угорь… Почему его не держат на привязи? В таком возрасте на него многие позарятся: похитят, попользуются или продадут по-быстрому – глазом не успеешь моргнуть. А как попользуются, то тут же свернут шею. Эти жестокие мысли, однако, не пугали Торди, хотя больше подходили мужу, чем ей. Впрочем, его скорее заботило бы, каким образом избавиться от воришки, чтоб тот впредь не причинял жене убытков.