Текст книги "Дань псам. Том 2"

Сочащиеся сквозь дно фургона капли сделались теплей, чем обычно, от них воняло потом, кровью и кое-чем похуже. По ее телу струился бесконечный ливень. Кожа оставалась влажной столь долго, что стала отслаиваться мертвенно-белыми лохмотьями, обнажая сырое красное мясо. Она гнила заживо.

Вот-вот настанет время, когда ей придется снова спрыгнуть вниз и вылезти из-под фургона, чтобы встретить забытье лицом к лицу. Жалости в его глазах она не увидит – не то чтобы у него были глаза, – лишь безразличие, которое и есть обратная сторона мироздания, та, видеть которую не хотел бы никто. Оказаться лицом к лицу с хаосом и есть подлинный ужас, все остальное – лишь его оттенки и вариации.

Когда-то я была ребенком. Я уверена. Ребенком. От тех дней у меня осталось лишь одно воспоминание, одно-единственное. Я стою на голом берегу широкой реки. Небо надо мной безупречно синее. Через реку переправляются олени, их тысячи, десятки тысяч.

Я помню их задранные к небесам морды. Помню, как слабейших пихают, затаптывают, как они исчезают в мутном потоке. Позже трупы всплывут ниже по течению, где их уже поджидают коротконосые медведи, волки, орлы и вороны. Но я стою на берегу с остальными. Отец, мать, быть может, братья и сестры – просто остальные, – а я не отрываю глаз от огромного стада.

Идет сезонная миграция, и этот брод – лишь один из многих. Зачастую олени меняют свои маршруты. Но реку пересечь все равно нужно, и животные будут все утро бродить по берегу, а потом все разом кинутся в реку, наводнят ее собою, волной из плоти и шкур, из звучных вдохов и выдохов.

Животные, и те встречают неизбежное без всякой охоты, но единственной возможностью перехитрить судьбу сейчас кажется многочисленность, и вот каждая отдельная жизнь отчаянно бросается в ледяной поток. «Спаси меня!» Это читается в глазах любого оленя. «Спаси меня, а уже потом – остальных. Спаси, позволь мне жить. Даруй мне этот миг, этот день, этот год. Обещаю блюсти все законы своего рода…»

Она помнила этот единственный эпизод из своего детства, помнила то чувство благоговения, что вызвало в ней зрелище, дикая природная мощь, явленная в ней воля, несокрушимая в своей откровенности. И еще помнила тот ужас, что тогда испытала.

Олени – это не просто олени. А переправа – не просто переправа. Олени – это сама жизнь. Река – это изменчивый мир. Жизнь плывет через него, отдаваясь на волю течения, плывет, тонет, побеждает. Жизнь способна задавать вопросы. Жизнь – в иных случаях – даже способна спросить: как так вышло, что я вообще способна спрашивать? И еще: как вышло, что я верю, будто ответы хоть что-то значат? В чем смысл этого обмена, этого драгоценного диалога, если истина неизменна, если одни продолжают жить в то время, как другие тонут, если на следующий год придут новые олени, а старые уйдут навсегда?

Истина неизменна.

Каждой весной, в пору миграции, река переполняется. Под ее поверхностью клубится хаос. Это худшее время года.

Смотрите же на нас.

Ребенок не хотел смотреть. Ребенок расплакался и бросился прочь от реки. Братья и сестры кинулись следом, быть может, они смеялись, не понимая ее страха, ее отчаяния. Кто-то точно побежал за ней. И смеялся – если только это не смеялась сама река, если только это не олени бросились обратно на берег, распугав зрителей, которые с изумленными воплями кинулись врассыпную. Может, она от оленей пыталась убежать. Она точно не помнила.

Воспоминание завершалось паникой, воплями, замешательством.

Сейчас, лежа на поперечной балке, на сочащейся жидкостью древесине, Апсал'ара снова чувствовала себя тем ребенком. Сезон миграции приближался. Ее ждала река, полноводная как никогда, а она была лишь одной из многих, и молилась, чтобы ей удалось перехитрить судьбу.

Если швырнуть в пруд сотню камней, его зеркальная поверхность расколется, рябь и волны начнут сталкиваться между собой до тех пор, пока глаз не утратит способность разглядеть во всем хоть какой-то порядок. Подобные беспорядочные мгновения беспокоят самосознание, вселяют в дух неуверенность, пробуждают в зрителе тревогу. Так и случилось нынешним утром в Даруджистане. Поверхности раскололись. Люди зашевелились, и каждое их движение выражало беспокойство. Люди переговаривались, но реплики их были отрывисты, а разговоры, как с чужаками, так и с близкими, недолги.

Повсюду растекались бурлящие слухи, иные были правдивы, другие – не слишком, но все намекали – случилось нечто малоприятное, нечто нежелательное и нарушившее установленный порядок. Подобные чувства способны охватить целый город и не отпускать несколько дней, или недель, или вообще никогда не отпустить. Подобные чувства способны распространиться чумой и заразить целую нацию, целый народ, и тогда гнев для него сделается привычным, воинственность – неизменной, наклонность к жестокости возрастет, а к состраданию умалится.

Ночью пролилась кровь. Поутру нашли необычно много трупов, причем не менее двух десятков – в Усадебном квартале, и на изнеженных высокородных горожан за высокими стенами имений это подействовало подобно удару грома. Подстегиваемая яростными требованиями скорейшего результата Городская стража привлекла к расследованию судебных магов. Вскоре появились новые подробности – горожане передавали их друг другу задыхающимся шепотом, выпучив глаза. Убийцы! Все до единого – похоже, Гильдия обескровлена. На некоторых лицах можно было заметить проблеск довольной улыбки – которая, впрочем, быстро исчезала, чтобы, быть может, вернуться в более благоприятной обстановке, ведь осторожность лишней не бывает. Очевидным было одно – злодеи нарвались на кого-то не по зубам и заплатили за это несколькими дюжинами жизней.

Кое-кто следом призадумался – о, таковых оказалось немного, чтобы из-за них переживать. И тем не менее вопрос, пришедший в вышеупомянутые головы, был довольно зловещ: кто же это такие объявились в городе, чтобы запросто расправиться с оравой убийц?

И однако, невзирая на весь хаос этого утра – с дребезгом снующие по городу кареты чиновников и труповозки, отряды стражников, толпы разинувших рты зевак и накинувшихся на них уличных торговцев, наперебой предлагающих подслащенные напитки, липкие сладости и все, что только можно, – невзирая на все это, никто не обратил особого внимания на закрытые двери и заколоченные окна «К'рулловой корчмы», на ее свежеотмытые стены и водостоки.

Собственно, оно и к лучшему.

Войдя в свою замызганную каморку, Круйт Тальентский обнаружил, что на стуле внутри сидит, сгорбившись, Раллик Ном. Что-то проворчав, Круйт шагнул в сторону ниши, заменявшей ему кухню, и опустил на стол холщовый мешок с овощами, фруктами и тщательно завернутой рыбой.

– Давненько тебя не было видно, – заметил он.

– Идиотская война, – проговорил Раллик Ном, не поднимая головы.

– Уверен, что Сэба Крафар нынче утром не стал бы с тобой спорить. Они нанесли удар, собрав для того, как сами полагали, значительно превосходящие противника силы, – и получили жесточайший отпор. Если так пойдет и дальше, Сэба Крафар скоро сделается магистром гильдии из одного человека.

– Похоже, Круйт, ты сегодня не в настроении. Какая тебе забота в том, что Сэба совершает ошибки?

– Потому что я Гильдии жизнь посвятил, Раллик. – Круйт выпрямился, в руке у него была брюква. Он швырнул ее в корзину, стоящую у бочонка с чистой водой. – А Сэба ее собственноручно уничтожает. Это верно, долго ему не продержаться, но вот что он после себя-то оставит?

Раллик потер рукой лоб.

– Чувство такое, что никто сейчас не в настроении.

– Чего же мы ждем?

Когда Раллик наконец поднял глаза, Круйт обнаружил, что не может долго выдержать взгляд убийцы. Было в нем что-то… безжалостное – в этих холодных глазах, в жестком лице, которое, казалось, вытесано так, чтобы исключить даже мысль об улыбке. Лицо, которое никогда не смягчится, не расслабится, не сделается более человеческим. Немудрено, что у Воркан он ходил в фаворитах.

Круйт принялся копаться в продуктах.

– Есть хочешь? – спросил он.

– Что ты затеял?

– Рыбную похлебку.

– Еще несколько колоколов, и снаружи станет так жарко, что свинец начнет плавиться.

– Но я собрался приготовить похлебку, Раллик.

Убийца встал и со вздохом потянулся.

– Пойду-ка я лучше пройдусь.

– Как знаешь.

Уже на пороге Раллик помедлил, обернулся и с неожиданным сарказмом спросил:

– Отпускает, да?

– Что отпускает? – нахмурился Круйт.

Раллик ничего не ответил и вышел, прикрыв за собой дверь.

«Что отпускает?» С какой это стати я решил выказать подобную тупость? Наверное, причина была, только вот я не могу сообразить какая. Быть может, это просто… инстинкт? Да, Раллик Ном, отпускает. И довольно быстро.

Раньше-то было легче – надо было еще тогда сообразить. И радоваться тому, что все в порядке. А не грызть себя понапрасну.

Стоя на четвереньках, Торди втирала золу в свободные места между камней, в каждую трещинку и щель, в каждую ямку на относительно ровной поверхности. Под пальцами она ощущала крохотные частицы костей. Чтобы получить идеальную золу, нужно сжечь дерево и только дерево, а на эту золу много чего пошло. Она надеялась, что наконец-то установится сухая погода. Иначе придется повторять все это еще раз – для того, чтобы скрыть милые глазу знаки, прекрасные знаки, нашептывающие ей о прекрасном будущем.

Она услышала, как задняя дверь распахнулась на кожаных петлях, и поняла, что на пороге стоит Гэз и смотрит на нее из-под полуопущенных век. Что его лишенные пальцев руки подергиваются, а костяшки на кулаках ярко алеют – и это следы от зубов и костей.

Она знала, что он каждую ночь убивает людей – только чтобы не убить ее. Знала, что это она – причина всех смертей. Каждое убийство – лишь замена тому, чего Гэзу хотелось бы совершить на самом деле.

Она услышала, как он шагнул во двор.

Встала, отряхнула выпачканные золой руки о фартук, обернулась.

– Остатки завтрака, – пробормотал он.

– Что?

– В доме полно мух, – пояснил он, застыв на месте, как если бы окаменел от солнечного света. Налитые кровью глаза метались по двору, словно в надежде сбежать из головы и спрятаться. Вон под тем камнем, или под той выбеленной солнцем доской, или под кучей отбросов.

– Ты небрит, – сказала она. – Согреть воды?

Безумные глаза метнулись к ней – но там им спрятаться было негде, так что он снова отвел взгляд.

– Не прикасайся ко мне!

Она представила себе, как держит в руках бритву, как подносит лезвие к его горлу. Как сквозь взбитую пену текут первые ручейки, как под рукой колотится пульс.

– Что ж, – сказала она, – под бородой не видно, как ты похудел. Во всяком случае, с лица спал.

Он угрожающе улыбнулся.

– А тебе, жена, так что, больше нравится?

– Нет, Гэз, просто ты выглядишь иначе.

– То есть ничего не может нравиться больше или меньше, когда тебе просто наплевать, так?

– Я такого не говорила.

– А чего тут говорить-то? И зачем ты все камнями выложила? У нас тут лучшие грядки были.

– Просто захотелось, – ответила она. – Будет место, чтобы присесть, отдохнуть. За овощами присмотреть.

– Не то разбегутся?

– Нет, мне просто нравится на них глядеть.

Они ни о чем не спрашивают. Да и просят немногого. Разве что чуть-чуть воды плеснуть. И чтобы сорняки солнца не закрывали.

У них не бывает подозрений. И они не думают о том, как меня убить.

– Чтобы ужин к закату был готов, – объявил Гэз, срываясь с места.

Она смотрела ему в спину. Под ногтями темнели полумесяцы комковатой золы, будто бы она разгребала руками погребальное кострище. Что она, собственно, и сделала, только Гэзу о том знать не нужно. Ему вообще ничего знать не нужно.

Будь овощем, Гэз. Ни о чем не беспокойся. Пока не наступит пора урожая.

Вол, тот был слишком туп, чтобы беспокоиться. Если бы не изматывающие нагрузки и достающиеся время от времени пинки, он был бы вполне доволен собственным существованием, навсегда налаженным порядком, в котором день сменяется ночью, ночь – днем, и так раз за разом до бесконечности. Все, что требуется, это изобилие пищи и жвачки, время от времени глотнуть воды и лизнуть соли, а всех кровососов этого мира – мух, клещей и блох – пусть чума заберет. Если бы вол был способен на мечты о рае, мечты эти оказались бы очень простыми – как, собственно, и сам рай. Простая жизнь позволяет избежать беспокойства, проистекающего из сложности окружающего мира. К сожалению, платить за это приходится отсутствием рассудка.

Подтвердить эту истину могут и другие искатели рая – например, пьяницы, что, пошатываясь, выбираются на рассвете из таверн с размякшими, затуманенными мозгами. Те, кто в бесчувствии валяется по курильням дурханга и д'баянга, неторопливо ползут в том же направлении. Разумеется, обретаемая ими в конце концов простота зовется смертью, но и особых усилий, чтобы пересечь черту, от них не требуется.

Вол, мыслям которого вся заключенная в этом ирония была (само собой) недоступна, втащил свою телегу в проулок, куда выходили задворки сразу нескольких курительных притонов, и трое истощенных прислужников принялись загружать ее урожаем мертвецов прошедшей ночи. Стоящий сбоку с кнутом погонщик сплюнул бурую от ржавого листа слюну и молча указал на еще одно тело, валяющееся в канаве у черного хода. Прислужники, недовольно бурча, направились к трупу, чтобы взять его за руки-ноги, оторвать от брусчатки и закинуть в телегу. Один вдруг охнул и отшатнулся, его примеру через мгновение последовали двое других.

Какое-то время после этого вола никто не тревожил – люди лишь суетились вокруг, появлялись и исчезали новые лица. Запах смерти вол чувствовал, но он был ему привычен. Во всей окружающей суматохе животное под ярмом являло собой островок спокойствия, наслаждаясь заполнившей проулок тенью.

Городской стражник, у которого с самого утра опять ныло в груди, похлопал вола по широкому боку и протиснулся рядом. Потом присел на корточки рядом с трупом.

Еще один, избит до такой степени, что и на человека-то почти не похож. Во всем лице ни единой целой косточки не осталось. Глаза вытекли. Зубов почти нет. Но бить его после этого не перестали. Перебили трахею – что, по всей видимости, и явилось причиной смерти, – потом принялись молотить по грудной клетке. Использованное при этом оружие оставляло короткие, продолговатые, неровные кровоподтеки. Как и в предыдущих случаях.

Стражник поднялся на ноги и обратился к прислужникам из курилен:

– Ваш клиент?

Все трое непонимающе уставились на него, потом один раскрыл наконец рот:

– Откуда нам знать, Худа ради? У него и лица-то не осталось.

– А одежда? Рост, телосложение, цвет волос – видели вы прошлой ночью кого-нибудь…

– Господин, – перебил его прислужник, – если это и клиент, то из совсем новых – видите, он еще не отощал. И одежда чистая, ну, то есть была, пока он не обделался.

Стражник все это тоже успел заметить.

– Так, может, это действительно клиент из новых?

– В последние дни у нас таких не было. Заглядывал кое-кто из нерегулярных посетителей, ну, знаете, из тех, кто всерьез не подсел, но этого мы не припоминаем – если судить по одежде и волосам.

– Тогда как же он оказался в проулке?

Ответа ни у кого не нашлось.

Достаточно ли у стражника теперь оснований, чтобы вызвать некроманта? Только если жертва окажется из приличных. Но одежда на вид не слишком дорогая. Скорее из купцов или средней руки чиновник. В таком случае что он делал в трущобах Гадробийского квартала?

– Это даруджиец, – заметил он.

– К нам они заглядывают, – отозвался разговорчивый прислужник, чуть заметно ухмыльнувшись. – К нам забредают и из Рхиви, и из Низины, даже баргасты случаются.

Да, в убогости все равны.

– В телегу его, к остальным.

Прислужники взялись за труп.

Стражник смотрел, как они работают. Потом скользнул взглядом в сторону погонщика, всмотрелся в морщинистое лицо, в ржавые потеки на покрытом щетиной подбородке.

– У тебя заботливая жена?

– Чего?

– Вол выглядит довольным и ухоженным.

– О да, господин, так оно и есть. Понимаете, мухи-то, они мешки предпочитают.

– Что предпочитают?

Погонщик прищурился и шагнул поближе.

– Трупы, господин. Я их мешками называю. Я изучал разные важные вещи, много про них думал. Про жизнь и все остальное. Как оно все работает и что происходит, когда жизнь прекратится.

– Вот оно как. Ну, что ж…

– Любое тело, господин, сделано из одних и тех же частичек. Только они такие крохотные, что без специальной линзы и не разглядеть – но я себе такую заказал. Совсем маленькие. Я их называю мешочками. А внутри каждого мешочка есть еще такой кошелечек, он там вроде как плавает. Думается, в этом-то кошелечке записи и хранятся.

– Что хранится, прошу прощения? Записи?

Погонщик быстро кивнул и после паузы – чтобы извергнуть поток коричневой слюны – продолжил:

– Насчет того, что это за тело. Собака, или кошка, или зеленая муха-кожеедка. Или человек. И разное другое – цвет волос, или глаз, или что там еще, – все значится на записях в кошелечке внутри мешочка. Понимаете, это вроде как указания, чтобы мешочек знал, каким он должен быть мешочком. Одни мешочки идут на печень, другие – на кожу, на мозги, на легкие. А мешочки эти мать с отцом сшивают, когда дитятю себе заделывают. Из двух половинок сшивают, понимаете, господин, потому-то детвора сразу и на мамку, и на папку похожа. Вол вот этот тоже из мешочков сделан, примерно таких же, вот я и прикидываю – если половинку такого мешочка да сшить с половинкой человеческого, это ж подумать только что может выйти?

– Думается, что-то такое, уважаемый, что придется тебе со всех ног бежать из города, а иначе камнями забьют.

Погонщик нахмурился.

– Вот в этом-то с миром вся и беда. Нелюбопытные вы!

– Встреча очень важная!

Искарал Прыщ лишь кивнул, не переставая обольстительно улыбаться. Сордико Куолм вздохнула.

– Официальная, по делам Храма.

Он снова кивнул.

– И мне не требуются сопровождающие!

– Они тебе и не понадобятся, Верховная жрица! – объявил Искарал Прыщ. – Ведь с тобой буду я! – Тут он склонил набок голову и облизнулся. – Разве не так? Хи-хи. И вот тут-то она и поймет, что со мной можно получить такое, о чем она и не мечтала никогда. Да я весь буду словно огромный ходячий член!

– Вы уже есть, – заверила его Сордико Куолм.

– Я есть? Что я есть, радость моя? Нам нужно идти, не то опоздаем.

– Искарал Прыщ, я не желаю, чтобы вы шли со мной.

– Это лишь слова, но глаза твои обещают иное!

– Исполнись то, что обещают сейчас мои глаза, – сказала она, – болтаться мне на Высокой виселице. Это если, услышав новость о вашей мучительной смерти, весь город не ударится в празднество – в таком случае меня не эшафот ждет, а золотой трон в награду.

– О чем это она сейчас? В городе никто и не знает, что я здесь. И золотой трон мне ни к чему. Да и ей ни к чему, когда у нее я есть. – Он снова облизнулся, потом на лицо его вернулась улыбка. – Веди же нас, любовь моя. На твоей официальной встрече я во всем буду тебе навстречу! В конце концов, разве я не Маг Дома Тени? Не просто Верховный жрец, но Высочайший! Наивысший! Я всецело воздержусь от того, чтобы высказывать свое мнение – само собой, до тех пор, пока меня об этом не попросят. Нет-нет, я буду молчалив и мудр, а всю болтовню оставлю на долю своей милейшей подчиненной. – Тут ему пришлось увернуться, но он не преминул добавить: – Которая в ближайшее время подчинится мне уже самым непосредственным образом.

Она странным – но таким очаровательным! – движением заломила руки, и ее прекрасные глаза преисполнились покорностью. Зрелище, достойное того, чтобы Искарал Прыщ в подробностях вспомнил его нынче же ночью под одеялом рядом с Могорой, храпящей, ибо нос у нее постоянно заложен паучьими яйцами…

– Вам действительно придется помолчать, Искарал Прыщ. Та, на беседу с которой я направляюсь, терпеть не может идиотов, а я не намерена вмешиваться, пусть даже ваша назойливость может оказаться фатальной. – Она помолчала, покачала головой. – Хотя представить вас неназойливым я тоже не в состоянии. Вероятно, мне следует отозвать собственное предупреждение в надежде, что вы напроситесь-таки и вас уничтожат в мгновение ока. И это даст мне возможность выгнать прочь как ваших отвратительных бхокаралов, так и вашу столь же отвратительную супругу. – На ее лице вдруг изобразилось изумление. – Что я такое говорю? Эти мысли не из тех, что произносят вслух. Воистину, Искарал Прыщ, с кем поведешься, от того и наберешься.

– Скоро мы прильнем друг к дружке, словно две горошины в стручке. В одном из тех твердых блестящих стручков, что ко всему липнут, особенно к волосам на лобке, если приходится мочиться в кустах. – Он потянулся к ней. – Возьмемся же за руки, чтобы вместе скользить по улицам!

Кажется, она отдернулась – но нет же, это всего лишь его тонкая и хрупкая самооценка, источенная постоянными заботами, однако ее можно надежно спрятать, скрыть под очередной обольстительной улыбкой!

Храм они покинули через редко используемую боковую дверь, успев захлопнуть ее перед самым носом у бхокаралов, возбужденным шквалом несшихся следом за ними по коридору.

Снаружи вовсю сияло треклятое солнце, но Сордико Куолм, казалось, совсем не замечала столь вопиющего неуважения со стороны стихий – а ведь на небе вообще ни облачка! Хуже, чем в Семи Городах, и нигде не единой расщелины.

Вокруг – толпы каких-то жалких личностей, целое море недовольных физиономий, возмущенно пихающихся в ответ на аккуратные тычки локтем или плечом, которые он вынужден производить, чтобы угнаться за длинноногой Верховной жрицей…

– О да, длинноногой! Ооо! Ооооо! Как размашисто движутся ее ноги, как аппетитно покачиваются эти…

– Замолчите! – прошипела она, изящно обернувшись на него.

– Престол Тени все понимает. О да, понимает. Он предвидел необходимость нашей встречи. Слияние двух прекраснейших смертных на службе Тени. Любовь, предначертанная самой судьбой, словно в книжке, между прекраснейшей и невиннейшей женщиной – впрочем, хотелось бы верить, не слишком уж невинной – и могучим мужем с горячей улыбкой и стальными мышцами. Или нет, со стальной улыбкой и горячими мышцами. Хм, не уверен, годится ли тут слово «мышцы». Ну, короче, с мускулистыми руками и все такое. Ведь я же настоящая гора мускулов, разве нет? Я даже ушами двигать смогу, возникни для этого нужда, – но нет, лучше обойдемся без демонстраций. Хвастунов она презирает, для этого она слишком утонченная натура. Но уже скоро…

– Ты кого сейчас локтем пихнул, коротышка?

– …уже скоро на нас с ней снизойдет слава…

– …немедленно извинишься, чтоб ты сдох!

Путь Искаралу Прыщу заступил здоровенный болван, плоская рожа которого больше напоминала то, что поутру можно найти в ночном горшке.

– Я сказал, что ты сейчас немедленно извинишься, чтоб ты сдох, хорек жабомордый!

Искарал Прыщ лишь фыркнул.

– Смотрите-ка, здоровенный болван, плоская рожа которого больше напоминает то, что поутру можно найти в ночном горшке, желает, чтобы это я извинился. И я ведь извинюсь, дражайший, но лишь после того, как ты сам извинишься за то, что болван, и за свою горшечную рожу – короче, за самый факт своего существования!

Чуть было не ухватившая его после того за горло огромная обезьянья лапища была настолько обезьяньей, что на ней и большого пальца-то противостоящего не разглядеть было – так, во всяком случае, Искарал Прыщ описал все это впоследствии вытаращившим от изумления глаза и что-то лепечущим бхокаралам.

Само собой, он не обратил на нее ни малейшего внимания и тоже протянул вперед руку, нацелившись болвану между ног, а потом сжал кулак и принялся дергать, давить и выкручивать, стервец же со стоном сложился пополам, рухнул на грязную мостовую, словно мешок с дынями, и принялся там самым жалким образом извиваться.

Перешагнув через него, Искарал Прыщ пустился вдогонку за Сордико Куолм, которая, похоже, ускорилась, да так, что одежды, истинное слово, струились за нею следом.

– Вот же грубияны попадаются, – выдохнул Искарал Прыщ, поравнявшись наконец с ней.

Они остановились у ворот скромной усадьбы неподалеку от Хинтеровой башни. Ворота оказались заперты, Сордико Куолм потянула за плетеную веревку, где-то внутри раздался перезвон.

Они немного подождали.

С другой стороны ворот загремела цепь, тяжелые створки со скрипом приоткрылись, с петель при этом посыпались хлопья ржавчины.

– Нечасто здесь принимают гостей, надо полагать.

– С этого мгновения, – объявила Сордико Куолм, – вы, Искарал Прыщ, будете молчать.

– Я?

– Вы!

Тот, кто открыл ворота, предпочел остаться за одной из створок, и Верховная жрица без лишних церемоний прошествовала внутрь. Искарал Прыщ кинулся следом, чтобы не остаться снаружи, поскольку створки тут же начали смыкаться. Оказавшись внутри, он развернулся, чтобы выбранить нерадивого слугу. И обнаружил орудующего рычагом сегулеха.

– Благодарю, Турул, – сказала ему Сордико. – Госпожа в саду?

Ответа не последовало.

Верховная жрица кивнула и направилась извилистой тропкой через заросший сорняками дворик, стены которого были покрыты буйно цветущими глициниями. Завидев свившуюся кольцом змею, что грелась на солнышке посреди тропы, Сордико приостановилась, потом осторожно обошла ее по самому краешку.

Искарал прокрался следом, не отводя глаз от отвратительного создания, которое подняло клиновидную головку и высунуло подергивающийся от любопытства – или же от голода – язычок. Оказавшись на безопасном расстоянии, он зашипел и порадовался тому, как змея отдернулась прочь.

Главное здание усадьбы оказалось небольшим, в элегантности строения ощущалось что-то смутно женственное. С обеих сторон его огибали арочные дорожки – заросшие вьюном и превратившиеся в тоннели, что дают благословенную тень. Верховная жрица выбрала одну из них.

Обойдя здание, они услышали негромкие голоса.

Пространство в самом центре сада было вымощено камнем, там возвышалась дюжина бронзовых статуй в полный рост, выстроившихся в круг лицом к центру. Статуи стояли в круглых ямках по щиколотку в воде, и вода эта стекала слезами с их странным образом прикрытых лиц. Приблизившись, Искарал Прыщ с неясной тревогой осознал, что статуи – сегулехи и что вода сочится из-под их покрытых мхом и патиной масок. В центре круга находился хрупкий медный столик на тонких ножках, а рядом с ним – два кресла. В одном из кресел сидел к ним лицом длинноволосый, седой мужчина. Его простая рубаха была заляпана кровью. В другом, спиной к ним, – женщина. Ее роскошные черные волосы ярко переливались, являя идеальный контраст с белой льняной блузой.

При виде Сордико Куолм и Искарала Прыща мужчина встал и поклонился хозяйке.

– До встречи, моя госпожа.

Отвесив еще один, не столь глубокий поклон Верховной жрице и Искаралу, он удалился.

Сордико Куолм вошла внутрь круга и встала справа от освободившегося кресла. После чего, к изумлению Искарала Прыща (впрочем, тут же сменившемуся удовольствием), присела в изящном полупоклоне.

– Госпожа Зависть.

– Присаживайтесь, дорогая моя, – ответила Госпожа Зависть. Затем, когда в поле ее зрения появился Искарал Прыщ, который наконец смог увидеть безупречное лицо, столь идеально соответствующее прекрасным волосам, ее позу, замечательно, так сказать, позиционированную в тонконогом кресле, небрежно скрещенные ноги, открывающие поверхность одного точеного бедра, так и умоляющего, чтобы его кто-нибудь погладил, она нахмурилась и добавила: – Возможно, мне следует распорядиться, чтобы здесь обустроили песочницу для вашего найденыша? Пусть там копается и пускает слюни.

– Увы, боюсь, нам придется закопать его в песок с головой.

– Идея мне нравится.

Появился Турул с еще одним креслом. Сходство между ним и статуями несколько обеспокоило Искарала, он вздрогнул, поспешно поклонился Госпоже Зависть и вскарабкался на сиденье.

– Своей красотой она ни в чем не уступает самой Верховной жрице. А если только представить себе, как они обе…

– Искарал Прыщ, – оборвала его Сордико Куолм. – Я, кажется, велела вам хранить молчание?

– Но я ничего такого не сказал, любовь моя! Вообще ничего!

– Я не ваша любовь и никогда ею не буду!

Он улыбнулся и объявил:

– Я использую двух красоток друг против дружки, доведу обеих до судорог ревности, с присущим мне изяществом переключая свои чары с одной на другую. Одну ущипнул, другую погладил. Что за сладостные перспективы!

– Я его сейчас убью, – сказала Госпожа Зависть Сордико Куолм.

– К сожалению, это Маг Тени.

– Вы шутите!

– О нет! – воскликнул Искарал Прыщ. – Она не шутит. И к тому же мое присутствие здесь есть добрый знак, ибо мне известно нечто, скрытое от вас.

– Что за несчастье, – вздохнула Госпожа Зависть. – Утро начиналось так хорошо – и все насмарку.

– Кто это был? – требовательно спросил Искарал Прыщ. – Мужчина, который ушел. Кто это?

– С какой стати я должна отвечать?

– Обычная взаимность – вы удовлетворяете мое любопытство, я ваше – и тем самым мы достигаем взаимного удовлетворения, как тебе это понравится, Сордико Куолм, а?

Госпожа Зависть потерла виски, словно от бессилия, потом все же ответила:

– Это был бард, Рыбак кель Тат. Крайне необыкновенная личность. Ему… хочется во всем признаваться. Он принес вести о случившихся в городе малоприятных событиях…

– Ничто по сравнению с той неприятностью, о которой я намерен поведать! – провозгласил Искарал Прыщ.

Настал черед Сордико Куолм потереть лоб.

– Ага, работает!

Госпожа Зависть смерила его пристальным взглядом.

– Если я соглашусь на предложенную взаимность, Маг, обещаешь ли ты после этого держать себя в руках и позволить мне наконец побеседовать с Верховной жрицей?

– Гарантирую, Госпожа Зависть! Разумеется, при условии, что и вы пообещаете мне то же самое.

– Не уверена, что тебя понимаю.

– Я приплыл сюда на корабле, Госпожа Зависть.

– И что с того?

– На корабле, принадлежащем сладчайшей из женщин…

– Опять? Только не это! – простонала Сордико Куолм.

– Сочувствую ей, – заметила Госпожа Зависть.

– И напрасно! – Искарал Прыщ откинулся на спинку кресла, балансируя на задних ножках так, чтобы в поле его зрения оказались обе женщины одновременно. – Мои мечты сбываются! Они смотрят мне прямо в рот, боясь пропустить хоть слово. Попались, голубушки!

– Да что с ним не так, Верховная жрица?

– Боюсь, я даже и не знаю, с чего тут начать.

Искарал Прыщ тем временем изучал свои ладони – но тут его немного затошнило, поскольку бхокаралы взяли в привычку обсасывать ему пальцы, пока он спит, так что они разбухли, сделались морщинистыми и откровенно неприятными глазу, поэтому он непринужденно отвел взгляд в сторону и обнаружил, что смотрит на Турула, а это оказалось немногим приятней, так что нет, лучше вон туда, на цветочек – так вроде бы безопасней – до тех пор, пока, наконец, не настало время посмотреть Госпоже Зависти прямо в ее поразительные глаза.