Текст книги "Трилогия Харканаса. Книга 1. Кузница Тьмы"

– Спасибо, Келларас.

Капитан махнул рукой.

– Кстати, нетрудно догадаться, как отреагировал бы мой господин, если бы услышал о заявлениях вашего повелителя.

– Гм… и что же, по-вашему, он бы ответил?

– Полагаю, Аномандер бы задумчиво кивнул, а затем произнес: «Пожалуй, вернуться в детство не так уж и плохо».

Галар улыбнулся, и на этот раз улыбка его уже не была печальной.

Изрядно выпивший Келларас составил компанию Галару Барасу, во многом облегчив его душевное смятение, а когда гость наконец встал, бормоча слова прощания, и, пошатываясь, направился к выходу, Галар снова остался один, не в силах заглушить боль, которую испытывал при виде Торас Редон.

В зале стало тише, свечи почти догорели. Усталые слуги убирали тарелки и кружки, и занятыми оставались лишь несколько столов. Торас все так же сидела во главе одного из них, хотя ее товарищи уже засыпали сидя, и лишь когда женщина наконец поднялась со своего места и двинулась в сторону Галара, он понял, что ждал ее. И она об этом знала.

– Где твоя былая отвага, Галар Барас? – В ее голосе слышались хорошо знакомые ему хмельные нотки.

Торас села на стул, который до этого занимал Келларас. И, вытянув ноги в заляпанных грязью сапогах, сложила руки на коленях, глядя на Галара покрасневшими глазами.

– Вы пришли с юга? – спросил он.

– Откуда же еще? Мы патрулировали форулканскую границу.

– Ну и как там? Неприятности были?

Она покачала головой:

– Все спокойно. Не как в старые времена. Но ведь все меняется, правда?

– Да, нужно двигаться дальше. Сообразно обстоятельствам.

– Собственно, так все и происходит. Взять моего мужа – забрался дальше некуда. Равнина Призрачной Судьбы, каждый сезон новый форт, горстка потерянных и сломленных подчиненных. Вот уж воистину настоящая служба королевству – по-другому не скажешь.

Галар пристально взглянул на женщину:

– Это огромная ответственность.

Внезапно Торас рассмеялась и отвела взгляд. Пальцы ее правой руки побарабанили по столу и снова замерли.

– Мы все обходим дозором границы, будто испытывая наши возможности.

– Не все, – ответил он.

Она посмотрела на него, затем снова в сторону.

– Ты изгой в Цитадели. Все считают, будто ты чересчур высокомерен и пренебрегаешь остальными, но я-то знаю, что ты не такой, Галар. И никогда таким не был.

– Похоже, у меня мало общего с обитателями Цитадели.

– Именно потому мы и выбрали тебя на роль связного.

Немного помедлив, он вздохнул.

Торас наклонилась вперед:

– Это не наказание, Галар. И никогда им не было.

Но он-то знал, что это не так.

– Ты мог бы, по крайней мере, взять себе в постель кого-нибудь из жриц. Пусть принявшие обет безбрачия пялятся в стены своих монастырей – для таких, как мы, подобное не годится. Мы солдаты, и у нас есть свои желания.

– И ты их, конечно же, вполне удовлетворяешь, Торас?

Как обычно, его колкость никак на нее не подействовала.

– Более чем, – ответила она, снова откидываясь на стуле. – Вероятно, тебе этого не понять, но мною движет именно уверенность в том, что мой муж мне не изменит.

– Ты права: я этого вообще не понимаю.

– Я Хустейну не ровня и с самого начала не рассчитывала ею стать. Я всегда лишь держалась в тени мужа. С этим нелегко жить изо дня в день.

– Да не было ничего подобного! О какой тени ты говоришь, Торас? Никто не считал тебя ниже супруга, – во имя Бездны, ты же командуешь легионом Хуста!

– Военное звание или прочие достижения тут ни при чем.

– Тогда в чем же дело?

Она лишь покачала головой и просто сказала:

– Я скучала по тебе, Галар.

Однако Торас по-прежнему не смотрела ему в глаза. Капитан понятия не имел, наблюдают ли за ними окружающие. А может, даже пытаются прислушаться к их разговору? Хотя вряд ли.

Слуги принесли в зал тростник, чтобы разбросать его по полу. Кто-то пьяно пел, забывая слова; слышался смех. В воздухе висел тяжелый дым, разъедавший глаза. Галар пожал плечами.

– И что дальше?

Поднявшись, Торас хлопнула его по плечу:

– Иди к себе. Уже поздно.

– А ты?

– Разве не в этом заключается мужество?

Она улыбнулась и направилась прочь.

Глядя, как Торас возвращается на свое место и наливает очередную кружку, капитан понял, что эту ночь ему предстоит провести не одному. Встав и идя к выходу, он подумал о своем жилище в Цитадели и узкой кровати, которую не стал бы делить ни с кем из жриц, а потом о Калате Хустейне, лежащем сейчас на койке в каком-то северном форте. Оба они жили затворниками, поскольку такова уж была их натура – оставаться одному в отсутствие любви.

А женщина, которую они оба делили… ничего-то она не понимала.

В последние три дня Кадаспала был избавлен от общества Хунна Раала и Оссерка. Он даже не видел, как они уехали, а Урусандер ничего не говорил о том, куда оба отправились и с какой целью. Это вполне устраивало художника, поскольку он мог спокойно работать над портретом, не страдая под натиском лавины невежественных комментариев, непрошеных советов или бессодержательных разговоров за ужином. Освободившись от своих назойливых подчиненных, Урусандер и сам переменился, и теперь их споры на различные темы превратились в необременительное развлечение – настолько приятное, что Кадаспала даже начал с нетерпением ждать очередной трапезы.

И все же работа раздражала его, не принося удовлетворения. По завершении каждого сеанса он буквально с ног валился и сражался с невероятной усталостью, прилежно чистя кисти и мысленно повторяя линии угольных набросков, к которым не раз обращался, оценивая картину на доске. Художнику не требовалось даже смотреть на листы пергамента: столь четко начерченный углем образ стоял у него перед глазами. Лицо Урусандера преследовало Кадаспалу, как и каждая картина, которую ему приходилось писать, но на этот раз все было иначе.

Любое произведение искусства имело политический подтекст, но этот портрет выглядел слишком дерзким, слишком смелым, и Кадаспала обнаружил, что его рука и глаз пытаются с этим бороться, сглаживая тона, закругляя те или иные линии, используя понятный только ему язык символов.

«Живопись есть война. Искусство есть война».

Его коллеги наверняка съежились бы от ужаса, услышав подобные заявления. Но с другой стороны, по большей части они были глупцами. Только Галлан мог понять его. Лишь Галлан одобрительно кивнул бы и, возможно, даже улыбнулся. Существовало множество способов вести сражение. Оружие красоты, оружие разногласий. Поля битвы повсюду: не только на местности, но и в складках висящей портьеры. Линии сопротивления, узлы засад, атака цвета, отступление перспективы. Но при этом каждая победа казалась поражением: в конце концов, он был не властен над взглядом незнакомца, а если искусство и могло осаждать чью-то душу, это походило на наступление вслепую, этакий штурм невидимых стен.

Портрет Урусандера, перед которым Кадаспала сидел теперь, пока угасали последние ночные свечи, нес в себе все раны художника, но кто мог это увидеть? Никто, даже Галлан. Приходилось учиться скрывать собственные страдания, чтобы доставить удовольствие другим.

А Урусандер был воистину доволен.

Кадаспала завершил работу и с восходом солнца собирался уйти.

«Я изобразил того, кто достоин стать мужем Матери-Тьмы. Все увидят его силу, решимость и прямоту, ибо эти качества лежат на поверхности. Но никто не узрит их оборотную сторону – жестокость, таящуюся под покровом силы, холодную гордыню под личиной безжалостной решимости. Крепко сжатый в руке меч, готовый судить.

В Урусандере увидят солдата, готового беспрекословно нести свое бремя, но не заметят при этом ни следа увядшего сочувствия или чрезмерных ожиданий.

Теплые оттенки красок будут лишь намекать на кроющийся под ними металл, и вряд ли кто-то поймет, что обещает этот сплав огня и железа.

Мое могущество велико, талант несомненен, а видение безошибочно. Но все это не приносит мне ничего, кроме боли. Существует лишь одно божество, и имя ему – красота. В целом свете одна только любовь достойна поклонения. Есть лишь один мир, и мы покрыли его шрамами до неузнаваемости.

Искусство – это язык страдающих, но мир слеп к нему. Навеки слеп.

Урусандер, я вижу тебя в тускнеющем свете, и ты пугаешь меня до глубины души».

– Не поужинаете со мной в последний раз?

Вздрогнув, Кадаспала повернулся и увидел перед собой повелителя Урусандера.

– Когда вы заговорили, повелитель, мне на мгновение показалось, будто я вдруг увидел, как шевелятся губы вашего портрета. Признаться, аж не по себе стало.

– Могу себе представить. Вы создали на холсте полное мое подобие. – (Кадаспала кивнул.) – Сами скопируете портрет для галереи?

– Нет, повелитель. Это дело художников Цитадели. Туда специально отбирали тех, кто хорошо умеет подражать другим. Когда они закончат работу, картину вернут вам: доставят сюда или туда, где вы в конечном счете будете жить.

Урусандер молча подошел к Кадаспале, глядя из-под полуприкрытых век на портрет, и вздохнул:

– Туда, где я в конечном счете буду жить… Любопытное высказывание. Или вам кажется, что меня настолько не устраивает место, где я сейчас обитаю?

– Я ничего такого не заметил, повелитель.

– А если бы даже и заметили, то никогда бы об этом не сказали. И тем не менее, – он махнул рукой, – вы предпочли бы, чтобы я оказался… где-нибудь подальше.

Негромкий звон колокольчиков возвестил об ужине, но никто из двоих мужчин не сдвинулся с места.

– Так или иначе, повелитель, вы получили портрет кисти Кадаспалы, отвергшего сотню других заказов.

– Неужели так много? А я и не знал.

– Те, кому было отказано, не распространялись об этом, повелитель.

– Вполне разумно с их стороны. Но почему же в таком случае вы согласились писать мой портрет?

– У меня была одна мысль.

– Может, поделитесь ею со мной, Кадаспала?

– Здесь запечатлен единственный муж во всем королевстве, кто способен предотвратить гражданскую войну. – И живописец кивнул в сторону портрета.

Урусандер шумно выдохнул.

– Но это какое-то безумие! – резко проговорил он. – Если знать настолько ненавидит фаворита, пусть бросит вызов самой Матери-Тьме!

– Высокородные не осмелятся, но их ненависть от этого не ослабевает: аристократы наносят удары туда, куда позволяет их отвага.

– Похоже, вы не слишком высоко цените тех, к чьему кругу и сами принадлежите, Кадаспала.

– Я изобразил лица слишком многих из них, повелитель, так что приглашаю вас взглянуть на галерею своекорыстных, злобных и самовлюбленных мерзавцев – о, это лучшие мои работы, свидетельство моей гениальности.

– Вы всегда рисуете то, что видите, Кадаспала?

– Не всегда, – признался художник. – Иногда я изображаю то, чего боюсь. Все эти лица – все эти великие тисте, включая и вас, – говорят не только о каждом из запечатленных на портретах, но, увы, в неменьшей степени и обо мне самом.

– Не стану возражать, – ответил Урусандер. – Наверняка это можно сказать обо всех живописцах.

Кадаспала пожал плечами:

– Художнику редко удается скрыть себя в своих произведениях, и любой изъян в исполнении выдает его с головой. Но к числу моих недостатков это не относится. То, как именно я проявляю себя в этих работах, обнаружить не столь легко. И, прежде чем вы спросите, повелитель: нет, в подробности я вдаваться не намерен.

– Полагаю, тем копировщикам в Цитадели вряд ли удастся повторить то, что вы воплотили здесь.

– Думаю, вы правы, повелитель.

– Пожалуй, оно и к лучшему, – проворчал Урусандер. – Идемте поужинаем вместе в последний раз. Как я понимаю, вскоре вам предстоит присутствовать на свадьбе?

Кадаспала поднялся:

– Да, повелитель. Моя сестра выходит замуж.

Они направились к выходу из гостиной.

– Что ж, Андарист – вполне достойный выбор.

– Вряд ли кто-то станет это отрицать, – ответил художник, радуясь тому, с какой легкостью слова эти сорвались с его губ.

– Ваша сестра стала настоящей красавицей. По крайней мере, так мне говорили.

– На самом деле так оно и есть, повелитель…

На свете всегда хватало тех, кто боялся одиночества, но Крил себя к таковым не причислял. Он сидел верхом на лошади; со всех сторон простирались бесплодные холмы; траву шевелил теплый ветерок, подобно дыханию довольного бога. Возле груды занесенных землей камней виднелась россыпь белых костей, а на одном из валунов, словно бы возвещая о торжестве добытчика, лежали ветвистые рога самца экаллы, убитого охотником много лет тому назад.

Крилу подобный триумф казался до боли бессмысленным. Древняя традиция охоты была возведена в ранг некоей добродетели, расцвеченной в цвета отваги, терпения и искусства. Она также символизировала лежащую на бьющемся сердце земли ладонь, пусть и скользкую от крови. Этакие состязания – или поединки – между тисте и представителями животного мира; хотя на самом деле назвать таковыми их было сложно: какие уж там поединки. Несомненно, охота была жизненной потребностью, но лишь до тех пор, пока не начала означать нечто большее, чем добычу пропитания. Теперь же, давно перестав быть необходимостью, она воспринималась как некий чудовищный обряд.

Крилу казалось странным, что столь многие мужчины и женщины, далеко не первой молодости, все еще нуждались в подобного рода обрядах, как будто без них им грозило застрять где-то на этапе перехода из детского состояния во взрослое. Он прекрасно понимал то возбуждение, которое приносила охота, этот сладостный азарт преследования, но не видел ни малейших причин для того, чтобы охотиться самому – в отличие от многих своих знакомых.

«Что есть для нас охота? Подготовка к войне? Кровь, угасающий взгляд убитой добычи… неужели чужие страдания приводят нас в столь жуткий восторг? Какие низменные чувства охватывают нас в такие моменты? Почему их вкус не становится невыносимо горьким?»

Крил не обнаружил ни единого следа живых экалл, хотя и уехал достаточно далеко от дома Энес, от печального Джайна и его восторженной дочери, от мира свадеб, заложников и постоянно растущей напряженности среди высокородных; но даже здесь, среди холмов под бескрайним небом, его отыскали собственные сородичи с этими их трофеями смерти.

Много лет назад, когда Крил был еще достаточно юн, чтобы мечтать, он воображал, как отправляется на поиски нового мира, где нет тисте, нет цивилизации, где он будет жить один и никто не станет ему мешать – а может, даже и не один, поскольку иной раз представлял рядом и спутницу, которая разделит его великие приключения. Тот мир чем-то напоминал прошлое, но такое, которого не видел ни один тисте, и от этого казался девственно-чистым. Уж лучше быть добычей, чем хищником: когда юноша грезил, он словно бы сбрасывал с себя шкуру дерзкого убийцы, отчего его пробирал страх и кидало в дрожь.

В минуты слабости Крил продолжал тосковать по тому миру, где свобода была связана со вполне понятным риском, и когда молодой Дюрав выезжал за пределы владений дома Энес, как в этот раз, забираясь как можно дальше в глушь (тут еще кое-где остались дикие места), то обнаруживал, что ищет вовсе не экалл или их следы, не волков на горизонте или в долинах, не зайцев и ястребов, но прошлое, которое, как он знал, потеряно навсегда. Хуже того, ни для него самого, ни для его народа в этом прошлом не было места, и оно оставалось неведомым навеки.

Его готовили к войне точно так же, как учили охотиться и убивать, и все эти умения считались необходимыми, чтобы стать взрослым. До чего же печально.

Лошадь беспокойно повела ушами. Крил приподнялся на стременах, вглядываясь в горизонт в той стороне, где что-то внезапно привлекло ее внимание.

С севера приближался отряд всадников. Их внешность поразила юношу. Он видел, что это тисте, в доспехах, но с непокрытыми головами и притороченными к седлам шлемами.

Единственным относительно недалеким поселением здесь была Обитель Седис, которая находилась не менее чем в трех днях пути на северо-запад. К тому же этим всадникам явно пришлось пересечь Дорсан-Рил, что было сложно в любое время года. Намного проще было бы оставаться на дороге по другую сторону реки, проехав мимо Обители Драконс, а затем дальше в Харканас. Какой смысл рисковать, если на юге есть надежные мосты?

Крил лихорадочно пытался вспомнить, кто же сейчас размещается в Обители Седис. Крепость эта была возведена в конце войны с джелеками, и там располагался постоянный гарнизон с тех пор, как побежденные дикари решили возобновить свои набеги, словно бы поражение, которое они потерпели, ничему их не научило.

Всадники приближались, но без особой спешки. Казалось, будто они вели с собой около двух десятков пеших.

Развернув лошадь навстречу вновь прибывшим, Крил мгновение поколебался, а затем поехал им навстречу. Приблизившись, юноша понял: пешком за всадниками шли дети, причем, что еще удивительнее, все они до единого были джелеками.

Никаких оков на пленниках он не видел. Каждый ребенок сгибался под тяжестью мешков из шкур, вероятно с вещами.

Отряд всадников-тисте состоял из пары десятков рядовых солдат, сержанта и ехавшего впереди капитана, который не сводил с Крила напряженного взгляда, но, похоже, не увидел для себя ничего подозрительного и, заметно расслабившись, поднял руку, останавливая остальных.

– Ну и далеко же ты забрался, парень, – сказал он. – Скачешь с посланием в Обитель Седис?

Крил покачал головой:

– Нет, капитан. Тогда бы я ехал по другому берегу реки.

– Что же в таком случае привело юного высокородного в эти холмы?

Капитан явно не собирался распространяться насчет того, каким образом сами они оказались не на том берегу.

Юноша пожал плечами и пояснил:

– Я Крил Дюрав, заложник…

– …дома Энес. – Худое обветренное лицо капитана озарилось улыбкой. – Вряд ли я ошибусь, если предположу, что ты сбежал от лихорадочных приготовлений к свадьбе?

– Прошу прощения?

Его собеседник рассмеялся:

– Будем знакомы, Крил. Я капитан Скара Бандарис. Наше путешествие на юг преследует две цели. Во-первых, выяснить, что делать с этой компанией заложников. – Он показал на детей-джелеков. – А мы-то думали, что нам грозит очередная война, прежде чем джелеки отдадут хотя бы одно свое дитя. Только представь наше удивление.

– А какова вторая цель, капитан?

– Естественно, посетить свадебную церемонию. Крайне рад, что Андарист вскоре познает счастье супружества. Не окажешь ли нам честь, сопроводив нас в дом Энес? Я слышал о прекрасной дочери Джайна, вместе с которой ты рос все эти годы.

Крил знал имя Скары Бандариса – отважного офицера, отличившегося во время последних войн. Но ему не было известно, что гарнизон капитана располагается в Седисе.

– Для меня, как для заложника дома Энес, будет немалой честью сопровождать вас, капитан. Пожалуй, я слишком долго болтался в этой глуши.

Он развернул лошадь.

Скара Бандарис дал отряду знак двигаться дальше. После чего поравнялся с юношей и заявил:

– На твоем месте, Крил Дюрав, я бы лучше отправился к отшельникам в северные утесы и поискал там пустую пещеру. Шутка ли, выходит замуж девушка, которую ты столь долго знал, – я ведь не ошибся насчет того, что тебя сюда погнало?

– Погнало, капитан?

– Ну да, в глушь, где можно побыть в одиночестве и благословенном спокойствии. Как я понимаю, ты отсутствуешь уже несколько дней?

Крил вздохнул:

– Вы совершенно правы, капитан.

– В таком случае оставим разговоры о разбитых сердцах. Я не стану также мучить тебя и расспросами об Энесдии. Скажи, ты видел хоть одну экаллу?

– Ни единой живой, капитан, – ответил Крил, с любопытством рассматривая детей-джелеков.

– Поверь мне, куда лучше, когда они ходят на двух ногах, а не на четырех, – проворчал Скара Бандарис.

– Капитан?

– Двадцать пять щенков, Крил, которых не удержит ни один поводок. Нам придется растить у себя волков.

– Я слышал, что они не совсем волки…

– Верно. Ну тогда охотничьих псов. Эта традиция брать заложников, столь священная и нерушимая, вполне может нам аукнуться – в смысле, огрызнуться и укусить нас в зад.

Крил бросил на него изумленный взгляд.

Скара Бандарис рассмеялся, заставив юношу невольно улыбнуться.

Со стороны ехавших позади солдат послышались шутки, а затем новые взрывы смеха, и Крил подумал, что, возможно, он больше не нуждается в одиночестве.

– Где Крил?! – Служанки вздрогнули, услышав крик молодой хозяйки, и Энесдия на мгновение ощутила злобную радость. – Как он посмел сбежать? А отцу хоть бы хны! Мы что, уже перестали чтить древнюю традицию заложников, позволив Крилу скрыться в глуши, будто полудикому псу? – Вид безучастных лиц лишь еще больше раздражал девушку. Что-то прошипев себе под нос, она вышла из комнаты. Служанки поспешили было за госпожой, но она жестом остановила их. – Оставьте меня. Все.

После долгих мучительных поисков Энесдия нашла отца за конюшней, где тот наблюдал, как в загоне объезжают лошадь.

– Отец, мы что, готовы первыми отвергнуть все драгоценные традиции нашего народа?

Джайн взглянул на нее, изумленно подняв брови:

– Мне кажется, это… чересчур философский вопрос, дочь моя. Может, оставим его следующим поколениям?

– Тогда просто скажи: почему мы сняли с себя всю ответственность за нашего заложника?

– Впервые об этом слышу, Энесдия. Что случилось?

– Крил пропал: его нет вот уже несколько дней! Может, он валяется где-нибудь на дне колодца со сломанными ногами и умирает от жажды.

– Умирает от жажды в колодце?

Она яростно уставилась на отца.

– Я послал Крила искать экалл в холмах, – наконец смягчившись, сказал тот.

– Абсолютно безнадежное занятие!

– Вне всякого сомнения, но, полагаю, ему это не впервой.

– В каком смысле?

Джайн пожал плечами, снова глядя на лошадь, которая быстро бежала рысью вокруг конюха, взрывая копытами пыль.

– Тебе лучше знать. Собственно, его пребывание в нашей семье подходит к концу. Пусть насладится свободой, как подобает любому юноше в этом возрасте.

Энесдии не понравились слова отца. Крил был ее давним товарищем, самым настоящим братом, пусть и не родным. Девушка попыталась представить себе жизнь без него и внезапно содрогнулась при мысли, что после того, как выйдет замуж, ее общению с Дюравом по-настоящему придет конец. И тут же обругала себя за глупость. Она что, в самом деле рассчитывала, что Крил присоединится к ним с Андаристом в новом доме? Ну и чушь!

За последнее время произошло слишком много событий, всецело занимавших мысли Энесдии, и лишь теперь она полностью все осознала.

– Но мне будет его не хватать, – еле слышно проговорила девушка со слезами на глазах.

Отец повернулся к ней.

– Дорогая, – произнес он, беря дочь за руку и уводя от ограды, – любые серьезные перемены в жизни всегда пугают нас…

– Я ничего не боюсь.

– Возможно, я не так выразился. Пожалуй, в данном случае лучше подошла бы формулировка «сбивают с толку».

– Крил просто… перерос меня. Только и всего.

– Сомневаюсь, что он воспринимает это именно так. Ты сделала свой выбор, Энесдия, путь твой ясен, и тот, кто пойдет рядом с тобой, уже ждет тебя. А Крилу пришла пора найти свое собственное будущее.

– Что он собирается делать? Крил с тобой говорил? Мне он не сказал ни слова: вообще перестал со мной общаться. Словно бы я ему вдруг резко разонравилась.

Они вернулись в Большой дом. Джайн выбрал узкий боковой вход, который вел в закрытый со всех сторон сад.

– Его чувства к тебе остались прежними, милая, просто отныне пути ваши расходятся. У тебя впереди новая жизнь, вне этого дома, да и Крил тоже здесь не останется. Он теперь вернется к своей семье, и именно там решится его будущее.

– Но Дюравы… они все солдаты. У Крила остался в живых один только брат. Войны почти уничтожили его семью. Он возьмет в руки меч и последует по стопам Спиннока. Жизнь, потраченная впустую!

– Мы больше не воюем, Энесдия. Опасностей теперь намного меньше, и за это следует благодарить судьбу. В любом случае у младшего сына знатного рода выбор в наше время невелик.

Они стояли в саду, пруд в центре которого наполнял прохладой неподвижный воздух. Фруктовые деревья вдоль двух внутренних стен были увешаны тяжелыми пурпурными шарами сочных плодов, напоминавшими запыленное стекло. Девушке вдруг показалось, что если какой-то из них упадет, то непременно разобьется.

– Я вела себя неразумно, отец. Думала только о себе. Нам с Крилом предстоит расстаться, и это будет тяжело для нас обоих.

– Воистину.

Энесдия посмотрела на отца:

– И что еще хуже: разве Крил не стал для тебя сыном, которого у тебя никогда не было? В этом доме теперь будет так… пусто.

Джайн улыбнулся:

– Старики ценят мир и спокойствие.

– Вот как? Значит, тебе не терпится от нас избавиться?

– На этот раз ты все правильно поняла, милая.

– Что ж, тогда не стану больше испытывать твои чувства.

– Вот так-то лучше. Возвращайся к служанкам и проследи, чтобы они там чего не натворили.

– Могут подождать, ничего с ними не сделается, а я пока останусь в саду: хочу еще немного побыть здесь. Мне нужно подумать.

– Хорошо, милая.

И, продолжая улыбаться, отец ушел прочь.

«Можно попросить Андариста, чтобы он предложил Крилу какую-нибудь должность. В страже Цитадели, например. Пусть служит где-нибудь в безопасном месте. Это будет моим подарком для Крила. Подарком, о котором он никогда не узнает. Его командиром станет Андарист – или Аномандер? Не важно. Он сможет далеко продвинуться».

Подойдя к ближайшему дереву, Энесдия протянула руку и, осторожно взяв мягкий зрелый плод, сорвала его.

«И ничего не разрушится. Вообще ничего такого не случится».

Внезапно девушка ощутила, как по руке ее потекла влажная струйка. Несмотря на всю осмотрительность, кожура лопнула.

«Теперь я еще и испачкалась!»

Энесдия раздраженно швырнула плод в пруд, услышав громкий, похожий на упрек всплеск.

Должность для Крила? Придется постараться, чтобы скрыть свои намерения, – похоже, он видел ее насквозь.

«Хорошо, что он уехал».

Орфантал ждал в том самом месте, где тракт, который вел к владениям дома Друкорлат, соединялся с идущей на восток дорогой. Он терпеливо стоял возле купленной в Абаре-Делак низкорослой лошадки вместе с мальчишкой-конюхом по имени Вренек, чьи жирные волосы беспорядочно падали на плоский прыщавый лоб. Еще совсем недавно Вренек охотно играл с Орфанталом, и за эти несколько месяцев – вскоре после пожара, когда для помощника конюха почти не осталось работы, – Орфантал познал радость дружбы, найдя в неуклюжем мальчишке товарища, разделявшего все его воображаемые войны и сражения. Но потом что-то случилось, и внезапно Вренек стал молчалив, а иногда даже жесток.

Мальчик поглаживал шею лошадки, явно недовольный тем, что ему приходится ждать. Становилось все жарче, солнце палило все яростнее. Единственную тень отбрасывала кобыла. Они торчали здесь почти с самого рассвета, в окружении трех одичавших собак из селения, которых привлек запах свежего хлеба и пирога с яйцом. Пирог этот слуги приготовили на завтрак Орфанталу, и теперь лакомство лежало в маленьком холщовом мешочке, который он сжимал в руке.

Мальчики не разговаривали друг с другом. Десятилетний Вренек был вдвое старше Орфантала, и, похоже, эта разница в возрасте походила на пропасть, навести мост через которую не удавалось никакими словами. Орфантал долго и напряженно размышлял, как бы получше поддеть Вренека, но так и не смог придумать. Ничего не выражающий взгляд конюха выглядел почти враждебным, и, кажется, его совсем ничто не интересовало, кроме разве что стоящей рядом полусонной кобылы.

Почувствовав, что ноги устали, Орфантал уселся на дорожный сундук, где лежали его одежда, деревянные мечи и дюжина оловянных солдатиков: четверо тисте, трое джелеков и пятеро форулканов – все некрашеные, поскольку бабушка решила, что, если дать внуку краски, он перепачкает стол. Мальчика крайне удивило, что все его имущество уместилось в единственный небольшой сундук, в котором когда-то хранилось военное снаряжение его деда, и еще осталось место. Орфанталу даже казалось, что он вполне мог бы сам поместиться в этом сундуке и провести всю жизнь в облике некоей вещи, которую будут носить с собой и передавать из рук в руки или зашвырнут в канаву и забудут навеки.

Вренеку наверняка все равно, как и матери Орфантала и бабушке, которая отправляла внука прочь, – возможно, все они были бы только рады никогда больше его не видеть. Мальчик не знал точно, куда он едет; только то, что это место находится где-то далеко и там его будут учить, готовя к тому, чтобы стать взрослым. Искоса поглядывая на Вренека, он пытался представить себя ровесником этого конюха, дожившим до тех лет, когда в жизнь любого мальчишки приходит тоска, и чувствовал, как его собственные черты обретают то же злое и беспомощное выражение. А еще через десять лет его лицо вновь станет другим, и на нем отразится печать его матери.

Затем Орфантал представил себя по прошествии сотен лет, с лицом бабушки: та всегда напоминала ему ястреба, разглядывающего пригвожденную когтями к земле полевую мышь. Он полагал, что именно таков путь к взрослению и бабушка отправляла его учиться жить с тем, с чем приходилось жить каждому, постепенно становясь старше и обнаруживая в собственном лице лица всех своих родных.

Услышав донесшийся с дороги грохот, мальчик вскочил на ноги и, взглянув на запад, увидел в пыльной дымке отряд всадников и две тяжело нагруженные повозки с овечьими и козьими шкурами из окрестностей Абары-Делак, которые везли куда-то на юг.

– Это они, – раздался за его спиной голос Вренека.

Орфантал кивнул, борясь с желанием взять конюха за руку, ибо знал, что тот лишь усмехнется и сбросит его пальцы. Когда он утром покидал Большой дом, бабушка лишь толкнула внука костлявой ладонью в спину, передавая под попечение Вренека.

– Ты можешь идти, – сказал Орфантал, когда конюх подошел к нему.

Вренек, однако, покачал головой:

– Я должен убедиться, что ты сел на лошадь и что сундук погрузили как надо. И что они знают, где тебя высадить.

– Но разве бабушка обо всем не договорилась?

– Договорилась, – кивнул Вренек. – Но я все равно должен удостовериться.

– Ладно.

Орфантал был рад обществу Вренека, хотя и не произнес этого вслух. Никого из всадников он не знал. Покрытые пылью и определенно пребывающие не в духе, они подъехали к мальчикам и остановились, не сводя взгляда с Орфантала.

Один из них показал на сундук, когда подкатили повозки, а другой, старик с покрытым шрамами лицом, спешился, чтобы его забрать. Он явно ожидал, что сундук окажется тяжелее, и, выпрямляясь, едва не опрокинулся на спину. Бросив насмешливый взгляд на Орфантала, старик отнес сундук к первой повозке. Возница, нагнувшись, поднял его и поставил позади козел.

– В Цитадель, – послышался странно робкий голос Вренека. – Он высокородный.

Возглавлявший отряд всадник молча кивнул.

– Давай помогу тебе сесть на лошадь, – предложил Вренек, повернувшись к Орфанталу. И пояснил: – У нее плохо видит левый глаз, и ее все время заносит вправо. Крепче натягивай поводья и держись левой стороны дороги – чтобы ни один конь слева ее не напугал.