Текст книги "Миф. Греческие мифы в пересказе"

Прометей оглядел двойную вершину Олимпа, нависавшую над ним. Высочайший пик, Митикас, достигал почти десяти тысяч пусов, до самых облаков. Рядом – на двести-триста футов ниже, но куда более труднодосягаемая скалистая Стефани. На западе темнели вершины Сколио. Прометей знал, что гаснувшие лучи вечернего солнца скроют это восхождение – сложнейшее из всех – от богов, царивших наверху, и потому начал опасный подъем, уверенный, что влезет на вершину незамеченным.

Никогда прежде Прометей Зевса не ослушивался. Ни в чем по-крупному. В играх, забегах, потасовках и соревнованиях за сердца нимф он запросто дразнил и поддевал друга, но никогда не восставал против него впрямую. Без последствий иерархию пантеона не очень-то нарушишь. Зевс – друг сердечный, однако он в первую очередь Зевс.

И все же Прометей не сомневался в своих действиях. Как бы ни любил он Зевса, человечество стало ему дороже. Воодушевление и решимость, какие ощущал он внутри, были сильнее любого страха перед божественным гневом. Совсем не хотелось досаждать другу, но, когда пришлось выбирать, выбора не оказалось.

Прометей одолел отвесную стену Сколио, и тут западные врата за солнечной колесницей Аполлона закрылись, всю гору окутало тьмой. Пригибаясь, Прометей прокрался вокруг иззубренного выступа, венчавшего чашу амфитеатра Мегала Казания. Впереди виднелось Плато муз, оно мерцало пляшущими отблесками света от огней Гефестова горнила примерно в семи сотнях пусов дальше.

По другую сторону Олимпа боги ужинали. Прометей слышал лиру Аполлона, свирель Гермеса, каркающий смех Ареса и рык Артемидиных гончих. Цепляясь за внешние стены кузни, титан подбирался к ее входу. Завернув за выступ, он оторопел: на земле перед огнем распластался навзничь нагой исполин Бронт. Прометей затаился в тени. Он знал, что циклопы помогают Гефесту, но что они спят при кузне – этого он учесть не мог.

У самого входа он разглядел ферулу, ее еще иногда называют сильфией или же исполинским фенхелем (Ferula communis), – не тот же самый овощ, похожий на луковицу, какой мы ныне применяем, чтобы сообщить рыбному блюду приятный анисовый дух, но его близкий родственник. Прометей склонился и выдернул длинный бодрый росток. В стебле нашлась густая, похожая на вату сердцевина. Очистив от листьев, Прометей протянул его через порог, над сонной, бормотавшей тушей Бронта, к огню. Жара, что источало горнило, оказалось достаточно, чтобы конец стебля занялся. Прометей подтянул его обратно, со всей возможной осторожностью – но не смог предотвратить падение искры с шипевшего стебля прямиком Бронту на грудь. Кожа циклопа заскворчала и зашипела, и он проснулся, ревя от боли. Пока Бронт спросонья разглядывал свою грудь, пытаясь понять, откуда взялась эта боль и что она могла означать, Прометей схватил росток и удрал.

Прометей слез с олимпа, зажав росток фенхеля в зубах; сердцевина тлела. Примерно каждые пять минут Прометей вытаскивал стебель изо рта и осторожно раздувал пламя, берег его сияние. Наконец, добравшись до безопасного места в долине, он отправился в людское селение, где они с братом обжились.

Можно было бы возразить, что Прометей наверняка мог научить людей высекать огонь из камней или трением палочек, но следует помнить, что Прометей украл огонь с небес – божественный огонь. Вероятно, он принес людям внутреннюю искру, что само по себе разжигает в человеке любопытство потереть палочки или постукать камни друг о друга.

Когда он показал людям скакавшего, плясавшего и метавшегося демона, они закричали от страха и отпрянули от пламени. Но любопытство вскоре взяло верх над страхом, и они начали радоваться этой волшебной новой игрушке, веществу, явлению – назовите, как желаете. От Прометея они узнали, что огонь не враг им, а могущественный друг, у которого, если его приручить, найдутся тысячи тысяч применений.

Прометей пошел от деревни к деревне и везде показывал, как изготовить инструменты и оружие, как обжигать глиняные горшки, готовить мясо и печь зерновое тесто, и все это вскоре запустило лавину умений, подняв человека над зверями-хищниками, которым нечего было противопоставить копьям и стрелам с металлическими наконечниками.

Довольно скоро Зевсу случилось глянуть с Олимпа, и он увидел точки плясавшего оранжевого света, повсюду испещрявшие пейзаж. Он тут же понял, что произошло. И вызнавать, кто виноват, тоже не понадобилось. Гнев Зевса был стремителен и ужасен. Никогда и никто прежде не видывал подобной всепоглощающей, сокрушительной, апокалиптической ярости. Даже Уран в муках своего увечья не преисполнялся такого мстительного неистовства. Урана сверг сын, к которому отец не питал никакого уважения, а Зевса предал друг, которого он любил сильнее всех остальных. Не придумать предательства ужасней.

Кары

Гнев Зевса оказался совершенно беспредельным, и все олимпийцы боялись, что Прометея разнесет такая сила, что и атомы его никогда не восстановятся. Возможно, подобная судьба и постигла бы прежде любимого титана, если бы не мудрое и уравновешивающее влияние Метиды у Зевса в голове: она посоветовала месть тоньше и достойнее. Сила божественной ярости нисколько не уменьшилась – она сделалась сфокусированнее, направилась в более отчетливые русла возмездия. Нужно оставить Прометея до поры и обрушить космическую ярость на людей – ничтожных дерзких людишек, творение, которое Зевс так любил, а теперь не питал к нему ничего, кроме обиды и холодного высокомерия.

Целую неделю под присмотром посуровевшей и обеспокоенной Афины Владыка богов сновал взад-вперед перед своим троном и решал, какую расплату лучше всего назначить за присвоение огня, за дерзость подражать олимпийцам. Внутренний голос, казалось, шепчет ему, что однажды, какую бы месть он ни выбрал, человечество устремится ввысь и сделается под стать богам – или, что еще ужасней, перестанет в них нуждаться и решит, что может их забыть. Никакого преклонения, никаких молитв небесному Олимпу. Перспектива показалась Зевсу слишком богохульной и нелепой, он ее забросил, но одно то, что подобная возмутительная мысль могла закрасться ему в голову, лишь подогрело его бешенство.

Возник ли блистательный замысел у него самого, или у Метиды, или вообще у Афины – неясно, однако, по мнению Зевса, замысел получился хоть куда. Была в нем золотая симметрия, что оказалась близка его очень греческому уму. Ох уж он покажет Прометею – и, небеса свидетели, покажет человечеству.

Перво-наперво он велел Гефесту повторить работу Прометея – вылепить из глины, смоченной слюной Зевса, человеческую фигурку. Но на сей раз это будет молоденькая женщина. Взяв в модели свою жену Афродиту, ее мать Геру, тетушку Деметру и сестру свою Афину, Гефест любовно вылепил девушку чудесной красоты, в которую Афродита вдохнула жизнь и все искусства любви.

Все остальные боги снабдили новое созданье всем необходимым. Афина обучила ее домоводству, вышивке и прядению и облачила в великолепную серебряную хламиду. Харитам поручили украсить творение бусами, брошами и браслетами из лучшего жемчуга, агата, яшмы и халцедона. Оры вплели цветы ей в волосы, и стала она такой красавицей, что у всех, кто видел ее, спирало дух. Гера наделила ее величием и самообладанием. Гермес поставил ей речь и натаскал в искусствах обмана, пытливости и хитрости. Он же дал ей имя. Поскольку все боги одарили ее замечательными талантами и умениями, назвать ее полагалось Всеодаренной, что по-гречески – ПАНДОРА[106]106
  Это имя на самом деле еще затейливее: пан-дора означает и «всё-дарующая», и «всем-одаренная».


[Закрыть].

Гефест соорудил еще один подарок этому совершенству, а поднес его лично Зевс. Это была емкость, наполненная… тайнами.

Вы, наверное, думаете, что под емкостью я имею в виду ящик или, может, некий сундук, но на самом деле это был глазурованный и запечатанный глиняный кувшин, известный в греческих землях как пифос[107]107
  Говорят, что неверно истолковал Пандорин пифос (кувшин) как пиксис (ящик) не кто иной, как сам Эразм, великий ученый XVI в., «князь гуманистов». [Кувшин-пифос – очень большой сосуд, почти в человеческий рост. – Примеч. перев.]


[Закрыть].

– Ну вот, моя дорогая, – сказал Зевс. – Эта штука – просто для красоты. Не смей открывать. Поняла?

Пандора качнула прелестной головкой.

– Никогда, – выдохнула она совершенно искренне. – Никогда!

– Вот умница. Это тебе свадебный подарок. Зарой его поглубже под брачным ложем, но не распечатывай. Ни за что. Там лежит… ну, неважно. Ничего для тебя интересного, совсем.

Гермес взял Пандору за руку и переместил ее к маленькой каменной хижине, где обитали Прометей с братом Эпиметеем, в самой середке процветавшего людского городка.

Прометей знал, что Зевс придумает какую-нибудь кару за его ослушание, и предупредил брата Эпиметея, что, пока сам он в отлучке и учит только что возникшие деревни и города применению огня, пусть брат не принимает с Олимпа никаких даров, в каком бы обличье те ни предстали.

Эпиметей, который всегда сперва делал, а потом размышлял о последствиях, заверил более дальновидного брата в своем послушании.

Однако ничто не могло подготовить его к подарку Зевса.

Как-то раз поутру Эпиметей услышал стук в дверь и открыл ее радостному улыбчивому посланнику богов.

– Нам можно войти? – Гермес проворно отступил в сторону, и за ним с глиняным кувшином в руках явилось прелестнейшее создание из всех, каких только Эпиметею доводилось встречать. Афродита была хороша, само собой, но слишком уж далека и эфирна, чтобы рассматривать ее не как предмет поклонения и отстраненного благоговения. То же и с Деметрой, Артемидой, Афиной, Гестией и Герой. Их красота была царственна и недосягаема. Миловидность нимф, ореад и океанид, пусть и вполне чарующая, представлялась поверхностной и незрелой рядом с румяной сладостью видения, что взирало на Эпиметея так робко, с такой готовностью, так восхитительно. – Можно? – повторил Гермес.

Эпиметей сглотнул, икнул и отступил назад, распахивая дверь.

– Познакомься со своей будущей женой, – проговорил Гермес. – Ее зовут Пандора.

Эпиметей и пандора вскоре поженились. Эпиметею чудилось, что Прометей – который сейчас был далеко, учил искусству отливки бронзы народ Варанаси – Пандору не одобрит. Быстрая свадьба до возвращения брата показалась хорошей мыслью.

Эпиметей с Пандорой очень любили друг друга. Спору нет. Краса и ученость Пандоры каждый день несли ему радость, а он, в свою очередь, своей непринужденной способностью жить мгновением и никогда не тревожиться о будущем дарил ей чувство, что жизнь – легкое и милое приключение.

Но одна мелочь не давала ей покоя, одна крошечная мушка зудела над ней, малюсенький червячок ел изнутри.

Тот кувшин.

Она держала его на полке в их спальне. Когда Эпиметей спросил о нем, она рассмеялась.

– Да просто дурацкая штуковина, Гефест сделал мне на память об Олимпе. Никакой ценности.

– Но красивый, – промолвил Эпиметей и дальше думать о нем не стал.

Как-то раз вечером, пока ее муж метал диск с друзьями, Пандора подошла к кувшину и провела пальцем по кромке запечатанной крышки. Почему Зевс вообще заикнулся о том, что внутри ничего интересного? Он бы не стал ничего такого говорить, если б действительно не было. Она прокрутила это рассуждение в голове.

Если даешь другу пустой кувшин, и мысли-то не возникнет говорить, что кувшин пуст. Друг заглянет внутрь однажды и сам увидит. Тогда с чего Зевс не счел за труд повторить, что ничего интересного в кувшине не содержится? Объяснение может быть только одно. Внутри – нечто очень интересное. Что-то ценное или мощное. Что-то либо чарующее, либо зачарованное.

Но нет – она же поклялась никогда не открывать кувшин. «Слово есть слово», – сказала она себе и тут же почувствовала себя очень добродетельной. Она считала, что ее долг – противостоять наваждению кувшина, который теперь действительно чуть ли не в голос звал ее, совершенно завораживающе. Сплошное расстройство – держать столь манящий предмет у себя в спальне, где он будет дразнить и искушать ее всякое утро и всякий вечер.

Искушение значительно ослабевает, если убрать его с глаз. Пандора отправилась в садик на заднем дворе и – рядом с солнечными часами, которые соседи подарили им на свадьбу, – выкопала яму и зарыла кувшин поглубже. Прихлопнула землю сверху и сдвинула тяжелые солнечные часы вместе с плитой-постаментом поверх тайника. Вот!

Всю следующую неделю она была весела, игрива и счастлива, насколько вообще способен быть человек. Эпиметей влюбился в нее еще больше и позвал друзей пировать – и слушать песню, которую он сочинил в ее честь. Радостный и удачный вышел праздник. Последний во всем Золотом веке.

В ту ночь – возможно, слегка захмелев от похвал, что расточались ей столь вольно, – Пандора не могла заснуть. В окно спальни она видела садик, залитый лунным светом. Гномон часов сиял, словно серебряное острие, и вновь Пандоре почудилось, что слышит она песню кувшина.

Эпиметей счастливо спал рядом. Лунные лучи плясали по саду. Не в силах более терпеть, Пандора выскочила из супружеской постели и выбежала в сад, отодвинула часы и раскопала землю, не успев даже сказать себе, что поступает нехорошо.

Вытащила кувшин из тайника и повернула крышку. Восковая печать подалась, Пандора сорвала ее. Произошел стремительный всплеск, яростный трепет крыл, а в ушах у нее зашумело, забурлило.

О! Великолепные летучие созданья!

Но нет… не великолепные вовсе. Пандора вскричала от боли и страха, почуяв на шее кожистое касание, а следом острый и ужасный укол, словно чье-то жало или клык уязвил ее. Крылатые силуэты всё летели и летели из горла кувшина – громадная туча их, они лопотали, вопили и выли ей в уши. Сквозь вившийся туман этих мерзких тварей она увидела лицо мужа – он вышел посмотреть, что происходит. Лицо это побелело от ужаса и страха. Громко закричав, Пандора собрала всю отвагу и силу и закрыла кувшин наглухо.

У садовой стены в облике волка Зевс наблюдал, улыбаясь жутчайше и злобнейше: как стая саранчи, вопившие, вывшие твари драли воздух и вились над садом громадной воронкой, а затем ринулись вверх по-над городком, над всей округой – и над всем миром, проникая чумой всюду, где обитал человек.

И чем же были они, эти силуэты? Все они – потомки-отродье темных злых детищ Никты и Эреба: рождены от Апаты – Обмана, Гераса – Старости, Ойзиса – Горя, Мома – Хулы, Кер – Насильственной смерти; отпрыски Аты – Помрачения и Эриды – Раздора. Вот их имена: ПÓНОС – Тяжкий труд, ЛИМОС – Голод, АЛГЕЯ – Боль, ДИСНОМИЯ – Безвластие, ПСЕВДЕЯ – Ложь, НЕЙКЕЯ – Ссора, АМФИЛОГИ – Споры, МАХИ – Войны, ГИСМИНЫ – Сражения, АНДРОКТАСИИ и ФОНЫ – Резня и Убийства.

Появились Болезнь, Насилие, Предательство, Горе и Нужда. И никогда не покинут они Землю.

А вот чего Пандора не знала: когда впопыхах закрыла крышку на кувшине, она заточила внутри навек одну последнюю дочь Никты. Одно последнее крошечное созданье осталось втуне бить крылышками внутри кувшина. И звали его ЭЛПИДА – Надежда[108]108
  См. Приложение, с. 514.


[Закрыть].

Вот так стремительно и кошмарно завершился Золотой век. Смерть, болезни, бедность, преступность, голод и войны навеки стали неизбежной частью удела человеческого.

Но Серебряный век, как стали именовать ту эпоху, не свелся к одному лишь отчаянию. Он отличался от нашего тем, что боги, полубоги и чудовища навещали нас, людей, скрещивались с нами и полностью участвовали в нашей жизни. С огнем в руках, а теперь и с появлением женщин человечество смогло размножиться, наполнилось смыслом понятие «семья», и кое-какие беды из кувшина Пандоры удалось уравновесить. Зевс глядел и видел все это. Голос Метиды у него в голове, казалось, шептал, что никак не остановить человечество, если однажды оно решит встать на ноги – в других смыслах, кроме очевидного. Зевса это глубоко беспокоило.

Тем временем люди, как положено, благоговели перед богами и применяли свою новую близость к огню, чтобы слать Олимпу подношения – в знак преданности и послушания.

Пандора, первая женщина, родила от Эпиметея несколько детей, в том числе дочку ПИРРУ. Прометей тоже зачал ребенка – сына ДЕВКАЛИОНА, возможно – от собственной матери Климены или, если верить другим источникам, от океаниды ГЕСИОНЫ.

И так размножился род мужчин и женщин.

Прометей, чей дар предусмотрительности[109]109
  Предусмотрительности, но не предвидения…


[Закрыть] никогда его не покидал, отчетливо осознавал, что гнев Зевса еще предстоит утишить. Он воспитал Девкалиона готовым к любым божественным воздаяниям. Когда мальчик подрос, Прометей научил его работать с деревом. Вместе они соорудили громадный сундук.

Братья-титаны радовались вовсю, когда Пирра и Девкалион влюбились друг в друга и поженились. Прометей и Эпиметей могли теперь считать себя родоначальниками новой независимой человеческой династии. Но угроза от Громовержца, супившегося на своем олимпийском троне, так никуда и не делась.

Шло время, человечество продолжало плодиться и расселяться – по мнению Зевса, скорее чума, чем милые игрушки, какие он когда-то любил. Повод повторно наказать человечество дал один из первых людских правителей, ЛИКАОН, владыка Аркадии – сын Пеласга, от которого происходит название пеласгийцев. Этот Пеласг – одна из тех фигурок, что слепил Прометей и одухотворила Афина. По нашим современным понятиям, Пеласг был эллином, со смугловатой кожей, темными волосами и глазами. Позднее греки стали считать тот народ, его язык и обычаи варварскими, и, как мы убедимся, этому первому племени не суждено было долго населять Средиземноморье.

Ликаон, то ли чтобы проверить Зевсово всеведение и суждение, то ли по каким-то иным зверским причинам, убил и зажарил собственного сына НИКТИМА – и подал его богу, зашедшему в гости на пир во дворец Ликаона. Зевса настолько отвратил этот невыразимо гнусный поступок, что он вернул мальчика к жизни, а самого Ликаона превратил в волка[110]110
  Еще одно слово, означающее оборотня, вервольфа, – ликантроп, в переводе с греческого – «волк-человек».


[Закрыть]. Править Никтиму на месте отца довелось, впрочем, недолго: его сорок девять братьев разоряли земли с такой свирепостью и вели себя так безобразно, что Зевс решил раз и навсегда прекратить эксперимент с человечеством. Для этого он собрал тучи – устроить бурю такой силы, чтобы землю затопило и все люди Греции и Средиземноморья утонули.

Все, за исключением Девкалиона и Пирры, которые, благодаря предусмотрительности Прометея, пережили девять дней потопа в деревянном сундуке, что плавал себе по водам. Как и положено настоящим специалистам по выживанию, сундук они наполнили запасами еды, питья, а также кое-какими полезными инструментами и предметами, чтобы, когда потоп спадет и их суденышко сможет пристать к горе Парнас, им удастся перебиться в послепотопных иле и грязи[111]111
  По крайней мере, так у Овидия. Согласно другим источникам, это была Этна или Афос. Примерно в ту же пору Ной пришвартовался к Арарату. Археологи, похоже, подтверждают, что Великий потоп – и впрямь историческое событие.


[Закрыть].

Когда мир более или менее просох и Пирра с Девкалионом (которому, говорят, тогда было уже восемьдесят два) смогли безопасно спуститься по горному склону, они добрались в Дельфы, что расположены в долине под Парнасом. Там они посовещались с оракулом Фемиды, титаниды-провидицы, чьей специальностью было видеть то, что вернее всего следует предпринимать.

– О Фемида, мать справедливости, мира и порядка, наставь нас, молим тебя, – вскричали они. – Мы одиноки на белом свете и слишком преклонных лет, чтобы заполнить этот пустой мир потомством.

– Дети Прометея и Эпиметея, – произнесла провидица. – Услышьте голос мой и поступайте по слову моему. Укройте головы и бросьте кости матери вашей через плечо.

И ни словечка больше не смогла растерянная пара вытянуть из оракула.

– Моей матерью была Пандора, – сказала Пирра, усаживаясь наземь. – И она, надо полагать, утонула. Где же я найду ее кости?

– Моя мать – Климена, – проговорил Девкалион. – Или, если верить другим источникам, океанида Гесиона. Хоть так, хоть эдак, обе они бессмертные, а значит, живы и со своими костями расставаться точно не пожелают.

– Надо подумать, – сказала Пирра. – Кости матери вашей. Может в этом крыться другой смысл? Материны кости. Материнские кости… Думай, Девкалион, думай!

Девкалион накрыл голову сложенной тканью, сел рядом с женой, чья голова и так была покрыта, и задумался над задачкой, наморщив лоб. Оракулы. Вечно они увиливают и увертываются. Он сумрачно подобрал камешек и бросил его вниз по склону. Пирра схватила его за руку.

– Наша мать!

Девкалион уставился на нее. Она захлопала ладонями по земле рядом с собой.

– Гея! Гея – наша общая мать, – воскликнула она. – Мать-земля наша! Вот они, кости нашей матери, смотри… – Она принялась собирать камешки с земли. – Шевелись!

Девкалион встал и тоже взялся поднимать камни и гальку. Они прошли через поля у Дельф, бросая камешки через плечо, как и было велено, однако оглядываться не решались, пока не одолели многие стадии.

Когда наконец обернулись, открылось им зрелище, наполнившее их сердца радостью.

Там, где упали камни Пирры, возникли девушки и женщины, сотни их, все улыбчивые, здоровые, ладно сложенные. А там, где упали камни Девкалиона, появились юноши и мужчины.

Вот так старые пеласгийцы утонули в Великом потопе, и Средиземноморье заселилось новым племенем, что возникло благодаря Девкалиону и Пирре, от Прометея, Эпиметея, Пандоры и – что важнее всего, разумеется, – от Геи[112]112
  См. Приложение на с. 509.


[Закрыть].

Это мы с вами и есть – соединение провидения и порыва, всех даров и земли.