Текст книги "Четыре сезона (сборник)"

3

Сентябрь 1974 года

Тодд поднялся по деревянным ступенькам на сверкающую хромом и пластиком кухню и начал делать себе бутерброд с арахисовым маслом и джемом. Из кабинета доносился стук электрической пишущей машинки – он так и не прервался с того момента, как Тодд вернулся из школы. Мать печатала диплом одному студенту, который, по мнению Тодда, здорово смахивал на инопланетянина благодаря толстым линзам очков и торчащим в разные стороны коротким волосам. А сам диплом был о

значении плодовой мушки для жизни долины Салинас в послевоенный период или какой-то мути вроде этого. Стук машинки наконец прекратился, и на пороге появилась мать:

– Привет, малыш Тодд.

– И тебе привет, малышка Моника, – дружелюбно отозвался он ей в тон.

Тодд взглянул на мать. Для своих тридцати шести лет она была очень даже ничего: высокая и стройная, на светлых волосах несколько крашеных пепельных прядей. Сейчас на ней были красные шорты, а теплого цвета блузка, небрежно перевязанная узлом под грудью, обнажала плоский живот. В волосы, убранные назад и стянутые бирюзовой заколкой, был воткнут узкий ластик для стирания опечаток.

– Как дела в школе? – Входя в кухню, она чмокнула сына и села на стул.

– Все путем.

– Снова окажешься в отличниках?

– Само собой. – Вообще-то в этой четверти его оценки, наверное, ухудшатся. Дело даже не в том, что он проводил много времени с Дюссандером, просто в голове постоянно крутилось то, о чем рассказывал старый фриц. Пару раз Тодду это даже приснилось. Но он не тревожился.

– Способный ученик, я тобой горжусь! – одобрительно сказала мать, ероша его светлые волосы. – Как бутерброд?

– Отлично! – сказал он.

– Может, сделаешь мне один и принесешь в кабинет?

– Не успеваю, – сказал он, поднимаясь. – Я обещал мистеру Денкеру прийти и почитать ему часик.

– Вы все еще читаете «Робинзона Крузо»?

– Нет. – Тодд показал ей корешок толстой книги, купленной у старьевщика за двадцать центов. – «История Тома Джонса, найденыша» Генри Филдинга.

– Боже милостивый! Да на нее уйдет весь учебный год! Неужели ты не мог найти сокращенного издания, как с «Робинзоном Крузо»?

– Мог, но он просил целиком.

– Понятно. – Моника внимательно посмотрела на сына и, обняв, прижала к груди. Она редко позволяла себе проявлять

нежность, и Тодд слегка смутился. – Ты такой молодец, что тратишь время на чтение старому человеку. Мы с отцом считаем, что это… просто замечательно!

Тодд скромно потупил взор.

– Никому об этом не рассказываешь, – продолжала она, – и не хвастаешься!

– Просто ребята, с которыми я дружу… они решат, что у меня не все дома, – застенчиво улыбаясь, ответил Тодд и направился к двери. – Начнут дразниться, что я шизик!

– Не говори так! – машинально одернула она и спросила: – Как думаешь, может, нам пригласить мистера Денкера как-нибудь на ужин?

– Может, – уклончиво ответил Тодд. – Слушай, мне пора линять.

– Хорошо. Ужин в половине седьмого. Не опаздывай.

– Ладно.

– Сегодня папа работает допоздна, так что ужинать будем вдвоем. Годится?

– А то!

Она проводила его теплым взглядом, размышляя, не рановато ли Тодду читать «Тома Джонса» – как-никак ему всего тринадцать лет! Наверное, нет. Сейчас «Пентхаус» продают в любом магазине за доллар и двадцать пять центов, а подросток, способный дотянуться до верхней полки, где обычно лежат эти журналы, может запросто успеть их полистать, пока не видит продавец. В обществе, где заповедью стало не возлюбить, а «поиметь» своего ближнего, вряд ли книга, написанная двести лет назад, испортит мальчика, а вот старик в ней наверняка поймет гораздо больше. К тому же, как любил повторять Ричард, для мальчишки весь мир – это терра инкогнита, и не нужно ему мешать исследовать этот мир. И если у такого мальчишки хорошие, любящие родители, то столкновения с темной стороной жизни его только закалят.

А уж их чудесному сыну, спешившему к старику на своем велике, точно ничего не страшно. Как же хорошо мы его воспитали, с гордостью подумала Моника, намазывая себе бутерброд. Можно только порадоваться!

4

Октябрь 1974 года

Дюссандер заметно похудел. Они сидели на кухне, а на столе, застеленном клеенкой, лежал потрепанный том «Тома Джонса». Чтобы подстраховаться на случай, если родители спросят, о чем роман, Тодд приобрел на свои карманные деньги краткое изложение содержания и тщательно его проштудировал. По дороге к Дюссандеру он купил по шоколадному пирожному для себя и старика и сейчас доедал свое. Старик к пирожному не притронулся, лишь только изредка бросал на него угрюмые взгляды, потягивая виски. Тодд не мог допустить, чтобы такая вкуснотища, как шоколадное пирожное, пропадала зря, и собирался угоститься и вторым тоже, если Дюссандер не станет возражать.

– А как в Патэн все доставляли? – спросил он у старика.

– По железной дороге, – ответил тот. – В вагонах с надписью «Медикаменты». В качестве тары использовали длинные ящики, похожие на гробы. Символично! Заключенные разгружали ящики и складывали их в лазарете. А потом, уже ночью, наши сотрудники перетаскивали их в складские помещения непосредственно за душевыми.

– И это всегда был «Циклон-Б»?

– Нет, иногда присылали… новый газ, для эксперимента, на пробу. Командование постоянно требовало повышения эффективности. Однажды доставили газ под кодовым названием «Пегас». Нервно-паралитический. Слава Богу, его больше не присылали! Он… – Заметив, как у Тодда загорелись глаза и он нетерпеливо подался вперед, Дюссандер осекся и с деланным равнодушием махнул сувенирным стаканчиком с бензоколонки. – …Не оправдал надежд. Совсем не оправдал.

Но провести Тодда не удалось.

– А что этот газ делал?

– Убивал, что же еще? А ты что думал? Наделял сверхъестественными способностями?

– Расскажите!

– Нет! – Дюссандера передернуло от отвращения и ужаса. Сколько лет он уже не вспоминал о «Пегасе»? Десять? Двадцать? – Ни за что! Не буду!

– Расскажите! – повторил Тодд, облизывая перепачканные шоколадом пальцы. – Расскажите, иначе сами знаете, что будет.

Да, подумал Дюссандер, я знаю, мерзкий гаденыш. И неуверенно произнес:

– Га з заставлял их… плясать.

– Плясать?

– Как и «Циклон-Б», газ подавался в душ в отверстия для воды. У заключенных открывалась рвота, недержание, и они начинали испражняться.

– Ничего себе! – воскликнул Тодд. – Испражняться! – Он доел свое пирожное и показал на нетронутое: – Будете?

Тот не ответил. Его глаза были подернуты дымкой воспоминаний, а лицо превратилось в застывшую маску – так, наверное, выглядит сторона планеты, на которую никогда не падают лучи солнца. Его захлестнула волна отвращения и, как ни странно, ностальгии!

– Они начинали вертеться и издавать какие-то необычные, странные звуки. Мои люди… называли «Пегас» «рвотным газом». Потом заключенные стали падать на землю, корчиться и кататься по бетонному полу, изгаженному их собственным дерьмом. Из носа хлестала кровь, а их все рвало и рвало. Но я сказал неправду, мальчик. Газ их не убил. То ли его концентрация была слишком слабой, то ли мы просто не дождались конца. После такой процедуры вряд ли кому-то удалось бы выжить. И я послал пять человек с оружием, чтобы пристрелить заключенных, положив конец их мучениям. Если бы об этом узнали, мне бы точно не поздоровилось. Ведь пришлось потратить патроны, которые так нужны были фронту: фюрер даже объявил боеприпасы национальным достоянием! Этим пяти подчиненным я доверял. Слышать рвотные звуки, похожие на хохот, было выше моих сил. Казалось, они будут звучать у меня в ушах вечно.

– Надо думать! – с одобрением отозвался Тодд, управившись с пирожным Дюссандера. «Остатки сладки», любила повторять Моника, когда Тодд капризничал и не хотел доедать. —

Классная история, мистер Дюссандер. Вы вообще классно рассказываете, если, конечно, вас расшевелить.

Тодд улыбнулся, и неожиданно Дюссандер, сам того не желая, улыбнулся в ответ.

5

Ноябрь 1974 года

Отец Тодда Дик Боуден был удивительно похож на известного канадского актера Ллойда Бокнера, которому особенно удавались роли воспитанных и состоятельных героев. Ему – Боудену, а не Бокнеру – было тридцать восемь лет. Худощавый и высокий, он предпочитал носить строгие темные костюмы, а на стройку облачался в полевую форму цвета хаки и каску – все это он сохранил со времен своей службы в Корпусе мира, когда помогал проектировать и строить две плотины в Африке. При работе дома у себя в кабинете он надевал очки-половинки, которые обычно сползали на самый кончик носа и делали его похожим на университетского преподавателя. Вот и сейчас на нем были эти очки, и он возмущенно размахивал табелем успеваемости за первую четверть:

– Одна четверка, четыре тройки и один неуд! Господи Боже, Тодд, неуд! Да что это такое? Мама старается не показывать, но она ужасно расстроена!

Тодд опустил глаза. Сейчас он не улыбался. Если отец повышал голос, значит, дело действительно дрянь.

– Боже милостивый, да такого никогда не было! Неуд по алгебре! Как это понимать?

– Не знаю, пап. – Пристыженный, Тодд не поднимал глаз.

– Мы с мамой считаем, ты слишком часто бываешь у мистера Денкера, а на учебу времени не остается. Судя по всему, придется ограничить ваши встречи только выходными. По крайней мере пока ты не подтянешься…

Тодд поднял глаза, и Боудену показалось, как в них сверкнуло бешенство. Он нервно сжал в руках табель… но Тодд уже

смотрел открыто и виновато, всем своим видом выражая смирение. Может, ему только показалось? Не похоже. Боуден почувствовал, что сбит с толку, и даже растерялся. Тодд не мог разозлиться, и Боуден вовсе не хотел разозлить сына. Они всегда были друзьями, и Дик этим очень гордился и дорожил. У них не было друг от друга никаких тайн. Правда, Дик Боуден иногда изменял жене со своей секретаршей, но разве таким делятся с тринадцатилетним сыном? Тем более что это абсолютно никак не отражалось на их семье. Это вообще не в счет, ведь мы живем в безумном мире, где убийцы разгуливают на свободе, старшеклассники сидят на героине, а у ровесников Тодда находят венерические болезни.

– Нет, пап, пожалуйста, не надо. Я хочу сказать, мистер Денкер ни в чем не виноват, и не надо за меня его наказывать. Я исправлюсь! Честно! А эта алгебра… она у меня сразу не пошла. А потом мы несколько дней позанимались вместе с Беном Тримейном, и сейчас я начинаю въезжать. Просто… даже не знаю. Сразу как-то не врубился.

– И все-таки ты проводишь с мистером Денкером слишком много времени, – сказал Боуден, смягчаясь. Ему было трудно отказать Тодду, и к тому же… он, черт возьми, прав, когда говорит, что старика наказывать не за что. Тот наверняка ужасно радуется, когда кто-то скрашивает его одиночество.

– А мистер Сторрман, учитель алгебры, настоящий зверь! – продолжал Тодд. – Он многим поставил пары, а троим даже колы!

Боуден понимающе кивнул.

– Я не буду к нему ходить по средам, пока не исправлю отметки. – Тодд следил за реакцией отца по глазам. – И начну оставаться в школе и заниматься после уроков, пока не подтянусь. Обещаю.

– Он тебе так нравится?

– Он прикольный! – Ответ прозвучал искренне.

– Что ж… ладно. Пусть будет по-твоему. Но в январе я жду хороших отметок. Это ясно? Я думаю о твоем будущем. Ты, наверное, считаешь, что за ум надо браться в старших классах, но это не так. Отнюдь! – Если мать любила приговаривать: «Остатки сладки», то отец любил слово «отнюдь».

– Я понял, пап, – серьезно, по-мужски, произнес Тодд.

– Тогда ступай и возьмись за ум! – Боуден вернул съехавшие очки на место и похлопал сына по плечу.

Тодд широко улыбнулся:

– Договорились, пап!

Дик проводил Тодда довольным взглядом. Таким сыном можно только гордиться! И тогда в его глазах промелькнуло вовсе не бешенство. Может, уязвленное самолюбие, но уж точно не ярость, как ему вдруг показалось. Своего сына он знает и отлично понимает – у того буквально все написано на лице. И между ними всегда было полное взаимопонимание.

Считая отцовский долг выполненным, Дик Боуден с легким сердцем развернул чертежи и склонился над ними.

6

Декабрь 1974 года

После настойчивого звонка Тодда, долго не убиравшего палец с кнопки, за дверью показалось осунувшееся и изможденное лицо. Волосы, еще довольно пышные и здоровые в июле, теперь казались тусклыми и ломкими. Дюссандер и раньше не отличался упитанностью, но теперь – одна кожа да кости. Тодд, правда, считал, что до узников концлагеря тому было еще далеко.

Левую руку Тодд держал за спиной, но, увидев старика, протянул празднично упакованный сверток.

– С Рождеством! – весело прокричал он.

От неожиданности Дюссандер отшатнулся, но все-таки взял пакет. Старик держал пакет осторожно, будто боялся, что он может взорваться. На лице Дюссандера не было ни радости, ни удивления. Почти всю неделю шел дождь, и Тодд притащил пакет под курткой, чтобы доставить сухим.

– Что там? – спросил Дюссандер по дороге на кухню.

– Откройте и посмотрите.

Тодд достал из кармана куртки банку кока-колы и поставил на клеенку в красно-белую клетку.

– А жалюзи лучше закрыть, – заговорщицки посоветовал он.

– А это еще зачем? – Старик сразу заподозрил неладное.

– Ну… на всякий случай, мало ли кто может заглянуть, – пояснил, улыбаясь, Тодд. – Разве осторожность может повредить? Кому, как не вам, знать об этом лучше других?

Дюссандер опустил жалюзи, налил себе виски и начал распаковывать подарок. Тодд завернул его так, как делают только мальчишки, у которых всегда есть дела поважнее, например футбол, хоккей или вечерний фильм ужасов, который они, нервно хихикая, смотрят вдвоем с другом, устроившись вместе на диване под одним одеялом. Сверток был обернут неровно и наспех, складки на упаковочной бумаге не расправлены, а залеплены скотчем. Вечно спешащие мальчишки считают аккуратность женским качеством.

И все же Дюссандер был тронут. Только потом, немного оправившись от первого шока, подумал: я должен был догадаться!

Это была черная форма офицера СС. Полный комплект, включая сапоги.

Старик перевел рассеянный взгляд с вещей в коробке на ее крышку: «Маскарадные костюмы от Питера. Наш адрес не менялся с 1951 года!»

– Нет, – тихо произнес он. – Я это не надену! Скорее умру!

– Вспомните, что сделали с Эйхманом, – без тени улыбки отозвался Тодд. – Он был старым человеком, далеким от политики. Разве не вы это говорили? И я копил на это деньги всю осень. Форма с сапогами обошлась мне в восемьдесят долларов. А в сорок четвертом вы носили ее с удовольствием. Да еще с каким!

– Ах ты, маленький мерзавец! – Старик замахнулся кулаком, но Тодд не шевельнулся, его глаза лихорадочно блестели от предвкушения.

– Валяйте! – тихо и угрожающе произнес он. – Только попробуйте до меня дотронуться!

Старик опустил руку. Его губы дрожали.

– Ты – настоящее исчадие ада! – прошептал он.

– Ну же, я жду! – поторопил Тодд.

Дюссандер начал развязывать пояс халата, но остановился и умоляюще взглянул на мальчика:

– Пожалуйста, я же совсем старый. Я не могу.

Тодд медленно, но решительно покачал головой. Глаза по-прежнему лихорадочно блестели – ему нравилось, когда Дюссандер молил о пощаде. Наверняка в Патэне заключенные молили и унижались не меньше.

Халат упал на пол, и теперь старик стоял в одних трусах и шлепанцах. Впалая грудь, чуть вздутый живот, костлявые стариковские руки. Но Тодд не сомневался, что форма все изменит и старик преобразится.

Дюссандер, вытащив из коробки форму, начал одеваться.

Через десять минут он был полностью облачен. Хотя плечи мундира висели, а фуражка сидела неровно, кокарда с «мертвой головой» сразу бросалась в глаза и смотрелась впечатляюще. Тодд решил, что в облике Дюссандера появилось мрачное достоинство, которого прежде не наблюдалось. Несмотря на обвисшие плечи и стариковскую косолапость, которую сапоги только подчеркивали, Дюссандер впервые выглядел так, как, по мнению Тодда, и должен был выглядеть. Да, постарел. Да, пообтрепался. Но снова в мундире! Не какой-то там старикашка, доживающий свой век перед допотопным черно-белым телевизором, по которому показывают музыкальное шоу Лоренса Уилка, а сам Курт Дюссандер – Кровавый Мясник из Патэна!

Что до самого Дюссандера, то он испытывал отвращение, неловкость… но при этом еще и непонятное облегчение. Старик отлично понимал, что это – верный признак психологического доминирования, которого добился мальчишка. Он презирал себя. Он оказался пленником подростка и, мирясь с очередным унижением, только усиливал свою зависимость и унижение. И все-таки ему почему-то действительно стало легче. В конце концов, это всего лишь кусок сукна, пуговицы и застежки… обычный маскарадный костюм, а никакая не форма. Ширинка на галифе была на молнии, а должна быть на пуговицах, кокарда неправильная, швы неаккуратные, сапоги из дешевой кожи. Что такого, что он в это вырядился? Ничего…

– Поправить фуражку! – громко скомандовал Тодд.

Дюссандер вздрогнул и непонимающе на него уставился.

– Поправить фуражку, солдат!

Дюссандер подчинился и машинально чуть сдвинул ее – именно так – заносчиво и надменно – носили фуражки обер-лейтенанты, а форма, при всей ее неправильности, оказалась именно обер-лейтенантской.

– Ноги вместе!

Дюссандер выполнил команду, щелкнув каблуками. Казалось, надев форму, он обрел все прежние, доведенные до автоматизма навыки, хотя после войны прошло несколько десятилетий.

– Achtung![9]9
  Внимание! (нем.)


[Закрыть]

Старик замер по стойке «смирно», и Тодду вдруг стало страшно – страшно по-настоящему. Он чувствовал себя как подмастерье колдуна, он словно вызвал к жизни темные силы, но не был уверен, что сумеет их укротить. Старика, живущего на пенсию, больше не было – его место занял Курт Дюссандер!

Однако страх быстро сменился ощущением всесилия.

– Кру-гом!

Дюссандер красиво и четко выполнил команду, будто и не пил виски и не мучился от унижений в последние месяцы. Щелк нули каблуки, и он замер. Но перед его глазами была не заляпанная жиром кухонная плита, а плац военного училища, где он постигал основы военного ремесла.

– Кру-гом!

Старик снова повернулся, но уже не так четко, а чуть покачнувшись. За это он тогда сразу получил бы болезненный удар под дых тростью да с десяток нарядов вне очереди. Он готов был улыбнуться – мальчишка многого не знал. Куда ему!

– А теперь – шагом марш! – скомандовал Тодд. Его глаза возбужденно горели.

Дюссандер вдруг обмяк и снова покачнулся.

– Нет, – сказал он. – Пожалуйста…

– Марш, марш, марш!

Издав неясный звук, Дюссандер начал чеканить шаг по вытертому линолеуму кухни. Дойдя до стола, он четко повер-

нул направо, а у стены повернул направо еще раз. Он маршировал, чуть задрав подбородок, и его лицо стало похожим на застывшую маску. Он печатал шаг, выбрасывая вперед вытянутые ноги и заученными движениями делая отмашку руками. Каждый шаг отзывался звяканьем посуды на полке возле раковины.

Глядя на преобразившегося старика, Тодд вдруг снова ощутил приступ страха. Он не хотел, чтобы Дюссандеру это понравилось; ему больше хотелось выставить его смешным, а не настоящим. Но, несмотря на преклонный возраст и убогость обстановки на кухне, Дюссандер не только не выглядел смешным, но производил устрашающее впечатление. Трупы в печах крематория и набитых доверху рвах впервые стали для Тодда не какой-то абстракцией, а чем-то вполне реальным. Множество переплетенных рук, ног и туловищ, белевших под струями весенних дождей в Германии, были не пластмассовыми манекенами в постановочных кадрах фильмов ужасов, а невероятной и жуткой реальностью. Тодду даже почудился зловонный запах гниения.

Его охватил ужас.

– Хватит! – закричал он.

Дюссандер продолжал мерно чеканить шаг. Его взгляд остекленел, подбородок поднялся еще выше, дряблая кожа шеи натянулась, а ноздри тонкого носа хищно раздувались.

Тодд прочувствовал, как его прошиб пот.

– Halt![10]10
  Стой! (нем.)


[Закрыть] – крикнул он.

Дюссандер замер на месте, со звонким стуком, похожим на хлопок выстрела, опустив на пол левую ногу. Пару секунд на его отрешенном лице еще сохранялось отсутствующее выражение, но оно быстро сменилось смущением, а затем и покорностью. Дюссандер сник на глазах.

Тодд с облегчением перевел дыхание и разозлился на себя: Разве не я здесь главный? И почувствовал, как к нему возвращается уверенность: Конечно, я! И пусть Дюссандер об этом не забывает!

Старик молча стоял, повесив голову.

– Можете переодеться, – великодушно разрешил Тодд и вдруг засомневался, что ему вообще когда-нибудь захочется снова увидеть Дюссандера в форме.

7

Январь 1975 года

Когда отзвенел последний звонок, Тодд выскочил из школы, сел на велосипед и добрался до парка. Он нашел пустую скамейку, поставил рядом велосипед, достал из заднего кармана листок с оценками за четверть и осмотрелся, нет ли поблизости знакомых. Возле пруда обнималась какая-то парочка из старших классов, да двое бродяг передавали друг другу пакет, прикладываясь к спрятанной в нем бутылке.

«Проклятые алкаши!» – со злостью подумал Тодд, хотя злился на самом деле совсем по другой причине. Он развернул листок.

Английский – удовлетворительно. История Америки – удовлетворительно. Естествознание – плохо. Обществоведение – хорошо. Французский – неудовлетворительно. Алгебра – неудовлетворительно.

Он смотрел на оценки, не веря своим глазам. Он предполагал, что хвастаться будет нечем, но такой катастрофы никак не ожидал.

А может, оно и к лучшему, вдруг прозвучал внутренний голос. Может, ты специально до этого довел, потому что хочешь остановиться? Пока не поздно. Пока не случилось чего-то непоправимого.

Он отбросил эту мысль. Ничего плохого случиться не может! Дюссандер целиком и полностью в его власти. Старик был уверен, что Тодд написал обо всем в письме, которое передал на хранение другу. Кому конкретно, он не знал. Если с Тоддом, не дай Бог, что-нибудь случится – причем не важно, что именно, – письмо сразу окажется в полиции. Тодд не сомневался: раньше Дюссандер мог бы на что-то решиться, но теперь стал

слишком стар, чтобы пуститься в бега даже при наличии форы.

– Он, черт возьми, вот у меня где! – прошептал Тодд и с силой ткнул кулаком себе в бедро. Ушибленное место больно заныло.

Разговаривать с собой вслух – дурной признак, так делают только психи. Это началось месяца полтора назад, и ему никак не удавалось избавиться от дурной привычки. Несколько раз Тодд даже ловил на себе недоуменные взгляды прохожих. И учителей тоже. А гаденыш Берни Эверсон даже прямо спросил, все ли у него дома. Тодд с большим трудом удержался, чтобы не вмазать ему хорошенько, но разборки с драками ни к чему хорошему не приводят, и попадать в список хулиганов ему вовсе ни к чему. Да, разговаривать с самим собой – плохо, однако…

– Видеть сны еще хуже, – прошептал он, и на этот раз даже не заметил, что снова произнес это вслух.

В последнее время Тодда мучили кошмары. В одном сне он, одетый в робу, стоял в шеренге изможденных, костлявых заключенных. В воздухе пахло горелым, слышался рев бульдозеров. Появившийся Дюссандер показывал на отдельных узников. Их оставляли, а остальных уводили в крематорий. Кое-кто упирался, но большинство обреченно брели, не в силах сопротивляться. Потом Дюссандер остановился перед Тоддом, их взгляды встретились, и старик ткнул ему в грудь потрепанным зонтиком.

– А этого отведите в лабораторию, – приказал Дюссандер во сне и противно ухмыльнулся, обнажив вставные зубы. – Заберите этого американского мальчишку!

В другом сне Тодд был одет в нацистскую форму. Сапоги начищены до зеркального блеска. Кокарда с «мертвой головой» и эмблема со сдвоенной руной «зиг» ослепительно сверкают. Он стоит на центральной улице Санта-Донато, и все на него смотрят. На него начинают показывать пальцами, кое-кто даже смеется. На лицах остальных отражается крайнее удивление, гнев и омерзение. В том сне к нему подъезжает старинный автомобиль и со скрежетом останавливается. В нем сидит Дюссандер, похожий на мумию с коричневой кожей, и на вид ему лет двести.

– Я знаю тебя! – визгливо кричит Дюссандер, оглядывая зевак и показывая на Тодда. – Ты был главным в Патэне! Смотрите, смотрите все! Вот он – Кровавый Мясник из Патэна! Любимчик Гиммлера! Смерть убийце! Смерть Мяснику! Смерть чудовищу!

А еще был сон, в котором Тодда, одетого в полосатую робу заключенного, вели по каменному коридору два охранника, похожие на его родителей. У обоих на рукавах желтые повязки с шестиконечной звездой Давида. За ними шел священник, читавший выдержки из Ветхого Завета. Тодд обернулся и увидел, что это Дюссандер, одетый в форму офицера СС.

В конце коридора открылись двойные двери, за которыми оказалась восьмиугольная комната со стеклянными стенами. Посередине возвышалась плаха. За стеклом вокруг комнаты толпились изнуренные мужчины и женщины, все голые, они безучастно наблюдали за происходящим. На руке у каждого была татуировка с номером.

– Все в порядке, – снова прошептал Тодд. – Все в порядке и под контролем.

Парочка возле пруда перестала целоваться и с любопытством уставилась на Тодда. Тот вызывающе посмотрел на них. Наконец они отвернулись. Интересно, тот парень действительно ухмыльнулся или ему показалось?

Тодд поднялся, сунул табель в задний карман и забрался на велосипед. Добравшись до магазина в двух кварталах от парка, он купил там жидкость для выведения чернил и синюю авторучку. Затем вернулся в парк. Парочка уже ушла, а пьяницы были на месте – порывы ветра доносили исходившее от них зловоние. Тодд переправил оценки. Английский – хорошо. История Америки – отлично. Естествознание – хорошо. Обществоведение – хорошо. Французский – удовлетворительно. Алгебра – хорошо. Чтобы документ не вызвал подозрений, он сначала стер слово «хорошо» в оценке по обществоведению, а потом написал его заново.

Настоящий специалист!

– Ерунда, – шептал Тодд. – Главное – выиграть время. Точно!

В том же месяце Курт Дюссандер проснулся как-то ночью от собственного крика. Он, судорожно сжав руками одеяло, задыхался, вглядываясь в зловещую темноту. Его парализовал страх. Грудь сдавило так, что он испугался, не инфаркт ли это. С трудом нащупав в темноте лампу на тумбочке возле кровати, старик чуть не сбросил ее, когда пытался включить.

Он пробовал успокоиться, убеждая себя, что по-прежнему находится у себя в спальне, что живет в Санта-Донато, в Калифорнии, в Америке. Вот знакомые коричневые занавески, вот полки с дешевыми книгами из лавки на Сорен-стрит, вот старый серый ковер на полу и голубые обои на стенах. Нет никакого инфаркта. Нет никаких джунглей. И никто его не выслеживает!

Но ужас, накрывший его липкой пеленой, не исчезал, сердце продолжало бешено биться. Ночной кошмар вернулся. Он знал, что, если мальчишка не перестанет его мучить, это обязательно случится, рано или поздно. Проклятый мальчишка! Старик считал, что уловка с письмом была обыкновенным блефом, причем не самым удачным, и позаимствована из детективных телесериалов. Разве найдется на свете такой подросток, который удержится от соблазна и не вскроет письмо, где написано что-то важное? Где кроется какая-то тайна? Конечно, нет! Если бы он только мог быть уверен…

Старик с трудом сжал и медленно разжал скрюченные артритом пальцы.

Он вытащил из пачки на столе сигарету и чиркнул спичкой. Часы показывали 2:41. Ночь. Заснуть теперь точно не удастся. Он затянулся и закашлялся. Можно, конечно, спуститься вниз и, чтобы успокоиться, пропустить пару стаканчиков. А то и три. Но в последние полтора месяца он и так слишком много пил. Теперь он уже не тот молодой человек, что мог пить ночь напролет, как во время отпуска в тридцать девятом в Берлине, когда в воздухе витал дух победы, повсюду звучал голос фюрера и везде висели его портреты с пронизывающим и уверенным взглядом…

Проклятый мальчишка!

– Не надо себя обманывать, – произнес он и невольно вздрогнул от звука собственного голоса, прорезавшего ночную тишину.

У него не было привычки разговаривать с собой, но иногда такое случалось. Например, в последние недели в Патэне, когда с каждым новым днем канонада приближавшегося фронта становилась все громче. В то время разговаривать с собой казалось вполне естественным. Он переживал стресс, а при стрессе люди часто делают что-то необычное – например, теребят мошонку, сунув руку в карман, или клацают зубами… Особенно впечатляюще клацать зубами получалось у Вольфа: губы у него при этом растягивались, как в улыбке. Гуффман щелкал пальцами и постукивал себя по бедру, отбивая какой-то одному ему ведомый ритм и при этом совершенно этого не замечая. А он сам, Курт Дюссандер, иногда разговаривал с собой вслух. Но теперь…

– Ты снова переживаешь стресс, – громко произнес он, но на этот раз по-немецки. Он не говорил на немецком уже много лет, и звуки родной речи в тиши спальни были удивительно приятными и успокаивали. – Да, ты переживаешь стресс. Из-за мальчишки. Но не надо себя обманывать, особенно в такой поздний час. Ты не жалеешь, что пустился в воспоминания. Сначала ты боялся, что мальчишка не сможет или не захочет сохранить тайну, поделится с другом, а тот расскажет кому-нибудь еще. Но если он до сих пор никому не проболтался, то сумеет и дальше держать язык за зубами. Если меня схватят, то он… лишится своей любимой книжки. Ведь я же его любимая книжка? Похоже, так.

Старик замолчал, погрузившись в размышления. Он был очень одинок, одинок так, что и передать нельзя. Он даже всерьез раздумывал о самоубийстве. Он превратился в отшельника. Чужие голоса звучали в его доме только по радио. Он ни с кем не общался, его никто не навещал. Он был старым человеком, а одиночество для старика было страшнее смерти.

Иногда его подводил мочевой пузырь и на штанах расплывалось темное пятно у самой двери туалета. В сырую погоду суставы начинало ломить, и постепенно боль становилась невыносимой. Выпадали дни, когда он поглощал по целой упаковке болеутоляющего… Но аспирин только притуплял боль, и простые движения, например достать книгу с полки или переключить программу телевизора, превращались в настоящую пытку.

#Зрение падало, и он постоянно натыкался на все, больно ударяясь головой или голенью или ненароком опрокидывая посуду. Он жил в постоянном страхе, что сломает ногу и не сможет добраться до телефона или что попадет в больницу, где врач, заподозрив неладное в истории болезни несуществующего мистера Денкера, докопается до истины.

С появлением мальчишки многие страхи отступили. Старик безбоязненно рассказывал ему о прошлом, которое почему-то помнил в мельчайших подробностях. Он без труда вспоминал имена, события и даже то, какая погода была в тот или иной день. Он помнил рядового Хенрайда, несшего караул на пулеметной вышке. У него был огромный жировик между глаз, которому он был обязан прозвищем Циклоп. Он помнил Кесселя, у которого была фотография его девушки, снятой голой на диване. Она лежала, закинув руки за голову. Кессель за деньги давал другим эту фотографию. Старик помнил имена врачей, проводивших десятки и даже сотни экспериментов по определению степени боли, которую способен вынести человек, последствий радиации, изучению электроэнцефалограмм умирающих мужчин и женщин и многого, многого другого.