Текст книги "Оно. Том 2. Воссоединение"

Оно – 1985 г.

Они шли.

Оно чувствовало, что они идут следом, сокращают расстояние, и страх Оно нарастал. Может, Оно и не вечно – эта невероятная мысль наконец-то пришла в голову. Что хуже, Оно чувствовало смерть своих детенышей. Третий из этих отвратительных ненавистных мужчин-мальчишек переходил от одного яйца к другому, едва не теряя разум от отвращения, но продолжал идти, методично вышибая жизнь из каждого из яиц Оно.

«Нет!» – взвыло Оно, шатаясь из стороны в сторону, чувствуя, как жизненная сила вытекает из сотни ран. Ни одна не была смертельной, но каждая исполняла свою песню боли, каждая замедляла продвижение. Одна лапа висела на тоненькой полоске мяса. Один глаз ослеп. Оно ощущало и огромную рану внутри, результат действия яда, который одному из мужчин-мальчишек удалось впрыснуть в горло.

А они шли, сокращали разделявшее их расстояние, и как такое могло случиться? Оно подвывало и мяукало, а когда почувствовало, что они совсем рядом, сделало единственное, что теперь оставалось: повернулось, чтобы сражаться.

Прежде чем свет окончательно угас и воцарилась тьма, она увидела, как жена Билла опустилась на двадцать футов и зависла. Начала вращаться, рыжие волосы разметались. «Его жена, – подумала Беверли, – но я была его первой любовью, и если он полагал, что какая-то другая женщина была у него первой, то лишь по одной причине: он забыл… забыл Дерри».

Потом она осталась в темноте, наедине со звуками падающей паутины и мертвой, недвижной тяжестью Эдди. Она не хотела расставаться с ним, не хотела, чтобы он полностью лежал на грязном полу этого места. Поэтому держала его голову на сгибе онемевшей руки, а другой рукой убирала волосы с его влажного лба. Думала Беверли о птицах… решила, что интерес к ним переняла от Стэна. Бедного Стэна, который не смог заставить себя вновь все это пережить.

«Они все… я была их первой любовью».

Она попыталась это вспомнить… такие мысли поднимали настроение, когда приходилось сидеть в полной темноте, не зная, откуда доносятся все эти звуки. Такие мысли скрашивали одиночество. Поначалу ничего не вспоминалось; голову забивали только образы птиц – ворон, и граклов, и скворцов, весенних птиц, которые откуда-то возвращались, когда по улицам еще бежала талая вода, и последние пятна грязного снега оставались в тенистых местах, куда не заглядывали солнечные лучи.

По ее разумению, в Дерри эти птицы впервые попадались на глаза в весенний облачный день, заставляя задаться вопросом, а откуда же они прилетели. Внезапно и разом они усеивали весь Дерри, наполняя белый воздух пронзительной болтовней. Они усаживались на телефонные провода и коньки викторианских особняков Западного Бродвея: они дрались из-за места на алюминиевых перекладинах телевизионной антенны, установленной на крыше бара «Источник Уоллиса»; они облепляли темные ветви вязов, растущих на Нижней Главной улице. Они обживались, говорили друг с другом заливистыми кричащими голосами деревенских старух, собравшихся на еженедельный вечер игры в «бинго», а потом, по какому-то сигналу, который не могли уловить люди, все разом взлетали – и от их крыльев небо становилось черным, – чтобы опуститься где-то еще.

«Да, птицы, я думала о них, потому что мне было стыдно. Как я теперь понимаю, стыдилась я благодаря моему отцу, а может, к этому приложило руку и Оно. Возможно».

За птицами приоткрылось другое воспоминание, смутное и неопределенное. Может, таким ему и предстояло остаться навсегда, она…

И тут поток мыслей оборвался: внезапно Беверли осознала, что Эдди…

Любовь и желание – 14 августа 1958 г.

…подходит к ней первым, потому что испуган больше всех. Подходит к ней не как друг того лета и не как любовник на этот момент. Подходит, как подходил к матери тремя или четырьмя годами раньше, чтобы его успокоили. Он не подается назад от ее гладкой обнаженности, и поначалу она даже сомневается, что он это чувствует. Он трясется, и хотя она крепко прижимает его к себе, темнота такая черная, что она не может его разглядеть, пусть он и предельно близко. Если бы не шершавый гипс, он мог бы сойти за призрака.

– Что ты хочешь? – спрашивает он ее.

– Ты должен вставить в меня свою штучку, – говорит Беверли.

Эдди пытается отпрянуть, но она держит его крепко, и он приникает к ней. Она слышит, как кто-то – думает, что Бен, – шумно втягивает воздух.

– Бевви, я не могу этого сделать. Я не знаю как…

– Я думаю, это легко. Но ты должен раздеться. – В голове возникает мысль о сложностях, связанных с рубашкой и гипсом – их надо сначала отделить, потом соединить, – и уточняет: – Хотя бы сними штаны.

– Нет, я не могу! – Но она думает, что часть его может и хочет, потому что трястись он перестал, и она чувствует что-то маленькое и твердое, прижимающееся к правой стороне ее живота.

– Можешь, – возражает она и тащит его на себя. Поверхность под ее спиной и ногами твердая, глинистая и сухая. Далекий шум воды навевает дремоту и успокаивает. Она тянется к Эдди. В этот момент перед ее мысленным взором появляется лицо ее отца, суровое и угрожающее,

(я хочу посмотреть, целая ли ты)

и тут она обнимает Эдди за шею, ее гладкая щека прижимается к его гладкой щеке, и когда он нерешительно касается ее маленьких грудей, она вздыхает и думает в первый раз: «Это будет Эдди», – и вспоминает июльский день – неужели это было всего лишь в прошлом месяце? – когда в Пустошь никто не пришел, кроме Эдди, и он принес с собой целую пачку комиксов про Маленькую Лулу, которые они читали большую часть дня. Маленькая Лулу, которая собирала библянику и вляпывалась в самые невероятные истории, про ведьму Хейзл и всех остальных. И как весело они провели время.

Она думает о птицах; особенно о граклах, и скворцах, и воронах, которые возвращаются весной, и ее руки смещаются к ремню Эдди и расстегивают его, и он опять говорит, что не сможет это сделать; она говорит ему, что сможет, она знает, что сможет, и ощущает не стыд или страх, а что-то вроде триумфа.

– Куда? – спрашивает он, и эта твердая штучка требовательно тыкается во внутреннюю поверхность ее бедра.

– Сюда, – отвечает она.

– Бевви, я на тебя упаду. – И она слышит, болезненный свист в его дыхании.

– Я думаю, так и надо, – говорит она ему, и нежно обнимает, и направляет. Он пихает свою штучку вперед слишком быстро, и приходит боль.

– С-с-с-с. – Она втягивает воздух, закусив нижнюю губу, и снова думает о птицах, весенних птицах, рядком сидящих на коньках крыш, разом поднимающихся под низкие мартовские облака.

– Беверли? – неуверенно спрашивает он. – Все в порядке?

– Помедленнее, – говорит она. – Тебе будет легче дышать. – Он замедляет движения, и через некоторое время дыхание его ускоряется, но Беверли понимает, на этот раз причина не в том, что с ним что-то не так.

Боль уходит. Внезапно он двигается быстрее, потом останавливается, замирает, издает звук – какой-то звук. Она чувствует, что-то это для него означает, что-то экстраординарное, особенное, что-то вроде… полета. Она ощущает силу: ощущает быстро нарастающее в ней чувство триумфа. Этого боялся ее отец? Что ж, он боялся не зря. В этом действе таилась сила, мощная, разрывающая цепи сила, ранее запрятанная глубоко внутри. Беверли не испытывает физического наслаждения, но душа ее ликует. Она чувствует их близость. Эдди прижимается лицом к ее шее, и она обнимает его. Он плачет. Она обнимает его и чувствует, как его часть, которая связывала их, начинает опадать. Не покидает ее, нет, просто опадает, становясь меньше.

Когда он слезает с нее, она садится и в темноте касается его лица.

– Ты получил?

– Получил – что?

– Как ни назови. Точно я не знаю.

Он качает головой, она это чувствует, ее рука по– прежнему касается его щеки.

– Я не думаю, что это в точности… ты знаешь, как говорят большие парни. Но это было… это было нечто. – Он говорит тихо, чтобы другие не слышали. – Я люблю тебя, Бевви.

Тут ее память дает слабину. Она уверена, что были и другие слова, одни произносились шепотом, другие громко, но не помнит, что говорилось. Значения это не имеет. Ей приходилось уговаривать каждого? Да, скорее всего. Но значения это не имело. Один за другим они уговаривались на это, на эту особую человеческую связь между миром и бесконечным, единственную возможность соприкосновения потока крови и вечности. Это не имеет значения. Что имеет, так это любовь и желание. Здесь, в темноте, ничуть не хуже, чем в любом другом месте. Может, и лучше, чем в некоторых.

К ней подходит Майк, потом Ричи, и действо повторяется. Теперь она ощущает некоторое удовольствие, легкий жар детского незрелого секса, и закрывает глаза, когда к ней подходит Стэн, и думает об этих птицах, весне и птицах, и она видит их, снова и снова, они прилетают все сразу, усаживаются на безлистные зимние деревья, всадники ударной волны набегающего самого неистового времени года, она видит, как они вновь и вновь поднимаются в воздух, шум их крыльев похож на хлопанье многих простыней на ветру, и Беверли думает: «Через месяц все дети будут бегать по Дерри-парк с воздушными змеями, стараясь не зацепиться веревкой с веревками других змеев». Она думает: «Это и есть полет».

Со Стэном, как и с остальными, она ощущает это печальное увядание, расставание с тем, что им так отчаянно требовалось обрести от этого действа, – что-то крайне важное – оно находились совсем близко, но не сложилось.

– Ты получил? – вновь спрашивает она, и хотя не знает точно, о чем речь, ей понятно, что не получил.

После долгой паузы к ней подходит Бен.

Он дрожит всем телом, но эта дрожь вызвана не страхом, как у Стэна.

– Беверли. Я не могу. – Он пытается произнести эти слова тоном, подразумевающим здравомыслие, но в голосе слышится другое.

– Ты сможешь. Я чувствую.

И она точно чувствует. Есть кое-что твердое; и много. Она чувствует это под мягкой выпуклостью живота. Его размер вызывает определенное любопытство, и она легонько касается его штуковины. Бен стонет ей в шею, и от его жаркого дыхания ее обнаженная кожа покрывается мурашками. Беверли чувствует первую волну настоящего жара, который пробегает по ее телу, – внезапно ее переполняет какое-то чувство: она признает, что чувство это слишком большое

(и штучка у него слишком большая, сможет она принять ее в себя?)

и для него она слишком юна, того чувства, которое слишком уж ярко и остро дает о себе знать. Оно сравнимо с М‐80 Генри, что-то такое, не предназначенное для детей, что-то такое, что может взорваться и разнести тебя в клочья. Но сейчас не место и не время для беспокойства: здесь любовь, желание и темнота. И если они не попробуют первое и второе, то наверняка останутся только с третьим.

– Беверли, не…

– Да. Научи меня летать, – говорит она со спокойствием, которого не чувствует, понимая по свежей теплой влаге на щеке и шее, что он заплакал. – Научи, Бен.

– Нет…

– Если ты написал то стихотворение, научи. Погладь мои волосы, если хочешь, Бен. Все хорошо.

– Беверли… я… я…

Он не просто дрожит – его трясет. Но вновь она чувствует: страх к этому состоянию отношения не имеет – это предвестник агонии, вызванной самим действом. Она думает о

(птицах)

его лице, его дорогом, милом жаждущем лице, и знает, что это не страх; это желание, которое он испытывает, глубокое, страстное желание, которое теперь едва сдерживает, и вновь она ощущает силу, что-то вроде полета, словно смотрит сверху вниз и видит всех этих птиц на коньках крыш, на телевизионной антенне, которая установлена на баре «Источник Уоллиса», видит улицы, разбегающиеся, как на карте, ох, желание, точно, это что-то, именно любовь и желание научили тебя летать.

– Бен! Да! – неожиданно кричит она, и он больше не может сдерживаться.

Она опять чувствует боль и, на мгновение, ощущение, что ее раздавят. Потом он приподнимается на руках, и она снова может дышать.

У него большой, это да – и боль возвращается, и она гораздо глубже, чем когда в нее входил Эдди. Ей приходится опять прикусить нижнюю губу и думать о птицах, пока жжение не уходит. Но оно уходит, и она уже может протянуть руку и одним пальцем коснуться его губ, и Бен стонет.

Она снова ощущает жар и чувствует, как ее сила внезапно переливается в него: она с радостью отдает эту силу и себя вместе с ней. Сначала появляется ощущение покачивания, восхитительной, нарастающей по спирали сладости, которая заставляет ее мотать головой из стороны в сторону, беззвучное мурлыканье прорывается меж сжатых губ, это полет, ох, любовь, ох, желание, ох, это что-то такое, чего невозможно не признавать, соединяющее, передающееся, образующее неразрывный круг: соединять, передавать… летать.

– Ох, Бен, ох, мой дорогой, да, – шепчет она, чувствуя, как пот выступает на лице, чувствуя их связь, что-то твердое в положенном месте, что-то, как вечность, восьмерка, покачивающаяся на боку. – Я так крепко люблю тебя, дорогой.

И она чувствует, как что-то начинает происходить, и об этом что-то не имеют ни малейшего понятия девочки, которые шепчутся и хихикают о сексе в туалете для девочек, во всяком случае, насколько ей об этом известно; они только треплются о том, какой жуткий этот секс, и теперь она понимает, что для многих из них секс – неосуществленный, неопределенный монстр; они говорят об этом действе только в третьем лице. Ты Это делаешь, твоя сестра и ее бойфренд Это делают, твои мама с папой все еще Это делают, и как они сами никогда не будут Это делать; и да, можно подумать, что девичья часть пятого класса состоит исключительно из будущих старых дев, и Беверли очевидно, что ни одна из этих девчонок даже не подозревают о таком… таком завершении, и ее удерживает от криков только одно: остальные услышат и подумают, что Бен делает ей больно. Она подносит руку ко рту и сильно ее кусает. Теперь она лучше понимает пронзительный смех Греты Боуи, и Салли Мюллер, и всех прочих: разве они, все семеро, не провели большую часть этого самого длинного, самого жуткого лета их жизней, смеясь, как безумные? Они смеялись, поскольку все, что страшно и неведомо, при этом и забавно, и ты смеешься, как иной раз малыши смеются и плачут одновременно, когда появляется клоун из заезжего цирка, зная, что он должен быть смешным… но он также и незнакомец, полный неведомой вечной силы.

Укус руки крик не останавливает, и она может успокоить других – и Бена, – лишь показав, что происходящее в темноте ее полностью устраивает.

– Да! Да! Да! – И вновь голову заполняют образы полета, смешанные с хриплыми криками граклов и скворцов; звуки эти – самая сладкая в мире музыка.

И она летит, поднимается все выше, и теперь сила не в ней и не в нем, а где-то между ними, и он вскрикивает, и она чувствует, как дрожат его руки, и она выгибается вверх и вжимается в него, чувствуя его спазм, его прикосновение, их полнейшее слияние в темноте. Они вместе вырываются в животворный свет.

Потом все заканчивается, и они в объятьях друг друга, и когда он пытается что-то сказать – возможно, какое-нибудь глупое извинение, которое может опошлить то, что она помнит, какое-то глупое извинение, которое будет висеть, как наручник, – она заглушает его слова поцелуем и отсылает его.

К ней подходит Билл.

Он пытается что-то сказать, но заикание достигает пика.

– Молчи. – Она чувствует себя очень уверенно, обретя новое знание, но при этом понимает, что устала. Устала, и у нее все болит. Внутренняя и задняя поверхность бедер липкие, и она думает, причина в том, что Бен действительно кончил, а может, это ее кровь. – Все будет очень даже хорошо.

– Т-т-ты у-у-у-уверена?

– Да, – говорит Беверли и обеими руками обнимает его за шею, ощущая влажные от пота волосы. – Можешь поспорить.

– Э-э-э-это… Э-э-э-это…

– Тс-с-с…

С ним не так, как с Беном; тоже страсть, но другая. Быть с Биллом – это самое лучшее завершение из всех возможных. Он добрый, нежный и почти что спокойный. Она чувствует его пыл, но пыл этот умеренный и сдерживается тревогой за нее, возможно, потому, что только Билл и она сама осознают значимость этого действа, как и то, что о нем нельзя говорить ни кому-то еще, ни даже между собой.

В конце она удивлена неожиданным подъемом и успевает подумать: «Ох! Это произойдет снова, я не знаю, выдержу ли…»

Но мысли эти сметает абсолютной сладостью действа, и она едва слышала его шепот: «Я люблю тебя, Бев, я люблю тебя, я всегда буду любить тебя». – Он повторяет и повторяет эти слова без заикания. На миг она прижимает его к себе, и они замирают, его гладкая щека касается ее щеки.

Он выходит из нее, ничего не сказав, и какое-то время она проводит одна, одеваясь, медленно одеваясь, ощущая тупую пульсирующую боль, которую они, будучи мальчишками, прочувствовать не могли, ощущая сладкую истому и облегчение от того, что все закончилось. Внизу пустота, и хотя она радуется, что ее тело вновь принадлежит только ей, пустота вызывает странную тоску, которую она так и не может выразить… разве что думает о безлистных деревьях под зимним небом, деревьях с голыми ветками, деревьях, ожидающих черных птиц, которые рассядутся на них, как священники, чтобы засвидетельствовать кончину снега.

Она находит своих друзей, поискав в темноте их руки.

Какое-то время все молчат, а когда слышится голос, Беверли не удивляется тому, что принадлежит он Эдди.

– Я думаю, когда мы повернули направо два поворота назад, нам следовало повернуть налево. Господи, я это знал, но так вспотел и нервничал…

– Ты всю жизнь нервничаешь, Эдс, – говорит Ричи. Голос такой довольный. И в нем никаких панических ноток.

– Мы и в других местах поворачивали не в ту сторону, – продолжает Эдди, игнорируя его, – но это была самая серьезная ошибка. Если мы сможем вернуться туда, то потом все будет хорошо.

Они формируют неровную колонну, Эдди первый, за ним Беверли, ее рука на плече Эдди так же, как рука Майка – на ее плече. Идут вновь, на этот раз быстрее. Прежнее волнение Эдди бесследно улетучивается.

«Мы идем домой, – думает Беверли, и по телу пробегает дрожь облегчения и радости. – Домой, да. И все будет хорошо. Мы сделали то, за чем приходили, и теперь можем возвращаться назад уже обычными детьми. И это тоже будет хорошо».

Они идут сквозь темноту, и Беверли осознает, что шум бегущей воды все ближе.

Глава 23
Исход

Дерри – 9:00–10:00

В десять минут десятого скорость ветра над Дерри в среднем составляла пятьдесят пять миль в час с порывами до семидесяти. Анемометр в здании суда зафиксировал один порыв в восемьдесят одну милю, после чего стрелка свалилась на ноль. Ветер вырвал установленный на крыше вращающийся датчик и забросил в залитый дождем сумрак дня. Как и кораблик Джорджа Денбро, его больше никто не видел. К девяти тридцати то, что в департаменте водоснабжения считали совершенно невозможным – могли бы в этом поклясться, – стало не только возможным, но и почти неизбежным: центр Дерри могло затопить впервые с августа 1958 года. Тогда многие старые дренажные трубы оказались забитыми или разрушились во время неожиданно сильной грозы. Без четверти десять мужчины с суровыми лицами съезжались к обеим сторонам Канала на легковушках и в пикапах, безумно ревущий ветер пытался содрать с них непромокаемые куртки и дождевики. Впервые с октября 1957 года на бетонных берегах Канала начали укладывать мешки с песком. Арка, в которую уходил Канал, чтобы пройти под перекрестком, где сходились три улицы, заполнилась водой практически доверху. Здесь пройти по Главной улице, Канальной и у подножия холма Подъем-в-милю можно было только на своих двоих, и те, кто, расплескивая воду, спешил помочь в укладке мешков с песком, чувствовали, как гудят улицы от безумного потока проносящейся под ними воды. Примерно так же гудит и эстакада автомагистрали, если по ней проезжали мимо друг друга тяжелогруженые трейлеры, но здесь вибрация была постоянной, и люди радовались, что находятся в северной части центра города, достаточно далеко от этого мерного урчания, которое скорее чувствовалось, чем слышалось. Перекрывая шум дождя и воды в Канале, Гарольд Гарденер спросил Альфреда Зитнера, которому принадлежало «Риелторское агентство Зитнера», расположенное в западной части города, не провалятся ли улицы. Зитнер прокричал в ответ, что скорее замерзнет ад. Перед мысленным взором Гарольда на мгновение возникли Адольф Гитлер и Иуда Искариот, катающиеся на коньках, а потом он продолжил укладывать мешки с песком. Вода лишь на какие-то три дюйма не доходила до края бетонных стен Канала. В Пустоши Кендускиг уже вышел из берегов, и не вызывало сомнений, что к полудню там образуется огромное, неглубокое вонючее озеро, из которого будут торчать кроны деревьев и некоторых кустов, а вся остальная буйная растительность уйдет под воду. Мужчины продолжали работу, останавливаясь, лишь когда заканчивались мешки с песком… а потом, без десяти десять, их вогнал в ступор жуткий грохот. Позже Гарольд Гарденер сказал жене, что подумал, а не настал ли конец света. Но центр города не провалился сквозь землю – тогда не провалился. Зато рухнула Водонапорная башня. Только Эндрю Кин, внук Норберта Кина, своими глазами видел, как это произошло, но в то утро он выкурил очень уж много колумбийской красной и поначалу подумал, что у него глюки. Он бродил по залитым дождем улицам Дерри примерно с восьми утра, отправясь в путь чуть ли не в ту самую минуту, когда душа доктора Хейла поднималась в небо, где ее ждала большая семейная медицинская практика. Он вымок до нитки (сухим оставался только пакетик с двумя унциями марихуаны, который Эндрю держал под мышкой), но совершенно этого не чувствовал. Его глаза широко раскрылись. Он как раз добрался до Мемориального парка, граничащего с холмом, на котором высилась Водонапорная башня. И, если только он не ошибался, Водонапорная башня наклонилась, как та гребаная башня в Пизе, красующаяся на всех этих коробках с макаронами. «Вау!» – воскликнул Эндрю Кин, и его глаза раскрылись еще шире, будто изнутри их подпирали маленькие пружинки. И тут же послышался скрежет. У него на глазах наклон Водонапорной башни все увеличивался и увеличивался. Эндрю застыл как столб, мокрые джинсы прилипли к тощим ягодицам, мокрая головная повязка с узором пейсли роняла на глаза капли воды. Белые плитки отваливались со стены Водонапорной башни, обращенной к центру города… нет, не совсем отваливались… скорее отскакивали. Заметная трещина появилась примерно в двадцати футах над каменным основанием башни. Из трещины ударила вода, а плитки теперь уже не отскакивали – отлетали, и их уносило ветром. В Водонапорной башне что-то заскрежетало, и Эндрю увидел, как она движется, будто стрелка огромных часов, от двенадцати к часу или двум. Мешочек с травкой выпал из-под мышки и застрял в рубашке у ремня. Эндрю этого не замечал. Стоял как зачарованный. Из башни донеслись резкие звенящие звуки, будто одна за другой лопались струны самой большой в мире гитары. То рвались тросы, установленные внутри цилиндра, которые должным образом компенсировали напряжение, создаваемое давлением воды. Водонапорная башня начала клониться быстрее и быстрее, доски и балки ломались, щепки летели в воздух. «ГРЕ-Е-Е-БА-А-АНЫЙ НАСРАТЬ!» – прокричал Эндрю Кин, но его голос растворился в грохоте падения Водонапорной башни и реве одного с тремя четвертями миллионов галлонов, без малого восьми тысяч тонн воды, выливающихся из боковой трещины. Вода выплеснулась серой приливной волной, и, конечно, будь Эндрю с той стороны Водонапорной башни, куда покатила эта волна, он бы тут же отправился в мир иной. Но Бог благоволит пьяницам, маленьким детям и торчкам. Эндрю стоял в таком месте, откуда мог все видеть, но на него не попало ни капли вылившейся из башни воды. «ГРЕБАНЫЕ СПЕЦЭФФЕКТЫ! – прокричал Эндрю, когда волна понеслась по Мемориальному парку, как нож бульдозера, срезав солнечные часы, рядом с которыми частенько стоял мальчик – звали его Стэн-Супермен Урис – и наблюдал за птицами в отцовский бинокль. – СТИВЕНУ СПИЛБЕРГУ И НЕ СНИЛОСЬ!» Не устояла и каменная купальня для птиц. Какое-то мгновение Эндрю видел, как она переворачивалась, купальня на постаменте, постамент на купальне, а потом все исчезло. Клены и березы, которые отгораживали Мемориальный парк от Канзас-стрит, посшибало, как кегли в боулинге. Падая, деревья порвали все провода. Волна перехлестнула через улицу, начала расширяться, все больше напоминая воду, а не нож бульдозера, который срезал солнечные часы, купальню для птиц и деревья, но ей хватило энергии, чтобы сорвать с фундаментов десяток домов, которые стояли на другой стороне Канзас-стрит, и скинуть их в Пустошь. Они свалились туда с тошнотворной легкостью, в большинстве своем целыми. Эндрю Кин узнал один из них, принадлежавший семье Карла Массенсика. Мистер Массенсик преподавал ему в шестом классе, настоящий зверь. Когда дом переваливал через край склона и скользил вниз, Эндрю Кин осознал, что видит свечу, ярко горевшую в одном из окон, и на мгновение задался вопросом, а может, все это ему только чудится, если вы понимаете, о чем речь. Но тут же в Пустоши раздался взрыв и взметнулось желтое пламя, словно от лампы Коулмана 152152
  Лампа (фонарь) Коулмана – переносная лампа, в которой источником света является горящий сжиженный газ.


[Закрыть] вспыхнула солярка, вытекающая из пробитого бака. Эндрю смотрел на дальнюю сторону Канзас-стрит, где всего лишь сорок секунд назад аккуратным рядком стояли дома представителей среднего класса. «Теперь они Исчезнувший город, и тебе лучше в это поверить, сладенький». На их месте остались десять подвалов, издали напоминавших бассейны. Последнюю мысль Эндрю хотел озвучить, но кричать больше не мог. Его кричалка, похоже, свое отработала. Диафрагма ослабела и стала бесполезной. Он услышал несколько сопровождаемых хрустом ударов, словно великан спускался по лестнице в сапогах с насыпанными в них крекерами. Это Водонапорная башня скатывалась с холма, гигантский белый цилиндр, выплескивающий из себя остатки воды, а концы толстых тросов, удерживавших ее на месте, метались из стороны в сторону и щелкали, как металлические хлысты, прорывали канавы в мягкой земле, которые тут же заполнялись дождевой водой. И на глазах Эндрю, который стоял, вдавив подбородок между ключиц, Водонапорная башня, уже в горизонтальном положении, длиной более ста двадцати пяти футов, взлетела в воздух. На мгновение застыла – сюрреалистический образ, какие, наверное, приходят в голову одетым в смирительные рубашки обитателям комнат с мягкими стенами, – с помятой, блестящей от дождя наружной стенкой, разбитыми стеклами, болтающимися оконными створками, мигалкой (все еще продолжающей мигать) на крыше, призванной предупреждать о препятствии низко летящие самолеты, а потом упала на улицу с рвущим барабанные перепонки грохотом. На Канзас-стрит хватало воды, вылившейся из Водонапорной башни, и теперь вся она текла к центру города с холма Подъем-в-милю. «Там тоже есть дома», – подумал Эндрю Кин, и внезапно колени у него подогнулись. Он тяжело плюхнулся на пятую точку, и брызги полетели во все стороны. Он смотрел на разбитый каменный фундамент, где всю его жизнь стояла Водонапорная башня. Смотрел и гадал, поверит ли ему кто-нибудь. Гадал, а поверит ли он себе.