Текст книги "Игра Джералда"

Рут, прекрати, пожалуйста. Ты не могла найти более подходящего времени, чтобы начать разгребать этот старый…

Но Рут нельзя было остановить. Рут, бывшая соседка Джесси по комнате, всегда договаривала все, что хотела сказать, до конца. И та Рут, которая поселилась сейчас в голове у Джесси, нисколько не отличалась от настоящей.

И еще я знала, что из общежития ты переехала к трем Сьюзи из Университетского женского клуба – принцессам в джемперах с треугольным вырезом и белых блузках. И у каждой, я думаю, было по несколько комплектов трусиков с вышитыми днями недели. Я уверена, что именно тогда ты решила начать тренироваться, чтобы вступить в олимпийскую сборную по вытиранию пыли и натиранию полов. Ты вела себя так, словно в тот вечер в ньювортской часовне вообще ничего не произошло. Словно и не было этого вечера, словно и не было боли, ярости и слез. И меня тоже как будто не было. Да, конечно, мы иногда встречались, ели пиццу в забегаловке «У Пета». Но в общем-то наша дружба кончилась, правда? Когда пришло время выбрать между мной и тем, что случилось на озере в июле шестьдесят третьего, ты выбрала затмение.

Стакан с водой задрожал сильнее.

– Почему сейчас, Рут? – спросила Джесси, даже не осознавая, что она говорит это вслух. – Почему именно сейчас, хотелось бы знать? С учетом того, что ты сейчас – часть меня? Почему именно тогда, когда мне нельзя отвлекаться и надо быть сильной?

Самый очевидный ответ был также и самым неприятным: потому что внутри у нее поселился враг – мерзкая, скандальная сука, которой нравилось то, что Джесси прикована наручниками к кровати, и у нее все болит, и ей ужасно хочется пить, и она напугана и несчастна. Сука, которой хотелось злорадствовать и совсем не хотелось, чтобы Джесси стало хоть чуточку лучше. И которая пойдет на все – на любую низость, – лишь бы все осталось, как есть.

Полное солнечное затмение тогда длилось всего лишь минуту, Джесси… Но похоже, что у тебя в голове оно все еще продолжается.

Джесси закрыла глаза и сосредоточилась на том, чтобы унять дрожь в руках. Теперь она обращалась к Рут не как к части себя, которая вдруг решила поиграть в самостоятельность – как сказала бы Нора Кэллиган, – а так, как будто она говорила с другим человеком.

Оставь меня в покое, Рут. Если тебе все еще захочется обсуждать эту тему, то пожалуйста, ради Бога, но только после того, как я наконец попью.

– А сейчас заткнись, мать твою, – закончила она хриплым шепотом.

Ага, – тут же отозвалась Рут. – Я знаю, что у тебя в голове живет кто-то еще, кто говорит моим голосом и кто пытается все испортить. Он, без сомнения, великий чревовещатель, но это не я. Я любила тебя и до сих пор люблю. Именно поэтому я старалась поддерживать связь с тобой. Да и к тому же, по моему глубокому убеждению, такие сучки, как мы, должны держаться вместе.

Джесси попыталась улыбнуться, но ей мешала самодельная соломинка.

Ну давай, Джесси, пей. Только осторожнее.

Джесси подождала пару секунд, но все было тихо. Рут заткнулась, по крайней мере на время. Она открыла глаза, медленно наклонила голову, свернутая трубочкой карточка торчала изо рта, как знаменитый мундштук Рузвельта.

– Господи! Пожалуйста… пусть все получится.

Конец самодельной соломинки опустился в воду. Джесси закрыла глаза и всосала воду. Поначалу ничего не произошло и внутри шевельнулось горькое разочарование. Но потом ее рот наполнился вкусной прохладной водой, и это было как экстаз. Она бы всхлипнула от радости, на рот был занят свернутой подписной карточкой, так что она только замычала от удовольствия.

Долгожданная вода ласкала горло и рот, словно нежный шелк. Она пила жадно, бездумно, как голодный теленок сосет вымя матки. Соломинка была далеко не идеальной; вода шла с перерывами, с хлюпаньем, а не ровной струйкой. Большая часть стекала обратно из-за неровных, неплотно прилегающих сгибов карточки. Краем сознания Джесси это отмечала, слышала, как капли падают на покрывало, словно редкий дождь. Но она отчаянно верила, что это – величайшее изобретение, созданное человеком…

Не пей все, оставь что-нибудь на потом.

Джесси не знала, который из ее внутренних голосов подал эту мысль, но это было не важно. Совет замечательный, но с тем же успехом можно было доказывать восемнадцатилетнему парню, доведенному почти до сумасшествия шестью месяцами глубокого петтинга, что даже если девушка и созрела на что-то большее, то у него все равно ничего не выйдет, потому что у них нет резинки. Бывают такие моменты, когда невозможно прислушаться к голосу разума. Тело просто берет свое, и ничто его не остановит. И еще Джесси поняла, какое это блаженство – потакать естественным потребностям организма.

Она продолжала пить через свернутую карточку, наклоняя стакан, чтобы конец этой мокрой малиновой штуки оставался под поверхностью воды. Какой-то частью сознания Джесси понимала, что соломинка течет и надо бы остановиться и дать ей немного высохнуть. Но она словно обезумела от жажды и все пила и пила.

Она пришла в себя только тогда, когда обнаружила, что на протяжении нескольких секунд втягивает лишь воздух. Вода еще оставалась в стакане, но соломинка была слишком короткой, чтобы до нее добраться. На покрывале, под свернутой в трубочку рекламкой, расползалось влажное пятно.

Наверное, я смогу добраться до того, что осталось. Если вывернуть руку так же, как тогда, когда я доставала стакан, и вытянуть шею, я, может быть, и смогу достать до воды. Наверняка смогу. Наверняка.

Она просто знала, что у нее получится. И позже она опробует свою идею на практике. Но сейчас парни в костюмах-тройках с верхнего этажа, откуда открывается замечательный вид, вновь захватили власть; так что рабочие машинного отделения недолго праздновали победу. Мятеж был подавлен. Джесси не утолила жажду, но жжение в горле слегка поутихло, и она почувствовала себя лучше. Как морально, так и физически. Разум прояснился, и восприятие действительности стало более адекватным.

Джесси была довольна, что в стакане осталось еще немного воды. Разумеется, два глотка ее не спасут. И особенно в том положении, в котором она сейчас – в положении жертвы в почти безвыходной ситуации между жизнью и смертью. Но ей хотя бы будет чем заняться, когда и если ей в голову снова полезет какая-нибудь ерунда. И вообще, надвигается ночь, муж лежит на полу мертвый, и похоже на то, что ей придется здесь заночевать.

Отнюдь не радужная перспектива, если вспомнить еще про бездомного пса, который вроде бы собирается ночевать вместе с ней. Но Джесси все равно клонило в сон. Она попыталась найти причины, почему ей нельзя засыпать, но не придумала ничего убедительного. Ее не проняла даже мысль, что пока она будет спать, руки у нее затекут и потеряют чувствительность, и пробуждение будет, мягко сказать, неприятным. Ей было уже все равно. Ну, затекут… ну и что? Она просто подвигает ими – кровоснабжение восстановится и все придет в норму. Приятного мало, конечно, но Джесси не сомневалась, что все будет в порядке.

К тому же ты, может быть, что-нибудь и придумаешь во сне, – сказала примерная женушка. – Так часто бывает в книгах: человек засыпает, и ему снится, как разрешить проблему.

– Может быть, это ты что-нибудь придумаешь? – отозвалась Джесси. – У тебя хорошо получается, знаешь.

Она постаралась спиной подтолкнуть подушку как можно выше под голову, чтобы улечься поудобнее. Плечи болели, и руки – тоже. И особенно – левая. Мышцы брюшного пресса все еще ныли после непомерной нагрузки, когда она пыталась дотянуться до стакана… Но как ни странно, она себя чувствовала довольной. В полной гармонии с собой.

Довольной?! С чего бы тебе быть довольной? Твой муж умер, и ты, кстати, этому поспособствовала. А представь, что ты не сумеешь освободиться сама и тебя найдут? Ты не думала, как все это будет выглядеть со стороны? Как говорится: что скажет констебль Тигарден? Сколько он будет соображать, что не худо бы вызвать полицию? Тридцать секунд? Может, сорок? В провинции медленно соображают. Но минуты через две он точно допрет, можешь не сомневаться.

Возразить было нечего. Все верно.

С чего бы тебе быть довольной, Джесси? В твоем-то бедственном положении…

Она не знала, с чего. Но была довольна. Ощущение покоя было глубоким и мягким, как пуховая перина промозглой мартовской ночью, когда за окном воет ветер, а с неба сыплется снег с дождем, и теплым, как стеганое одеяло из гусиного пуха. Она догадывалась, что истоки этого ощущения лежат в физиологии: если человек мучается от жажды, то может легко впасть в прострацию, выпив полстакана воды.

Но дело было не только в физиологии. Ровно десять лет назад она бросила преподавать – она работала учительницей на подменах, – уступив давлению упорных (или лучше сказать непреклонных) логических доводов Джералда. Тогда он уже зарабатывал почти сто тысяч долларов в год, и по сравнению с такими деньжищами ее жалкие пять или семь тысяч выглядели просто смешно. Тем более что всякий раз, когда приходило время подавать налоговую декларацию в Службу внутренних доходов, у нее забирали большую часть ее денег, и при этом неутомимые инспектора все равно методично перерывали всю бухгалтерскую документацию в поисках незадекларированного дохода.

А когда Джесси жаловалась на них мужу, он только смотрел на нее с этакой странной смесью нежности и плохо скрываемого раздражения. Это было не то выражение «Ну почему все вы, бабы, такие тупые?», которое появилось гораздо позже и в последние годы почти не сходило с его лица. Не то – но все-таки очень похожее. Они знают, чем я занимаюсь, – говорил он ей, – они видят, что у нас в гараже – две немецкие машины, они рассматривают фотографии домика на озере, а потом читают твою налоговую декларацию и видят, что ты работаешь, как им кажется, практически задаром. Они не могут в такое поверить, им кажется, что это – обман, мошенничество. Вот они и начинают вынюхивать: а вдруг здесь дело нечисто? Они просто не знают тебя, вот и все.

Она так и не смогла объяснить Джералду, что для нее значит работа, пусть даже и не на полную ставку… Или это не она не смогла, а он не захотел слушать. Как бы там ни было, работа в школе придавала ее жизни какой-то смысл. Но Джералд этого так и не понял. Не понял он и того, что эта работа служила своеобразным мостом, соединяющим ее жизнь до знакомства с Джералдом с ее теперешней жизнью. До знакомства со своим будущим мужем Джесси была учителем английского в старших классах школы. Она жила одна и сама себя обеспечивала, ее любили и уважали коллеги, и – что очень важно – она никому и ничем не была обязана. Она не сумела ему объяснить (или это он не хотел слушать), что, бросив работу, она стала тосковать и почувствовала себя потерянной и какой-то даже бесполезной.

Она ничего не могла с собой поделать. По большей части это гложущее чувство опустошенности было вызвано тем, что она никак не могла забеременеть. А решение бросить работу только усугубило эту гнетущую безысходность. И хотя через год Джесси почти успокоилась, она все-таки не избавилась полностью от неприятного ощущения, что с ней происходит что-то не то. Иногда ее жизнь казалась ей каким-то клише: молодая учительница удачно выходит замуж за преуспевающего адвоката, у которого – несмотря на столь юный возраст (с точки зрения профессиональной карьеры) – уже есть собственный кабинет с именной табличкой на двери. Эта молодая (ну, относительно молодая) женщина уже входит в запутанные коридоры дворца под названием средний возраст. Осматривается и понимает, что она совсем одна: ни детей, ни работы – только муж, озабоченный (можно даже сказать одержимый) лишь тем, как бы добиться успеха и подняться как можно выше по служебной лестнице.

Жизнь летит быстро, и вот этой женщине уже сорок. Она из тех женщин, которые очень легко могут влипнуть в самые разные неприятности вроде наркотиков, алкоголя или романа с другим мужчиной, скорее всего – молодым. Но ничего такого не произошло с этой молодой (ну… когда-то молодой) женщиной. И вот у нее – куча свободного времени, она копается саду, играет в боулинг, ходит на занятия живописью и скульптурой, посещает поэтический кружок. Она вполне могла бы закрутить роман с преподавателем поэзии, если бы захотела (да она в принципе и хотела, и даже чуть было не соблазнилась, но потом ее что-то остановило). У нее было время копаться в себе, и она познакомилась с Норой. Но никогда еще она не чувствовала такого глубокого удовлетворения, как сейчас. Усталость и боль стали как почетные боевые ранения, а наползающая дремота – как награда за мужество. Эпоха Миллера глазами женщины, прикованной наручниками к кровати.

Да, Джесси, с водой ты придумала здорово.

Еще один НЛО-голос, но сейчас Джесси было уже все равно. Что-то давно Рут не слышно… Она была самой интересной из внутренних собеседников, но и самой утомительной тоже.

Большинство людей даже до стакана бы не добрались, – продолжал ее почитатель-НЛО. – А уж додуматься сделать из рекламной карточки соломинку – это вообще высший класс. Так что давай – так держать. А пока наслаждайся своей победой. Думаю, ты это заслужила. Как и краткую передышку на сон.

А как же собака? – с сомнением в голосе спросила женушка.

Пес тебя больше не побеспокоит. И ты знаешь почему.

Да. Ответ на этот вопрос лежал на полу, недалеко от кровати. Сейчас Джералд был всего лишь неясным силуэтом среди других теней, и слава Богу. За окном ревел ветер. Его шелестение в соснах успокаивало, убаюкивало. Джесси закрыла глаза.

Осторожнее там со снами! – внезапно заволновалась женушка. Теперь ее голос звучал как-то слабо и неубедительно. Но она повторила еще раз: – Осторожнее, я серьезно.

Да, конечно. Примерная женушка всегда говорит серьезно, и поэтому частенько бывает навязчивой и утомительной.

Что бы мне там ни снилось, – подумала Джесси, – мне хотя бы не будет сниться, что я хочу пить. У меня не было полных побед на протяжении десяти лет… так, лишь удачные партизанские вылазки… но то, что я достала этот стакан и напилась, – вот самая настоящая победа, полная и безоговорочная. Правильно?

Да, – согласился НЛО-голос. Вроде бы он был мужским, и уже засыпая, Джесси подумала, что он похож на голос ее брата Вилла… когда тот был еще маленьким, в начале шестидесятых. – Да! Ты была просто великолепна!

Спустя пять минут Джесси уже крепко спала. Руки разведены в стороны, запястья болтаются в браслетах наручников, голова свесилась на правое плечо (оно болело меньше, чем левое). Она размеренно похрапывала. И вдруг – за окном уже взошла луна – в комнату вошел пес. Как и Джесси, он теперь успокоился, потому что поел. В животе перестало урчать, пузо приятственно округлилось. Он смотрел на женщину на кровати, подняв здоровое, целое ухо, и пытался понять: она правда уснула или просто притворяется. Судя по запаху (пот практически высох, в ноздри не бил острый запах адреналина), она действительно спит, решил пес. Никто не будет кричать на него и пинать. Только надо быть осторожным, чтобы не разбудить ее.

Мягко ступая, пес приблизился к груде мяса на полу. Есть хотелось уже не так сильно, но теперь мясо пахло гораздо лучше. Потому что теперь уже всё – он нарушил древнее табу на этот сорт мяса. В первый раз было трудно преодолеть себя, но теперь будет проще. Впрочем, пес этого не осознавал – по крайней мере не так, как осознал бы человек, – но даже если бы и осознавал, ему было уже все равно.

Он опустил морду, обнюхал мертвого адвоката с видом гурмана, готового насладиться изысканным блюдом, и осторожно прихватил зубами его нижнюю губу. Потянул, сначала – чуть-чуть, но потом все настойчивее. Плоть вытягивалась все больше. Джералд как будто выпячивал нижнюю губу. А потом она оторвалась, обнажив нижние зубы в смертельной ухмылке. Пес проглотил этот маленький деликатесный кусочек и принялся вылизывать то место, откуда его оторвал. Два маленьких пятнышка света пустились в пляс на потолке – луна отражалась на пломбах в двух нижних зубах Джералда. Они были сделаны всего неделю назад и сияли, как свежеотчеканенные четвертаки.

Пес еще раз лизнул лицо Джералда, а потом вытянул шею – точно как Джесси, когда она пыталась достать воду соломинкой из картонки. Он обнюхал лицо Джералда, но не просто, а со вкусом и смаком. Сначала вдохнул слабый запах воска для натирки полов, которым пропахло левое ухо. Потом – смешанный аромат пота и бриолина у линии роста волос, потом – острый, чарующий аромат запекшейся крови на макушке. Пес не просто обнюхивал тело – он как будто проводил расследование своим поцарапанным и грязным, но зато очень чувствительным носом. Он опять стал похож на гурмана, который выбирает самое лучшее из изобилия наивкуснейших блюд. В конце концов он вцепился зубами в левую щеку Джералда и потянул.

Глаза Джесси забегали под закрытыми веками. Потом она громко застонала.

Пес замер, инстинктивно приняв виновато-испуганный вид. Но лишь на пару секунд. Ведь перед ним лежала целая куча мяса. И вся – его. Он собирается за нее драться и даже готов умереть, если так будет нужно. К тому же звук издала хозяйка, а он уже знал, что она ему ничего не сделает.

Пес опять наклонил голову, вонзил зубы в щеку Джералда Берлингейма и потянул, тряся головой из стороны в сторону. Полоска мяса оторвалась со щеки мертвеца со звуком, похожим на треск клейкой ленты на бобине упаковщика. Теперь улыбка Джералда стала еще более яростной и хищной, словно у человека, сорвавшего банк в покере на игре по-крупному.

Джесси вновь застонала и что-то пробормотала во сне. Пес снова насторожился и взглянул на нее. Он понимал, что хозяйка не сможет встать и помешать ему, но звук ее голоса все равно заставлял его нервничать. Древний запрет был нарушен, но пес про него не забыл. Тем более что голод уже не терзал его так, как раньше. Он уже и не ел, а так – закусывал. Бывший Принц повернулся и затрусил прочь из комнаты. Кусок щеки болтался у него во рту, как детский скальп.

11

Четырнадцатое августа 1965 года. Прошло чуть больше двух лет с того дня, когда на небе погасло солнце. Сегодня праздник – день рождения Вилла. Он подходит ко всем и каждому и торжественно заявляет, что прожил столько же лет, сколько иннингов в бейсболе. Джесси никак не может понять, почему для него это важно. Но получается, что очень важно, и она решает, что если Вилл хочет сравнить свою жизнь с игрой в бейсбол, то флаг ему в руки.

Сначала все хорошо. Все так, как и должно быть на дне рождения. Магнитофон играет песенку Марвина Гея. Неплохая такая, совершенно безобидная песенка. «Я не буду мешать тебе, детка, – шутливо заявляет он. – Я просто уйду и не буду мешать». Легкая приятная мелодия. Да и, по правде сказать, это не просто хороший день, а очень хороший. Не день, а концерт для скрипки с оркестром, как сказала бы тетушка Кэтрин. Даже папа согласен, хотя поначалу идея поехать в Фальмут на день рождения Вилла ему не особо понравилась. Но потом Джесси сама услышала, как он сказал, что в общем-то это была неплохая идея. Услышала и ужасно обрадовалась, потому что это была ее идея – Джесси Махо, дочери Тома и Салли, сестры Мэдди и Вилла, ничьей жены. Именно она предложила ехать сюда, не на Сансет-Трейлз.

Сансет-Трейлз – это их загородный домик (по прошествии трех поколений семья разрослась, так что его вполне уже можно назвать загородной резиденцией) на северном берегу озера Дак-Скор. Но в этом году они нарушили традицию девятинедельного летнего уединения. Потому что так хочется Виллу. Он почти месяц канючил – тоном старого вельможи, который пытается выпросить у смерти еще годик-другой. «Ну хоть разок», – доставал он маму с папой. Ему так хотелось отпраздновать день рождения и с семьей, и с городскими друзьями.

Сначала Том Махо был категорически против. Он – биржевой маклер и разрывается между Бостоном и Портлендом. И годами убеждает семью не верить той чуши, что, мол, те люди, которые ходят на работу в галстуках и белых рубашках, целый день валяют дурака и только и делают, что периодически бегают к автомату с газировкой и назначают свидания блондинистым секретаршам. Даже фермеру округа Арустук, который весь день напролет окучивает картошку, живется легче, чем мне, – любит он повторять. Следить за рынком – это не так просто, как кажется, и не так увлекательно. Но, если честно, они и не собираются возражать, и все семейство считает (и его жена не исключение, хотя Салли никогда бы в этом не призналась), что его работа скучнее ослиного дерьма, и из всех только Мэдди приблизительно себе представляет, чем он там занимается у себя на бирже.

Том настаивает на том, чтобы поехать на озеро, потому что ему просто необходимо отдохнуть на природе – ведь он так много работает. Да и к тому же у сына вся жизнь впереди, и он отметит еще миллион дней рождения с друзьями. Ему исполняется всего девять, а не девяносто. «К тому же, – добавляет Том, – отмечать дни рождения с друзьями – это не слишком весело, пока ты еще мал и не можешь пропустить пару стаканчиков».

Так что скорее всего просьба Вилла отпраздновать день рождения в городе была бы решительно отклонена, если бы Джесси вдруг не поддержала его предложение (Вилл удивлен больше всех: Джесси старше его на три года, и он частенько сомневается, что она вообще помнит о существовании брата). Она говорит, что идея поехать в город совсем не плоха. Ненадолго, всего на пару дней. Можно будет устроить пикник с барбекю на лужайке перед домом, поиграть в крокет и бадминтон, а когда стемнеет – зажечь в саду японские фонарики. И постепенно Том проникается, и ему даже начинает нравиться это предложение. Он – из тех людей, которые считают себя «волевыми сукиными детьми», но воспринимаются окружающими как «упертые козлы». В общем, как ни назови, но Том – человек упрямый. «Как я сказал, так и будет». И переубедить его невозможно.

Повлиять на него может только Джесси. Даже у всей вместе взятой семьи не получилось бы лучше. Ей удается находить секретные подходы, невидимые всем остальным. Салли считает – с оттенком какой-то даже ревности, – что средний ребенок в их семье всегда был и остается любимчиком Тома, а он, наивный, уверен, что никто об этом не догадывается. Мэдди и Вилл смотрят на это проще: они считают, что Джесси просто подлизывается к отцу, и он во всем ей потакает. «Если бы отец застукал с сигаретой Джесси, – сказал Вилл своей старшей сестре год назад, когда Мэдди за это дело запретили ходить гулять, – то он бы ей подарил зажигалку, наверное». Мэдди тогда засмеялась и обняла брата. Ни Мэдди, ни Вилл, ни их мать не имеют ни малейшего представления о том, что у Тома Махо и его младшей дочери есть секрет – гадкий, как куча протухшего мяса.

Сама Джесси считает, что просто поддерживает предложение младшего брата, заступается за него. Ей даже в голову не приходит, что на самом деле она возненавидела Сансет-Трейлз и ей страшно не хочется туда ехать. Она возненавидела озеро, которое когда-то просто обожала (и особенно – едва уловимый, минеральный запах его воды). В 1965 году, даже в самые жаркие дни, она заставляет себя купаться буквально через силу. Джесси знает, что мама думает, будто это из-за фигуры: она начала созревать очень рано и уже к двенадцати годам практически оформилась в женщину. Точно, как сама Салли в свое время. Но дело было не в этом. Джесси уже свыклась с этим и понимала, что ей далеко до красоток из «Плейбоя». Дело было не в груди, не в губах или попе. Все дело в запахе.

В общем, не важно, что заставляет главу семьи передумать, но в конце концов Том решает выполнить просьбу сына. Они поехали в город пораньше, чтобы Салли (обе дочери активно и с удовольствием вызвались ей помочь) успела подготовиться к празднику. Сегодня 14 августа – разгар лета в штате Мэн. Небо цвета полинявших голубых джинсов, пухлые белые облака, соленый ветерок.

В районе озер, где в 1923 году дед Тома Махо построил хижину, все изнемогает от жары – леса, озера, пруды и болота, – на улице девяносто градусов[13]13
  по шкале Фаренгейта. По Цельсию – около 32 градусов.


[Закрыть], а влажность такая, что можно пить воздух. Зато на побережье, в Фальмуте, всего около восьмидесяти[14]14
  около 27 по Цельсию.


[Закрыть]. Влажность совсем незаметна из-за морского бриза, который к тому же сдувает мошкару. На лужайке перед домом полно детей. В основном это друзья Вилла, но есть и подруги Джесси и Мэдди. И, что странно, все очень даже неплохо ладят. Все хорошо, никаких происшествий. И около пяти вечера Том наконец удобно располагается в кресле со стаканом мартини. Он смотрит на Джесси, которая стоит неподалеку с крикетным молотком на плече, как часовой с винтовкой (и которой прекрасно слышно, о чем говорят родители, но это можно расценить как комплимент в ее адрес), потом поворачивается к жене и говорит, что ему кажется, что все-таки это была замечательная идея.

И не просто замечательная, – думает Джесси, – а гениальная и совершенно потрясающая идея, уж если по правде. На самом деле она думает не совсем так, но не надо высказывать это вслух, потому что – зачем искушать судьбу? Джесси считает, что сегодня просто отличный день – как сладкий вкусный персик. Даже музыка, орущая из переносного магнитофона Мэдди (который она охотно вынесла на лужайку перед домом, хотя обычно это была Великая и Неприкосновенная Святыня), совершенно не раздражает. Джесси, наверное, никогда не полюбит Марвина Гея – как она больше уже никогда не полюбит минеральный запах воды, исходящий от озера в жаркие летние дни, – но эта песня очень даже ничего. «И черт меня побери, если ты не красавица, крошка» – глупая песенка, но вполне ничего. Безобидная.

14 августа 1965 года. Этот день все еще длится в памяти спящей женщины, которая прикована наручниками к кровати в домике на берегу озера, в сорока милях южнее Дак-Скор (но с тем же противным, металлическим запахом воды в жаркие летние дни). И двенадцатилетняя девочка, которой она была когда-то, не видит, что Вилл подкрадывается к ней сзади. Она наклонилась над мячиком, прицеливаясь, и ее оттопыренный задик превратился в слишком заманчивую мишень для мальчишки, который прожил на свете столько же лет, сколько иннингов в бейсбольной партии. И все же какая-то ее часть знает о том, что он к ней подходит. И с этого момента сон превращается в кошмар.

Джесси прицеливается, чтобы попасть в воротца с расстояния в шесть футов. Трудная позиция, но попасть очень даже возможно. И если получится, ей удастся наконец сравнять счет с Кэролайн. Это было бы здорово, потому что эта воображала Кэролайн почти всегда побеждает в игре в крокет. И вот как раз когда она заносит молоток для удара, из магнитофона раздается новая песня.

О-о-о, слушайте все, – в шутку грозится Марвин Гей, только Джесси почему-то кажется, что это вовсе не шутка. – И особенно вы, девчонки…

Загорелые руки Джесси покрываются гусиной кожей.

…как тяжело быть одному, когда любимой нет рядом… Друзья говорят, что я слишком сильно люблю…

Пальцы немеют, и Джесси совсем не чувствует молоточка в руках. В запястьях покалывает, как будто

(Колодки, смотрите, женушка в колодках, посмейтесь над женушкой в колодках)

на них надеты невидимые оковы. И сердце внезапно переполняется страхом. Это другая песня… плохая песня.

…но кажется мне… кажется… только так и надо любить…

Джесси поднимает голову и смотрит на подруг, которые ждут, когда она ударит, и видит, что Кэролайн исчезла. На ее месте стоит Нора Кэллиган. Волосы заплетены в косички, кончик носа измазан белой краской; на ней – теннисные туфли и медальон Кэролайн с маленькой фотографией Пола Маккартни. Но зеленые глаза – Норины; она смотрит с пронзительным, взрослым состраданием. Джесси вдруг вспоминает, что Вилл – которого, несомненно, подстрекают приятели, – Вилл, очумевший от шоколадных пирожных и кока-колы, подкрадывается к ней сзади, чтобы ущипнуть. И тогда она разозлится, развернется и ударит его по лицу. И если праздник не будет испорчен полностью, то это по крайней мере добавит половник дегтя в его приторное совершенство. Джесси пытается ударить по мячу молоточком, чтобы выпрямиться и повернуться, прежде чем Вилл подойдет. Ей хочется изменить прошлое, но это очень непросто – все равно как пытаться приподнять дом и заглянуть под него в поисках спрятанных или потерянных вещей.

Кто-то прибавил громкость, и магнитофон уже просто-напросто надрывается, исторгая торжественную садистскую песенку: ОБИДНО ОЧЕНЬ МНЕ СЕЙЧАС… СО МНОЙ ТЫ ПЛОХО ОБОШЛАСЬ… КТО-НИБУДЬ, ПОДСКАЖИТЕ ЕЙ… ЧТО ПОСТУПИЛА ОНА НЕЧЕСТНО…

Джесси снова пытается ударить по мячу молоточком и отшвырнуть его от себя, но все бесполезно. Он словно приклеен к рукам.

Нора! – кричит она. – Нора, помоги мне! Останови его!

(В этот момент спящая Джесси в первый раз застонала и ненадолго отпугнула пса от тела Джералда.)

Нора медленно и сурово качает головой. Я не могу тебе помочь, Джесси. Ты сама по себе. Как и все в принципе. Обычно я не говорю этого пациентам, но в твоем случае, мне кажется, лучше быть откровенной.

Ты не понимаешь! Я не смогу пережить это еще раз! НЕ СМОГУ!

Да ладно тебе, не глупи, – раздраженно отвечает Нора и отворачивается, словно не в силах вынести яростного выражения на лице Джесси. – Подумаешь, большое дело. Еще никто от этого не умирал.

Джесси затравленно оглянулась (хотя по-прежнему никак не могла разогнуться) и увидела, что ее подруга Тэмми Хоу тоже исчезла, а на ее месте стоит Рут, в белых шортах и желтой майке Тэмми. В одной руке у нее – молоточек для крокета в красную полоску, в другой – сигарета «Мальборо». На лице застыла язвительная усмешка, но глаза серьезны, полны печали.

Рут, помоги мне! – кричит Джесси. – Ты должна мне помочь!

Рут глубоко затягивается сигаретой, потом бросает ее на землю и затаптывает пробковой подошвой Тэмминой сандалии. Ой как страшно, лапуля. Он всего лишь тебя ущипнет, а не засунет тебе в жопу мясницкий нож. И ты это знаешь не хуже, чем я. К тому же ты уже через это прошла один раз. Что в этом такого? Подумаешь…

Нет, он не просто меня ущипнет, не просто ущипнет, и ты это знаешь!

Ну футы-нуты, я знаю, – говорит Рут.

Что? Что это значит…

Я имею в виду, что не могу знать ВСЕГО, – кричит Рут. Ее голос пронизан гневом и болью. – Ты же мне ничего не рассказываешь, ты никому ничего не рассказываешь. Ты тогда просто сбежала и все. Удрала, словно кролик, увидевший на траве тень совы.

Я НЕ МОГЛА рассказать! – орет Джесси. Теперь она замечает перед собой чью-то тень, словно Рут накаркала. Конечно же, это не тень совы, а всего лишь тень Вилла. Она уже слышит сдавленные смешки его друзей. Знает, что он уже вытянул руку, а она так и не может распрямиться и отойти. Она бессильна изменить то, что сейчас произойдет. Джесси понимает, в чем суть кошмара.