Текст книги "Талисман"

Глава 7
Фаррен

1

Капитан словно не услышал вопроса Джека. Он смотрел в угол этой пустой комнаты, как будто что-то там видел. Он думал, и думал напряженно. А дядя Томми говорил Джеку, что мешать взрослому думать так же неприлично, как прерывать взрослого, когда тот говорит. Но…

Остерегайся этого Блоута. Не подпускай к себе… ни его самого, ни его двойника… он бросится за тобой, как лис за гусем.

Так говорил Спиди, но Джек в тот момент думал только о Талисмане и едва не пропустил его наставления мимо ушей. Теперь слова вернулись, да с такой силой, что Джеку будто отвесили подзатыльник.

– Как он выглядит? – нервно спросил Джек.

– Морган? – переспросил капитан, словно проснувшись.

– Он толстый? Толстый и лысеющий? И ходит вот так, если зол? – Воспользовавшись врожденным даром подражать людям – глядя на сына, Фил Сойер покатывался со смеху, даже когда сильно уставал или настроение у него было хуже некуда, – Джек изобразил Моргана Слоута. Лицо мальчика разом постарело, когда он нахмурил лоб, как хмурил его дядя Морган, если на что-то злился. Одновременно Джек надул щеки и опустил голову вниз, чтобы создать второй подбородок. Губы по-рыбьи выгнулись, и он быстро задвигал бровями вверх-вниз. – Он такой?

– Нет, – ответил капитан, но что-то блеснуло в его глазах, как в тот момент, когда Джек сказал ему, что Спиди Паркер – старый. – Морган высокий. Волосы у него длинные… – капитан поднял руку к правому плечу, чтобы показать длину, – и он хромает. Одна ступня деформирована. Он носит специальный сапог, но… – Мужчина пожал плечами.

– Вы ведь узнали Моргана, когда я его изображал! Вы…

– Ш-ш-ш! Ради Бога, не так громко, парень!

Джек понизил голос.

– Думаю, я знаю этого человека. – Он впервые ощутил страх. Этот новый мир Джек осознать не мог, но со знакомыми чувствами проблем не возникало. Дядя Морган здесь? Господи Иисусе!

– Морган – всего лишь Морган. Но с ним лучше не связываться. Пошли отсюда. – Рука капитана вновь сжала бицепс мальчика. Джек поморщился, но не сдвинулся с места.

Паркер становится Паркусом. А Морган… не может это быть совпадением.

– Секундочку. – Внезапно ему в голову пришел еще один вопрос. – У нее был сын?

– У королевы?

– Да.

– У нее был сын, – с неохотой ответил капитан. – Да. Мы не можем здесь оставаться. Мы…

– Расскажите мне о нем.

– Нечего рассказывать, – ответил капитан. – Он умер в младенчестве, не прожив и шести недель. Ходили слухи, что один из людей Моргана… может, Осмонд… задушил его. Но таким слухам грош цена. Я не люблю Моргана из Орриса, но всем известно, что один ребенок из десяти умирает в колыбельке. Никто не знает почему. Они умирают загадочно, безо всякой на то причины. Есть поговорка… Бог вбивает свои гвозди. Для Него королевский ребенок – не исключение. Он… Что с тобой? Ты в порядке?

Перед глазами Джека мир застилала серая пелена. Мальчика повело в сторону, и когда капитан подхватил его, прежде жесткие руки стали мягкими, будто пуховые подушки.

Он сам едва не умер в младенчестве.

Мать рассказывала ему эту историю – как она нашла его практически бездыханным в кроватке, с синими губами, со щеками цвета погасших погребальных свечей. Она рассказывала, что с криком вбежала в гостиную с ним на руках. Его отец и Слоут сидели на полу, накачавшиеся вином, накурившиеся травки, и смотрели по телику реслинг. Отец вырвал его у матери, левой рукой с силой зажал ноздри («Синяки сошли только через месяц», – с нервным смешком рассказывала мать), потом прижался губами к крошечному ротику Джека, а Морган закричал: «Я не думаю, что это ему поможет, Фил. Я не думаю, что это ему поможет».

(«Дядя Морган такой забавный, да, мама?» – спросил тогда Джек. «Да, очень забавный, Джеки», – ответила мать, улыбнулась странной, невеселой улыбкой и раскурила очередную сигарету «Герберт Тэрритун» от дымившегося в пепельнице окурка.)

– Парень! – прошептал капитан и тряхнул Джека так сильно, что его повисшая голова едва не оторвалась от шеи. – Парень! Черт побери! Если ты потеряешь сознание…

– Все хорошо. – Собственный голос донесся до Джека издалека, совсем как голос диктора, объявляющий что-то на матче «Доджерс», когда проезжаешь мимо бейсбольного стадиона «Чавес равин» в кабриолете с опущенным верхом, как эхо из приятного сна о бейсболе. – Отпустите меня. Так что вы говорите? Дайте отдышаться.

Трясти его капитан перестал, но смотрел настороженно.

– Все хорошо, – повторил Джек и резко, со всей силы влепил себе оплеуху. – Ой! – Но перед глазами прояснилось.

Он чуть не умер в кроватке. Они тогда жили в квартире, которую он едва помнил. Мать называла ее Дворцом техниколоровой мечты, потому что из гостиной открывался прекрасный вид на Голливудские холмы. Он чуть не умер в кроватке, и его отец и Морган Слоут в это время пили вино, а когда выпьешь много вина, часто писаешь, и он достаточно хорошо помнил, что во Дворце техниколоровой мечты путь из гостиной до ближайшего туалета лежал через комнату, в которой стояла его кроватка.

Он это увидел: Морган Слоут поднимается, широко улыбаясь, говорит что-то вроде: «Секундочку, Фил, сейчас вернусь». Его отец пропускает эти слова мимо ушей, даже не смотрит на Моргана, потому что Стог Колхун как раз сворачивает в бараний рог злополучного соперника. Морган выходит из ярко освещенной гостиной в полумрак детской, где маленький Джеки Сойер спит в винни-пуховой пижамке, маленькому Джеки Сойеру тепло и уютно в сухом подгузнике. Он увидел, как дядя Морган украдкой оглядывается на светлый дверной проем в гостиную, его лоб собирается морщинами, губы поджимаются, превращая рот в узкую полоску, совсем как у озерного окуня. Он увидел, как дядя Морган берет с кресла подушку, осторожно, но решительно накрывает ею всю голову младенца и прижимает одной рукой, подсунув вторую Джеки под спину. Когда всякое шевеление прекращается, дядя Морган возвращает подушку на кресло, в котором обычно сидит у кроватки Лили, и идет в ванную, чтобы отлить.

Если бы его мать не пришла практически сразу, чтобы проверить, как он…

Джека пробил холодный пот.

Так оно и было? Так могло быть. Сердце подсказывало, что так и было. Слишком уж идеальное совпадение, удивительное.

В возрасте шести недель сын Лауры Делессиан, королевы Долин, умер в своей кроватке.

В возрасте шести недель сын Фила и Лили Сойер чуть не умер в своей кроватке… и Морган Слоут находился рядом.

Его мать всегда заканчивала эту историю шуткой: как Фил Сойер едва не разбил их «крайслер», мчась в больницу, хотя Джеки уже задышал.

Очень смешно, все верно. Да.

2

– Теперь пошли, – поторопил его капитан.

– Хорошо. – Слабость и оцепенение не проходили. – Хорошо, давайте…

– Ш-ш-ш! – Капитан повернулся на звук приближавшихся голосов. Справа их отделяла от коридора стена не из дерева, а из плотной парусины. Она заканчивалась в четырех дюймах от пола. В просвете были видны сапоги. Пять пар солдатских сапог.

Один голос выбился из общего шума:

– …не знал, что у него есть сын.

– Да перестань, – ответил второй, – ублюдки только и делают, что плодят ублюдков… это ты должен знать очень хорошо, Саймон.

Последовал грубый гогот – так обычно смеялись старшеклассники в школе Джека, из тех, кто пускал по кругу косячки за мастерской и обращался к младшим загадочными, но иногда пугающими словами: вафлер, и рукоблуд, и марфодит. И после каждого такого слова следовал приступ гогота, какой он только что услышал.

– Заткнитесь! Быстро заткнитесь! – Третий голос. – Если он вас услышит, не успеет тридцать раз взойти солнце, как вы будете патрулировать Пограничье!

Кто-то что-то сказал, но так тихо, что Джек не разобрал ни слова.

Опять смех, более сдержанный.

Еще одна неразборчивая фраза.

И удаляющийся смех.

Джек посмотрел на капитана. Тот не отрывал глаз от парусиновой стены, его губы разошлись в злобном оскале. О ком говорили солдаты, сомнений не вызывало. А если они это говорили, кто-то мог их слушать… кто-то, кому это слышать не следовало. И кто-то мог задаться вопросом: а откуда взялся этот внезапно появившийся бастард? Даже такой ребенок, как Джек, это понимал.

– Ты услышал достаточно? – спросил капитан. – Нам надо идти. – Похоже, ему хотелось вновь тряхнуть Джека… но он не решился.

И тебе велели… приказали… уж не знаю что… идти на запад, так?

Он менялся, подумал Джек. Менялся дважды.

Первый раз – когда Джек показал ему акулий зуб, который был резным медиатором в мире, где товары по дорогам развозили грузовики, а не запряженные лошадьми телеги. И второй раз, когда Джек подтвердил, что собирается на запад. Угроза в его поведении сменилась желанием помочь… в чем?

Я не могу сказать… не могу сказать, что тебе делать.

На лице капитана отражалось религиозное благоговение… или религиозный ужас.

Он хочет выбраться отсюда, боится, что нас могут здесь застукать, подумал Джек. Но это не все, верно? Он боится меня. Боится…

– Пошли, – повторил капитан. – Пошли, ради Джейсона.

– Ради кого? – тупо переспросил Джек, но капитан уже потянул его за собой. Выйдя из комнаты, они повернули налево, и капитан наполовину потащил, наполовину повел Джека по коридору, одна стенка которого была деревянной, а вторая – парусиновой, пахнущей плесенью.

– Мы пришли не этим путем, – прошептал Джек.

– Не хочу попадаться на глаза тем, кто видел, как мы входили, – также шепотом ответил капитан. – Это люди Моргана. Помнишь высокого? Такого тощего, что сквозь него все видно?

– Да. – Джек помнил сухую улыбку и глаза, которые не улыбались. Этот тощий мужчина выглядел суровым. И безумным. И еще: у Джека возникло смутное чувство, что он знал этого мужчину.

– Осмонд. – Теперь капитан потянул Джека направо.

Запах жарящегося мяса усилился, воздух буквально благоухал им. И Джеку ужасно хотелось попробовать так вкусно пахнущее мясо. Его не отпускал страх, нервы натянулись как струны, он, возможно, стоял на грани безумия… но рот наполнился слюной.

– Осмонд – правая рука Моргана, – пробурчал капитан. – Он ничего не упускает, и я бы не хотел, чтобы он увидел тебя дважды, парень.

– Что вы имеете в виду?

– Ш-ш-ш! – Капитан сжал ноющую руку Джека еще сильнее. Они приближались к широкому пологу, который перегораживал дверной проем. Джеку он напомнил занавеску в душевой, но этот полог был из мешковины, нити которой располагались так редко, что ткань больше походила на сеть. И кольца, на которых висел полог, были из кости, а не хромированного металла. – Теперь плачь, – горячо выдохнул капитан в ухо Джека.

Он сдвинул полог и втащил мальчика в огромную кухню, наполненную дразнящими ароматами (запах мяса по-прежнему доминировал) и клубящейся жарой. Джек смутно различил жаровни, большую трубу, женские лица под большими белыми косынками, напомнившими ему головные уборы монахинь. Несколько женщин стояли вдоль длинного железного корыта на козлах. Их раскрасневшиеся лица блестели от пота. Они мыли кастрюли и другую кухонную утварь. Другие расположились у стола, занимавшего середину комнаты, что-то резали, рубили, строгали, вычищали. Одна несла противень с еще не испеченными пирогами. Все таращились на Джека и капитана, когда те проходили по кухне.

– Чтобы больше этого не было! – орал капитан на Джека, тряся его, как терьер – крысу, и при этом быстро продвигаясь к двустворчатой двери в дальнем конце помещения. – Не было, слышишь меня? Если ты еще раз увильнешь от своих обязанностей, я сдеру с тебя шкуру, как снимают кожуру с печеной картошки.

Тут капитан прошипел:

– Они это запомнят и будут об этом говорить, так что плачь, черт бы тебя побрал!

В этот самый момент, когда капитан с изуродованным шрамом лицом тащил его по жаркой кухне, держа за руку и за шею, Джек сознательно представил себе ужасное: мать в похоронном бюро. Увидел ее в пышных складках белой органди: она лежала в гробу в свадебном платье, которое носила в фильме «Заварушка на Дрэг-стрип», вышедшем на экраны в 1953 году. Ее лицо все яснее и яснее проступало перед его мысленным взором, идеальная восковая копия, и Джек видел, что на матери миниатюрные золотые сережки-крестики, которые он подарил ей на Рождество два года назад. Потом лицо изменилось. Подбородок закруглился. Нос стал более прямым, более патрицианским. Волосы чуть посветлели, стали жестче. Теперь в гробу лежала Лаура Делессиан, и гроб этот не изготовили в каком-то безымянном похоронном бюро, а выдолбили из цельного ствола – гроб викингов, если такие существовали. Не составляло труда увидеть, как этот гроб пылает на штабеле сухих бревен. Он определенно не предназначался для того, чтобы его опустили в безмолвную землю. Это была Лаура Делессиан, королева Долин, и в своем воображении Джек видел ее ясно и отчетливо, но королева была в свадебном платье его матери из фильма «Заварушка на Дрэг-стрип», и в ее ушах блестели сережки-крестики, которые дядя Томми помог ему выбрать в магазине «Шарпс» в Беверли-Хиллз. Внезапно слезы хлынули горячим, обжигающим потоком – не притворные слезы, а настоящие; Джек оплакивал не только мать, а обеих женщин, умирающих в разных мирах, связанных невидимой нитью, которая может гнить, но никогда не разорвется, по крайней мере до их смерти.

Сквозь слезы он увидел гиганта в развевающихся белых одеждах, который спешил к ним. Белый поварской колпак заменяла красная бандана, но Джек подумал, что предназначение ее то же самое – показывать, кто на кухне хозяин. Повар размахивал деревянной вилкой с тремя зубцами, выглядевшей очень грозно.

– УБИР-РАЙТЕСЬ! – заорал на них шеф, но из гигантской груди вырвался до абсурда тонкий голосок тщедушного гея, выговаривающего продавцу обуви за качество обслуживания. А вот в вилке Джек ничего абсурдного не видел. Она тянула на смертоносное оружие.

– УБИР-РАЙТЕСЬ ИЗ МОЕЙ КУХНИ, СЛИЗНЯКИ! ЧЕР-РЕЗ НЕЕ НИКТО ПУТЬ НЕ СР-РЕЗАЕТ! ЗДЕСЬ НЕ ПР-РОХОДНОЙ ДВОР-Р! И ЕСЛИ ВЫ ЭТОГО НЕ ЗАПОМНИТЕ, КЛЯНУСЬ БОГОМ ПЛОТНИКОМ, Я ВЫР-РЕЖУ ЭТО НА ВАШИХ ЗАДАХ!

Он ткнул в них вилкой, отвернувшись и прикрыв глаза, как будто, несмотря на грубую речь, ему претил вид льющейся крови. Капитан убрал руку с шеи Джека и, как тому показалось, небрежно вытянул перед собой. Мгновением позже все шесть с половиной футов шеф-повара лежали на полу. Мясная вилка составляла ему компанию, оказавшись в луже клубничной начинки среди ошметков белого теста, которые так и не стали пирогом. Шеф катался, прижимая к груди сломанную в запястье правую руку, и кричал высоким, напоминавшим звуки флейты голосом. Новости, которые он сообщал тем, кто его слышал, конечно же, не радовали: он мер-ртв, капитан его точно убил, как минимум покалечил, жестокий и бессер-рдечный капитан Внешней стр-ражи изувечил ему пр-равую р-руку и лишил его ср-редств к существованию, так что отныне ему уготована жизнь нищего; капитан пр-ричинил ему ужасную боль, невозможно даже пр-редставить себе, какую сильную боль, ни один человек на…

– Заткнись! – рявкнул капитан, и шеф заткнулся. Незамедлительно. Он лежал на полу, как огромный ребенок, прижимая правую руку к груди, красная бандана пьяно сползла набок, открыв одно ухо (по центру мочки поблескивала маленькая черная жемчужина), толстые щеки дрожали. Работавшие на кухне женщины ахнули и зашептались, когда капитан наклонился над перепуганным властелином этой заполненной клубами пара пещеры, где они проводили дни и ночи. Джек, по-прежнему плача, заметил чернокожего мальчика (смуглого мальчика, поправил его внутренний голос), стоявшего у самой большой жаровни. Рот мальчика раскрылся, лицо выражало удивление, как у персонажа менестрель-шоу[14]14
    Менестрель-шоу – шуточное представление, в котором участвуют белые, загримированные под негров.


[Закрыть], но он не забывал поворачивать ручку, и баранья нога продолжала вертеться.

– А теперь послушай, и этого совета тебе не найти в «Книге доброго земледелия», – начал капитан, когда его нос едва не соприкоснулся с носом шефа (парализующая хватка – к счастью, рука Джека уже онемела, и боли не чувствовалось – при этом не ослабла ни на йоту). – Никогда… никогда не подходи к мужчине с ножом… или с вилкой… или с копьем… или даже, прости Господи, со щепкой в руке, если не собираешься его убить. Всем известно, какие повара вспыльчивые, но вспыльчивость не подразумевает нападения на капитана Внешней стражи. Ты меня понимаешь?

Шеф простонал что-то слезливое и воинственное. Джек не разобрал, что именно – акцент повара заметно усилился, – но сказанное имело какое-то отношение к матери капитана и помоечным псам, рыщущим у павильона.

– Это возможно, – ответил капитан. – Никогда не знал эту даму. Но я не получил ответа на мой вопрос. – И он ткнул шефа в бок пыльным ободранным сапогом. Пнул достаточно мягко, но шеф взвыл так, будто капитан врезал ему со всей силы. Женщины вновь зашептались.

– Удалось ли нам достичь понимания в вопросе шеф-поваров, оружия и капитанов? В противном случае потребуются дополнительные разъяснения.

– Удалось! – выдохнул шеф. – Удалось! Удалось! Уда…

– Отлично. Потому что сегодня мне уже надоело разъяснять непонятливым. – Капитан вновь схватил Джека за шею. – Так ведь, парень? – И снова тряхнул мальчика, вызвав вопль, лишь отчасти наигранный. – Что ж… полагаю, это все, что он может сказать. Ума у парня не много, как и у его матери.

Капитан мрачно оглядел кухню.

– Доброго вам дня, дамы. Да пребудет с вами благословение королевы.

– И с вами, добрый сэр, – решилась ответить самая старая из них и сделала неуклюжий реверанс. Остальные последовали ее примеру.

Капитан потащил Джека через кухню. Джек сильно ударился бедром об угол корыта для мойки и вновь взвыл. Выплеснулась горячая вода. Дымящиеся капли, шипя, побежали по доскам и исчезли между ними. У этих женщин руки постоянно в такой воде, подумал Джек. Как они это выдерживают? Тут капитан, который уже почти нес его, вытолкнул Джека через еще один полог из мешковины в коридор, который находился за ним.

– Фу! – выдохнул капитан. – Мне это не нравится, совершенно не нравится, от этого мутит.

Налево, направо, снова направо. Джек чувствовал, что они приближаются к наружной стене павильона, и ему хватило времени, чтобы задаться вопросом, почему внутри павильон гораздо больше, чем можно себе представить, глядя на него снаружи. Потом капитан протолкнул его в щель между полотнищами, и они оказались под открытым небом, вышли в яркий дневной свет, который после сумрака павильона с такой силой ударил Джека по глазам, что ему пришлось зажмуриться.

Капитан не терял ни секунды. Грязь чавкала и хлюпала под ногами. Пахло сеном, и лошадьми, и навозом. Джек вновь открыл глаза и увидел, что они пересекают то ли огороженный пятачок для выгула лошадей, то ли загон, то ли двор у амбара. Он увидел парусиновую изгородь, за которой кудахтали куры. Тощий мужчина, голый, если не считать грязного килта и веревочных сандалий, деревянными вилами бросал сено в открытое стойло, из которого печально смотрела лошадь, размером чуть больше шетландского пони. Они уже миновали стойло, когда разум Джека смог переварить увиденное: у лошади было две головы.

– Эй! – крикнул он. – Могу я заглянуть в стойло? Там…

– Нет времени.

– Но у лошади…

– Я сказал, нет времени. – Тут капитан возвысил голос: – И если я еще раз увижу, как ты лежишь на боку, когда работа еще не сделана, то всыплю тебе дважды!

– Нет, это больше не повторится! – крикнул Джек (по правде говоря, повторы начали ему надоедать). – Клянусь, не повторится! Я же говорил, я буду хорошим!

Впереди уже виднелись деревянные ворота в стене из неотесанных бревен. Джек видел такие – они огораживали поселения в старых вестернах (его мать снялась в нескольких). К воротам были прибиты тяжелые скобы, но Джек отметил, что запорного бруса в них нет. Он стоял у стены слева от ворот, толстый, как железнодорожный шлагбаум. Створки разошлись на несколько дюймов. Джек вконец запутался, петляя по коридорам, но здравый смысл подсказал ему, что они на задворках павильона.

– Слава Богу, – проговорил капитан уже более нормальным голосом. – Теперь…

– Капитан, – раздалось позади них. Мужской голос, тихий, но внятный, звучащий нарочито небрежно. Капитан остановился как вкопанный. Голос раздался в тот самый момент, когда обезображенный шрамом спутник Джека протягивал руку к левой створке, чтобы толкнуть ее. Не вызывало сомнений, что обладатель голоса наблюдал за ними и дожидался именно этого момента.

– Быть может, ты представишь мне твоего… э-э-э… сына?

Капитан повернулся, Джек вместе с ним. Посреди загона – инородное тело среди всей этой грязи – стоял худющий придворный, которого боялся капитан. Осмонд. Он разглядывал их меланхоличными темно-серыми глазами. Джек увидел, как что-то шевелится в этих глазах, в самой глубине. Страх вдруг усилился, обрел острие. Да он чокнутый, осознал Джек. Безумней не бывает.

Осмонд приблизился на два аккуратных шага. В левой руке он держал обтянутую кожей рукоятку кнута. Кнутовище чуть сужалось, переходя в сам кнут, трижды обмотанный вокруг плеча Осмонда, толстый, как гремучая змея. Ближе к свободному концу кнут разделялся на дюжину более тонких кнутиков из переплетенных полосок сыромятной кожи, а каждый кнутик оканчивался грубым блестящим металлическим наконечником.

Осмонд дернул рукоятку, и кольца кнута с сухим шипением сползли с его плеча. Покачал рукой, и косички из сыромятной кожи заерзали в перемешанной с соломой грязи.

– Твоего сына? – повторил Осмонд и приблизился еще на шаг. И внезапно Джек понял, почему этот человек показался ему знакомым. В тот день, когда его чуть не похитили… Белый костюм!

Джек подумал, что скорее да, чем нет.

3

Капитан сжал пальцы в кулак, поднес ко лбу, поклонился. После короткого колебания Джек последовал его примеру.

– Мой сын, Льюис, – сдавленно произнес капитан, не распрямляясь. Джек увидел это, скосив глаза влево. Он тоже не стал распрямляться, его сердце бешено колотилось.

– Спасибо, капитан. Спасибо, Льюис. Да благословит вас королева. – Когда Осмонд коснулся Джека кнутовищем, тот чуть не вскрикнул. Он выпрямился, подавляя вопль.

Осмонд стоял уже в двух шагах, не отрывая от Джека безумного, меланхоличного взгляда. На нем был кожаный жилет с вроде бы бриллиантовыми застежками, пенящаяся кружевами рубашка, на запястье правой руки поблескивал браслет-цепочка (судя по тому, как Осмонд держал кнут, Джек догадался, что он левша). Волосы забраны назад и перевязаны широкой лентой, похоже, из белого атласа. От Осмонда исходили два запаха. Один его мать называла «мужским ароматом», подразумевая лосьон после бритья, одеколон, что-то такое. В случае Осмонда это был запах сухости и пудры. Джеку он напомнил старые черно-белые английские фильмы с судами на Олд-Бейли[15]15
    Олд-Бейли – улица в Лондоне, где находится Центральный уголовный суд.


[Закрыть]. Судьи и адвокаты в этих фильмах носили парики, и Джек подумал, что коробки из-под париков пахли, как Осмонд: сушью и рыхлой сладостью, словно самый старый в мире пончик с сахарной пудрой. А под этим запахом проступал другой, более естественный и менее приятный, принадлежащий непосредственно Осмонду. Запах слоев пота и грязи, запах человека, который мылся редко, если мылся вообще.

Да. Осмонд был одним из существ, которые пытались похитить его в тот день.

Желудок Джека завязался узлом и дернулся.

– Я не знал, что у тебя есть сын, капитан Фаррен. – Хотя обращался Осмонд к капитану, смотрел он по-прежнему на Джека.

Льюис, думал тот. Ты Льюис, не забывай…

– Лучше бы его у меня не было, – ответил капитан, глянув на Джека со злобой и презрением. – Я оказал ему честь, приведя в большой павильон, а он сбежал от меня, как пес. Я поймал его за…

– Да, да, – оборвал его Осмонд и рассеянно улыбнулся.

Он не верит ни единому слову, в отчаянии подумал Джек и почувствовал, как его разум еще на шаг придвинулся к панике. Ни единому слову!

– Мальчишки плохие. Все мальчишки плохие. Это аксиома.

Он постучал кнутовищем по запястью Джека. Тот нервно вскрикнул… и его лицо тут же залила краска стыда.

Осмонд хихикнул.

– Плохие, да, это аксиома. Все мальчишки плохие. Я был плохим, и, готов спорить, ты тоже, капитан Фаррен. Да? Да? Ты был плохим?

– Да, Осмонд, – ответил Фаррен.

– Очень плохим? – спросил Осмонд. Невероятно, но он начал пританцовывать в грязи. Однако ничего женоподобного Джек в этом не видел. В худощавом, чуть ли не хрупком Осмонде не чувствовалось ничего гомосексуального. А если в его словах и улавливался какой-то намек, Джек интуитивно понимал, что дело в другом. Нет, куда явственнее проступали злоба и… безумие. – Очень плохим? На редкость плохим?

– Да, Осмонд, – деревянным голосом ответил Фаррен. Его шрам блестел в послеполуденном свете, теперь уже не розовый, а красный.

Осмонд прекратил импровизированный танец так же резко, как и начал. Холодно посмотрел на капитана.

– Никто не знал, что у тебя есть сын, капитан.

– Он незаконнорожденный, – ответил капитан. – И слабоумный. Как теперь выясняется, еще и ленивый. – Он вдруг повернулся и ударил Джека в ухо. Несильно, но рука у капитана Фаррена была тяжелая, как кирпич. Джек взвыл и упал в грязь, держась за ухо.

– Очень плохой, по большей части на редкость плохой, – повторил Осмонд, но теперь его худое лицо превратилось в бесстрастную маску, скрывающую все чувства. – Вставай, плохой мальчик. Плохих мальчиков, которые не слушаются отцов, должно наказывать. И плохих мальчиков должно допрашивать. – Он взмахнул кнутом. Раздался сухой щелчок. Охваченный паникой разум Джека попытался уйти в воспоминания о родном ему мире. Любым способом. Щелчок хлыста Осмонда напомнил ему выстрел из духовушки «Дейзи», которую ему подарили в восемь лет. Ему и Ричарду Слоуту.

Осмонд потянулся и схватил Джека за измазанное грязью предплечье белой, похожей на паучью лапку рукой. Привлек мальчика к себе, в эти запахи – старой сладкой пудры и старой затхлой грязи. Странные серые глаза впились в синие глаза Джека. Тот ощущал, как тяжелеет мочевой пузырь, и прилагал все силы к тому, чтобы не надуть в штаны.

– Ты кто? – спросил Осмонд.

4

Слова повисли в воздухе между ними.

Джек чувствовал, что капитан смотрит на него: лицо сурово, но глаза полны отчаяния. Слышал кудахтанье кур, лай собаки, скрип приближающейся большой телеги.

Скажи мне правду, ложь я отличу сразу, требовал взгляд Осмонда. Ты очень похож на одного плохого мальчика, с которым я однажды повстречался в Калифорнии… Ты тот самый мальчик?

И на мгновение на губах Джека задрожало признание:

Джек, я Джек Сойер, да, я тот мальчик из Калифорнии, королева этого мира была моей матерью, только я умер, и я знаю вашего босса, я знаю Моргана – дядю Моргана, – и я скажу вам все, что вы захотите узнать, если только вы перестанете буравить меня вашими ужасными безумными глазами, да, я все скажу, потому что я всего лишь ребенок, а именно это делают дети, они говорят, они рассказывают все…

Но тут он услышал голос матери, ее насмешливые интонации:

Ты собираешься все рассказать этому парню, Джеки? ЭТОМУ парню? От него воняет, как на распродаже в отделе мужских одеколонов, и он похож на средневекового Чарлза Мэнсона… но поступай как знаешь. Ты сможешь обвести его вокруг пальца – и без труда, – но поступай как знаешь.

– Кто ты? – повторил Осмонд, прижимаясь еще плотнее, и на его лице Джек прочитал полнейшую уверенность – он привык получать у людей интересующие его ответы… и не только у двенадцатилетних мальчишек.

Джек глубоко, со всхлипом, вдохнул (Когда хочешь добиться максимальной громкости, когда хочешь, чтобы тебя услышали на последнем ряду балкона, ты должен задействовать диафрагму, Джеки. Тогда голосовые связки выдадут максимум) и завопил:

– Я СОБИРАЛСЯ ВЕРНУТЬСЯ! КЛЯНУСЬ БОГОМ!

Осмонд, который наклонился вперед, рассчитывая на едва слышный слезливый шепот, отпрянул, словно Джек внезапно ударил его. Наступил одной ногой на хвосты-косички своего кнута и едва не упал.

– Ты, чертов маленький…

– Я СОБИРАЛСЯ ВЕРНУТЬСЯ! ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ПОРИТЕ МЕНЯ, ОС-МОНД! Я СОБИРАЛСЯ ВЕРНУТЬСЯ! Я НИКОГДА НЕ ХОТЕЛ ПРИХОДИТЬ СЮДА НИКОГДА Я НИКОГДА Я НИКОГДА…

Капитан Фаррен подскочил к нему и ударил в спину. Джек распластался в грязи, по-прежнему крича.

– Он слабоумный, как я вам и говорил, – услышал он голос капитана. – Я приношу извинения, Осмонд. Можете быть уверены, я выпорю его так, что не останется и клочка целой кожи. Он…

– Что он вообще здесь делает? – взвизгнул Осмонд, тонко и пронзительно, совсем как торговка рыбой. – Что этот сопливый ублюдок здесь делает? Не предлагай мне показать его пропуск! Я знаю, нет у него пропуска! Насколько мне известно, ты мог притащить его сюда, чтобы накормить со стола королевы… чтобы он украл столовое серебро… одного взгляда достаточно, чтобы понять, что он очень плохой, невыносимо плохой, абсолютно плохой!

Вновь щелкнул кнут, но уже не тихим щелчком духовушки «Дейзи» – на этот раз словно грохнул выстрел из винтовки двадцать второго калибра, и Джек успел подумать: Я знаю, к чему все идет, – а потом большая жестокая рука вцепилась ему в спину. Боль ввинтилась в его плоть и начала разрастаться, жаркая и сводящая с ума. Он закричал, извиваясь в грязи.

– Плохой! Ужасно плохой! Абсолютно плохой!

Каждый «плохой» сопровождался щелчком кнута Осмонда, пятерней, впивающейся в спину, криком Джека. Его спина горела. Он понятия не имел, как долго это продолжалось – с каждым ударом ярость Осмонда пылала все ярче, – но тут раздался новый голос:

– Осмонд! Осмонд! Вы здесь! Слава Богу!

И топот бегущих ног.

– Ну? Ну? Что такое? – резко спросил Осмонд, его дыхание чуть сбилось.

Рука схватила Джека за локоть, помогла подняться. Когда он покачнулся, она обхватила его за талию и удержала на ногах. Не верилось, что капитан, который так жестко и грубо тащил его по павильону, мог проявить подобную нежность.

Джек вновь пошатнулся. Мир стремился расплыться перед глазами. Струйки теплой крови текли по спине. Он смотрел на Осмонда с быстро набирающей силу яростью, и ему нравилось ощущать эту ярость. Она служила отличным противоядием страху и замешательству.

Ты это сделал… ты причинил мне боль, ты поранил меня. А теперь слушай, обезьяна. Если у меня появится шанс поквитаться с тобой…

– Ты в порядке? – прошептал капитан.

– Да.

– Что? – прокричал Осмонд двум мужчинам, появление которых прервало наказание Джека.

Первого Джек уже видел: один из денди, мимо которых они с капитаном прошли, направляясь к потайному коридору. Второй чем-то напоминал возницу, с которым Джек столкнулся, едва появившись в Долинах. Этот человек выглядел крайне испуганным, и ему изрядно досталось: кровь из рваной раны на левой стороне головы запеклась, залив практически всю левую щеку. Он поцарапал левую руку, порвал камзол.

– Что ты говоришь, шакал?

– Мой фургон перевернулся на повороте в дальнем конце деревни Мастеровых, – ответил возница. Он говорил медленно, растягивая слова, как человек, еще не отошедший от шока. – Мой сын погиб, господин. Его раздавило бочками. В день майского сева ему только исполнилось шестнадцать. Его мать…