Текст книги "Падение Константинополя. Гибель Византийской империи под натиском османов"

Тем временем султан и патриарх совместно разработали новый устав для греческого милета. По словам Сфрандзи, который, вероятно, узнал обо всем, еще находясь в плену, Мехмед дал Геннадию писаную грамоту, где обещал ему личную неприкосновенность, освобождение от налогов, полную гарантию от низложения, полную свободу передвижения и право передавать эти привилегии преемникам навечно; аналогичные привилегии получили и главные митрополиты и сановники церкви, которые сформировали святейший синод. У нас нет причин сомневаться в этих словах, хотя обещанные гарантии от низложения, естественно, не отменяли права синода снять патриарха по причине неканоничности его избрания – такое часто случалось в византийские времена. Патриаршие летописцы следующего века утверждали, что в другом писаном документе султан обещал Геннадию признать законными все церковные обряды, связанные с заключением брака и похоронами, разрешить православным праздновать Пасху и свободно передвигаться в течение трех пасхальных дней, а также больше не обращать церкви в мечети. Право церкви управлять христианской общиной, по-видимому, считалось само собой разумеющимся, если судить по более поздним бератам[93]93
  Берат – жалованная грамота, выдаваемая султаном. (Примеч. пер.)


[Закрыть] турецких властей, подтверждавшим избрание епископов и излагавшим их обязанности. Церковные суды были наделены полномочиями рассматривать любые тяжбы между православными, связанные с церковными делами, в том числе по вопросам брака и развода, завещаний и опекунства над малолетними. Учрежденные патриархом светские суды рассматривали остальные гражданские дела между православными. Турецкие суды занимались лишь уголовными преступлениями и делами, в которых были замешаны мусульмане. Налоги, которые греческая община должна была уплачивать государству, церковь сама не собирала. Это была обязанность местного головы. Однако от церкви могли потребовать, чтобы она пригрозила отлучением и другими духовными карами тем христианам, кто уклонялся от уплаты налогов или иными способами не подчинялся государственным порядкам. Духовенство освобождалось от налогов, хотя могло вносить деньги само – номинально добровольно. Из христиан только священнослужителям разрешалось отращивать бороду, и все христиане должны были носить платье, отличное от мусульманского, и всем запрещалось владеть оружием. У них и дальше продолжали отбирать детей для янычарского корпуса.

Таковы в общих чертах были условия, которых могли ожидать от мусульманских захватчиков христианские общины. Но константинопольские греки получили одну особую уступку. Жалкие мелкие посольства, которые поспешили к султану с ключами от своих кварталов, пока он выжидал перед тем, как войти в захваченный город, были вознаграждены за свою предприимчивость. Официально победитель, по-видимому, лишь потребовал превратить в мечеть Софийский собор. Во всех местах, за исключением взятых под защиту районов Петрион, Фанар, Студион и Псамафия, христиане потеряли свои церкви. Почти все они были дочиста разграблены и осквернены, а кварталы, где они стояли, подверглись разорению. Бессмысленно было пытаться их восстановить и освятить заново, даже если бы христианам это и разрешили. Оставшегося числа церквей было вполне достаточно, оно даже превысило надежды оптимистов и позднее озадачивало турецких законоведов, которые никак не могли понять, почему в городе, взятом штурмом, побежденным вообще оставили хоть какие-то святыни.

Такое положение дел устраивало султана-победителя, ибо он решил поселить в этих кварталах своих греческих подданных в Константинополе, а им нужны были дома для отправления богослужений. Но шло время, и его решения были забыты. Одну за другой у христиан забирали старые церкви и превращали в мечети, пока к XVIII веку у них не осталось всего три храма византийских времен: церковь Святой Марии Монгольской, сохраненная особым декретом завоевателя для его любимого архитектора Христодула Грека, и две часовенки, такие маленькие, что их просто не заметили, – Святого Дмитрия Канаву и Святого Георгия Кипарисского. В остальных местах христиане ходили в новые церкви неприметного вида, который не оскорблял глаз победоносных мусульман.

Сам патриарх Геннадий положил этому начало. Церковь Святых Апостолов, отданная ему Мехмедом, нуждалась в ремонте, и привести ее в порядок стоило бы больших денег, если бы христианам, конечно, разрешили отстроить столь великолепное сооружение. Район, где она стояла, заселили турки, которых возмущало ее присутствие. Потом, вероятно летом 1454 года, во дворе церкви нашли труп некого турка. Разумеется, его туда подложили, но эта находка дала туркам предлог поднять громкий ропот. Геннадий осмотрительно попросил разрешения перенести свою резиденцию в другое место. Собрав все хранившиеся в церкви сокровища и реликвии, он перевез их в квартал Фанар, в церковь Богородицы Паммакаристы (Всеблаженной) при женском монастыре. Монахинь переселили в здания, примыкавшие к расположенной неподалеку церкви Святого Иоанна в Трулло; а Геннадий со своим штатом переехал в монастырь. Паммакариста оставалась патриаршей церковью более века. Туда султан-победитель приезжал навестить своего друга Геннадия, к которому со временем проникся большим уважением. Он не входил в саму церковь из опасений, как бы ревностные мусульмане потом не использовали это как предлог, чтобы отнять церковь, и с Геннадием они беседовали в боковой часовне, чья изысканная мозаика ныне снова открыта взорам всего мира. Они обсуждали политику и религию, и по просьбе султана Геннадий составил для него краткий и миролюбивый трактат, в котором разъяснял и оправдывал те пункты, по которым христианское вероучение отличается от исламского. Но вся дипломатичность султана пошла прахом. В 1586 году его потомок Мурад III присвоил церковь и превратил ее в мечеть.

Между тем султан Мехмед принялся отстраивать Константинополь. Сначала он ужаснулся тому запустению, в котором находился город. Его архитекторы продолжали заниматься большим дворцом, который он планировал воздвигнуть в Адрианополе, на островке реки Марица, как будто султан все еще собирался сделать его своей главной резиденцией. Но вскоре он передумал. Теперь он был наследником цезарей и должен жить в городе императоров. Он разместился в небольшом дворце на центральной возвышенности, возле того места, где ныне стоит университет, и начал обдумывать планы более крупного дворца на месте древнего Акрополя. Он призвал поселиться в городе турок со всех его владений. Государство предоставляло помощь в строительстве домов и лавок для переселенцев. Оставшимся там грекам и выкупленным ими пленникам была обещана безопасность, и они, по-видимому, тоже получали помощь от государства. Несколько именитых византийских родов, чьи представители в последние годы бежали в провинции, убедили вернуться, намекнув им на то, что они будут пользоваться подобающими их высокому положению привилегиями, хотя единственные привилегии, которые гарантировало высокое положением многим из них, – это тюрьма или даже смерть, чтобы они в силу своей знатности не возглавили подпольное сопротивление. Когда же были вытоптаны последние островки греческой свободы, большинство их жителей были насильно переселены в Константинополь. Пять тысяч семей доставили туда из Трапезунда и близлежащих городов. Среди них были не только высокородные семейства, но и лавочники и ремесленники, в частности каменщики, чтобы участвовать в строительстве новых домов, новых базаров, новых дворцов и новых укреплений. Потом, когда вернулось спокойствие, а с ним и процветание, все больше и больше греков стало приезжать добровольно, желая воспользоваться возможностями, которые давал купцам и мастеровым столь блестяще возродившийся город. Следом за греками, по особому зову султана пришли армяне, которые соперничали с греками в стремлении доминировать в торговой и финансовой жизни города, а за ними и толпы евреев с не менее радужными надеждами. Не прекращался и приток турок, мечтающих насладиться всеми удобствами завоеванной ими столицы[94]94
  В письме от 1454 г., написанном епископами, бежавшими в Валахию, говорится о 30 тысячах семей, которых свезли и поселили в Константинополе. По данным Йорги, 4 тысячи были вынужденными иммигрантами, а еще 4 тысячи прибыли с «большой земли», то есть из Фракии.


[Закрыть]. Задолго до своей смерти в 1481 году султан Мехмед мог с гордостью смотреть на новый Константинополь – город, где каждый день вырастали новые дома и где в мастерских и на базарах царило шумное оживление. Со времени завоевания его население увеличилось в четыре раза, а за век жителей в нем станет больше полумиллиона[95]95
  Испанский путешественник Кристобаль де Вильялон, писавший около 1550 г., утверждал, что видел в Константинополе муниципальные списки, из которых следовало, что в нем было 60 тысяч греческих домохозяйств, 40 тысяч греческих и армянских и 10 тысяч еврейских, 4 тысячи домохозяйств в Пере (греческих или западноевропейских) и 10 тысяч в предместьях.


[Закрыть]. Мехмед уничтожил старую обветшавшую столицу византийских императоров, а вместо нее воздвиг новую и великолепную, чтобы там, по его задумке, бок о бок жили его подданные любых вероисповеданий и народов в порядке, преуспевании и мире.

Глава 12. Европа и завоеватель

В субботу 9 июня 1453 года в гавань Кандии на Крите вошли три корабля. На двух из них были критские моряки, последними сложившие оружие в Константинополе. Они привезли с собой вести о том, что город пал одиннадцать дней назад. Весь остров оцепенел от ужаса. «Никогда еще не случалось и никогда не случится ничего страшнее», – записал писец в монастыре Агарафос.

Другие беженцы добрались до венецианских колоний в Халкиде и Модоне; и тамошние правители поспешили сообщить обо всем в Венецию. Посланцы прибыли туда 29 июня. Был поспешно созван сенат, и секретарь зачитал письма правителей перед оторопевшими сенаторами. На следующее утро гонец помчался доставить новость в Рим. 4 июля он остановился в Болонье, чтобы поставить в известность проживавшего там кардинала Виссариона. Четыре дня спустя его принял на аудиенции папа Николай V. Другой гонец поскакал в Неаполь предупредить арагонского короля Альфонсо.

Вскоре уже все западное христианство узнало о том, что великий город в руках неверных. Ужас был тем сильнее, что никто на Западе такого не ожидал. Все знали, что городу грозит опасность, но, погруженные в собственные заботы, не понимали, насколько она была остра. Они слышали о мощных константинопольских укреплениях, об отрядах отважных воинов, отправившихся его спасать, о плывущей на Восток венецианской армаде. Они не замечали того, каким жалким было число защитников Константинополя по сравнению с басурманскими полчищами, что султан получил в свое распоряжение, против которых не устояла бы никакая древняя крепостная стена. И даже венецианцы, несмотря на все свои источники информации и практический опыт, думали, как и папа римский, что оборона вполне сможет продержаться до тех пор, пока не подойдут освободительные силы[96]96
  Тетальди полагал, что, если бы флот прибыл вовремя, город был бы спасен.


[Закрыть].

На самом же деле венецианские галеры, в оснащении которых участвовал папа, дошли до побережья Хиоса и стояли там на якоре в ожидании попутного ветра, когда прибыли спасшиеся из Перы генуэзские моряки и сказали им, что уже слишком поздно. Венецианский адмирал Лоредан быстро перебросил свой флот по Эгейскому морю в Халкиду, в ожидании, пока из Венеции не поступят новые приказы.

Приказы поступили в середине июля. 4 июля было созвано внеочередное заседание коллегии – особого тайного совета при доже. Накануне прибыл Лодовико Дьедо, капитан галер в Константинополе, и теперь как очевидец рассказывал о несчастье. Правительство решило придерживаться осторожного курса. Губернаторы Крита, Халкиды и Лепанто получили приказы срочно отремонтировать укрепления и сделать запасы провизии на случай возможного нападения турок, а 5 июля к Лоредану отправилось письмо с распоряжением приготовить корабль и доставить ко двору султана посла Бартоломео Марчелло, который все еще находился при нем. Неделю спустя сенат проголосовал за то, чтобы передать Марчелло сумму до 1200 дукатов на подарки для султана и его министров. 17 июля Марчелло получил полные инструкции. Он должен сказать султану, что Венеция не желает отменять договор, заключенный между республикой и султаном Мурадом II. Он должен потребовать освободить галеры, захваченные в Золотом Роге, ибо ни одна из них – он должен это подчеркнуть – не является военным кораблем. Если султан откажется возобновить договор на прежних условиях, посол должен связаться с Венецией, но, если султан проявит дружелюбие, он должен настаивать на возвращении венецианских купцов в Константинополь со всеми привилегиями, которыми они пользовались при византийцах, и позаботиться об освобождении всех пленных венецианцев, находящихся у турок в руках.

Через несколько дней сенат разрешил сыну венецианского байло Минотто отправиться в Константинополь и заняться выкупом своего отца, матери и брата. Мать он еще мог спасти, но остальные уже погибли. Примерно в то же время сенаторы постановили конфисковать деньги и имущество греков, помещенные на венецианские корабли, спасшиеся из бойни, и пустить их на уплату греческих долгов перед венецианцами. Венеции нужно было любым способом возместить потери. Понесенный ею ущерб в Константинополе оценивался в двести тысяч дукатов, а еще сто тысяч потеряли ее критские подданные.

В Генуе царила еще большая паника. Генуэзцы, измученные долгой войной с Альфонсо Арагонским, с французами и миланцами, стремившимся поставить их на колени, были не в состоянии отправить помощь своим левантийским колониям. Их горе усилилось, когда они получили доклад от подесты Перы Анджело Ломеллино, составленный 17 июня. В нем он рассказывал о судьбе своего города. Он описывал, как, когда пал Константинополь, открыл ворота перед Заганос-пашой и как, чтобы умилостивить султана, всеми силами уговаривал горожан не уходить на своих кораблях. Сразу же после этого он отправил двух посланцев, Лучано Спинолу и Балдассаре Маруффо, к султану с сердечными поздравлениями с победой и просьбой подтвердить привилегии, данные Пере византийцами. Мехмед принял их во гневе. Он был недоволен тем, что так много кораблей бежало из Перы, и лишь колко упрекнул ее жителей за их попытки до самого конца усидеть на двух стульях. Второе посольство, отправленное через день или два под руководством Бабилано Паллавичини и Марко де Франки, добилось большего успеха. По приказу Мехмеда Заганос-паша вручил им имперский фирман, по которому было обещано, что их квартал не подвергнется разрушению. Горожанам оставят дома и лавки, виноградники и мельницы, склады и корабли. Их женщин и детей не тронут, а сыновей не будут забирать в янычары. Их церкви останутся открыты, но им нельзя звонить в колокола и строить новых церквей. Турки не будут селиться среди них, за исключением чиновников султана. За ними сохраняется свобода передвижения и торговли во всех владениях султана, по морю и суше, и генуэзские подданные могут беспрепятственно приезжать в Перу. Их освободили от особых налогов и сборов, но каждому человеку отныне полагалось платить подушевую подать. Они могут сохранить свои купеческие обычаи, но в остальном должны соблюдать законы султана. Им надлежит избрать главу или старейшину, который надзирал бы за торговлей и поддерживал связь с турецкими властями.

Таким образом, Пера был понижена до статуса обычного христианского города, который добровольно подчинился мусульманам. Условия могли быть и хуже. В любом случае подеста не мог не согласиться на них. 3 июня султан лично посетил Перу. Он приказал жителям сдать все оружие и потребовал разрушить наземные стены, включая цитадель – башню Святого Креста. Также он посадил там турецкого губернатора. Ломеллино оставил свой пост подесты, но сограждане попросили его остаться их главой вплоть до его возвращения в Геную в следующем сентябре.

Потеря Перы и турецкое господство в проливе поставили под угрозу само существование генуэзских колоний на северном берегу Черного моря, в частности в крымском городе Каффа. Она служила портом для Татарии и Центральной Азии, и, если республика уйдет оттуда, многие генуэзцы, вложившие немалые средства, потребуют себе компенсации, уже непосильные для казны. К счастью для правительства Генуи, совет могущественного финансового дома – банка Святого Георгия – согласился взять на себя управление этими далекими колониями. Директора совета были убеждены, что из них еще можно извлекать прибыль. Однако все меньше и меньше моряков фактически были готовы курсировать по проливу и все меньше и меньше купцов – уплачивать пошлину, которую требовали с них тамошние чиновники султана. В любом случае предоставить колониям адекватную военную помощь было невозможно. За полвека вся генуэзская империя на Черном море сошла на нет, завоеванная турками и их татарскими союзниками.

Еще одной важной генуэзской колонией в Леванте был остров Хиос. В течение многих лет им управляла маона, компания-товарищество, созданная ведущими генуэзскими купцами и владельцами земли на острове по особому указу правительства. С утратой Перы и неминуемой потерей черноморских колоний Хиос стал главным форпостом генуэзской империи; но его стратегическая важность снизилась вместе с упадком восточной торговли. Генуэзское правительство и здесь не могло позволить себе ни отказаться от нее, ни сохранить. Маона получила указание самостоятельно договариваться с султаном.

Более мелкие западные торговые города, которые тоже вели дела с Константинополем, сумели лучше приспособиться к новым обстоятельствам. В отличие от Генуи и Венеции, их больше интересовала местная торговля, а не обмен товарами с далеким Востоком. Потери анконской колонии при разграблении города исчислялись суммой свыше двадцати тысяч дукатов, но сами анконцы не пострадали, как видно, потому, что Мехмед знал и любил их видного земляка Анджело Больдони[97]97
  Тетальди оценивает потери анконцев в более чем 20 тысяч дукатов.


[Закрыть]. Они смогли и дальше торговать с Турцией, хотя их верховный правитель – папа римский – этого не одобрял. Флорентийцы, чьи потери оценивались примерно в такую же сумму, вскоре наладили добрые отношения с султаном[98]98
  По сведениям Тетальди, потери флорентийцев составили 20 тысяч дукатов.


[Закрыть]. Они были его любимцами среди итальянцев, он особенно восхищался семейством Медичи. Каталонцы, которые храбро сражались и сильно пострадали, скоро вернулись в Константинополь, хотя, по-видимому, так уже и не открыли своего консульства. Рагузанцы некогда открыли там свое консульство на весьма выгодных условиях, о которых договорились с императором Константином. Но, к сожалению, для них из-за административных проволочек дело затянулось, и благодаря этому они избежали осады. Однако им пришлось ждать пять лет, прежде чем они смогли провести переговоры с султаном по поводу торгового соглашения. С тех пор они играли заметную роль в левантийской торговле.

Многим набожным христианам такая готовность торговых городов вести дела с нехристями казалась изменой вере. Венеция, к примеру, пыталась усидеть между двух стульев, с одной стороны пытаясь организовать крестовый поход против турок, а с другой – посылая дружественные посольства к султану, чтобы обезопасить свою торговлю. Ее посол Марчелло через год переговоров сумел договориться о перемирии, которое позволило выкупить пленных венецианцев и корабли, и он пробыл в Константинополе еще два года, тщетно стараясь вернуть торговые привилегии соотечественникам. В 1456 году его отозвали и бросили в тюрьму под тем предлогом, что он согласился отпустить немногих турецких пленников, которых держали в Халкиде. Им пожертвовали в бесстыдной попытке показать христианскому миру, что республика – истинный враг иноверцев.

В глазах Рима все было ясно. Все западные державы должны войти в коалицию и организовать сильный и искренний крестовый поход. Папа Николай, несмотря на усталость и разочарование, взволновался так, что решил лично возглавить поход. С тех самых пор, как услышал роковые вести из Константинополя, он рассылал по Европе письма с призывами к действию. 30 сентября 1453 года он издал буллу ко всем государям Запада, созывая на крестовый поход. От каждого правителя он требовал пролить свою кровь и кровь подданных за это правое дело и отдать на него десятую часть доходов государства. Два грека-кардинала, Исидор и Виссарион, всемерно его поддержали. Виссарион написал венецианцам, одновременно и стыдя их, и умоляя прекратить свои войны в Италии и бросить все силы на борьбу с антихристом. Еще большую активность выказал папский легат в Германии, сиенский гуманист Энеа Сильвио Пикколомини, который весь 1454 год ездил по сеймам на своей территории и со всем красноречием убеждал в необходимости крестового похода. По его настоянию было принято множество прекраснодушных резолюций. Император Фридрих III прекрасно осознавал турецкую угрозу. Он понимал, какая опасность нависла над Венгрией, где правил его юный кузен Владислав. Если Венгрия падет, все западное христианство окажется в опасности. Он уже писал папе через легата как его секретаря и выражал свое потрясение от гибели Константинополя, и Энеа Сильвио добавил к посланию личную нотку – пролив слезу, по его собственным словам, над «второй смертью Гомера и Платона».

Тем не менее никакого крестового похода не состоялось. Хотя государи поспешили все разузнать о падении Константинополя, и сочинители выпускали душераздирающие жалобы, хотя французский композитор Гийом Дюфе положил на музыку скорбную песнь о несчастье и ее распевали по всем французским землям, никто не хотел предпринимать конкретных шагов. Фридрих был беден и бессилен, не обладая реальной властью над германскими князьями. Ни политически, ни финансово он не мог позволить себе крестового похода. Король Франции Карл VII занимался тем, что восстанавливал страну после долгой и дорогостоящей войны с Англией. Турки не близко, а у него более серьезные проблемы в собственном доме. В Англии, которая еще сильнее пострадала от последствий Столетней войны, турки казались совсем далекими. Король Генрих VI ничего не мог поделать. Он совсем ослабел умом, и вся страна соскальзывала в хаос Войны роз. Король Альфонсо Арагонский, чьи итальянские владения неизбежно оказались бы под угрозой в случае, если бы турки двинулись на Запад, удовлетворился лишь незначительными оборонительными мерами. В свои преклонные лета он хотел только сохранить свою власть в Италии. Кроме венгерского короля Владислава, никто из государей не выказал никакого интереса. У него были серьезные основания для тревоги. Но он был в натянутых отношениях со своим великим военачальником, бывшим регентом Яношем Хуньяди. Без него и без союзников он не смел что-либо предпринимать.

Определенные надежды папа возлагал на богатейшего государя Европы – Филиппа Доброго, герцога Бургундского, ибо Филипп часто говорил о своем желании отправиться в крестовый поход. В феврале 1454 года Филипп главенствовал на пиру в Льеже, где на герцогский стол водрузили пять фазанов, украшенных драгоценными каменьями, а в это время одетый сарацином здоровяк грозил гостям игрушечным слоном, а юный Оливье де ла Марш, переодетый женщиной, изображал, какие горести постигли госпожу нашу церковь. Все присутствующие торжественно поклялись пойти на святую войну. Но эта красивая пантомима ни к чему не привела. «Клятва фазанов», как назвали ее позднее, так и не была исполнена.

Итак, пусть Западная Европа и погрузилась в благочестивый траур, никакая папская булла не могла побудить ее к действию. Николай V умер в начале 1455 года. Его преемник, каталонец Каликст III, не пользовался популярностью в Италии, так как был чужак, да и, впрочем, ему оставалось уже недолго. Он отважно снарядил флот и послал его в Эгейское море, где тот захватил острова Наксос, Лемнос и Самофракию. Но ни одна христианская держава не пожелала принять в дар эти острова; и вскоре они опять вернулись в руки турок. Энеа Сильвио, сменивший его в 1458 году под именем папы Пия II, проявил еще больше энергии. Положившись на данные ему обещания, он надеялся, что великая христианская экспедиция и в самом деле отправится на Восток. Он почил в бозе в 1464 году по дороге в Анкону, где хотел пожелать доброго пути крестовому походу, который так и не собрался в путь.

Что касается конкретных дел, то Запад не пошевелил и пальцем. Энеа Сильвио, возможно, горевал вполне искренне, нашлось и несколько романтиков, любителей истории, как Оливье де ла Марш, для которого именно павший в Константинополе император был тем самым настоящим императором, подлинным наследником Августа и Константина, а не какой-то немецкий выскочка. Но они ничего не могли поделать. Вина за это бездействие лежала в первую очередь на самом папстве. Более двухсот лет римские папы осуждали греков, считая их своевольными раскольниками, а последние годы громко жаловались на неискренность Византии в вопросе церковной унии. Западные народы, для которых турки были очень далекой угрозой, могли задать справедливый вопрос: с какой стати от них требуют отдавать деньги и самую жизнь за спасение этих упорствующих в ереси крамольников. Им вспоминался и гневный дух Вергилия, которого на Западе считали почетным христианином и пророком Мессии. Он рассказывал, какие зверства творили греки при разорении Трои. Таким образом, участь Константинополя стала для них воздаянием. Любители литературы со склонностью к аналогиям из классики, как, например, сам кардинал Исидор, нередко называли турок тевкрами[99]99
  В древнегреческой мифологии и у Вергилия народ, населявший Трою. (Примеч. пер.)


[Закрыть]. В таком случае разве они не были наследниками троянцев, если не самими троянцами? Несколько десятков лет спустя по Франции ходило письмо, якобы написанное Мехмедом II папе Николаю, и в нем султан дивился тому, что итальянцы относятся к нему враждебно, ведь они ведут родословную от одних с турками троянских корней. Лаоник Халкокондил горько сетовал на то, что в Риме считают, будто бы греки наказаны за свои зверства в Трое, а папа Пий II, чье имя – Энеа, то есть Эней – как бы придавало ему особый авторитет в этом вопросе, изо всех сил доказывал, что тевкры и турки – вовсе не одно и то же. Эта легенда вредила его усилиям по организации похода.

Восточное христианство не могло оставаться столь же равнодушным. Поздней осенью 1453 года ко двору султана в Адрианополе нахлынули послы со всех окрестных христианских стран. В начале августа прибыли послы от Георгия Бранковича, сербского деспота, с деньгами не только на подарки султану и его министрам, но и на дело милосердия – выкуп пленных. За ними последовали посольства от братьев покойного императора Димитрия и Фомы, деспотов Мореи, от Иоанна Комнина, императора Трапезунда, от Имерета Дадиани, князя Мегрелии, от Дорино Гаттилузи, владетеля Лесбоса и Тасоса, и его брата Паламеде, владетеля Эноса, от хиосской маоны и великого магистра рыцарей Святого Иоанна. Они нашли султана в милостивом расположении духа. Он всего лишь потребовал, чтобы все эти правители признали его верховным владыкой, и увеличил дань. Сербский деспот должен был выплачивать ему двенадцать тысяч дукатов ежегодно, деспоты Мореи – десять тысяч, хиосская маона – шесть тысяч, а сеньор Лесбоса – три. Император Трапезунда отделался двумя тысячами. Деньги должны были доставлять раз в год. Только рыцари-иоанниты отказались признать сюзеренитет султана и платить дань. Они сослались на то, что не могут сделать этого без разрешения своего главы – папы римского. В тот момент Мехмед чувствовал, что у него недостаточно сил, чтобы навязывать свою волю Родосу. Он отпустил посланцев рыцарей с миром.

Особенно повезло братьям Гаттилузи. Вскоре после взятия Константинополя султан послал войска во фракийский Энос, где правил Паламеде, и Паламеде сразу же поспешил заверить его в верноподданстве. Примерно в то же время турецкий флот оккупировал византийские острова Имврос и Лемнос. Все византийские чиновники бежали, за исключением имвросского судьи – историка Критовула. Он подружился с турецким адмиралом Хамзой-беем, и благодаря его хитроумным интригам султан отдал Лемнос правителю Лесбоса в обмен на ежегодную дань в размере 2325 дукатов, а правителю Эноса – Имврос за 1200 дукатов ежегодной дани.

Христиане Востока вздохнули с облегчением. Несмотря на захват Константинополя, султан, похоже, был не против, чтобы мелкие княжества и дальше вели мирную жизнь. Но им пришлось дорого заплатить за свою неприкосновенность, а деньги найти было нелегко. Кроме того, при дворе султана начались зловещие перемены.

В августе 1453 года визиря Чандарлы Халил-пашу внезапно арестовали и лишили всех чинов. Несколько дней спустя его казнили. Мехмед так и не простил Халилу той роли, которую тот сыграл в событиях 1446 года. Дотоле визирь был слишком могущественной фигурой и пользовался слишком большим уважением как верный друг султана Мурада и виднейший государственный муж султаната. Пока султан не овладел Константинополем, он не мог позволить себе отделаться от Халила, так как было бы опасно отталкивать от себя старинные турецкие роды, считавшие визиря своим главой. Но он оказался дурным советчиком. Сначала пытался помешать осаде Константинополя, а потом прекратить ее. То ли он искренне опасался, что кампания закончится неудачей или втянет турок в большую войну с западными державами, то ли, как говорили его враги, получил огромные взятки от греков, с которыми, как известно, водил дружбу, мы уже сказать не можем. Оправдать его опалу было невозможно без обвинения в измене. Даже самые почитаемые из государственных мужей Востока не отказывались от подарков. Вполне возможно, что Халил, даже от души заботясь о благе соотечественников, в то же время был на содержании у греков. Но он просчитался и понес наказание. Вместе с ним пали и другие министры, оставшиеся со времен Мурада II, кроме Исхак-паши, которого отослали в Анатолию. Заганос-паша стал главным визирем и набрал в правительство своих друзей. Почти все это были воинственные новообращенные мусульмане, люди без обязательств, полностью зависимые от милости султана, и как один активно побуждали господина к новым завоеваниям, как только наступит подходящее время[100]100
  Ашикпашазаде настроен особенно враждебно к Халилу, но более поздние османские историки, писавшие уже в то время, когда род Чандарлы был реабилитирован, лучше относятся к нему. Есть вероятность, что опалу и смерть Нотары следует связывать с опалой Халила. Ашикпашазаде говорит, что Нотара присылал ему взятки – деньги, спрятав в рыбе. Известно, что они находились в хороших отношениях друг с другом.


[Закрыть].

И когда это время пришло, христианские государи сами были во многом виноваты. Первыми пострадали сербы. В 1454 году после демонстрации турецкой силы Георгий Бранкович был вынужден уступить султану часть своей территории. Положение его было щекотливым. Венгры за его северной границей не меньше турок мечтали завладеть его землями. Сербия превратилась в театр их войны. Неспособность султана вырвать Белград из рук Яноша Хуньяди в июне 1456 года поставила его в еще более неловкое положение. Хуньяди умер наутро после своей победы[101]101
  Янош Хуньяди умер от чумы через три недели – 11 августа 1456 г. (Примеч. пер.)


[Закрыть], и несколько недель спустя Георгия ранили в стычке в венгерском лагере. Он продержался еще несколько месяцев и умер в канун Рождества в возрасте девяноста лет[102]102
  Георгий Бранкович скончался 2 января 1457 г. в возрасте 78-79 лет. (Примеч. пер.)


[Закрыть]. Его долгий опыт в дипломатии, а также влияние его дочери Мары, всеми уважаемой мачехи султана, позволили ему удержаться у власти. Его наследник оказался не столь мудрым. Георгий завещал деспотат своей вдове и младшему сыну Лазарю. Лазарю не понравилось, что его мать получила долю в наследстве. Ее внезапная и подозрительная смерть несколько месяцев спустя вынудила госпожу Мару бежать ко двору султана, бежали и ее старшие братья, ослепленные много лет назад по приказу Мурада II, один вместе с нею в Константинополь, а второй – в Рим. У Мехмеда в то время были другие заботы; и Лазарь умер в январе 1458 года, оставив оспариваемое наследство. Но в 1459 году турецкая армия вошла в деспотат, и многие сербы, устав от беспорядка, приветствовали ее. За несколько недель турки овладели всей Сербией, за исключением Белграда, который венгры удерживали до 1521 года. Соседнее Боснийское королевство, где правила дочь Лазаря Мария, было завоевано четыре года спустя. Короля Степана Томашевича обезглавили, а Марию забрали в турецкий гарем.