Текст книги "Измена в Кремле. Протоколы тайных соглашений Горбачева c американцами"

В Будапеште Матяш Сюреш, исполнявший тогда обязанности президента Венгрии, заявил, что ввод советских войск в Венгрию в 1956 году был противозаконным. Сюреш сказал, что его правительство является преемником «национального движения за независимость», которое Советский Союз в свое время раздавил танками.

В Госдепартаменте Бейкер сказал своим помощникам, что заявления Москвы и Будапешта – «материал, из которого воздвигают водоразделы. Мы не можем сидеть тут и разыгрывать неподатливость. Если мы будем без конца говорить, что не можем протащить это через конгресс, начнут думать, что мы этого и добиваемся. А если так случится, что пессимисты окажутся правы и Горбачева действительно выгонят в три шеи, то найдется немало людей, которые скажут, что мы хорошо потрудились, чтобы выполнить их предсказания».

«Доктрина Фрэнка Синатры»

К концу октября 1989 года лишь с десяток людей в американском правительстве знали, что Буш три месяца тому назад втайне предложил Горбачеву встретиться, чтобы познакомиться поближе. Большинство американских президентов любило преподносить сюрпризы публике ради дипломатических и политических выгод.

Тайные переговоры между Москвой и Вашингтоном по поводу того, что все называли по-разному: «предварительная встреча в верхах», «мини-встреча в верхах», «несаммит» или «неофициальная промежуточная встреча» протекали нелегко. Буш и Горбачев четырежды обменивались телеграммами. Шеварднадзе торговался с Мэтлоком в Москве, а Дубинин со Скоукрофтом в Вашингтоне. В августе Александр Бессмертных, заместитель Шеварднадзе, прилетел в Вашингтон под предлогом подготовки вайомингской встречи между Бейкером и Шеварднадзе, а на самом деле большую часть времени занимался встречей Буша с Горбачевым.

Первой проблемой был вопрос о сроках. Американцы не желали связывать себя определенной датой, пока Горбачев не пообещает присутствовать на полноценной встрече в верхах в Вашингтоне в 1990 году. Ряд советников президента, в особенности Скоукрофт, опасались, что без такой договоренности первая встреча может стать последним сроком для достижения договоренности по СНВ и американцы под нажимом вынуждены будут пойти на компромисс. Но на Бейкера произвели такое впечатление уступки по контролю над вооружениями, которые Шеварднадзе привез в Вайоминг, что он считал безопасным согласиться с тем, что встреча в верхах состоится в Вашингтоне в середине 1990 года, а неофициальная встреча – в начале декабря 1989 года.

Второй проблемой было место встречи. Желая сохранить атмосферу, в какой проходили его недавние встречи с другими главами правительств, такими как Миттеран, Тэтчер и Коль, Буш хотел выманить Горбачева в какое-нибудь уединенное место, на лоно природы, где они могли бы сочетать обсуждение государственных дел с пребыванием на свежем воздухе, метанием подков и «перемыванием косточек».

Буш думал о Кеннебанкпорте, или Кэмп Дэвиде, или каком-нибудь отдаленном поселении на Аляске, преимуществом которого будет то, что оно находится более или менее на полпути между Москвой и Вашингтоном. Президент сказал в сентябре своему аппарату, что рассчитывает «воздействовать на этого малого обаянием» в атмосфере, которая «позволит нам обоим положить ноги на стол».

Но встреча в любом месте на территории США представляла проблему для Горбачева, так как ему пришлось бы тогда три раза подряд съездить в Соединенные Штаты (он уже приезжал в декабре 1988 года и снова собирался приехать в 1990 году). Это будет нарушением протокола, и он будет выглядеть как попрошайка. Поэтому советский руководитель настаивал на том, чтобы его первая встреча с Бушем происходила на нейтральной территории. Поскольку у Горбачева уже был намечен государственный визит в Италию в начале декабря, советская сторона предложила выбрать какое-нибудь место либо на Средиземном море, либо неподалеку от него.

Американцы предложили устроить встречу на Сицилии. Советская сторона отказалась, поскольку Италия – член НАТО. Обе стороны беспокоила также возможность террористического акта со стороны «красных бригад» или какой-либо другой левой организации, которая может счесть, что советский реформатор и президент США – неплохая цель и можно ухлопать обоих сразу. Отклонен был и Кипр из-за многолетнего незатихающего конфликта между греками и турками, а также из-за опасной близости к зоне непрерывного кризиса на Ближнем Востоке.

Младший брат президента Уильям, по прозвищу Брыкун, выдвинул свежую идею. В сентябре Брыкун-Буш ездил на Мальту, где присутствовал в качестве личного представителя президента на церемонии, посвященной двадцатипятилетию независимости Мальты, и был принят премьер-министром Эдди Фенеком Адами. По возвращении он доложил президенту, что мальтийцы жаждут привлечь к своей стране внимание международной общественности и капиталы. И вот когда Буш сказал брату, что раздумывает, где встречаться с Горбачевым, Брыкун предложил Мальту.

Потом по Европе пошел слух, что младший Буш, будучи консультантом одной фирмы, снимет неплохой в финансовом плане урожай за то, что помог устроить встречу на Мальте. Белый дом отмел эти обвинения, которые могли поставить в затруднительное положение президента, всегда подчеркивавшего свое стремление избегать «даже видимости нарушения этики». Да и никаких доказательств того, что брат президента нажил на встрече какие-то деньги, так и не всплыло. Однако высокопоставленные чиновники на Мальте и в Италии утверждали, что он способствовал притоку капиталов в проекты строительства отелей итальянской фирмой «ЧИГА», которая намеревалась строить на мальтийском острове Гозо курорт.

По указанию президента американская сторона предложила Советам провести встречу на Мальте, и те тут же согласились: остров уже долгое время являлся членом Движения неприсоединения и был близко расположен к Италии, а следовательно, удобен для Горбачева, который в начале декабря должен был посетить Рим и Милан. Президент предложил провести встречу на советском и американском судах в бухте Марсашлокк. Он сказал своим помощникам, что таким образом его беседы с Горбачевым можно будет проводить «вдали от прессы… и я хочу, чтобы на борту была атмосфера Кэмп-Дэвида».

Горбачев одобрил встречу на судах, вспомнив, что он жил на советском судне во время встречи с Рейганом в Рейкьявике в 1986 году. Секретная служба США была в восторге от этого решения, рассудив, что Буша легче будет охранять на борту корабля, чем на острове, опасно близком к Ливии Муамара Каддафи…

Когда Буш обменялся рукопожатием с Горбачевым на Мальте, в Берлинской стене уже была пробита брешь и восточноевропейские сателлиты один за другим вылетали с кремлевской орбиты.

В четверг, 9 ноября, восточногерманское правительство объявило, что граждане ГДР могут выезжать из страны без специального разрешения. И вот после наступления темноты десятки тысяч перебрались через внезапно рухнувшую Берлинскую стену, многие – впервые. Джаз-оркестры играли в свете прожекторов, установленных когда-то для поимки беглецов. Восточные и западные берлинцы прыгали на уродливой стене, разделявшей их двадцать восемь лет; они чокались шампанским и пивом, пели, плясали, вырубали камни из стены и плакали от счастья.

Наблюдая за всем этим по телевизору, установленному в Малом кабинете, примыкающем к Овальному, Буш понимал, что это означает. Он сказал своим помощникам: «Если Советы допустят падение коммунистов в Восточной Германии, значит, они действительно серьезно взялись за дело – куда серьезнее, чем я предполагал».

Революция, начавшаяся в 1989 году в Польше и Венгрии, перекинулась к августу в Восточную Германию – тогда 130 восточных немцев укрылись в западногерманской миссии в Восточном Берлине. На следующий месяц 5500 нашли убежище в миссии в Праге. Когда Венгрия открыла свои границы, тысяча восточногерманских туристов бежала в Австрию.

Лидер восточногерманских коммунистов Эрих Хонеккер тогда только что вышел на работу после операции на желчном пузыре, пораженном, как теперь стало известно, раком. Он потребовал остановить исход, но его призыв услышан не был. Венгерское правительство заранее получило молчаливое согласие Кремля. Как хитро пояснил представитель советского Министерства иностранных дел Геннадий Герасимов, действия Венгрии были «крайне неожиданны, но они впрямую нас не затрагивают». По всей Восточной Германии начались демонстрации. В Дрездене десять тысяч человек пытались остановить поезд, шедший на Запад, и сесть в него. Вячеслав Кочемасов, советский посол в Восточном Берлине, сторонник жесткой линии, по просьбе Хонеккера бомбардировал Кремль телеграммами, умоляя «спасти» Хонеккера от потопления, но Горбачев сказал своим помощникам, что ему «противно» видеть, как «бестолково» ведет себя Хонеккер.

В первую неделю октября Горбачев вылетел в Восточный Берлин на церемонию, посвященную сорокалетию коммунистического режима. Для подготовки этого визита Александр Бессмертных посетил летом Хонеккера в его загородном доме под Берлином. Хонеккер восторгался до небес «захватывающим» экономическим прогрессом Восточной Германии и показал Бессмертных последние цифры в подтверждение того, что все идет хорошо.

После встречи восточногерманский чиновник, сопровождавший Бессмертных, сказал ему, что цифры Хонеккера «раздуты», это все «фантазия». Бессмертных доложил Горбачеву и Шеварднадзе, что Хонеккер живет в выдуманном мире. Более того, происходит резкое падение дисциплины, коль скоро чиновник средней руки считает возможным опровергать высказывания Хонеккера за его спиной гостю из Москвы.

И теперь во время личной встречи с Хонеккером в Восточном Берлине Горбачев сказал старику, что есть способ остановить демонстрации по всей стране, введя немецкий вариант перестройки: таким путем еще можно вернуть людей на сторону руководства.

Хонеккер презрительно фыркнул и сказал, что во время своего последнего посещения Советского Союза он заглянул в несколько магазинов и был потрясен пустыми прилавками. В советской экономике – полная разруха, тогда как восточные немцы процветают больше всех в социалистическом мире. Да как смеет Горбачев указывать ему, как править страной?

Во время торжественной церемонии, посвященной юбилею, Горбачев выступил с речью, призывая восточных немцев стать на путь советских реформ. И как бы желая подчеркнуть, кто должен нести ответственность за будущее, добавил, что политика Восточной Германии должна делаться «не в Москве, а в Берлине». Хонеккер стоял рядом, и вид у него был сильно обеспокоенный.

Горбачев же по возвращении в Москву сказал приватно своим помощникам, что Хонеккеру надо уходить – и как можно скорее: «Руководство (восточногерманское) не может оставаться у руля». Он приказал Генеральному штабу проследить за тем, чтобы советские войска, размещенные в Восточной Германии, не оказались втянутыми в заваруху, которая, безусловно, охватит страну.

Во время уик-энда, 7 октября, восточногерманская полиция – по приказу Хонеккера – применила огонь и слезоточивый газ для разгона демонстраций в нескольких городах. Не имея заверений в том, что Кремль поддержит силовое решение, глава тайной полиции Хонеккера оппортунист Эгон Кренц выступил против решения Хонеккера. И дал пятидесятитысячному маршу протеста пройти по Лейпцигу.

Другие члены правительства Хонеккера тоже понимали, в какую сторону дует ветер. Выбросив новый лозунг – «Перемены и возрождение»,– они быстро заменили своего старого лидера Кренцем и выпустили сотни демонстрантов из тюрем. На пятьдесят девятой минуте одиннадцатого часа Кренц попытался стать восточногерманским Горбачевым.

В среду, 25 октября, во время визита в Хельсинки Горбачев публично заявил, что у Советского Союза «нет ни морального, ни политического права» вмешиваться в события в Восточной Европе, и добавил: «Мы исходим из того, что и другие не будут вмешиваться». Он подчеркнуто поставил в пример Финляндию, нейтральную страну, сумевшую вырваться из оков русского и советского экспансионизма, как образец стабильности и независимости.

Весной 1989 года для «проверки» искренности намерений Горбачева администрация Буша потребовала отказа от брежневской доктрины: Советский Союз в период вторжения в Чехословакию в 1968 году утверждал, что он имеет право предоставлять «помощь, включая помощь вооруженными силами» любой коммунистической стране, где «социалистические достижения народа» оказались под угрозой.

И вот Герасимов заявил репортерам в Хельсинки: «Я считаю, что доктрина Брежнева мертва». Вместо нее, сострил он, у нас будет «доктрина Фрэнка Синатры». Под этим имелась в виду последняя строка баллады, созданной певцом: «Я сделал все по-своему».

Во вторник, 31 октября, Кренц посетил Горбачева в Кремле. К этому времени выражение его лица, «этой мертвой головы», стало скорее испуганным, чем пугающим. Он понимал, что нечего просить у Советов военной поддержки для восстановления порядка у него в стране,– Горбачев это уже исключил. И Кренц попросил у советского руководителя политической помощи в противостоянии главе реформистской дрезденской партии Хансу Модрову.

Горбачев согласился. После их встречи Кренц заявил журналистам, что демонстрации на его родине – это «хороший признак» грядущего «обновления социализма». Однако, поспешил он добавить, Берлинская стена по-прежнему нужна как «защитный щит» между «двумя общественными системами» и «двумя военными блоками».

Это выступление нового восточногерманского лидера, подтвердившего его приверженность разделу Европы и Германии, и лишь вызвало к жизни еще больше демонстраций. В отчаянии Кренц объявил новые меры, которые способствовали бы примирению. Он разогнал весь свой кабинет министров и две трети Политбюро, но этого оказалось недостаточно. Тогда он позвонил Горбачеву в Кремль и спросил, что делать. По рекомендации Шеварднадзе Горбачев посоветовал Кренцу открыть границы. Это «выпустит пар» и позволит «избежать взрыва».

Когда Берлинская стена начала рассыпаться, Марлин Фицуотер пригласил журналистов и телевизионщиков в Овальный кабинет. Буш сидел за столом, вертя в руках перо.

Один из журналистов спросил, означает ли это, что «железному занавесу» пришел конец. Президент не очень уверенно произнес: «Ну, я не думаю, что какое-то одно событие может положить конец такому явлению, как «железный занавес», но это явно указывает на то, что наиболее жесткий период «железного занавеса» остался позади – далеко позади». А предполагал ли он такое развитие? «Нет, этого я не предвидел». А представлял ли себе? «Да».

Когда Бушу сказали, что в его словах не чувствуется радости, он, обороняясь, ответил: «Я не из эмоциональной породы… я очень доволен. И я очень доволен многими другими событиями… Так что, если я не захлебываюсь от восторга… это, возможно, потому, что дело подходит к вечеру, но на самом деле я очень счастлив».

Анализируя необыкновенные события этого дня, ряд комментаторов сожалели, что Буш не сумел выразить радость американского народа по поводу того, чего требовали все президенты, начиная с Кеннеди. Они представляли себе, что устроил бы Рейган при его мастерском умении использовать шоу в государственной деятельности.

Лидер большинства в палате представителей Ричард Гепхард из Миссури сказал: «Даже сейчас, когда стены современного Иерихона рушатся, наш президент не способен соответствовать моменту». А сенатор Джордж Митчелл из штата Мэн спросил, почему Буш не полетел тут же в Германию, чтобы самому видеть проломленную стену.

В сатирической телевизионной программе Эн-би-си «В субботу вечером в прямом эфире» комик Дана Карви, изображавший Буша, стоял на фоне видеозаписи, изображавшей, как берлинцы праздновали ликвидацию стены. Говоря отрывисто, как Буш, обрывками фраз, он объяснил, почему он не ликует: «Было бы неблагоразумно». Затем изобразил знакомую кривую усмешку и, следуя любви президента к лозунгам, ткнул себя пальцем в грудь и сказал: «Место в истории? О-бес-печено!»

Президент сам быстро понял, что упустил шанс нажить политический капитал на радостном событии. Он сказал своему аппарату: «Может, следовало мне изобразить что-то такое». И, подпрыгнув в воздух, как это делает в рекламе восторженный владелец «тойоты», воскликнул: «Ох, до чего же здорово!»

Помощники сочувственно рассмеялись. Они понимали, что своей сдержанностью Буш преследовал более крупную цель: он не хотел тыкать Горбачева носом в крах мирового коммунизма. Беспокоило его и то, что ликование Запада по поводу крушения стены может вызвать ответную реакцию со стороны приверженцев жесткой линии в Восточном Берлине и в Москве.

Буш несколько раз публично и в частных беседах говорил: «Я не буду плясать на стене». Он помнил Венгрию 1956 года, когда американская пропаганда всячески поощряла революционеров, зарождая у них надежды на вмешательство со стороны Запада, и не хотел, чтобы восточные немцы рассчитывали на военную помощь США в случае, если их режим решит повернуть вспять колесо истории и устроить побоище вроде того, что произошло на площади Тяньаньмэнь.

В Москве, когда Герасимова спросили, как он расценивает реакцию Буша на уничтожение стены, он сказал: «По-моему, Буш ведет себя как настоящий государственный деятель». Герасимов попытался обрисовать это событие в Восточной Германии как признак уверенности в крепости социализма – «позитивный и важный факт», соответствующий тому, «что президент Горбачев пытается создать здесь и что он хочет видеть в других местах»…

Лишь только стена рухнула, обе Германии расцветились транспарантами, требовавшими объединения. Буш – по крайней мере внешне – относился к такой перспективе спокойно. На торжественном обеде в честь президента Филиппин Корасон Акино в день, когда пала стена, Буш сказал одному из гостей за столом: «Немцы не представляют для нас никакой угрозы. Это теперь совсем другая страна, чем когда-то».

Буш уже с головой ушел в подготовку к встрече с Горбачевым на Мальте. Скоукрофт представил ему список из двадцати вопросов. Президент попросил проинформировать его по всем этим вопросам, заметив: «Вернулись школьные времена, Брент».

В Овальном кабинете и в Кэмп Дэвиде президента консультировали правительственные эксперты, специалисты со стороны и бывшие официальные лица. Аналитики из ЦРУ представили президенту информацию о состоянии советской экономики на данный момент, о проблеме национальностей и укрепленных центрах советских вооруженных сил.

О советских военных и их отношении к перестройке президента информировали Генри Роуэн, ветеран Пентагона, специалист по стратегии; Арнольд Хорелик, главный кремленолог корпорации «РЭНД», и Стивен Мейер из Массачусетского технологического института, участник первого такого семинара, устроенного Бушем в Кеннебанкпорте в феврале. Алан Гринспэн и Роберт Зёллик доложили о своей поездке в Москву.

Бывшие высокопоставленные должностные лица – такие, как Ричард Никсон, Джеймс Шлесинджер и Джин Киркпатрик,– дали рекомендации, исходя из своего опыта общения с Советами. Стремясь получить несколько пунктов у правых, Белый дом обратился также за помощью к фонду «Наследие», мозговому центру, созданному пивным магнатом из Колорадо, человеком правого толка, Джозефом Куртсом.

Збигнев Бжезинский, только что вернувшийся из Советского Союза, сказал Бушу во время официального завтрака, что политическая свобода без серьезных экономических реформ порождает «социальное отчаяние» в советском народе, который теперь может открыто выражать свое возмущение и раздражение действиями правительства. Бжезинский был советником по национальной безопасности у Джимми Картера, но его охотно принимали в Белом доме и при этом президенте, так как, встревожившись отклонением влево своих коллег-демократов, он поддержал кандидатуру Буша в 1988 году.

В Советском Союзе Бжезинского – при всей его репутации ярого антикоммуниста – принимали почти как героя. Он выступал перед забитым до отказа залом в Дипломатической академии Министерства иностранных дел на берегу Москвы-реки, и его критика режима, которому многие из присутствующих верно служили десятки лет, была встречена восторженными аплодисментами.

Бжезинскому разрешили поездку в Катынь под Смоленском – где в начале Второй мировой войны сталинские войска расстреляли польских офицеров. Официально Москва утверждала, что в этом чудовищном преступлении повинен Гитлер, но разрешив Бжезинскому, поляку по происхождению, увидеть на месте преступления, что это – ложь, Горбачев, Яковлев и Шеварднадзе готовили общественность к познанию правды…

Буш спросил Бжезинского: «А массы все еще поддерживают Горбачева и перестройку?» Посетитель сказал: «По-видимому, но им не терпится увидеть материальные выгоды от политических реформ».

Президент спросил, а не может ли на Красной площади произойти «новый Тяньаньмэнь»? Бжезинский ответил, что есть несомненная опасность отката назад. Но если в Китае демократическое движение росло снизу и руководство диссидентами было сконцентрировано на одной площади в столице, то в Советском Союзе демократические реформы идут сверху и распространяются по всей стране. Следовательно, Кремль внес собственный вклад в этот процесс.

К этому времени к ним присоединился Джон Сунуну. «Вы что, предлагаете выручать из беды Советский Союз?» Бжезинский посмотрел на Сунуну испепеляющим взглядом и ответил, что президенту, возможно, захочется «поманить чем-то Горбачева», чтобы побудить его продолжать реформы.

Тогда Сунуну продекламировал одну из своих любимых теорий насчет того, что Советы могут сговориться с японцами против Соединенных Штатов. Бжезинский очень старался не выходить за рамки вежливости, надеясь в глубине души, что во внешней политике Буш не слишком опирается на советы своего заведующего канцелярией…

При Рейгане ЦРУ взяло за правило готовить фильм о Горбачеве перед встречей в верхах. Считаясь с тем, что у Рейгана был как бы короткий запас внимания и отсутствие терпения к деталям, продолжительность фильма составляла обычно не более десяти минут. Буш попросил показать ему наиболее полный фильм. Ему был показан документальный фильм продолжительностью примерно в полчаса – это была сага об убежденном реформаторе, сражающемся с монументальными проблемами.

Буш изучил также строго секретную «Оценку данных национальной разведки», подготовленную под наблюдением Роберта Блэкуэлла, который по линии ЦРУ информировал Буша в ходе трех его поездок в Москву, когда тот был еще вице-президентом. А теперь Блэкуэлл стал шефом национальной разведки по Советскому Союзу.

В документе под грифом «СЕКРЕТНО», подготовленном Блэкуэллом и озаглавленном «Основные суждения», предсказывалось, что из-за экономических трудностей самыми бурными в истории СССР будут 1990 – 1991 годы. Горбачев, по всей вероятности, сумеет держать процесс под контролем; он будет продолжать свою политику ограниченных реформ и скорее всего – преуспеет в этом. Блэкуэлл считал, что Горбачев «протянет долго» и заслуживает американской помощи.

В ходе составления этого документа некоторые коллеги Блэкуэлла по ЦРУ, сотрудники Бюро анализа событий в СССР, разошлись с ним во взглядах. В том числе – старший политический аналитик Бюро Грей Ходнетт, закончивший в сентябре подготовку документа «Ставки во внутренней политике и нестабильность Горбачева», в котором было высказано противоположное Блэкуэллу мнение.

Ходнетт и его союзники считали, что либо реформы уничтожат Горбачева, либо он, отчаянно пытаясь спастись, вернется к той или иной форме «старого мышления». Они утверждали, что если объявленные на сегодняшний день реформы – особенно подпадающие под общее понятие «гласность» – достаточно радикальны и позволяют советским людям только излить накопившееся за семьдесят два года недовольство, значит, перестройка слишком ограниченна и не отвечает чаяниям народа. Эксперты, придерживавшиеся такого взгляда, считали также, что, если Горбачев не выторгует специального статуса для Прибалтики, прямая конфронтация между этими республиками и Москвой неизбежна.

Ходнетт и аналитики ЦРУ, думавшие, как он, предсказывали, что, если Горбачеву не удастся стабилизировать советские финансы и ввести систему подлинно свободного рынка, развал советской экономики повлечет за собой социальные волнения, а возможно, даже и революцию. Это даст сторонникам жесткой линии повод вернуться в Кремль и восстановить более ортодоксальный тоталитарный режим. Другая возможность – «автономизация» Советского Союза, когда республики – одна за другой – станут откалываться от него; это тоже может побудить сторонников жесткой линии сбросить Горбачева.

Квазиреформы Горбачева – «самое худшее из всего возможного – одна боль и никакой выгоды», считал Ходнетт. Куда большее впечатление произвели на него идеи Бориса Ельцина. Ходнетт соглашался с тем, что более радикальные реформы, к которым призывал Ельцин, могут на короткое время породить хаос в Советском Союзе, но со временем, утверждал он, они скорее создадут «равновесие в обществе», чем полумеры Горбачева.

Эта резкая критика Горбачева была поддержана непосредственным начальником Ходнетта – Джорджем Колтом, руководителем Бюро, а также Фрицем Эрмартом, председателем Национального совета по разведке, стоявшим над Блэкуэллом. Директор ЦРУ Уильям Уэбстер согласился с рекомендацией Эрмарта послать президенту вместе со сравнительно оптимистическим документом Блэкуэлла пессимистическую «альтернативную точку зрения» Колта и Ходнетта, призывавших относиться с осторожностью к Горбачеву.

В частном разговоре с президентом в Белом доме Уэбстер попытался сгладить разногласия между своими подчиненными: «У нас тут маленькое здоровое несогласие между теми, кто считает, что стакан наполовину полон, и некоторыми другими, кто считает, что он наполовину пуст».

На самом же деле разногласия были куда серьезнее. Утверждая, что Горбачев может преуспеть, Блэкуэлл в своем документе особо подчеркивал необходимость максимальной поддержки советского лидера со стороны США. А Ходнетт, Колт и Эрмарт, наоборот, выступали за то, чтобы Соединенные Штаты начали делать ставку на Ельцина…

В октябре президент утверждал, что встреча на Мальте будет только знакомством. Но падение Берлинской стены и стремление к переменам в Восточной Европе убедили его, что он должен ответить чем-то серьезным на инициативы Горбачева. Блэкуилл из Совета национальной безопасности сказал своим коллегам: «Вопрос сейчас в том, как удовлетворить дикого зверя – общественное мнение».

Блэкуэлл, Райс, Зёллик и Росс считали, что Горбачев едва ли «устроит еще один Рейкьявик» и выступит с предложением, которое удивило бы всех. Но они хотели, чтобы Буш на всякий случай был готов и к такому. Они попросили ЦРУ продумать, что может предложить или к чему будет стремиться Горбачев по восемнадцати различным параметрам, начиная с переговоров по контролю над химическим оружием и кончая возможностью вступления СССР в мировые финансовые организации.

Четверо советников порекомендовали президенту с самого начала взять повестку дня в свои руки, выдвинув заманчивый «пакет инициатив», которые количеством восполнили бы то, чего им будет не хватать по качеству. Некоторые из них были просто перепевом старых предложений.

В это время в Москве Горбачев ознакомился с памятной запиской, подготовленной Георгием Арбатовым, директором Института США и Канады, и его заместителем Андреем Кокошиным. Арбатов был наиболее известным советским специалистом по Соединенным Штатам, главным организатором семинаров и менее официальных обменов мнениями между США и СССР. Его институт служил прибежищем для сторонников относительной либерализации, а также местом для контактов между сверхдержавами как в хорошие, так и в плохие времена.

Подготовленный Арбатовым и Кокошиным документ представлял собой анализ ситуации, а также изложение конфиденциальных бесед, которые были у них, в том числе с Блэкуиллом, Россом, Нанном и Эспином. В нем утверждалось, что, согласно преобладающему в Вашингтоне мнению, выступление Горбачева в ООН в декабре 1988 года было пиком динамичного развития советской внешней политики. Теперь от советской стороны не следует ждать поражающих мир инициатив. Арбатов и Кокошин докладывали, что, хотя сотрудники Буша и преодолели первоначальные сомнения в искренности Горбачева, они все больше ставят вопрос о его способности достичь намеченного. Они даже сомневаются в его способности удержаться у власти. Политическое будущее Горбачева будет играть решающую роль в американской стратегии на ближайшие несколько лет.

В документе Арбатова – Кокошина говорилось далее, что администрация Буша, похоже, расколота на два лагеря: на людей вроде Гейтса и Чейни, которые хотят использовать внутренние слабости СССР, чтобы добиться как можно больших уступок, прежде чем Горбачева сменит более жесткий лидер; и на Бейкера и других, которые опасаются, что чрезмерные требования США могут способствовать падению Горбачева.

Арбатов и Кокошин полагали, что сам Буш стоит где-то посредине. Они рекомендовали Горбачеву использовать встречу на Мальте, чтобы дать президенту США в большей мере почувствовать, как важен вклад его страны в успех перестройки и в выживание самого Горбачева.

Авторы памятной записки советовали Горбачеву не делать никаких сенсационных предложений по контролю над вооружениями. Оба советских ученых боялись ответного удара сторонников жесткой линии в Министерстве обороны, партийном аппарате и в других местах. Эти люди, придерживавшиеся «старого мышления», уже жаловались на то, что под влиянием Шеварднадзе, вызывающим у них немалое раздражение, Советский Союз уже сделал слишком много односторонних уступок.

Горбачев не должен, советовали Арбатов и Кокошин, ни искать у американцев экономической помощи, ни показывать, что он готов ее принять с распростертыми объятиями. Критики советского лидера в Москве уже поговаривали о нем как о человеке, который с излишней готовностью изображает из себя этакого смотрителя «угасающей сверхдержавы» с протянутой рукой и слишком охотно отдает себя на милость американцев.

Арбатов и Кокошин писали, что Горбачев должен все сделать, чтобы создать у Буша впечатление человека, встречающегося с ним на равных. Он должен делать упор на концепции партнерства между США и СССР. Лейтмотивом встречи должно быть «взаимопонимание и, по возможности, взаимодействие» в предотвращении потенциальной нестабильности международной системы – нестабильности не только в советском блоке, но и во всем мире.

Арбатов и Кокошин заверяли Горбачева, что такая позиция покажется достойной не только дома, – она понравится и Бушу, который, по их словам, принадлежит к людям, предпочитающим предсказуемость событий эффектным неожиданностям, эволюцию – революции.