Электронная библиотека » Стюарт Голдберг » » онлайн чтение - страница 4


  • Текст добавлен: 27 мая 2022, 20:22


Автор книги: Стюарт Голдберг


Жанр: Языкознание, Наука и Образование


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Шрифт:
- 100% +
ГЛАВА 4
МАЯТНИК В СЕРДЦЕ «КАМНЯ»152152
  [Эта и части следующей главы были в несколько иной форме опубликованы по-русски в статье: Голдберг С. Преодолевающий символизм. Стихи 1912 г. во втором издании «Камня» (1916) // «Сохрани мою речь…». Вып. 4. [Ч. 2]. М.: РГГУ, 2008. С. 487–512. Над переводом работали Валентина Василевская, Стюарт Голдберг и Сергей Василенко.]


[Закрыть]

В работах по истории русской литературы начала XX в., особенно посвященных акмеистам, 1912 г. стал почти легендарным. В канун нового, 1912 г. открыло свои двери знаменитое кабаре «Бродячая собака» – второй дом петербургской богемы. Именно в том году отступили до изолированного бастиона журнала «Труды и дни» Иванов и Белый153153
  Об истории «Трудов и дней» см.: Лавров А. В. «Труды и дни» // Лавров А. В. Русские символисты: Этюды и разыскания. М.: Прогресс-Плеяда, 2007. С. 499–514. Иванов – как и Белый до увлечения антропософией – использовал этот журнал как рупор для ортодоксальных воссозданий теургического, «реалистического» символизма. Блок отмечал в дневнике того времени: «Для того чтобы принимать участие в „жизнетворчестве“ (это суконное слово упоминается в слове от редакции „Трудов и дней“), надо воплотиться, показать свое печальное человеческое лицо, а не псевдо-лицо несуществующей школы» (цит. по: там же. С. 508; см.: Блок, СС8, VII, 140).


[Закрыть]
, получили первую скандальную известность Игорь Северянин и эгофутуризм и прозвучала (в декабре) громкая кубофутуристическая «Пощечина общественному вкусу». В 1912 г. Гумилев возглавил литературный отдел главного художественного журнала того времени – «Аполлона» – и начал свою недолгую жизнь в печати поэтический журнал «Гиперборей». Под издательским знаком «Цех поэтов» были опубликованы первая книга Ахматовой «Вечер» и книга Зенкевича «Дикая порфира», а книга Нарбута «Аллилуйя», изданная там же, была почти в полном объеме изъята из продажи за «порнографию». Составившие эту последнюю книгу до скандального физиологичные стихи были набраны церковнославянским шрифтом154154
  О художественном оформлении книги «Аллилуйя» см.: Белецкий П. Георгий Иванович Нарбут. Л.: Искусство, 1985. С. 64–65. О «Дикой порфире» и «Аллилуйя» см.: Лекманов О. О трех акмеистических книгах.


[Закрыть]
. В том же году (в конце осени) работа «Цеха поэтов» Гумилева и Городецкого оформилась в более целостное движение, которое явит себя миру в публикациях акмеистов в начале 1913 г.155155
  Публичное обсуждение этого движения, включавшее и отклики в печати, началось после лекции Городецкого «Символизм и акмеизм», прочитанной в кабаре «Бродячая собака» 19 декабря 1912 г. См.: Степанов Е. Николай Гумилев. Хроника // Гумилев Н. Собр. соч.: В 3 т. М.: Худ. лит., 1991. Т. 3. С. 378.


[Закрыть]
И, конечно, это был год весьма демонстративного «обращения» Мандельштама в новое движение, год, когда он напишет такие ранние шедевры акмеизма, как «Айя-София» и «Notre Dame».

В 1916 г. Жирмунский сформулировал классическое определение акмеистов: «преодолевшие символизм»156156
  См.: Жирмунский В. М. Преодолевшие символизм. У самого Жирмунского этот термин содержательнее, чем может казаться на первый взгляд; он подразумевает скорее гегельянский синтез, нежели простое противопоставление (см.: Ронен О. В. М. Жирмунский и проблема «преодоления» в смене стилей и течений // Acta linguistica petropolitana: Труды Института лингвистических исследований. Т. 1. № 1. СПб.: Наука, 2003. С. 57).


[Закрыть]
. Но, пожалуй, точнее было бы назвать их преодолевающими символизм. У акмеистов, конечно, были свои моменты bravado: «Отныне ни одна строка Сологуба, Брюсова, Иванова или Блока не будет напечатана в „Аполлоне“», – хвастал, по некоторым свидетельствам, Мандельштам по городу в январе 1913 г., что вызвало раздражение жены Сологуба А. Н. Чеботаревской157157
  Лекманов О. Жизнь Осипа Мандельштама: Документальное повествование. СПб.: Звезда, 2003. С. 48–49. Ср. также тон нарбутовского отзыва о «Cor Ardens» Иванова в «Новом журнале для всех» (1912. № 9), републикованного в: Критика русского постсимволизма / Сост. О. Лекманов. М.: АСТ, 2002. С. 222–223.


[Закрыть]
. Между тем Мандельштам по крайней мере однажды назвал в печати членов нового движения «младшими символистами» (СС, II, 341–342). Такая терминология кажется почти парадоксальной после в высшей степени антисимволистских воспоминаний Надежды Мандельштам и Анны Ахматовой158158
  См., например: Ахматова А. А. Сочинения (1990), II, 154; Мандельштам Н. Фальшивые кредиторы // Мандельштам Н. Вторая книга. С. 407–415.


[Закрыть]
. Мандельштам также отмечал, что «сам Вячеслав Иванов много способствовал построению акмеистической теории» (СС, II, 257). В своей «Книге об акмеизме» Олег Лекманов приводит убедительные доказательства всеобъемлющего равновесия между посюсторонним и потусторонним в акмеизме и даже делает предположение, что за выбором Гумилевым и Городецким шести столь своеобразных и непохожих поэтов может стоять сознательная попытка коллективного равновесия159159
  Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 29 и след. Ср., однако, недавнее повторение Пановой противоположного утверждения об акмеистической привязанности к земле: Панова Л. Г. «Мир», «пространство», «время» в поэзии Осипа Мандельштама. М.: Языки славянской культуры, 2003. С. 124 и след.


[Закрыть]
. На колеблющихся весах акмеистического баланса мандельштамовские стихи 1912 г., особенно в том порядке, в каком он был склонен располагать их в сборниках начиная с 1915 г., являются сознательной демонстрацией процесса растянутого во времени и труднодостижимого «преодоления».

А. Г. Мец вслед за Николаем Харджиевым отмечает, что во втором издании «Камня» (1916, фактически – дек. 1915) стихи расположены по годам, но без указания дня и месяца160160
  Камень-1990. С. 281–282. О композиции разных изданий «Камня» см. также: Мец А. Г. О составе и композиции первой книги стихов О. Э. Мандельштама «Камень» // Русская литература. 1988. № 3. С. 179–182; Лекманов О. О первом «Камне» Мандельштама. М.: Московский культурологический лицей № 1310, 1994; Он же. Книга об акмеизме и другие работы. С. 76–77; Нерлер П. О композиционных принципах позднего Мандельштама // Столетие Мандельштама: Материалы симпозиума. Tenafly, NJ: Hermitage, 1994. P. 328; Марголина С. М. Мировоззрение Осипа Мандельштама. С. 25–27 и след.; Фролов Д. В. О ранних стихах Осипа Мандельштама. С. 149–183.


[Закрыть]
. Такая структура книги делает очевидной необходимость поиска композиционного принципа внутри каждого года. Даже если считать, что стихи расположены в порядке, максимально близком к хронологическому, нужно иметь в виду следующее: читатель, знакомый с первым изданием «Камня», которое было построено по другим композиционным принципам, должен был ощутить новый порядок стихотворений как сдвиг, и исключение из сборника четырех ранее опубликованных стихотворений 1912 г. (датировка двух из них вполне надежна, а двух других – весьма вероятна), несомненно, сказалось на композиции в целом161161
  «Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты…», «Шарманка», «Когда показывают восемь…» и «Тысячеструйный поток…».


[Закрыть]
. Более того, нам известны точные даты написания лишь трех из двенадцати стихотворений, вошедших в «Камень» (1916) и относящихся к 1912 г. Поэтому у нас нет серьезных оснований допускать, что они расположены именно в хронологическом порядке (хотя нет и сведений, опровергающих такое допущение)162162
  Единственный случай, когда автор открыто нарушает хронологию, помещая стихотворение «Когда удар с ударами встречается…», подписанное «1910», среди стихов, подписанных «1909», можно рассматривать как тонкий намек на то, что сборник составлен в условном, а не абсолютном хронологическом порядке.


[Закрыть]
. Внимательный разбор стихотворений, датированных 1912 г. во втором издании «Камня», покажет, что общий принцип объединения стихотворений по годам (и только по годам) позволил поэту создать внутренне динамичную и утонченную композиционную структуру, оставив при этом нетронутым общий рисунок творческого развития.

Итак, в пределах 1912 г. стихи «Камня» могут быть поделены на шесть пар, в каждой из которых стихотворения образуют контраст и одновременно связаны друг с другом:



Этой структуре, в любом случае присущей композиции книги, придается особая наглядность – посредством попарного расположения этих стихотворений, вплоть до начала «Царского Села», на книжном развороте163163
  Камень-1916. С. 30–35.


[Закрыть]
. Как заметил Сергей Аверинцев, схожая композиционная структура – с сопоставлением стихотворений «на левой и на правой стороне книжного разворота» – была использована Полем Верленом в его книге «Параллельно» («Parallèlement», 1889). Аверинцев, однако, противопоставляет композиционные принципы Мандельштама этой «очевидной, т. е. отчасти механической» структуре164164
  Аверинцев С. C. Хорей у Мандельштама // Сохрани мою речь… 2000. Вып. 3. Ч. 1. С. 43–44.


[Закрыть]
. И все же представляется, что Мандельштам время от времени прибегает к этому приему в издании «Камня» 1916 г., причем не только в случае со стихами 1912 г. Более того, явная тенденция к более частым и отчетливым сопоставлениям наблюдается в позднейших изданиях «Камня» (1923, 1928). Это наиболее заметно в издании 1923 г., где даты написания стихов не указаны. Здесь Мандельштам помещает стихотворение «На перламутровый челнок…» (1911) сразу за стихотворением «Невыразимая печаль…» (1909). (В обоих стихотворениях лучи солнца проникают в комнату и крупным планом показаны тонкие пальцы; оба написаны одним и тем же размером, отмечены той же охватной рифмовкой и состоят из одинакового количества строф165165
  В своих примечаниях к изданию Мандельштама в серии «Новая библиотека поэта» Мец пишет о набирающей силу тенденции к точному хронологическому порядку в размещении стихотворений в книгах Мандельштама и утверждает, что нарушения этого порядка, как правило, можно объяснить ошибками памяти (Мандельштам, ПСС, 517, 521). Ключевой документ, подтверждающий эту точку зрения, – экземпляр третьего издания «Камня» (1923), обнаруженный Мецем в фонде редкой книги Государственного литературного музея (ГЛМ). Действительно, на основе мандельштамовских пометок в этом сборнике можно с большой долей вероятности предположить, что поэт пересмотрел хронологию стихотворений в «Камне», готовя в 1927 г. сборник «Стихотворения», и что в то время он не мог помнить точной датировки каждого стихотворения. Однако, во-первых, Мандельштам пытается вспомнить именно правильный год для каждого стихотворения, а во-вторых, этот факт вовсе не отменяет работы поэта над композицией сборника, которая также основана на изъятии и добавлении стихотворений и на выборе позиции внутри того или иного года для тех стихотворений, что были переставлены. Так, на финальном этапе составления «Стихотворений» Мандельштам вставляет два стихотворения: «Как тень внезапных облаков…» и «Из омута злого и вязкого…» – между относительно слабо связанными «Слух чуткий парус напрягает…» и «В огромном омуте прозрачно и темно…», создавая тем самым две дополнительные ощутимые пары расположенных друг против друга стихотворений (отражено в: ИРЛИ. Ф. 124. Оп. 1. Ед. хр. 208. Л. 94 [оглавление пробных оттисков]; РНБ. Ф. 474. Альб. 2. Л. 375–376). Кроме того, основная работа над композицией «Камня» была завершена в 1915 г., и позднее она почти не менялась. Вполне может быть, что поэт придерживался более строгих хронологических принципов, составляя другие части своего сборника в 1927–1928 гг. (И все же «сиенские <…> горы» в единственной сохраненной строфе стихотворения «В хрустальном омуте какая крутизна!..» с указанной датой «1919» – это тоже позднейшая вставка в сборник – следуют сразу за «Веницейской жизнью» среди стихов 1920 г., возможно, чтобы отвлечь внимание от реального назначения этой строфы – служить знаком всего отсутствующего христианского тематического слоя «Tristia».) Есть в «Стихотворениях» и примеры очевидной «дезинформации», помимо известного перенесения из цензурных соображений стихотворения «В Петербурге мы сойдемся снова…» в начало сборника (см. об этом мою статью: Goldberg S. The Shade of Gumilev in Mandelstam’s «Kamen’» («Stikhotvoreniia» [1928]) // Slavonic and East European Review. 2009. Vol. 87. № 1. P. 39–52). Свидетельств в пользу своего утверждения, будто хронологически более гибкая композиция третьего издания «Камня» не является авторской, Мец не приводит (ПСС, 521).


[Закрыть]
.) «В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа…» (1917) сталкивается здесь с «Бахом» (1913), «Европа» (1914) – со стихотворением «Собирались эллины войною…» (1916), видение французского аббата из романов Флобера или Золя («Аббат», 1915) – с фрагментом из старофранцузского эпоса («Сыновья Аймона», 1922 – по мотивам сказания «Четыре сына Аймона» [«Les quatre fils Aymon»], относящегося к XII или XIII в.). Все это – явно значимые сопоставления.

Совсем не удивительно, что Мандельштам уделял особое внимание композиционному попарному сопоставлению стихотворений. Как уже много раз отмечалось, содержательная двойственность характеризует его поэзию на всех уровнях – от оксюморонных словосочетаний до композиционных переломов и идеологической разноголосицы в отдельных стихотворениях, а также генетического расщепления знаменитых стихотворений-двойчаток166166
  См. Введение, примеч. 1 на с. 31. О мандельштамовских двойчатках см. также: Мандельштам Н. Воспоминания. С. 206–212.


[Закрыть]
.

Группа стихотворений, датированных 1912 г. в издании 1926 г., начинается с двух стихотворений о звездах, состоящих из четырех четверостиший: «Я вздрагиваю от холода…» и «Я ненавижу свет…». В первом лирический герой не без некоторой иронии принимает символистскую концепцию «связи» и подчиняется приказам звезд, которые грозят смертельно ранить его, пронзив его сердце спущенным с высоты лучом-булавкой167167
  Эта ирония ощущается, например, в эхе блоковского «Балаганчика» (1906). Подтекст подмечен в: Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 69.


[Закрыть]
. Во втором он выражает свою ненависть к «однообразным» (этот эпитет легко читается здесь как «символистским») звездам и сам угрожает ранить грудь уже не «таинственного», а «пустого» неба устремленной вверх иглой своей мысли и своего стиха168168
  В стихотворении «Я ненавижу свет…» мысль поэта, враждебная пустым небесам, также воспринимается как стрела и готический шпиль. Однако Тоддес справедливо отмечает, что блоковская «Сиена» (1909), в которой использована сходная образность, была опубликована слишком поздно, чтобы повлиять на стихотворение Мандельштама. К возможным источникам из Брюсова (см.: Тоддес Е. А. Наблюдения над текстами Мандельштама // Тыняновский сборник. Вып. 10. Шестые – Седьмые – Восьмые Тыняновские чтения. М.: <?>, 1998. С. 327), Гоголя и Чаадаева (см.: Ронен О. Лексический повтор, подтекст и смысл в поэтике Мандельштама. С. 368–369), а также «Второй олимпийской оды» Пиндара (Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 188–189) можно с полным правом добавить и «L’ Angoisse» [«Тоску»] Верлена: «Je ris <…> des tours en spirales / Qu’etirent dans le ciel vide les cathedrals» (Verlaine P. Oeuvres poétiques completes. [P.]: Gallimard, 1973. P. 65); в переводе Сологуба: «Мне смешно <…> и храм и башни вековой / Стремленье гордое в небесный свод пустой» (Верлен П. Избранные стихотворения [1912]. М.: Польза, 1915. С. 21). Нельзя упускать из виду и глубоко созвучное стихотворение Блока «Все отошли. Шумите, сосны…» (1904), в котором летящий осколок мысли поэта не встречает сопротивления со стороны как будто бы пустых и неумолимых небес: «Мечты пронзительный осколок / Свободно примет синева» (II, 72. Курсив мой). Последние две строки стиховторения Мандельштама с их символистскими координатами («Там – я любить не мог, / Здесь – я любить боюсь…»), вполне возможно, состоят в диалоге с обвинениями Арлекина из «Балаганчика»: «Здесь никто любить не умеет…» (СС6, III, 18).


[Закрыть]
. Первое стихотворение написано трехиктным дольником – размером, имеющим сильные символистские, а особенно блоковские ассоциации. Второе написано логаэдическим стихом. Ритмически они схожи, однако музыкальная свобода первого размера контрастирует с более жесткой структурой второго, и если в первом мы чувствуем танцующую синкопу, то во втором – ритмическую силу повторяющихся ударов169169
  Стратановский указывает на влияние Белого в стихотворении «Я вздрагиваю от холода…», в особенности образов танцующего золота и танцующих миров – которые Белый, в свою очередь, заимствовал из «Так говорил Заратустра» Ницше (Стратановский С. Творчество и болезнь: О раннем Мандельштаме // Звезда. 2004. № 2. С. 215). Однако «танцующий» дольник Мандельштама не демонстрирует большого ритмического разнообразия. Возможно, здесь мы уже можем наблюдать склонность к более строгой ритмической организации логаэдического стиха.


[Закрыть]
.

За этими стихотворениями следуют два коротких, состоящих из двух строф стихотворения, основанных на «анекдотах» со словесной изюминкой («„Господи!“ сказал я по ошибке, / Сам того не думая сказать»; «Который час, его спросили здесь – / А он ответил любопытным: „вечность!“»). Первое стихотворение продолжает собой символистский спор о живом «слове-символе» и мертвом «слове-термине»170170
  Паперно И. О природе поэтического слова: Богословские источники спора Мандельштама с символизмом. С. 31–32.


[Закрыть]
. Его начало («Образ твой, мучительный и зыбкий / Я не мог в тумане осязать») напоминает ранние стихи Блока, лейтмотив которых – мучительная попытка лирического героя удержать образ героини, часто окутанной туманом и постоянно грозящей изменить свой облик («изменишь облик Ты!» (I, 99)). Второе стихотворение долго считалось поэтическим кредо Мандельштама как акмеиста171171
  О соотношении акмеизма и символизма в этом стихотворении см.: Гинзбург Л. О лирике. С. 358–359; Баевский В. С. Не луна, а циферблат (Из наблюдений над поэтикой О. Мандельштама) // Жизнь и творчество О. Э. Мандельштама. Воронеж: Изд. Воронежского ун-та, 1990. С. 314–322; Лекманов О. О первом «Камне» Мандельштама. С. 12; Он же. Книга об акмеизме и другие работы. С. 57–61; Тоддес Е. А. Наблюдения над текстами Мандельштама. С. 292–294.


[Закрыть]
. Кстати, уже Кларенс Браун видел в двух терцетах стихотворения «Нет, не луна, а светлый циферблат…» окончание несуществующего сонета172172
  Brown C. Mandelstam. Cambridge: Cambridge University Press, 1973. P. 179–180.


[Закрыть]
. В «Камне» (1916) они были помещены напротив двух четверостиший, составляющих стихотворение «Образ твой, мучительный и зыбкий…».

За этими стихотворениями следует пара сонетов, объединенных образом бездны. Первый остается в сфере влияния символистов (см. об этом в гл. 5), а во втором поэт демонстрирует смелую свободу в обращении с символистскими клише, трансформируя их и наполняя новым содержанием173173
  См.: Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 463–467. Гаспаров пишет, что это стихотворение – «законченно акмеистическое» (Гаспаров М. Л. Сонеты Мандельштама 1912 г.: от символизма к акмеизму. С. 156).


[Закрыть]
. Следующая пара – «Паденье – неизменный спутник страха…» и «Царское Село» – заключает в себе резкий контраст в планах тональности, композиции и темы174174
  Возможно, сам Мандельштам в конце концов счел это сопоставление «Паденья…» и «Царского Села» слишком диссонирующим. В третьем издании «Камня» (1923) этой пары стихотворений нет. (Очевидно, цензура или самоцензура сказались на решении снять «Царское Село», которое в 1923 г. могло показаться иронично-ностальгическим. Отметим, впрочем, что сняты оба стихотворения – как пара.) Композиция авторской рукописи «Стихотворений» (1928) – без «Паденья…» и с переставленными «Царским Селом» и «Золотым» – решает задачу достижения маятниковой конструкции иначе, но с тем же результатом (см.: ИРЛИ. Ф. 124. Оп. 1. Ед. хр. 208. Л. 1, 31–33). В этом случае «Золотой» снова относится к условно символистскому полюсу, но при этом составляет пару с образцово акмеистическим «Царским Селом», в то время как три «конфессиональных» стихотворения, уверенно акмеистических по своей поэтике, естественным образом составляют мини-цикл.


[Закрыть]
. Таким образом, «Паденье…» можно рассматривать как переходное, последнее «символистское» стихотворение в сборнике175175
  Михаил Гаспаров считает, что это стихотворение ближе к символизму, чем «Пешеход» (Гаспаров М. Л. Сонеты Мандельштама 1912 г.: от символизма к акмеизму. С. 158). Чтобы доказать, что «Паденье…» стилистически находится под влиянием символизма, потребуется отдельное и совсем другое исследование. Но исходя из интуиции, отмечу, что стихи «Камня», относящиеся к символистскому «полюсу» нашего маятника, стилистически «достигают» акмеистической поэтики «Казино» лишь в «Золотом». К этому времени, однако, мы уже успели прочесть «Царское Село», свободное от каких бы то ни было черт символизма. (В стихотворениях же вроде «Казино» и «Золотого» символизм остается ключевой точкой отсчета.)


[Закрыть]
. Стоит заметить, что в этой паре тревога и напряжение вытесняются иронической игривостью, подобно тому как в предыдущей паре стихотворений «опьяненье легкое» «жизни небогатой» приходит на смену драматизму и «непобедимому страху».

После «Царского Села» мы встречаемся с двумя жанровыми сценками. В первом стихотворении («Золотой») воссоздана типично символистская среда176176
  См.: Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 480–484. О символистских аспектах «Золотого» см. также: Клинг О. А. Латентный символизм в «Камне» (I) (1913 г.) О. Мандельштама. С. 30–31. Статья Эдмонда «От пафоса к пародии» (Edmond J. B. P. From Pathos to Parody: Ambivalent Antithesis and Echoes of «Vykhožu odin ja na dorogu» in «Obraz tvoj mučitel’nyj i zybkij» and «Zolotoj» from Osip Mandel’štam’s «Kamen’» // Russian Literature. 2005. Vol. 58. № 3–4. P. 357–373) спорна как в текстологическом плане, так и в плане интерпретаций.


[Закрыть]
. Во втором («Лютеранин») дается набросок чинной сцены похорон; его «акмеистичность» усиливается благодаря его протестантизму, укрепленному отрицанием «избранности» и непосредственной связи с божеством. Однако финальный образ – образ человечества в виде свечей, незаметно горящих среди белого дня, – приобретает на фоне мирской религиозности стихотворения удивительную духовную глубину и силу:

 
И думал я: витийствовать не надо,
Мы не пророки, даже не предтечи,
Не любим рая, не боимся ада
И в полдень матовый горим, как свечи.
 

Наконец, эта часть «Камня» достигает кульминации в двух стихотворениях о соборах. Первое – «Айя-София» – отмечено рядом отчетливо символистских черт, несмотря на связи «поэзии архитектуры» с акмеизмом (см. об этом ниже); второе – «Notre Dame» – принадлежит к числу самых ярких поэтических манифестов акмеизма177177
  См.: Steiner P. Poem as Manifesto. Цикл трех конфессий, отмеченный Брауном, и ряд сонетов, отмеченный Лекмановым (и открываемый стихотворением «Нет, не луна, а светлый циферблат…»), функционируют как контрапункты к этой бинарной организации (см.: Brown C. Mandelstam. P. 189; Лекманов О. О первом «Камне» Мандельштама. С. 32).


[Закрыть]
. Общим принципом композиции в каждой паре, за исключением стихотворений «Паденье – неизменный спутник страха…» и «Царское Село», служат, по всей видимости, тематическое и композиционное сходство и тональный и «идеологический» контраст178178
  В более общем плане это явление можно наблюдать и в творчестве Мандельштама в целом, где «каждое стихотворение оказывается посредством смысловых оппозиций связанным с другим» (Левин и др. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма. С. 58).


[Закрыть]
. Кроме того, первое стихотворение в каждой паре обнаруживает более сильную связь поэта с символистскими поэтикой и мировоззрением.

Более того, хотя в стихотворениях «Я вздрагиваю от холода…» и «Образ твой, мучительный и зыбкий…» Мандельштам и бросает вызов поэтике и теории символизма, но наряду с другими стихотворениями в нашем «символистском» столбце они, бесспорно, демонстрируют большее тяготение к символизму, чем те, что составляют с ними пару. Можно сказать, что эти стихотворения, за исключением, может быть, только «Айя-Софии», являются продолжением дискуссии самих символистов о поэзии, занимая, однако, все более радикальную «реформаторскую» позицию, чего, конечно, нельзя сказать о стихотворениях, которым они противопоставлены. Во всяком случае, двигаясь к левой стороне нашей схемы (и в большинстве случаев к левой стороне книжного разворота), мы вновь и вновь сталкиваемся с необходимостью отвоевания поэтической территории, на которой поэт уже, казалось бы, твердо закрепился на предыдущей странице.

В этом смысле стихи 1912 г. из «Камня» (1916) могут быть представлены как маятник, раскачивающийся между полюсами символизма и акмеизма и с каждым взмахом продвигающийся все дальше к акмеистическому полюсу. Первое издание «Камня» (1913) имеет совсем иную структуру: здесь «Нет, не луна…» служит вехой, отмечающей поворот книги к акмеизму, и границей, отделяющей акмеистические стихи от символистских. В этом раннем издании стихотворения «Образ твой…» и «Пешеход» (оба они относятся к «символистскому» полюсу позднейшего издания) оказываются также по символистскую сторону этой границы. Примечательно, что «Пешеход» расположен не после стихотворения «Нет, не луна, а светлый циферблат…» (как в более позднем издании), а перед ним. Кроме того, стихотворение «Я ненавижу свет…», идущее перед всеми этими стихотворениями, но расположенное на «акмеистической» стороне движения маятника в более позднем издании, находится во второй половине более раннего издания, т. е. среди акмеистических стихов. Природа этой перетасовки служит крепкой опорой для нашей гипотезы о лежащей в основе «Камня» (1916) маятниковой композиции.

Гумилев в своем отзыве о «Камне» 1913 г. отмечает разделение книги Мандельштама на два «резко разграниченные отдела: до 1912 г. и после него»179179
  Камень-1990. С. 216.


[Закрыть]
. Позднее в рецензии на «Камень» 1916 г. он неточно (по крайней мере в строгом композиционном смысле) продолжает называть стихотворение «Нет, не луна…» точкой перелома: «С этой поры поэт становится адептом литературного течения, известного под названием акмеизма»180180
  Там же. С. 221.


[Закрыть]
. Как я подробнее покажу в следующей главе при помощи анализа четырех стихотворений, относящихся к символистскому «взмаху» маятника, в «Камне» 1916 г. Мандельштам демонстрирует не чудотворное обращение в акмеистическую веру, а затяжную борьбу акмеизма и другой художественной системы, сохраняющей свое влияние на поэта. Видимо, с точки зрения Мандельштама конца 1915 г., таким и был его опыт. К тому времени победно акмеистическое стихотворение «Notre Dame» нельзя было считать даже условным итогом его поэтического развития, и новая открытость поэта элементам символистской поэтики становилась все более очевидной181181
  О второй волне влияния символизма в «Tristia», приближение которой заметно уже в «Оде Бетховену» (1914), см., в частности: Гаспаров М. Л. Поэт и культура: три поэтики Осипа Мандельштама. С. 15; Сегал Д. Осип Мандельштам: История и поэтика. P. 331–338. См. также ниже, в гл. 7.


[Закрыть]
.

***

Раскачивающийся в центре «Камня» 1916 г. маятник иллюстрирует внутреннюю борьбу поэта, разрывающегося между двумя поэтиками. Однако описанная композиционная структура является такой же эстетической реконструкцией его поэтической эволюции, как и резкий переход от символизма к акмеизму в издании 1913 г. Следовательно, в маятниковой структуре, составляющей основу сборника Мандельштама, мы видим не только борьбу, но и эстетическую игру поэта со своей дистанцированностью от символизма и своей связью с ним.

ГЛАВА 5
БОРЕНИЕ С ВЕРОЙ

В этой главе я более внимательно рассмотрю четыре стихотворения, относящиеся к символистскому полюсу мандельштамовского «маятника». Закономерным образом, учитывая, что «символизм немыслим без своей религиозной претензии»182182
  Аверинцев С. C. Судьба и весть Осипа Мандельштама. С. 25.


[Закрыть]
, те стихи Мандельштама, которые демонстрируют активное преодолевание символизма, разнообразно отражают и религиозную тематику. В этих стихах метафизика зачастую тесно связана с повествовательными структурами, поэтическая реализация которых опосредована тонкой, почти невесомой иронией, обретающей свою силу через проблематизацию – но не снятие – иерархий и дихотомий, организующих символистское мировоззрение.

Так, в стихотворении «Образ твой, мучительный и зыбкий…» символистская доктрина «живого слова» подвергается испытанию непроизвольным кощунством и «амбивалентной иронией». В «Пешеходе» Мандельштам переворачивает «ересиографию» символистов, обнажая их отступления от «веры». В «Паденье…» борение поэта с религиозной верой, хотя и не жертвуя своим поверхностным значением, одновременно служит развернутой метафорой для внутренней борьбы поэта с символизмом и ведет к обновлению стертых символистских понятий. Наконец, в «Айя-Софии» Мандельштам присваивает для акмеизма символистское святилище и «внутреннюю бездну», которую оно бережет для настоящего и будущего.

Амбивалентная ирония и Слово

Если у младших символистов поэтическое слово в идеале существует в напряжении между «здесь» и «там», то в отдельных стихотворениях Мандельштама, особенно в 1912 г., напряжение создается благодаря новой двусмысленной бинарности, в которой на один полюс помещается символистское просвечивающее слово, а на другой – слово, напрочь лишенное возможности потусторонней репрезентации. Такая новая ориентация позволяет поэту эффективно противостоять гегемонии этой системы изнутри. Просто писать «посюсторонние» стихи означало бы оставаться в сфере символистских концепций искусства, быть псевдореалистом. Писать иронические стихи, травестирующие символистские идеалы, – значит в лучшем случае работать вполне в символистском режиме, а в худшем – считаться плохим эпигоном символистов с их собственными ироническими шедеврами. Вместо этого Мандельштам производит сдвиг оси, на которой порождается напряжение слова, развертывая свойственную ему «амбивалентную» иронию183183
  В этом смысле позднесимволистское стихотворение Мандельштама «Образ твой, мучительный и зыбкий…» хотя и отличается по тону, однако выдерживает сравнение на семиотическом уровне с той стадией символизма, которая у Ханзен-Лёве обозначена как CIII: «Для гротескного образа мира CIII характерно, что здесь одновременно и в равной мере реализуются обе модели [т. е. искусство как эрзац религии, CI, диаволический символизм и искусство как эрзац-религия, CII, мифопоэтический символизм] – как чередующиеся полюсы некой вертикальной иерархии ценностей <…> в одном тексте, в рамках одной прагматической ситуации» (Ханзен-Лёве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Мифопоэтический символизм. Космическая символика. С. 10).


[Закрыть]
.

Как показала Ирина Паперно, стихотворение «Образ твой, мучительный и зыбкий…» ставит под вопрос символистскую дуалистическую концепцию живого «слова-символа» и мертвого «слова-термина», касаясь актуального для того времени спора вокруг ереси «имяславия»184184
  Паперно И. О природе поэтического слова: Богословские источники спора Мандельштама с символизмом. С. 30–32.


[Закрыть]
. Православные монахи с Афонской горы понимали имя Бога как самого Бога, «так что произнесение его [имени] влекло за собой его [Бога] непосредственное присутствие»185185
  Seifrid T. The Word Made Self. P. 112.


[Закрыть]
. Нужно было повторять «молитву Иисусову»: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного»186186
  Лосев А. Ф. Имяславие // Лосев А. Ф. Имя: Избранные работы, переводы, беседы, исследования, архивные материалы. СПб.: Алетейя, 1997. С. 8.


[Закрыть]
 – снова и снова, до тех пор пока имя не «теряет свою внешнюю словесную оболочку, перестает произноситься вслух, а затем и про себя и, „срастившись с дыханием“, в безмолвии пребывает в сердце молящегося»187187
  Паперно И. О природе поэтического слова: Богословские источники спора Мандельштама с символизмом. С. 30.


[Закрыть]
. Вот стихотворение Мандельштама:

 
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
 
 
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади…
 

Паперно дает ясное объяснение метафизического контекста:

Невозможность непосредственно осязать образ Бога приводит «я» к невольному произнесению Божьего имени («по ошибке»), т. е. к нарушению запрета. Так создается, хотя и невольно, ситуация «молитвы Иисусовой». «Божье имя» выступает в этом стихотворении в виде самостоятельного существа, реальной живой силы, каким его видели имяславцы. Однако изречение приводит к разъединению с именем Божьим, пребывавшим в сердце человека (в грудной «клетке»): имя-птица вылетает из груди. Это можно истолковать как изображение смерти: образ слова-птицы, покидающей тело-клетку, восходит к мифологическому мотиву птицы-души, отлетающей от тела. В последних строках позиция «я» меняется: «я» как бы вылетает из груди с птицей-душой (указано А. К. Жолковским). Таким образом, произнесение божественного имени, или изречение «живого слова», нарушающее закон молчания, приводит к гибели188188
  Там же. С. 31.


[Закрыть]
.

Согласно концепции Паперно, Мандельштам полемизирует с недвусмысленно позитивным, теургическим пониманием произнесения живого «слова-символа» в теоретических работах Белого и Иванова. Однако диалог этого стихотворения с символистами сложнее – как в плане источников, так и в плане интонации.

Первые две строки имеют отчетливую блоковскую ориентацию:

 
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
 

Омри Ронен отмечает: «Облака и туман являются <…> конвенциональным символом преходящих событий – как явление и видимость, скрывающие непреложную высшую истину»189189
  Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 91.


[Закрыть]
. Но эти первые две строки отличаются типично блоковским подходом к указанному топосу. В них воссоздан в миниатюре архетипический сюжет блоковского цикла «Неподвижность» из книги «Стихи о Прекрасной Даме». В этом произведении зачастую страдающий поэт силится постичь и удержать образ Вечной Женственности, который в любой момент может измениться и обмануть его надежды. Этот женский образ – одновременно посюсторонний и потусторонний. Схожим образом в стихотворении «Образ твой, мучительный и зыбкий…» предположительно женское «ты», окутанное туманом, ранит поэта своей эфемерностью. Женский пол, хотя и «оспариваемый» ассоциациями с «Господи» в третьей строке, подсказывается блоковским отпечатком всего контекста в целом и подкрепляется перекличкой с мандельштамовским стихотворением «Ты прошла сквозь облако тумана…» (1911), которое поэт намеревался опубликовать вместе со стихотворением «Образ твой, мучительный и зыбкий…» в журнале «Гиперборей»190190
  Машинопись стихотворения «Ты прошла сквозь облако тумана…» была найдена в архиве Лозинского среди бумаг, относящихся к первому выпуску «Гиперборея», где был впервые опубликован «Образ твой, мучительный и зыбкий…» (см. примечания Меца в: ПСС, 642). Связь с Блоком в этом стихотворении была еще сильнее в одном из черновиков: «Ты прошла царицею тумана» (ПСС, 507. Курсив мой).


[Закрыть]
.

Сравним следующие примеры из Блока, предвосхищающие лексикон стихотворения «Образ твой…» («туман», «зыбкий»): «Тебя скрывали туманы» (I, 200), «Безысходно туманная – ты» (I, 191), «Ты прочтешь на моем челе / О любви неверной и зыбкой» (I, 242), «…тщетно ждал… Больной, мятежный и угрюмый… В туманы всматривался жадно. // Но мимо проходила ты…» (I, 131. Курсив мой). И заметим, что Блок здесь, как и Мандельштам в стихотворении «Образ твой, мучительный и зыбкий…», пишет местоимение со строчной буквы.

Эти поверхностные переклички указывают на более глубокие связи между стихотворением «Образ твой…» и структурно выделенными первым и последним стихотворениями блоковского цикла «Стихи о Прекрасной Даме», опубликованного в альманахе «Северные цветы» («Третьем альманахе книгоиздательства „Скорпион“») в 1903 г. Цикл открывается стихотворением «Вхожу я в темные храмы…» (1902), в котором лирический герой, ожидающий появления своей Прекрасной Дамы в мерцании лампад, видит лишь безмолвную икону: «Только образ, лишь сон о Ней» (I, 240)191191
  В первой строфе реальность грядущего видения ставится под вопрос «мерцаньем красных лампад», а в третьей – бегом «сказок и снов» (I, 240).


[Закрыть]
. Впрочем, в последней строфе сомнения отбрасываются прочь:

 
О, Святая, как ласковы свечи,
Как отрадны Твои черты! —
Мне не слышны ни вздохи, ни речи,
Но я верю: Милая – Ты192192
  Там же.


[Закрыть]
.
 

Двусмысленное слово Блока мерцает на границе посюстороннего и потустороннего. С одной стороны, есть «лишь образ» Ее; с другой – слова «Как отрадны Твои черты!» подразумевают полное тождество между знаком/иконой (чертами) и стоящей за ним реальностью. «Образ», созерцаемый говорящим у Мандельштама, находится в двусмысленном и, возможно, ироническом отношении к блоковскому прототипу, поскольку мы не знаем, имеет ли то, что он пытается «осязать», божественное или земное содержание, – как, по-видимому, не знает этого и сам говорящий193193
  Перенесение Мандельштамом блоковской игры с иконой и сущностью в сферу слова отражает аналогию в теологических терминах между доктриной живого слова и проблемой онтологии икон. См., например: Лосев А. Ф. Имяславие; Паперно И. О природе поэтического слова. С. 30; Seifrid T. The Word Made Self. P. 128 (в последнем случае излагается концепция Сергея Булгакова).


[Закрыть]
.

Неявный контраст двух этих «образов» усиливается благодаря параллелям между стихотворением «Образ твой, мучительный и зыбкий…» и десятым (последним) стихотворением блоковского цикла. «Я жду призыва, ищу ответа…» (1901) начинается, как и «Образ твой…», с состояния обостренного ожидания. В первой строфе сюжет дается в обманчивой, сжатой форме:

 
Я жду призыва, ищу ответа,
Немеет небо, земля в молчаньи,
За желтой нивой – далёко где-то —
На миг проснулось мое воззванье.
 

Решающий момент стихотворения происходит в третьей строфе:

 
Я жду – и трепет объемлет новый,
Всё ярче небо, молчанье глуше —
Ночную тайну разрушит слово…
Помилуй, Боже, ночные души! (I, 113)
 

По мере ожидания молчание становится глуше. Говорящий чувствует, что слово разрушит ночную тайну. Однако напряжение слишком велико – и он говорит. Это произнесенное слово – не что иное, как Божье имя: «Помилуй, Боже, ночные души!» По сути, эту строку можно рассматривать как мост между мандельштамовским «Господи» и Иисусовой молитвой: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного»194194
  «Ночные души» – явное параномазическое обыгрывание выражения «наши души»; в блоковской метафизике эти два понятия, в сущности, эквивалентны.


[Закрыть]
. Неудачное последствие этой произнесенной молитвы – неосуществление божественного призыва. Речь лирического «я» возвращается к нему издалека лишь как эхо его собственных слов: «…проснулось за нивой, где-то, / Далеким эхом мое воззванье» (I, 113).

В этих стихах Мандельштама и Блока воспроизводится, таким образом, один и тот же сценарий. Будучи не в силах противиться напряжению и неопределенности ожидания в сумерках/тумане, говорящий называет имя Бога. В стихотворении Блока следствием этого оказываются упущенная возможность божественного откровения или встречи и продолжение состояния, в котором находится лирическое «я», – страдания и ожидания. У Мандельштама говорящий произносит имя Бога более неожиданно и, видимо, с более тяжелыми последствиями, если в последних строках действительно показана – с точки зрения души – его смерть.

Мандельштамовский образ Божественного как птицы, вылетающей из груди поэта, что влечет за собою смерть, также перекликается с «Серебряным голубем» (1909) Андрея Белого. На протяжении этого романа нарастает ожидание, что главный герой, Дарьяльский, будет убит голубем-духом, который проклюнется из его груди. (Но вместо этого птенец голубя появляется из груди предводителя секты, Кудеярова: «…из груди, что из яйца, выклевывается птичья беленькая головка; глядь – из кровавой, вспоротой груди, пурпуровую кровушку точащей, выпорхнул голубок, будто свитый из тумана…»195195
  Белый А. Сочинения: В 2 т. М.: Худ. лит., 1990. Т. 1. С. 294.


[Закрыть]
.)

В романе Белого, впрочем, нет сильной связи между божественным духом, который вырвется из груди, убив ее хозяина, и произнесением Божьего имени, актом табуированной речи196196
  Этой связи, однако, не то чтобы совсем нет. Ср. птицеподобное заклинание Кудеярова: «„Старидон, карион, кокире – стадо: стридадо…“ Мертвенно клохчут у самого горла сухие обрывки проклятий, молитв, наговоров и криков: выхаркиваются кашлем; все это пестрое стадо, выплеванное столяром, погналось теперь за Матреной <…>» (там же. С. 574. Курсив мой). Ср. также заключительные строки блоковского «Заклятия огнем и мраком» (1908): «Живое имя Девы Снежной / Еще слетает с языка…» (II, 318–319. Курсив мой). Ранее в том же цикле сердце поэта сравнивалось с птицей.


[Закрыть]
. В стихотворении Мандельштама начинает созревать то направление, которое примет акмеизм в своем внимании к именам и поклонении «слову». Вот почему в стихотворении «И поныне на Афоне…» (1915) обожествление имени имяславцами будет названо «ересью прекрасной»: «Слово – чистое веселье, / Исцеленье от тоски!» Но как в раннем мандельштамовском стихотворении «образ» сохраняет возможность потустороннего референта, так и в этом стихотворении помещение автором слова «слово» в начало строки, кажется, рассчитано на то, чтобы сохранять потенциальную онтологическую двусмысленность. С заглавной буквы пишется «слово» или нет? Это Слово, которое исцеляет, или любое слово?197197
  Отметим использование того же приема в начальной строке стихотворения «Ты прошла сквозь облако тумана…».


[Закрыть]

При его первой публикации – на с. 21 дебютного выпуска «Гиперборея» в 1912 г. – «Образ твой» явно поставлен редакцией в диалог с написанным в то же время «крестьянским» поэтом-модернистом Николаем Клюевым стихотворением «Лесная», напечатанным на с. 15–19. В нем Клюев транспонирует ряд символистских топосов в крестьянско-лесные контекст и стилистику. (Ср., например, лирическое «я» – «витязь-схимнище» или «седовласый бор», который «терем сторожит»198198
  Фольклорная окраска значительно усиливается размером, основанным на давней традиции фольклорных подражаний. Первое стихотворение цикла, например, целиком построено на очень характерной пятисложной стопе с ударным третьим слогом. Впрочем, этот народный ритм Клюев сочетает с рифмой.


[Закрыть]
.) При этом клюевское стихотворение сохраняет семантические матрицы и сюжетные механизмы символизма, особенно очевидные в финале. Эта концовка, которую также можно рассматривать как переработку пушкинского «Пророка» (1826), хорошо показывает, от чего отказался Мандельштам в стихотворении «Образ твой…»:

 
Тут взмахнул мечом светозарный гость,
Рассекал мою клеть телесную,
Выпускал меня словно голубя
Под зенитный круг, в Божьи воздухи,
 
 
И открылось мне: Глубина глубин,
Незакатный Свет, только Свет один,
Только громы кругом откликаются,
Только гор альтари озаряются,
Только крылья кругом развеваются.
 
 
И звучит над горами: «Победа и Мир!»
В бесконечности духа бессмертия пир199199
  Гиперборей. 1912. № 1. С. 19.


[Закрыть]
.
 

Мандельштамовская же переработка символистской модели одновременно более тонка и более радикальна200200
  Вопрос о двуголосии самого Клюева может быть поставлен в свете воспоминаний Ходасевича (Ходасевич В. Некрополь: Воспоминания; Литература и власть; Письма Б. А. Садовскому. М.: СС, 1996. С. 124–125).


[Закрыть]
. Но что хочет сказать Мандельштам в споре о природе слова? Суть – в тоне, а тон, как всегда, зыбок201201
  Белый отмечает, ссылаясь на Ницше, что авторское «отношение к содержанию высказываемых воззрений, этот аккомпанемент души к словам, вот что важнее всего в мудреце» (Белый А. Арабески. С. 229). Хотя тон и не поддается подсчету, схожая интерпретация Аверинцевым многократной смены серьезности и иронии в этом стихотворении (без специальной ссылки на символизм) служит весомым доводом в пользу моего прочтения, которое было первоначально сформулировано без учета его модели. См.: Аверинцев С. C. Конфессиональные типы христианства у раннего Мандельштама // Слово и судьба. Осип Мандельштам: Исследования и материалы. М.: Наука, 1991. С. 288–289.


[Закрыть]
. В первых двух строках стихотворения «Образ твой, мучительный и зыбкий…» Мандельштам играет на «изношенности» блоковских топосов, используя иссякающее напряжение символистского слова, чтобы породить тональную двузначность202202
  Наоборот, Блок мог находить затруднительным использование слов «здесь» и «там» без задействования их символистских коннотаций. См.: Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 175.


[Закрыть]
. Принадлежит ли его «ты» только лишь к этому, земному миру? Несмотря на строчную букву, мы не можем быть в этом уверены.

Тронутые иронией третья и четвертая строки («„Господи!“ сказал я по ошибке, / Сам того не думая сказать») как будто призваны развеять напряженность стихотворения – точно так же, как слова говорящего в блоковском стихотворении «Я жду призыва, ищу ответа…» развеяли напряжение ночи203203
  «…это две строки, легко приближающиеся в читательском восприятии к грани комического» (Аверинцев С. С. Конфессиональные типы христианства у раннего Мандельштама. С. 289). Ср. слова Виктора Шкловского о стихах Мандельштама 1920 г.: «И кажется все это почти шуткой, так нагружено все собственными именами и славянизмами. Так, как будто писал Козьма Прутков. Эти стихи написаны на границе смешного» (Мандельштам и его время. М.: L’age d’Homme – Наш дом, 1995. С. 109).


[Закрыть]
. На мгновение кажется, что сцена целиком относится к нашему миру и что слово «Господи!» – это восклицание, лишенное своего изначального, в данном случае божественного содержания, – как раз мертвая шелуха слова204204
  Аверинцев называет его «не больше, чем междометие». Но «одновременно именно оно – субститут самого главного, неизрекаемого библейского имени Бога <…>» (Аверинцев С. С. Конфессиональные типы христианства у раннего Мандельштама. С. 289).


[Закрыть]
.

Пятая и шестая строки, однако, несут в себе еще один резкий поворот. Идиоматическое, казалось бы, выражение «Господи» называется «Божьим именем» и, подлинно живое, как в верованиях имяславцев, вылетает из груди поэта по собственной воле.

Предпоследняя строка стихотворения («Впереди густой туман клубится») вроде бы возвращает нас к состоянию ожидания, испытанному в начале стихотворения, как часто бывает в стихах первой блоковской книги (и как происходит, в частности, в стихотворении «Я жду призыва, ищу ответа…»). Кажется, будто ничего не произошло. Однако последняя строка еще раз обманывает наши ожидания. Как бы мы ни прочитывали их, слова «И пустая клетка позади» указывают на важную перемену. Имеется ли в виду физическая пустота или метафизическая, грудная клетка или мир как клетка – в любом случае эта строка подтверждает реальную, теургическую силу слова. Тем более если это слово фатально! Но все же говорящий не мертв; по крайней мере, трудно предполагать здесь говорящего-чревовещателя, сообщающего о собственной смерти, и этой трудности достаточно, чтобы заронить зерно сомнения по поводу онтологического статуса произошедшего. Не может ли пустота быть эмоциональной, а смерть – метафорической? Не продолжает ли поэт играть с нами?

«Образ твой, мучительный и зыбкий…» – стихотворение, конечно, серьезное и в то же время ироническое, оно «мерцает» на грани символистского слова и постсимволистского205205
  Эта «серьезная ирония» сама унаследована (в менее радикальной форме) у символистов. См. Введение, примеч. 2 на с. 32.


[Закрыть]
. Как я отмечал во Введении, ирония Мандельштама дает ему возможность утвердить силу слова в период упадка символистской поэтики. Прямое утверждение идеала после разрушительной иронии символистской антитезы становится невозможным. Однако намеки и допущения оказываются сильнее прямых утверждений. Как и в фантастических повестях романтиков, наряду с «безопасно» рациональным, метафорическим прочтением мандельштамовское стихотворение «Образ твой, мучительный и зыбкий…» оставляет возможность поистине действенного и опасного слова. Более того, мандельштамовская невесомая ирония поддерживает (и даже отстаивает) такую возможность именно посредством всего лишь двусмысленного подрыва онтологии этого слова-«талисмана».


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации