Текст книги "Семь смертей Эвелины Хардкасл"

20

Гости давным-давно покинули обеденный зал, слуги уже убрали со стола, и ко мне наконец подходит Каннингем. Вот уже больше часа он стоял в дверях, но я запретил ему приближаться. За ужином я испытал такой мучительный стыд, что не вынес бы дальнейшего позора, если бы камердинер поднимал меня из кресла при свидетелях. Сейчас он с ухмылкой направляется ко мне. Слухи о моем унижении наверняка уже разлетаются по особняку: старый толстяк Рейвенкорт и его сбежавшая невеста.

– Почему вы меня не предупредили о предстоящей свадьбе? – резко спрашиваю я.

Он останавливается и отвечает:

– Чтобы над вами поиздеваться.

Под его взглядом я цепенею, щеки заливаются краской.

Глаза у него зеленые, зрачки неровные, как кляксы. Люди, настолько убежденные в своей правоте, увлекают за собой армии и разрушают храмы. Если в один прекрасный день ему надоест прислуживать, то Рейвенкорту не поздоровится.

– Рейвенкорт очень тщеславен, его легко задеть, – невозмутимо продолжает Каннингем. – Я заметил, что вы унаследовали эту черту его характера, и решил на ней сыграть.

– Но почему? – спрашиваю я, ошеломленный его прямотой.

Он пожимает плечами:

– Вы пытались меня шантажировать. Неужели вы решили, что вам это сойдет с рук?

Я озадаченно моргаю, а потом начинаю хохотать. Смех громкий, утробный, складки жира на тучном теле одобрительно трясутся. Мне нравится его дерзость. Я его унизил, а он отплатил мне той же монетой, не приложив к этому ни малейших усилий – одно терпение. Такой поступок заслуживает похвалы.

Каннингем недоуменно сводит брови:

– Вы не сердитесь?

– Сержусь я или нет, вас, по-видимому, нисколько не волнует, – говорю я, утирая слезы из глаз. – Как бы то ни было, я первым бросил камешек в ваш огород. А значит, сам виноват, что в ответ мне прилетел здоровенный булыжник.

Мой собеседник не в силах сдержать улыбки.

– Оказывается, вы и правда не такой, как лорд Рейвенкорт, – говорит он медленно, взвешивая каждое слово.

– Начнем с того, что меня зовут иначе, – заявляю я, протягивая руку. – Айден Слоун, рад знакомству.

Он крепко пожимает мне руку, широко улыбается:

– Очень приятно, Айден. Меня зовут Чарльз.

– Что ж, Чарльз, простите, что я грозился разгласить ваш секрет. Я не собираюсь этого делать. Я всего лишь хочу спасти Эвелину Хардкасл и выбраться из Блэкхита, но времени у меня в обрез. Мне нужен друг.

– Да, и не один, – кивает он, вытирая стекла очков о рукав. – По правде сказать, вся эта история так необычна, что хочется узнать, чем все закончится. Так что я бы отсюда не ушел, даже если бы мог.

– Тогда нам пора. Даниель предупреждал, что Эвелину убьют на балу, в одиннадцать часов. Если мы хотим ее спасти, то должны успеть.

Бальная зала находится по другую сторону вестибюля. Мы направляемся туда, Каннингем поддерживает меня под локоть. Из деревни приезжают экипажи, выстраиваются на подъездной аллее. Лошади фыркают, лакеи распахивают двери, гости в маскарадных костюмах снуют туда-сюда, как канарейки, выпущенные из клетки.

– А почему Эвелина согласилась выйти замуж за Рейвенкорта? – шепотом спрашиваю я.

– Из-за денег, – отвечает Каннингем. – Лорд Хардкасл знаменит как умением неудачно вкладывать деньги, так и отсутствием ума, способного признать свои ошибки. По слухам, он уже почти обанкротил семью. За право взять в жены Эвелину Рейвенкорт пообещал не только выплатить лорду и леди Хардкасл щедрое вознаграждение, но и через пару лет купить имение Блэкхит за немалые деньги.

– Вот оно что, – говорю я. – Обнищав, Хардкаслы решили, что легче продать дочь, а не фамильные драгоценности.

Мысленно возвращаюсь в утро, к шахматной партии, к улыбке Эвелины, провожавшей меня к выходу из оранжереи. Рейвенкорт покупает не жену, а неиссякаемый источник презрения. Интересно, догадывается ли старый дурак, на что он себя обрекает?

Затем я вспоминаю о поручении, данном Каннингему:

– Кстати, как там Себастьян Белл? Вы с ним встретились?

– Увы, нет. Я заглянул к нему, но бедняга лежал без сознания посреди комнаты, – с неподдельным сожалением говорит он. – Да, я видел там дохлого кролика. Похоже, у вашего зловещего лакея извращенное чувство юмора. Я вызвал доктора и оставил его разбираться. Так что ваши эксперименты придется провести в другой раз.

Мое разочарование растворяется в музыке, бьющей в закрытые двери бальной залы. Слуги распахивают перед нами дверные створки, и звуки вырываются в вестибюль. Человек пятьдесят кружат под люстрой, увенчанной свечами. На подмостках у дальней стены наяривает оркестр, подбадривая танцующих: арлекины заигрывают с египетскими королевами и ухмыляющимися чертями, среди них скачут шуты, сбивают пудреные парики, вырывают из рук золоченые маски. По полу шуршат кринолины и шлейфы, развеваются плащи и монашеские рясы. Мельтешение толпы сбивает с толку. Единственное свободное место – рядом с Майклом Хардкаслом; лучи его сияющей маски-солнца так длинны и остры, что приближаться к нему небезопасно.

На все это мы взираем с галереи, откуда вниз ведет узкая лесенка. Я невольно барабаню пальцами по перилам в такт музыке. Какой-то частью чужого сознания я вспоминаю, что Рейвенкорт любит эту мелодию и ему очень хочется ее наиграть.

– Рейвенкорт обучен музыке? – спрашиваю я Каннингема.

– В детстве он прекрасно играл на скрипке, но потом сломал руку, катаясь верхом, и о виртуозной игре пришлось забыть. По-моему, он до сих пор об этом жалеет.

– И правда, жалеет, – вздыхаю я, пораженный глубиной чувств Рейвенкорта.

Сейчас не время об этом думать. Надо сообразить, как в этой толчее отыскать Сатклиффа.

«Или лакея».

Я обмираю. Этого я не предусмотрел. Здесь, в толпе, среди шума и гама, удар ножа будет совершенно незаметен.

От одной этой мысли Белл сбежал бы к себе в спальню, но Рейвенкорт не настолько труслив. Если покушение на Эвелину произойдет здесь, то здесь я и останусь, а там будь что будет. Чарльз помогает мне сойти по лестнице, а в бальной зале мы стараемся держаться неосвещенных уголков.

Клоуны хлопают меня по плечу, женщины кружатся в танце, прикрывая лица масками-бабочками. Не обращая ни на кого внимания, я проталкиваюсь к диванам у дверей в сад, чтобы дать отдых усталым ногам.

До сегодняшнего вечера мне встречались лишь небольшие группы гостей, источавших завуалированную неприязнь к хозяевам особняка. А теперь они собрались все вместе, и чем теснее меня обступает толпа, тем гуще становится злоба. Мужчины весь день пьянствовали и сейчас не танцуют, а бродят пошатываясь, огрызаются и глазеют на окружающих – в общем, ведут себя как дикари. Девицы нарочито запрокидывают голову и звонко хохочут, волосы растрепаны, макияж смазан, а они переходят от одного партнера к другому и колко подшучивают над замужними женщинами, которые сгрудились тесным кружком, испуганно глядя на разнузданную, обезумевшую толпу.

«Маска лучше всего открывает подлинную натуру человека».

Чарльз нервно напрягается, с каждым шагом все крепче сжимает пальцы на моем локте. Во всем ощущается какая-то неправильность. Веселье слишком натужное. Это празднество за миг до разрушения Гоморры.

Наконец мы подходим к дивану. Чарльз усаживает меня на подушки. В толпе снуют служанки, разносят напитки, но из нашего укромного уголка подозвать прислугу невозможно. Разговаривать в таком гаме тоже трудно, поэтому Каннингем указывает на стойку с шампанским, окруженную гостями. Я киваю, утираю пот со лба. Шампанское поможет мне успокоиться. Чарльз уходит за бутылкой, а я чувствую легкий сквозняк: кто-то распахнул двери в сад, чтобы было легче дышать. За окнами темно, но в саду зажгли жаровни, цепочка трепещущих огней убегает к пруду, окруженному деревьями. Темнота вихрится, принимает форму, уплотняется, приближаясь; сияние свечей озаряет бледное лицо.

Не лицо, а маску.

Белую фарфоровую маску с клювом.

Я ищу взглядом Чарльза, надеюсь, что он где-то рядом, что сможет задержать таинственного незнакомца, но Чарльз затерялся в толпе. Снова смотрю на распахнутые двери: Чумной Лекарь, выдвинув плечо вперед, пробирается между танцующими.

Опираюсь на трость, тяжело встаю. Даже затонувшие корабли поднимают со дна океана с меньшими усилиями. Ковыляю к морю маскарадных костюмов, поглотившему Чумного Лекаря. Вижу промельки – блеск маски, взмах плаща, – но его самого, как туман в лесу, ухватить невозможно.

Он скрывается из виду в дальнем углу.

Оглядываюсь по сторонам, пытаюсь его снова отыскать, но тут на меня кто-то наталкивается. Взревев от ярости, я оборачиваюсь: из-под белой фарфоровой маски с клювом на меня смотрят два карих глаза. Сердце вздрагивает, и я тоже. Незнакомец испуганно срывает маску, обнажая узкое мальчишеское лицо.

– Ой, простите, я не… – говорит он.

– Рочестер, мы здесь! – кричат ему из толпы.

Мы одновременно оборачиваемся. К нам приближается еще кто-то в наряде чумного лекаря, за ним следует другой, еще трое мелькают среди гостей. Обладатели одинаковых маскарадных костюмов множатся, но ни один из них не мог быть моим таинственным собеседником: то слишком высок, то слишком коренаст, то слишком сухопар или не вышел ростом – несовершенные копии подлинника, все с изъянами. Они пытаются оттащить своего приятеля от меня, но я хватаю чью-то руку – не важно чью, они все похожи.

– Откуда у вас эти костюмы? – спрашиваю я.

Парень ухмыляется, таращит серые, налитые кровью глаза – невыразительные, тусклые, пустые, как дверные проемы; в них нет мысли. Он вырывается, тычет меня в грудь, пьяно бормочет:

– Эй, повежливее!

Видно, что у него чешутся кулаки. Я взмахиваю тяжелой тростью, изо всех сил ударяю его по ноге. Он падает на колени, и с губ его срывается брань. Он пытается подняться, упирает ладонь в пол, а я концом трости пригвождаю ему руку к паркету.

– Откуда у вас эти костюмы? – повторяю я, срываясь на крик.

– С чердака, – отвечает он; побелевшее лицо выглядит фарфоровой маской. – Там их много, все одинаковые.

Он хочет высвободить ладонь, но я лишь сильнее нажимаю на трость, впрочем не наваливаясь всем весом; гримаса боли искажает юношеское лицо.

– Как вы о них узнали? – спрашиваю я, чуть отпуская трость.

– Вчера вечером какой-то слуга рассказал, – говорит он сквозь слезы. – Он уже был при полном параде, в маске и в цилиндре. А у нас не было маскарадных костюмов, вот он и повел нас на чердак. И всех остальных позвал, человек двадцать, честное слово.

«Похоже, Чумной Лекарь не желает, чтобы его обнаружили».

Несколько секунд я смотрю, как он корчится на полу, взвешиваю искренность его объяснения и силу причиненной боли, нахожу их примерно равными и приподнимаю трость. Он торопливо отходит, сжимая поврежденную руку. Как только он пропадает из виду, Майкл, заметив меня в толчее, решительно направляется в мою сторону. Он чем-то встревожен, на щеках алеют пятна. Губы двигаются, но музыка и смех заглушают слова.

Я делаю знак, что не понимаю. Он подходит ближе, выкрикивает:

– Вы видели мою сестру?

Я озабоченно мотаю головой. Мне страшно. По глазам Майкла понятно, что происходит что-то неладное, но я не успеваю его расспросить – он снова ныряет в толпу танцоров. Мне жарко, кружится голова, а вдобавок не отпускает дурное предчувствие. Я пробиваюсь к дивану, распускаю галстук-бабочку, расстегиваю воротничок сорочки. Мимо проносятся люди в масках, испарина блестит на обнаженных руках.

Меня мутит, и праздник не доставляет мне ни малейшего удовольствия. Раздумываю, не присоединиться ли к поискам Эвелины, но тут Каннингем приносит бутылку шампанского в серебряном ведерке со льдом и два бокала на длинных ножках. Серебро отпотевает, Каннингем тоже обливается потом. Я совсем забыл, куда и зачем он уходил, поэтому кричу ему в ухо:

– Где вы были?!

– Показалось… Сатклифф… – орет он, но музыка заглушает половину слов. – …Маскарадный костюм.

Судя по всему, Каннингем видел то же, что и я.

Я понимающе киваю, мы усаживаемся на диван и молча пьем шампанское, не переставая выглядывать в толпе Эвелину. Я все больше волнуюсь. Надо обыскать дом, расспросить гостей, но Рейвенкорт не способен на такие подвиги. В бальной зале слишком много гостей, Рейвенкорт слишком устал. Он расчетливый наблюдатель, а не герой; значит, чтобы помочь Эвелине, надо воспользоваться его сильными чертами характерами. Может быть, завтра я буду энергичной и деятельной личностью, но сегодня могу лишь наблюдать. Все, что здесь происходит, надо запомнить до мельчайших подробностей, чтобы не допустить непоправимого.

Шампанское и впрямь меня успокаивает, но я отставляю бокал, не желая туманить сознание. И внезапно замечаю Майкла на ступенях лестницы, ведущей к галерее бальной залы.

Оркестр умолкает, смех и гомон стихают, и все поворачиваются к Майклу.

– Простите, что прерываю веселье, – говорит он, сжимая перила галереи. – У меня к вам странный вопрос: кто-нибудь видел мою сестру?

По толпе пролетают шепотки, гости недоуменно переговариваются. Через минуту становится ясно, что в бальной зале Эвелины нет.

Первым ее замечает Каннингем.

Он трогает меня за плечо, указывает в сад, где Эвелина, пьяно пошатываясь, бредет вдоль горящих жаровен к пруду. Она уже в глубине сада, то освещена пламенем, то скрывается в тени. В руке серебристо поблескивает пистолет.

– Позовите Майкла! – восклицаю я.

Каннингем проталкивается сквозь толпу, я тяжело встаю, бросаюсь к окну. Кроме нас с Чарльзом, ее пока никто не замечает. Гости весело гомонят, забыв о просьбе Майкла, музыканты настраивают скрипки, стрелки часов показывают одиннадцать.

До дверей в сад я добираюсь как раз тогда, когда Эвелина подходит к пруду.

Она дрожит и нетвердо держится на ногах.

За ней невозмутимо следит Чумной Лекарь, скрытый купой деревьев неподалеку; фарфоровая маска поблескивает, отражая пламя жаровни.

Эвелина подносит серебристый пистолет к животу, выстрел пронзает голоса и музыку.

Долгое мгновение ничего не происходит.

Эвелина все еще стоит на берегу пруда, будто любуется своим отражением. Потом ноги у нее подгибаются, пистолет выпадает из руки, а она ничком валится в воду. Чумной Лекарь склоняет голову и исчезает во мгле среди деревьев.

Я смутно слышу крики, мимо меня выбегают на газон какие-то люди, а в небесах рассыпаются искры обещанного фейерверка, окрашивая пруд в яркие цвета. Майкл мчится в темноту, к сестре, которую уже не спасти. Он выкрикивает ее имя, но разрывы петард заглушают его голос. Он забредает в черную воду, к телу сестры, оскальзывается, спотыкается, тащит ее на берег и, вконец обессиленный, падает, сжимая Эвелину в объятьях. Он покрывает ее поцелуями, умоляет открыть глаза, но все напрасно. Она играла в прятки со смертью, и смерть ее нашла, отобрав все самое ценное.

Майкл рыдает, уткнувшись в мокрые волосы сестры.

Он не замечает, как вокруг собирается толпа, как его отрывают от недвижного тела, как труп кладут на траву, чтобы доктор Дикки его осмотрел и сделал заключение о причине смерти. Особых умений для этого не требуется, о причине смерти красноречиво свидетельствуют рана в животе и серебристый пистолет. Доктор, опустившись на колени, прижимает пальцы к шее Эвелины, проверяет пульс, а потом заботливо стирает илистые разводы с ее лица.

Не вставая с колен, он жестом просит Майкла подойти поближе, берет его за руку, склоняет голову и неслышно произносит какую-то молитву.

Я благодарен ему за такое почтительное обращение.

Женщины всхлипывают, бросаются в объятья своих спутников, но их поведение слишком манерно, нарочито, как будто бал еще не кончился. Гости все еще танцуют, просто танцевальные па изменились. Эвелина не должна становиться развлечением для тех, кого презирала. Судя по всему, доктор это тоже понимает, и каждое его действие словно бы возвращает ей какую-то частицу достоинства.

С минуту помолившись, он накрывает лицо Эвелины своим пиджаком, будто ее немигающий взгляд оскорбляет больше, чем кровавое пятно на ее платье.

На щеке доктора блестит слезинка. Он встает, обнимает Майкла за плечи и уводит его в особняк. Они удаляются, внезапно постаревшие, согбенные и медлительные, будто раздавленные тяжким грузом горя.

Они входят в дом, который уже полнится всевозможными слухами. Вызвана полиция, обнаружена предсмертная записка, дух Чарли Карвера погубил еще одного отпрыска рода Хардкасл. Гости обсуждают случившееся, приукрашивают его домыслами и выдумками, так что моих ушей достигает рассказ, обросший всевозможными достоверными подробностями и готовый к распространению в приличном обществе.

Ищу Каннингема, но его нигде нет. Не представляю, куда он пропал. Впрочем, глаз у него зоркий, а руки ловкие, так что он наверняка нашел чем заняться. В отличие от меня. Выстрел меня ошеломил.

В одиночестве возвращаюсь в пустеющую бальную залу, падаю на диван и, все еще дрожа от нервного потрясения, начинаю размышлять.

Да, мне известно, что завтра Эвелина будет жива, но это не изменяет ни того, что произошло, ни того, что я ощутил, став непосредственным свидетелем трагического события.

Я виноват в том, что Эвелина наложила на себя руки. Брак с Рейвенкортом стал для нее жестоким наказанием, она не вынесла унижения, и в этом отчасти моя вина. Она ненавидела меня в обличье Рейвенкорта, из-за моего присутствия схватила пистолет и убежала к пруду.

А что же Чумной Лекарь? Он обещал мне свободу в обмен на расследование убийства, которое не выглядит убийством. Однако же я своими глазами видел, как Эвелина застрелилась, после того как в отчаянии сбежала с ужина. Ни в ее поступках, ни в их причинах не может быть никаких сомнений, и это заставляет меня сомневаться в истинных побуждениях моего тюремщика. Может быть, его предложение было частью жестокого издевательства, должно было внушить напрасную, сводящую с ума надежду?

«А как же кладбище? Револьвер?»

Допустим, Эвелина и впрямь отчаялась. Почему же тогда спустя два часа после ужина она в прекрасном расположении духа отправилась с Беллом на кладбище? И взяла с собой оружие – большой черный револьвер, который едва поместился в ее сумочку. А застрелилась она из серебристого пистолета. Почему она сменила оружие?

Я долго сижу, обдумывая все это; гости радостно обсуждают трагическое происшествие, а полицейские так и не приезжают.

Наконец все начинают расходиться. Свечи догорают, веселье гаснет.

Я погружаюсь в дремоту, перед тускнеющим мысленным взором проносится яркий образ: Майкл Хардкасл стоит на коленях посреди лужайки и обнимает бездыханное тело сестры, с которого ручьями стекает вода.

21

День второй (продолжение)

Просыпаюсь от боли, больно даже дышать. Смаргиваю остатки сна, вижу белую стену, белые простыни, лепестки засохшей крови на подушке. Ладонь под щекой, пленка высохшей слюны приклеивает верхнюю губу к костяшкам пальцев.

Этот момент я помню. Я видел его глазами Белла.

Я сменил облик. Теперь я дворецкий, после того как его перевезли в сторожку.

У кровати кто-то расхаживает; судя по черному платью и белому переднику – служанка. Она держит в руках какую-то большую книгу, лихорадочно перелистывает страницы. Голова у меня неподъемная, я не могу взглянуть на служанку, поэтому испускаю стон, чтобы привлечь ее внимание.

– Ах, вы проснулись, – говорит она, останавливаясь. – Когда Рейвенкорта можно застать одного? Вы не записали, а этот болван послал камердинера что-то вынюхивать на кухне…

– Кто вы… – хриплю я сквозь сгустки крови в горле.

На буфете стоит кувшин с водой; служанка торопливо откладывает книгу, наливает мне воды, подносит стакан к губам. Я чуть поворачиваю голову, стараюсь взглянуть ей в лицо, но перед глазами все мельтешит.

– Помолчите пока. – Краем передника она утирает мне капли воды с подбородка и, помедлив, добавляет: – Расскажете потом, когда вам будет лучше. – Поразмыслив, она произносит: – Вообще-то, мне очень нужен ваш ответ на вопрос о Рейвенкорте, пока меня не убили из-за этого глупца.

– Кто вы?

– Неужели этот скот вас… погодите. – Она склоняется ко мне, пристально глядит на меня карими глазами. У нее припухшие бледные щеки, из-под чепца выбиваются светлые пряди.

Внезапно я вспоминаю, что это та самая служанка, которая приглядывала за дворецким, когда Белл с Эвелиной пришли его навестить.

– Сколько обличий вы уже сменили? – спрашивает она.

– Не зна…

– Сколько обличий? Сколько воплощений вы пережили? – настаивает она, садясь на краешек кровати.

– Вы – Анна. – Я поворачиваю к ней голову, и боль в шейных позвонках пронзает меня насквозь.

Служанка ласково останавливает меня, легонько вжимает в матрас.

– Да, я Анна, – терпеливо подтверждает она. – Сколько обличий?

Глаза наполняются слезами радости, меня захлестывает теплое чувство. Я совершенно не помню эту девушку, но понимаю, что мы дружны много лет, и испытываю к ней почти инстинктивное доверие. Более того, я неимоверно счастлив, что мы снова вместе. Странно говорить такое о том, кого не помнишь, но я осознаю, что соскучился по ней.

Чувства, отразившиеся на моем лице, вызывают у нее ответные слезы. Анна наклоняется и ласково обнимает меня.

– Я тоже по вас соскучилась. – Немного погодя она всхлипывает, утирает слезы и, кашлянув, говорит: – Ну, хватит. Слезами горю не поможешь. Если вы не расскажете мне о ваших обличьях, то потом точно слез не оберемся.

– Я… – К горлу подступает ком, я сглатываю. – Я очнулся Беллом, потом дворецким, потом Дональдом Дэвисом, снова дворецким, Рейвенкортом и вот опять…

– Дворецким, – задумчиво кивает она. – Три – волшебное число. – Она приглаживает прядь волос у меня на лбу, наклоняется ближе. – Нас с вами еще не познакомили, то есть вас со мной не познакомили. Меня зовут Анна, а вы – Айден Слоун. Или с этим мы уже разобрались? Ваши появления почему-то происходят в неправильном порядке, трудно понять, на каком этапе мы находимся.

– С другими моими обличьями вы уже встречались?

– Мельком. – Она оглядывается на дверь; в коридоре слышны голоса. – Они вечно меня о чем-то просят.

– А ваши обличья?

– У меня их нет. Я – это я. И с Чумным Лекарем я не встречаюсь, и других дней тоже не проживаю. Назавтра я все это забуду, что в целом неплохо, потому как сегодняшний день не задался.

– Но вы знаете, что происходит? Вам известно о самоубийстве Эвелины?

– Это убийство. Я очнулась, точно зная об этом. – Она разглаживает одеяло. – Я не помнила своего имени, но знала ваше, а еще знала, что выбраться отсюда невозможно, пока мы не найдем убийцу и не доставим на берег озера неоспоримые доказательства его вины к одиннадцати вечера. Все это – как правила игры, они въелись мне в мозг, я не в состоянии их забыть.

– А я пришел в себя, ничего не помня, – отвечаю я, стараясь понять причины таких различий между нами. – Только ваше имя. Обо всем остальном мне рассказал Чумной Лекарь.

– Разумеется, вы же у него особенный. – Она поправляет мне подушку. – Можно сказать, любимчик. До меня ему нет дела. Он со мной целый день не разговаривает. А вот от вас не отстает. Странно, что сейчас под кроватью не прячется.

– Он предупредил меня, что выбраться отсюда сможет только один из нас.

– Совершенно верно. Очевидно, ему хочется, чтобы этим счастливчиком стали вы, – беззлобно говорит она и качает головой. – Простите, во всем этом, конечно же, нет вашей вины, но я не могу отделаться от ощущения, что он что-то задумал. Подозрительно это все.

– Да, я понимаю, о чем вы. Но если освободиться сможет только один, то…

– Почему мы друг другу помогаем? – завершает она мою мысль. – А потому, что у вас есть план, как выбраться нам обоим.

– Правда?

– Ну, раньше вы о нем упоминали.

Впервые за все время она теряет уверенность, озабоченно хмурится. Прежде чем я успеваю спросить, в чем дело, раздается скрип половицы, на лестнице слышен топот. Кажется, что от него трясется весь дом.

– Минуточку, – говорит она и берет отложенную книгу.

Только сейчас я вижу, что это альбом с рисунками; в коричневый кожаный переплет вложены разрозненные листы, наскоро скрепленные суровой ниткой. Анна прячет альбом под кровать, вытаскивает оттуда охотничье ружье и, уперев приклад в плечо, подходит к двери и приоткрывает ее, прислушиваясь к шуму в доме.

– Вот черт! – говорит Анна, закрывая дверь ногой. – Врач пришел, принес вам снотворное. Быстрее, скажите, когда Рейвенкорт будет один? Я должна предупредить его, что меня не следует искать.

– А почему?

– Айден, у нас нет времени, – обрывает она меня, засовывая ружье под кровать. – В следующий раз, как вы очнетесь, я буду здесь, и мы с вами обо всем поговорим. А теперь расскажите мне про Рейвенкорта, только подробно, ничего не упускайте.

Она склоняется надо мной, с умоляющим видом сжимает мне руку.

– В четверть второго он будет в своих апартаментах, – говорю я. – Вы подадите ему виски, немного побеседуете, а потом придет Миллисент Дарби. Вы оставите Рейвенкорту карточку с ее именем.

Она жмурится, одними губами повторяет время и имя, чтобы лучше запомнить. Только сейчас, когда лицо ее сосредоточенно напряжено, я осознаю, как она молода – ей не больше девятнадцати, хотя годы тяжелого труда и наложили на ее черты свой отпечаток.

– И еще одно, – шепчет она, прикладывая ладонь к моей щеке; ее лицо так близко, что видны янтарные крапинки в карих радужках. – Если вы меня увидите где-нибудь, притворитесь, что мы с вами незнакомы. И по возможности не приближайтесь. Там есть такой лакей… Я вам потом о нем расскажу, рано или поздно. В общем, нельзя, чтобы нас видели вместе. Разговаривать мы можем только здесь.

Она легонько целует меня в лоб, оглядывает комнату, проверяя, все ли в порядке.

Из коридора уже доносятся шаги и два голоса. Я узнаю голос доктора Дикки, но второй, глубокий, настойчивый мне незнаком. Слов разобрать невозможно.

– Кто это с Дикки? – спрашиваю я.

– Наверное, лорд Хардкасл, – отвечает она. – Он все утро справляется о вашем состоянии.

Это вполне объяснимо. Эвелина мельком упоминала, что на фронте дворецкий был денщиком лорда Хардкасла. Поэтому Грегори Голд и заперт в комнате напротив.

– А это всегда так происходит: сначала объяснения, а потом вопросы?

– Не знаю. – Она встает, разглаживает передник. – Вот уже часа два мне только приказывают.

Доктор Дикки распахивает дверь. Его нелепые усы производят на меня то же впечатление, что и в первый раз. Он окидывает взглядом меня и Анну, пытается связать воедино обрывки нашего прерванного разговора. Так ни до чего и не догадавшись, он ставит черный саквояж на комод и подходит ко мне.

– Так, мы проснулись. – Он засовывает пальцы в жилетные карманы, перекатывается с пятки на носок, говорит Анне: – Ты пока свободна.

Она делает книксен, косится на меня и выходит из комнаты.

– Ну, как самочувствие? – спрашивает он. – В повозке не сильно растрясло?

– Нет… – начинаю я.

Он откидывает с меня одеяло, приподнимает мне руку, щупает пульс.

От легкого прикосновения меня пронзает острая боль, и я невольно морщусь, проглатываю ответ.

– Ага, побаливает, – замечает он, осторожно выпуская мою руку. – Ну, это неудивительно, после таких побоев. И чего от вас хотел Грегори Голд?

– Не знаю. Наверное, он меня с кем-то спутал, сэр.

«Сэр» добавляю не я, а дворецкий, по глубоко укоренившейся привычке. Удивительно, как легко это словечко слетает у меня с языка.

Доктор сосредоточенно обдумывает мое объяснение, будто рассматривает его на просвет, пытается отыскать в нем изъяны. Глядит на меня с натянутой улыбкой, как на сообщника, не то подбадривая, не то угрожая. Похоже, о происшествии в коридоре притворно добродушному доктору Дикки известно гораздо больше, чем мне.

Он со щелчком открывает саквояж, вытаскивает коричневый пузырек и шприц. Не сводя с меня глаз, прокалывает иглой залитую воском крышечку, наполняет шприц прозрачной жидкостью.

Я стискиваю простыни, говорю:

– Не надо, доктор, мне уже лучше.

– Это меня и беспокоит, – говорит он, втыкая иглу мне в шею.

Теплая влага струится по жилам, растворяет мысли. Доктор оплывает, в темноте вспыхивают и угасают яркие пятна.

– Спите, Роджер, – говорит он. – Я разберусь с мистером Голдом.