Текст книги "Мне сказали прийти одной"

Примерно в то время, когда я начала учиться в гимназии в 1989 году, я стала замечать изменения в том, как вели себя югославы, в том числе тетя Зора и тетя Дшука, которые работали вместе с мамой в церкви. Их дети, как и я, ходили в группу продленного дня. Мы все очень дружили между собой, особенно из-за того, что наши мамы занимались неквалифицированным трудом, и это отделяло нас от немецких детей, чьи родители чаще всего имели высшее образование. Югославских детей звали примерно так: Лейка, Зоран, Ивика и Иван. Они всегда с гордостью говорили, что приехали из Югославии. Неожиданно они отказались играть вместе и, вместо того чтобы гордиться своим югославским происхождением, начали говорить: «Я хорват», «Я серб». Другие называли себя «боснийцами» или «мусульманами». Их матери перестали шутить друг с другом и больше не пили вместе кофе с бореком в комнате отдыха.

Хотя мы четко видели разделение между югославами у мамы на работе, родители попросили нас не обобщать. Тетя Зора и тетя Дшука были из Сербии. Они и их семьи по-прежнему приходили к нам обедать. Как и мы, они были в ужасе от того, что слышали и видели в новостях. Они всегда говорили, что в их стране раскол не мог пойти изнутри. «Мы всегда были единым народом, – говорила нам тетя Зора. – Мы никогда не спрашивали, серб перед нами, словенец, хорват или мусульманин». Она считала, что эта война был западным заговором, чтобы ослабить социалистическую Югославию.

Мы слышали о бойнях в новостях, иногда в школе говорили, что чей-то дядя погиб, сражаясь в бывшей Югославии. Но все это было далеко от меня и моей семьи. Мы часто чувствовали себя в Германии аутсайдерами, но напрямую нам никто не угрожал до сентября 1991 года. Почти через два года после падения Берлинской стены в городе Хойерсверда на северо-востоке Саксонии начались ксенофобские мятежи. Группировки правого толка нападали на рабочих из Вьетнама и Мозамбика и бросали камни и бензиновые бомбы в окна многоквартирного дома, где жили люди, ожидающие статуса беженца.

Мы с родителями смотрели по телевизору, как немцы аплодировали, когда здание охватили языки пламени. Некоторые даже выбрасывали руки в печально известном нацистском приветствии и вопили: «Германия для немцев! Иностранцы, убирайтесь обратно!»

Родители сказали, что мы не должны беспокоиться, потому что это случилось на территории бывшей Восточной Германии, а на Западе люди никогда такого не сделают. «Здесь люди знают, что без таких, как мы, их экономика никогда не расцвела бы так, как сейчас», – говорил отец.

В то время я очень злилась на своих родителей, особенно на отца. В то время как моя марокканская бабушка обладала очень сильной волей и никогда никому не позволяла собой помыкать, я видела, что папа делает все, что говорят его начальники или другие немцы. Как шеф-повар он работал подолгу, и мы редко его видели. Но очень часто и в выходной звонили его непосредственные руководители, просили прийти на работу, и папа немедленно шел. Нисколько не улучшало ситуацию то, что мы жили над квартирой владельца ресторана герра Бергера, который всегда знал, дома ли отец. Когда мы обращались к немецким властям, чтобы обновить свои виды на жительство, я заметила, что папа никогда не задает вопросов и не возражает, даже когда люди, сидящие по ту сторону стола, ведут себя мерзко.

Живущая в нашем доме фрау Вейсс, пережившая вместе с мужем Холокост, пригласила меня выпить у нее в квартире какао в ту самую неделю, когда в новостях только и говорили о восстаниях. Они с мужем рассказывали мне о концентрационных лагерях и о том, как умерли члены их семьи. Старая дама выглядела расстроенной, лицо ее было бледным. Она сказала, что не может спать уже несколько дней. Картины из Хойерсверды преследовали ее. «Детка, пожалуйста, береги себя и своих родных. Я волнуюсь за вас, – сказала она. – Эти люди, их мысли отвратительны и опасны».

Я попросила ее не беспокоиться и сказала, что все это случилось в Восточной Германии и никогда не доберется до Франкфурта, но фрау Вейсс покачала головой. «Нет-нет, ты не понимаешь, – сказала она. – Если бы немцы чему-то научились, то того, что случилось в Хойерсверде, вообще бы не было».

Год спустя, в ноябре 1992-го, все аргументы моих родителей пошли прахом: члены правой банды подожгли два дома, где жили семьи из Турции, в городе Мельн, в Западной Германии. Погибла пожилая женщина и две девочки, семь человек получили ранения. Напавшие сами позвонили в пожарную команду и сообщили о своем нападении, закончив звонок словами «Хайль Гитлер!».

Больше всего об этом ужасном нападении говорили евреи. Тогда как немецкие политики предпочли отойти в сторону, глава центрального совета евреев Германии Игнац Бубис и его заместитель Мишель Фридман отдали дань памяти жертвам и их семьям.

29 мая 1993 года сгорел дом еще одного турецкого рабочего Дурмуса Генка. Это произошло в городе Золинген, расположенном на территории Западной Германии. Погибли две дочери и две внучки Генка, от четырех до двадцати семи лет, а также их гостья из Турции двадцати одного года. И снова члены еврейских организаций говорили громче всех.

Тем летом мы с родителями поехали на каникулах в Марокко. К тому времени детей в нашей семье было уже четверо: в 1986 году родился брат Хишам. Мы летели на самолете до Касабланки, потом ехали на машине до Мекнеса и провели три или четыре недели в доме бабушки, постоянно встречаясь с родными и друзьями.

Сводная сестра моего отца Захра тоже жила в Мекнесе, примерно в десяти минутах ходьбы от дома бабушки. Она была замужем, у нее было семеро детей, и однажды мы с Ханнан отправились к ним в гости. К одному из сыновей Захры, которому было около девятнадцати лет, пришли друзья. Все они смотрели телевизор.

Я увидела горную местность и машины, в которых сидели бородатые мужчины с оружием. Они повторяли фразу «Аллах акбар», что означает «Господь велик». На экране показали рыдающих и вопящих женщин. Диктор сказал, что этих женщин изнасиловали, а их семьи погибли от рук сербов. Мой двоюродный брат и его друзья выглядели разозленными. В следующем кадре показали длиннобородых мужчин, стоявших позади двух мужчин, опустившихся на колени. Один из бородатых произнес фразу на языке, который я не понимала. Другой голос, принадлежащий, очевидно, человеку, держащему камеру, сказал: «Аллах акбар». Следующее, что я увидела, – бородатый держал в руке голову стоявшего на коленях мужчины. Двоюродный брат и его друзья зааплодировали.

– Что это за кино вы смотрите? – спросила сестра.

Брат и его друзья уставились на нее.

– Это не кино, – сказали они.

– Это правда о том, что происходит в Боснии, – объяснил один из друзей брата. – Здесь рассказывают, как моджахеды в Боснии сражаются против сербов, убивающих мусульман.

Помолчав, он продолжил:

– Все сербы должны умереть. Они насилуют наших сестер и убивают наших братьев.

Мы с Ханнан сказали, что не все сербы плохие и что с мамой вместе работают две очень хорошие сербские женщины.

– Вы не можете дружить с этими людьми, – сказал друг брата. – Вы еще увидите! Скоро они начнут убивать мусульман во всей Европе. Без моджахедов вас всех перережут.

Сестра по-немецки сказала мне не слушать его и что мы скоро должны уходить.

– Как, ты обо всем этом ничего не знаешь? – удивился брат. – Эти видео приходят к нам из Германии. Их снимает немец египетского происхождения.

Этого человека звали Реда Сейям, и его видеозаписи из Боснии были одними из первых примеров пропаганды джихадистов, которая сегодня превратилась в использование насилия для того, чтобы вербовать новых людей. Многие джихадисты моего поколения позже говорили о Боснии и особенно о резне в Сребренице как о «сигнале к действию». Голландские солдаты из подразделений ООН, стоявшие и смотревшие, как режут мусульманских мужчин и мальчиков, убедили некоторых мусульман в том, что Запад не будет ничего делать, когда убивают мусульман.

После возвращения в Германию все стало еще хуже. Позже тем же летом мы с Хишамом пошли за мороженым. Дело было неподалеку от Хольцхаузенпарк, рядом с нашим домом во Франкфурте.

Когда мы возвращались домой, около нас остановилась машина, где сидели четверо немцев.

– Чернозадые! Мы убьем вас, чернозадые! – завопили они.

Со своими бритыми головами и татуировками парни выглядели как скинхеды. Таких людей в нашей округе редко доводилось встретить. Я огляделась, чтобы понять, к кому они обращаются, но улица была пуста.

– Мы вам двоим говорим, чернозадые! – закричал один из них. – Мы вас убьем! Мы вас отправим в газовые камеры!

Брат начал плакать. Я бросила мороженое, схватила Хишама за руку и крикнула, чтобы он бежал. Машина последовала за нами. Я знала, что не смогу бежать слишком быстро из-за братика, поэтому схватила его на руки и свернула на улицу с односторонним движением. Парни в машине собирались последовать за нами, но тут появились другие машины и начали гудеть. Один из водителей закричал, что вызовет полицию, и скинхеды уехали. Мы с братом, всхлипывая, побежали домой.

Я сказала родителям, что мы должны уехать из Германии. Я умоляла их: «Вначале они сожгли евреев, а теперь сожгут и нас». Я снова и снова думала о том, что друг моего брата говорил в Мекнесе: до мусульман в Европе скоро доберутся. Неужели он был прав?

По ночам мне в кошмарных снах снилась машина, полная скинхедов. От этого я просыпалась в слезах. Я начала много читать о Третьем рейхе, Холокосте и о том, как это все начиналось. Я была переполнена страхом, таким сильным, какого еще никогда не ощущала, страхом не только за себя, но и за всю мою семью. Читая про то, что фашисты делали с инвалидами, я не могла не думать о моей сестре Фатиме. Я больше не чувствовала, что в Германии я в безопасности, не ощущала я и того, что эти люди меня принимают. Целыми днями я просила родителей собрать вещи и уехать. «Эти люди не хотят, чтобы мы были здесь», – говорила я.

Однажды я услышала по радио интервью с Мишелем Фридманом, одним из еврейских лидеров, который так горячо откликнулся на нападения на иммигрантов-мусульман. Он говорил о Холокосте, о том, как это – быть ребенком родителей, которые пережили эту катастрофу, и жить в Германии. Тем не менее, Фридман не захотел уезжать из страны, когда вырос. «Покинуть Германию и поселиться где-нибудь еще – это был бы самый простой вариант, – сказал он ведущему. – Мы – а я говорю обо всех людях, которым не чуждо чувство человечности, будь они евреями, мусульманами или христианами, – не можем позволить этим правым группировкам победить, позволить им заставить нас замолчать или собрать свои вещи и уехать».

С этого дня я перестала просить родителей уехать из Германии. Вместо того чтобы дать волю своим страхам и чувству отчуждения, я восприняла их как трудную задачу, которую я решаю и по сей день. Я решила работать так напряженно, как только могу, и приложить все усилия, чтобы победить те силы, которые так напугали меня. Вот что я имела в виду много лет спустя, когда в разговоре с лидером ИГИЛ на турецко-сирийской границе сказала, что он выбрал самый простой путь. Я считаю, что мой путь был труднее.

Отчасти меня спасли мои родители. Я не могла сказать, что все немцы были плохими, потому что я жила среди хороших людей, которые меня поддерживали и заботились обо мне. Сейчас это все очевидно, но тогда я была подростком и очень злилась.

Иногда я задаюсь вопросом о том, что было бы, если бы вербовщик Исламского государства нашел меня в те темные минуты. Не уверена, как бы я ему ответила и хватило бы у меня сил сопротивляться.

Глава 2
Гамбургская ячейка. Германия, 1994–2003 года

Когда я была подростком, политика и происходящие в ней события полностью захватывали мое воображение. Я просила своих немецких крестных оставлять для меня журналы и выпуски Frankfurter Allgemeine Zeitung, одной из самых крупных немецких ежедневных газет, чтобы я могла их прочитать. Однажды я увидела статью о старом фильме, рассказывающем о двух журналистах. Их репортаж привел к уходу с должности американского президента Ричарда Никсона. В статье говорилось, что фильм основан на реальных событиях. В ней была и большая черно-белая фотография Роберта Редфорда и Дастина Хоффмана в редакции новостей.

Как и все дети, я думала о том, кем хочу быть, когда вырасту. Я размышляла о том, чтобы стать актрисой или политическим деятелем, но фильм «Вся президентская рать» склонил чашу весов в пользу журналистики. Я была заворожена мыслью о том, что Боб Вудворт и Карл Бернстейн добрались до людей, обладающих властью, что они были так настойчивы в своих поисках истины и что их статьи оказали такое воздействие. «Только посмотри на это! – думала я. – Журналистика может изменять мир». Это напомнило мне о том, что мой дедушка говорил мне в Марокко много лет назад: «Люди, находящиеся у власти, – это те, кто пишет историю». Я видела, что журналисты не просто описывают то, что происходит; то, что они пишут, может менять жизнь.

Моим родителям не особенно нравился мой выбор профессии. Мама сказала, что в турецких тюрьмах полно журналистов. Папа передал точку зрения одной из своих коллег, которая сказала ему, что очень многие «немецкие немцы» хотели стать журналистами и так и не смогли найти работу. «Она сказала, что эта профессия больше для «немецких немцев», а тебе лучше заняться чем-нибудь еще, – говорил отец. – К примеру, ты могла бы стать медсестрой».

Я понимала возражения матери. Она беспокоилась о моей безопасности. Но когда возражать начал отец, я была просто разочарована. Почему он позволял другим людям решать, что хорошо, а что плохо для меня? И что он имел в виду, говоря о том, что многие «немецкие немцы» хотели стать журналистами? Разве я не родилась в Германии?

Редфорд и Хоффман действовали на меня сильнее, чем сомнения моих родителей. Посмотрев фильм, я вырезала из газеты фотографию актеров, стоящих в редакции новостей, и повесила ее на дверь своей спальни. Я была настроена стать журналистом. Также я понимала, что мне придется платить за свое образование, потому что у моих родителей нет возможности это сделать.

В четырнадцать лет я работала на двух работах: по субботам трудилась в пекарне и два раза в неделю сидела с детьми. В шестнадцать прибавилось еще две работы: репетиторство по математике и немецкому и работа по дому у пожилых людей по вечерам. Я мыла полы, посуду и кормила пожилых леди.

Тогда же я основала школьный журнал под названием «Фантом». Первыми корреспондентами и редакторами в нем были мои самые близкие друзья. Мы брали интервью у политиков и других известных людей, в том числе у Мишеля Фридмана, еврейского лидера, чья личность так потрясла меня после убийства турецких мигрантов и который был политической силой в Христианском демократическом союзе. Разговаривали мы и с Герхардом Шредером, который тогда был премьер-министром земли Нижняя Саксония. Я встречалась с ним на политическом мероприятии во Франкфурте до того, как он стал кандидатом на пост канцлера Германии от Социал-демократической партии. Протолкавшись через толпу журналистов и охранников, окружавшую его, я тронула Шредера за плечо и попросила дать мне интервью для школьной газеты. Я сказала ему, что считаю очень важным, чтобы политики говорили с молодежью. Он повернулся к своему помощнику: «Зигрид, ты не мог бы дать этой молодой леди свою визитную карточку?»

В ответ я с гордостью вручила свою самодельную визитку, где на белом фоне было синим цветом написано мое имя. Я украсила карточку серебряными искорками, чтобы люди запоминали меня.

Шредер улыбнулся. «Когда мы получим вопросы от «Фантома», просто передай их мне», – сказал он своему помощнику. Мы несколько минут поболтали, и он спросил, в каком я классе.

Я не понимала, что в тот момент все репортеры собрались вокруг, и некоторые из них делали фотографии. На следующий день маме позвонила подруга: «В газете фотография твоей дочери вместе с Герхардом Шредером!» Я купила газету и даже порвала ее, торопясь открыть. Но потом я увидела подпись под фотографией: «Герхард Шредер объясняет политические вопросы молодому члену партии во Франкфурте». Я была в ярости. Я позвонила в газету и попросила внести исправления. «Вы не можете просто написать, что я член Социал-демократической партии, – сказала я. – Это не так!» Но люди в редакции новостей просто смеялись надо мной и говорили, что фотография вышла великолепная.

Примерно в то же время я начала писать письма в редакции газет в ответ на появляющиеся новости или злободневные проблемы. Одно из таких писем об исламе и женщинах было даже опубликовано во Frankfurter Allgemeine Zeitung. После того как вышла газета, кто-то из наших соседок позвонил моей матери. «Скажи дочери, чтобы она держалась подальше от политики», – сказала она. Но я была твердо убеждена, что как молодая женщина и дочь иностранных рабочих тоже имею право голоса.

В то время я не воспринимала себя исключительно как мусульманку. Я чувствовала, что у нас с моими сестрами и братом есть больше общего с нашими друзьями, чьи родители приехали из Греции, Италии или Испании, чем с другими мусульманскими детьми. Значение имело то, что все мы были детьми иммигрантов, что мы были не «немецкими немцами», а находились на обочине общества.

В Германии старшеклассники часто проходят короткую практику в тех областях, которые им интересны. В шестнадцать лет я начала обзванивать местные газеты и спрашивать, не могу ли я пройти у них такую практику, пусть даже неоплачиваемую. Мне дали работу во Frankfurter Rundschau, ежедневной газете, которая была более либеральной, чем Allgemeine Zeitung. Я работала в отделе местных новостей, писала о том, как ученики начальной школы выращивают цветы в школьном саду, и о спорах соседей о вывозе мусора и местах выгула собак. Я делала все для того, чтобы развиваться, вдобавок к учебе в школе и работе на неполный день.

Вскоре меня пригласили на общественное радио, чтобы принять участие в ток-шоу для иммигрантов, которое называлось «Встреча в Германии». Я использовала эту возможность, чтобы попросить редактора разрешить мне пройти у них двухнедельную стажировку. Так началась моя карьера на радио. На ток-шоу бывали гости, которые говорили на греческом, турецком, испанском и других языках. Всегда требовались двое людей, ведущих беседу: один иммигрант, а другой – ребенок иммигрантов, как я. Я не так хорошо говорила по-турецки, чтобы вести программу. На этом языке я могла заказать еду, не более того. Программ на арабском в то время не было. По иронии судьбы я была полезна на шоу, потому что бегло говорила по-немецки, хотя большинство немцев и распознавали во мне иностранку.

Ток-шоу было очень политизированным. Мы говорили об интеграции, роли женщины и расизме внутри иммигрантских сообществ. Некоторые люди турецкого происхождения не позволяли своим детям вступать в браки с марокканцами, а другие иммигранты имели предубеждения против негров. Эти люди требовали уважения к себе, но в то же время не уважали других. Мы говорили о расизме в футболе, о правах геев и о лицемерии в целом.

После того как я проработала на радиостанции примерно год, глава программы, посвященной поп-музыке, предложил мне работу – выступить в роли ведущего шоу, отвечающего на поступающие в студию звонки. Программа называлась «Остров желаний», в ней выполнялись заявки радиослушателей. Иногда я даже не могла произнести названия песен, которые чаще всего были на английском. Этот язык я изучала в школе, но мой учитель предпочитал вести небрежные разговоры по-немецки вместо того, чтобы учить нас. Тем не менее, глава программы сказал, что у меня великолепный голос. Он хотел, чтобы я работала и в других программах. Мне было весело отвечать на звонки в музыкальном шоу, к тому же эта была самая высокооплачиваемая работа из всех, которые у меня когда-либо были. Платили там в два раза больше, чем на программе о проблемах иммигрантов, но стремилась я вовсе не к этому. Фотография из «Всей президентской рати» все еще висела на двери моей спальни. Через два месяца я бросила музыкальное шоу.

Я все еще писала во Frankfurter Rundschau как фрилансер, рассказывая о происходящем в местной общине. Однажды одна очень милая помощница редактора рассказала мне о школе журналистики в Гамбурге. «Школа Генри Наннена – одна из лучших в Европе, – сказала она. – Тебе стоит подумать о ней после окончания учебы». До этого оставалось еще полгода, но зерно упало в благодатную почву. «Если я попытаюсь, вреда от этого не будет», – подумала я.

Я узнала, что большинство из тех, кто идет в школу Генри Наннена, уже имеют опыт в журналистике. Они получили университетские степени и хотят работать в крупных изданиях, таких как «Дер Шпигель», «Штерн» и «Ди Зейт», которые финансировали школу. Конкурс для поступления в нее был чудовищным. Соискатели должны были провести собственное исследование и написать информационное сообщение и передовицу. Также нам нужно было выбрать одну из тем, предложенных школой, и написать о ней. В год, когда поступала я, среди тем для информационного сообщения были история молодого спортсмена, ночь, проведенная на заправочной станции, и день в доме престарелых. Вначале я попыталась писать о заправочной станции, но мне это не понравилось, и в итоге я провела пару дней в обществе знакомой моей мамы, живущей в доме престарелых. В передовице я написала о том, должна ли частная жизнь политиков освещаться в прессе. Это было как раз в разгар скандала с Биллом Клинтоном и Моникой Левински. Не помню точно, что именно я написала, но припоминаю свое предположение о том, что, если бы Билл Клинтон вступил в сексуальные отношения с Моникой Левински где-то за пределами Овального кабинета, это действие не вызвало бы такой широкий общественный резонанс. Но поскольку он сделал это на официальной территории, это было злоупотребление властью и Клинтон стал законной добычей для журналистов. Тема была рискованной для девятнадцатилетней девушки и привлекла внимание администрации школы.

Через несколько месяцев после подачи заявления мне позвонили из школы Генри Наннена и сообщили, что я принята. Я была вне себя от радости, но возникла проблема. Иногда новостные организации, финансирующие школу, настаивали на том, чтобы у выпускников университета были преимущества по сравнению с вчерашними школьниками. Мне предложили попробовать поступить еще раз, на следующий год. «Ну нет, – подумала я. – Так не пойдет!»

Вместо школы журналистики я, окончив среднюю школу, поступила в университет Иоганна Вольфганга Гете во Франкфурте. Я могла продолжать работать на радиостанции и жить дома, что и сделала. Я развивала свои навыки в журналистике и заводила связи. Проходя стажировку в еженедельной газете в Гамбурге, я съездила в Нидерланды, чтобы взять интервью у главного европейского лидера Рабочей партии Курдистана – курдской сепаратистской военной организации, которую Соединенные Штаты и Евросоюз считали террористической группировкой. Впервые в жизни я солгала родителям, сказав, что собираюсь брать интервью у курдского художника.

Следующей зимой, когда я была полностью поглощена своей учебой, мне снова позвонили из школы Генри Наннена. Видимо, кто-то из студентов получил предложение о работе. «Мы хотим предложить вам освободившееся место, – сказала женщина, звонившая из школы. – Вы сможете приехать через десять дней?»

Я отложила свою учебу в университете и начала занятия в школе Генри Наннена в Гамбурге, почти в четырех часах езды на поезде от Франкфурта. К счастью, я немного знала город и там у меня был близкий друг, который проходил со мной в Гамбурге недельную стажировку в отделе искусств и стиля газеты. Он вырос в очень консервативном городке, откуда был вынужден уехать, когда выяснилось, что он гей. Мой друг переехал в Гамбург и, как и я, понял, что означает быть аутсайдером.

Я чувствовала себя аутсайдером даже в своей группе по журналистике. В отличие от большинства остальных студентов, мои родители не учились в университетах. При мне часто заводили разговоры об угнетенных мусульманских женщинах, а некоторые из товарищей по группе задавали нелепые вопросы, такие как: «Родители будут выбирать для тебя мужа?» или «Ты собираешься выйти замуж за одного из своих двоюродных братьев?» Думаю, если бы я была дочерью богатого араба или если бы мои родители были врачами, все было бы по-другому. В администрации школы мне говорили, что я одна из самых молодых студенток, когда-либо принятых в школу, и первый ребенок иностранных рабочих-мусульман.

Мои однокурсники были детьми немцев, тех, кого папин коллега называл «немецкими немцами». Они были старше, некоторые получили образование в Великобритании, США или Франции, а многие какое-то время работали журналистами. В довершение всего я не испытывала никакого интереса к вечеринкам и не боялась задавать вопросы известным журналистам, которые бывали у нас на занятиях. Когда журналист, считавшийся в нашей стране одним из лучших репортеров, ведущих собственные расследования, описывал свое расследование в Иране, я не смогла сдержаться.

– А вы там были? – спросила я.

– Нет, – ответил он, – я брал интервью по телефону.

Я просто не могла поверить тому, что услышала.

– А вы подумали о своих информаторах? Вы никогда не предполагали, что, если вы говорите по телефону, разведывательные службы могут прослушивать разговоры и ваши информаторы из-за этого попадут в беду?

Репортер мрачно посмотрел на меня. Он сказал, что такие угрозы очень часто переоценивают. Но я вспомнила, как Вудворд и Бернстейн назначали встречи в отдаленных местах как раз для того, чтобы их не подслушали. Я сказала репортеру, что брала интервью у европейского лидера Рабочей партии Курдистана лично именно по этой причине. Позже некоторые из моих однокурсников критиковали меня за то, что я позволила себе разговаривать с их кумиром в таком тоне, но по сравнению с Вудвордом и Бернстейном мои однокурсники выглядели раздражающе нелогичными.

В начале 2001 года, незадолго до выпуска, наша группа организовала пятидневную поездку в Нью-Йорк. Я дрожала от предвкушения увидеть страну, которой я восхищалась из-за ее фильмов и журналистики. Кроме того, я мечтала съесть на обед настоящий американский гамбургер. Школа выделяла нам некоторую сумму денег, но ее хватало только, чтобы покрыть расходы на авиаперелет и частично – на проживание. На остальные расходы я использовала деньги, которые заработала по выходным на радиостанции.

В Нью-Йорке я бродила по городу в одиночестве. Люди здесь были не такие, как в Германии. Они все время куда-то спешили, но при этом улыбались. Я сходила во Всемирный торговый центр и постояла около башен-близнецов. Вместе с однокурсниками мы побывали в «Нью-Йорк таймс», посмотрели на развешанные на стене Пулицеровские премии и побывали в редакции новостей, которая очень напоминала ту, которую показывали в фильме «Вся королевская рать». Это было как сон. Я все время задавалась вопросом: что было бы, если бы мои родители поселились в Соединенных Штатах, а не в Германии или если бы они были достаточно богаты, чтобы на год послать меня в Англию или Америку для изучения английского? Может, тогда у меня появился бы шанс попасть на работу в «Нью-Йорк таймс» или «Вашингтон пост»?

В мае я окончила журналистскую школу и вернулась во Франкфурт, где хотела завершить получение университетской степени по политологии и международным отношениям и в конечном счете устроиться на работу корреспондентом на немецкое радио или писать в журнале, специализирующемся на проблемах Ближнего Востока или Северной Африки.

Таков был мой план, но в реальности все пошло совсем по-другому. Я делила свое время между учебой и написанием статей в местные газеты и на радио. Чтобы не платить за жилье, я жила с родителями, но откладывать много денег мне в итоге не удавалось. После многих лет каторжного труда в плохо проветриваемой кухне у отца начались астма и боли в спине, которые не давали ему подолгу стоять на ногах. К тому времени, когда я вернулась домой, он работал сокращенный рабочий день и вскоре ушел на пенсию. Мама тоже рано ушла на пенсию из-за болей в спине и плечах, возникших из-за того, что она годами таскала тяжелые утюги в церковной прачечной. Также родители страдали от депрессии, хотя они об этом и не говорили. Иммигранты их поколения, уборщицы и повара, они тяжело работали и никогда не поднимали голову, никогда не бросали вызов властям «немецких немцев». Многие годы мама ходила к врачу, назначавшему ей болезненные инъекции от шума в ушах, который так и не прошел. Мама смиренно допускала, что он знает, что делает, пока я не пошла с ней на прием и не спросила, почему ее состояние не улучшается. Доктор был чрезвычайно удивлен.

– Обычно такие люди, как ваша мать, не задают вопросов, – сказал он.

– Мы не понимаем, что у нас тоже есть права, – позже сказала мне мама. – Мы никогда не решаемся ни о чем спрашивать.

Родители покинули свои дома и свои семьи, они без устали работали, чтобы создать лучшую, более легкую жизнь для своих детей, но нам все равно приходилось страдать. Когда босс моего отца несколько лет назад умер, хозяева здания в красивом зажиточном районе, где я выросла, решили продать дом, и нас попросили выехать с квартиры. Мы переехали в другую часть города, в район, где раньше жили американские военные и все дома выглядели абсолютно одинаково. Бывшие бараки покупали и превращали в дешевое жилье, по большей части оно предназначалось для иммигрантов. В нашей новой квартире входная дверь открывалась прямо в гостиную, как это принято в американских домах, в то время как у немцев обычно бывают прихожая и коридор, ведущие в более интимное жилое пространство. Управляющие этих зданий расхваливали встроенные шкафы и книжные полки, но позже мы узнали, что некоторые из них впитали яд из дезинфицирующих веществ, которые использовали, чтобы их отмыть.

Моя сестра Фатима работала, но зарабатывала немного и из-за своей инвалидности нуждалась в поддержке. Брат еще учился в школе. Поскольку родители больше не могли много работать, все обеспечение семьи легло на наши с Ханнан плечи. На двери моей спальни все еще висела фотография Редфорда и Хоффмана, но теперь я знала, где я должна быть – не в гламурном мире американской журналистики, а здесь, дома.

Вскоре после того, как я вернулась во Франкфурт, я узнала, что радиостанции, где я работала в ток-шоу для иммигрантов и в музыкальной программе, требуется подменный корреспондент в Рабате, столице Марокко. Во время учебы в школе журналистики я проходила шестинедельную стажировку с предыдущим корреспондентом радиостанции в Рабате. Ее звали Клаудия Соттер, и мы подружились. Теперь она уезжала, и радиостанция нашла ей замену, но им нужен был человек, который бы освещал события в северной и западной Африке, когда основной корреспондент находится в отпуске. Я работала в самых разных программах на этой радиостанции, а моя практика и поездки к бабушке сделали для меня Марокко вторым домом. Я говорила на марокканском диалекте арабского, и Клаудия посоветовала мне попробовать получить это место.