Текст книги "Мне сказали прийти одной"

В последующие годы родители расположили бабушку и дедушку к себе тем, что так хорошо о них заботились. Они каждый месяц посылали в Турцию деньги и, когда один из маминых братьев не захотел идти на обязательную военную службу, помогли ему от нее откупиться. Этот ее брат состоял в студенческом политическом движении и в конце концов был вынужден покинуть страну. Родители помогли ему получить немецкую визу, и несколько месяцев он жил у нас. Все это доказало, что мой отец полностью достоин мамы и ее семьи.

Во время моего пребывания в Ираке все эти истории потоком полились из уст моей матери. Как только я сказала ей о растущей ненависти между шиитами и суннитами, она стала говорить такие вещи, каких я от нее раньше не слышала.

– Они причинили нам так много страданий, они убивали нас, – сказала она как-то вечером.

– Кто «они»?

– Сунниты.

– Мама, твои дети – сунниты!

Я слышала, как папа спрашивает ее, о чем она говорит, и услышала его слова: «Не забывай, мы оставили все это в прошлом!»

Мама рассказала мне, как росла в Турции и как, когда она была ребенком, турки приходили и угрожали: «Мы вас всех убьем».

– Так это потому, что вы были арабами, а не из-за того, что вы шииты, – сказала я. – Если бы вы были суннитами, они говорили бы то же самое.

– Да, – согласилась она, – ты права.

Я рассказала ей, как отряды боевиков, преданных шиитскому лидеру Муктаде ас-Садру приходили в кварталы, где жили вперемежку и сунниты, и шииты, и говорили суннитам, что убьют их, если они не покинут своих домов. Садр хотел, чтобы эти места стали шиитскими анклавами.

– Почему шииты делают это? – спросила я у мамы.

– Они тоже страдали, – ответила она. – Посмотри, что происходило с ними раньше.

Я сказала, что сунниты и шииты жили в одних и тех же багдадских кварталах многие десятки лет. Теперь все изменилось, потому что фундаменталисты объявили эти районы своими. «Ты не понимаешь, о чем говоришь, – добавила я. – Эти люди – преступники».

Подъем шиитов в Ираке поддерживали возвращающиеся из изгнания влиятельные иракские политики и религиозные лидеры, у которых были связи в Иране. Часто они даже подолгу жили там. Одним из них был Нури аль-Малики, который позже стал премьер-министром Ирака. При Саддаме Хусейне он считался диссидентом и до возвращения в Ирак в 2003 году жил в Иране и Сирии. Другим был аятолла Мухаммед Бакр аль-Хаким, сыгравший важную роль в усилиях США создать новое иракское правительство. После того как аль-Хаким более двадцати лет провел в изгнании, он вернулся как глава объединения, которое сейчас называется Высшим советом исламской революции – ведущей шиитской политической организации. Аль-Хаким набрал отряды боевиков, известных как «Бригады Бакра». Вооружила эти объединения иранская революционная гвардия. После падения Саддама Хусейна Иран продолжал оказывать политическую, финансовую и военную поддержку Высшему совету и «Бригадам Бакра».

Пока мои друзья-журналисты ходили поиграть в бильярд в отель «Хамра», я проводила вечера, уткнувшись в политические книги и готовя доклады для моих преподавателей. С тремя из них я заключила соглашение: они разрешают мне пропускать лекции, если каждую неделю я буду присылать им доклады. В том, чтобы по вечерам читать Маркса или пытаться понять теорию сложной взаимозависимости, когда днем на твоих глазах терпит крушение целая нация, было что-то сюрреалистическое.

Я задавалась вопросом, как Соединенные Штаты и Великобритания позволили Ираку попасть в эту ловушку. В то время как мы, репортеры, ясно видели, что трения между сектами становятся все сильнее и религиозные лидеры приобретают все больше влияния, никто во властных структурах, казалось, этим не озаботился. И уж, конечно, этот вопрос не волновал Пола Бремера. Я многого не понимала. Почему бы американским властям не привлечь к восстановлению страны иракских инженеров и архитекторов, которые были среди лучших в арабском мире? Вместо этого они заключали контракты с иорданскими, ливанскими, британскими или американскими фирмами, которые затем подряжали иракцев. В этом не было никакого смысла.

В детстве, во Франкфурте, я обожала американских солдат, но теперь я увидела этих солдат – и саму Америку – абсолютно с другой точки зрения. Я выросла неподалеку от американской военной базы. По словам мамы, когда я ходила в детский сад, любила флиртовать с солдатами. Когда я встречала их на улице, они тут же начинали улыбаться и угощали меня жевательной резинкой или леденцами на палочке. Куда важнее было то, что американцы много работали в школе для детей-инвалидов, где училась Фатима. Каждый год они организовывали Параолимпиаду. Она проходила на поле с травяным покрытием, там были хот-доги, газировка и мороженое. Каждый солдат-волонтер опекал одного ребенка, а каждый ребенок получал медаль.

Но те американские солдаты, которых я увидела в Ираке, вовсе не были дружелюбными. Я начала понимать, что большинство американских солдат почти ничего не знают об Ираке или об арабской культуре. Однажды, когда я решила пойти на пресс-конференцию в Зеленой зоне, я намеренно встала в очередь с иракцами, а не с иностранцами. Пока я ждала, мимо прошел американский солдат с пистолетом в руке, он гримасничал и сплевывал на землю. Я заметила, что стоящие в очереди иракцы шокированы.

– Простите, – обратилась я к солдату по-английски, – не делайте так. Это очень грубо. Это словно вы плюете на их страну.

В Ираке я не очень много времени проводила среди американских солдат. Но однажды в июле 2003 года мне позвонил мой иракский информатор, который сказал мне поспешить в Мосул. «Здесь стреляют, – сказал он. – В перестрелке участвуют американские солдаты. Больше я сказать не могу, телефоны могут прослушивать.

Мы получили подтверждение: там действительно стреляли и, вероятно, операцию проводили американские солдаты. Но против кого? Я перезвонила своему информатору и спросила его о подробностях:

– Вы знаете, что там происходит?

– Да, – ответил он. – Американские солдаты сражаются с людьми, которые прячутся в доме.

– Кто эти люди?

– Я не могу рассказать детали по телефону, но вам стоит приехать. Это большое дело.

Я сказала, что это слишком рискованно – ехать, не зная, кто вовлечен в перестрелку. На дороге в Мосул было небезопасно, и начальник отдела хотел знать, почему мы едем.

– Это люди, которых очень сильно разыскивали, очень важные, очень большие. Больше я вам ничего не могу сказать.

Вначале я планировала поехать одна, но потом, прикинув расстояние и время комендантского часа, поняла, что в Мосуле придется заночевать. Со мной поехали другой репортер «Вашингтон пост» Кевин Салливан, а также наш иракский корреспондент и водитель.

Когда мы добрались до той части Мосула, где обитали зажиточные граждане, оказалось, что американские солдаты никого не пропускают на эту территорию. Была разрушена большая вилла. Повсюду валялись осколки стекла, а в стенах застряли пули. Вертолеты кружили вокруг. Прохожие сказали, что американцы только что вынесли из дома тела.

– Вы видели, кто это был? – спросила я.

Они кивнули.

– Это были Удей и Кусей, сыновья президента, – сказал бородатый ветеран иракской армии в белом одеянии, скрывающем лодыжки, – дишдаше. – Пусть Господь будет благосклонен к их душам.

На соседней улице три солдата, которым на вид было лет по девятнадцать-двадцать, стояли около танка, пытаясь не пускать людей к разрушенному дому. Я хотела еще поговорить с людьми, поэтому, пока Кевин звонил из машины, подошла к танку. Услышав, что я из «Вашингтон пост», солдаты не обрадовались.

– Мы терпеть не можем вашу чертову «Пост» и эту долбаную «Нью-Йорк таймс», – сказал один из них. – Вы, ребята, всегда пишете про нас всякое дерьмо.

Я достала свои спутниковый телефон и позвонила по нему. Один из солдат внимательно наблюдал за мной.

– По этой штуке можно позвонить в Соединенные Штаты? – спросил он, когда я закончила.

Я сказала ему, что позвонить можно куда угодно.

– А можно я позвоню в Техас? – он уже несколько месяцев не разговаривал с беременной женой. – Я только скажу ей, что у меня все в порядке.

– Пожалуйста, – я протянула ему телефон.

Он посмотрел на стоящего на крыше танка сержанта.

– Можно?

Сержант кивнул. Солдат позвонил жене, а его товарищ – родителям.

– Простите нас, мэм, мы вначале не были с вами вежливы, – сказал один из солдат после этого. – На нас тут так давят. Мы этого не ожидали.

– А чего же вы ожидали?

– Мы думали, люди нас полюбят. Мы думали, они предложат нам чай и будут нам рады. А вместо этого они на нас нападают. Мы смотрим, как убивают наших друзей. Люди злы на нас.

Сержант не сказал, кого убили на вилле, но я услышала слова одного из солдат: «Там был Удей, а потом – бум, бум, бум!!!»

Мы позвонили в Багдад начальнику нашего отделения, который получил подтверждение от армии: сыновья Саддама Хусейна Удей и Кусей, два самых разыскиваемых лица в Ираке, были убиты.

К тому времени стемнело, и нам наконец надо было найти место для ночлега. К несчастью, в единственном приличном отеле в городе мест не было, поэтому мы поселились в отвратительном мотеле без названия, клиентами которого в основном были иракские водители грузовиков. Это было не такое место, где может остановиться респектабельная женщина – на самом деле я там и не видела ни одной женщины, – но вариантов у нас не было.

Мужчина за стойкой регистрации сказал нам подождать, пока не вернется его коллега, отвечающий за комнаты.

Около стойки сидели четверо мужчин в длинных одеждах. Один из них курил, и я поняла, что он на меня смотрит. Он повернулся к своему соседу и что-то прошептал ему на ухо. Тот встал и вышел из холла.

Первый мужчина вытащил пачку «Мальборо» и предложил мне сигарету. У него была темная кожа, усы и очень темные глаза.

– Спасибо, но я не курю, – сказала я по-арабски.

– Откуда вы? – спросил он.

– Из Марокко. А вы?

– Дайр-эз-Заур. Я там вождь большого племени, – он затянулся. – А вы тоже здесь остановитесь?

Я сказала ему, что мы еще не решили. Кевин и наш иракский корреспондент сидели неподалеку в вестибюле, но водитель еще был на парковке, и я уже волновалась, что могло его так долго задерживать. Я отошла от стойки и выглянула, чтобы посмотреть, где он. Само собой, мужчина, который сидел рядом с вождем племени, разговаривал с нашим водителем. Увидев меня, он вернулся в мотель.

– Чего он хотел от тебя? – спросила я водителя.

– Он сказал, что работает на вождя племени из Дайр-эз-Заура, и спрашивал меня о тебе, мусульманка ли ты и замужем ли.

– И что ты им сказал?

– Я сказал, что ты мусульманка и не замужем.

– А почему ты распространяешься о моей личной жизни?

Водитель пожал плечами:

– Ну это обычные вопросы.

– Нет, не обычные, – ответила я.

Когда я вернулась в холл, мужчины все еще сидели там. Вождь племени следил за мной глазами и курил. Пару раз он при этом самодовольно усмехнулся.

Когда наконец пришел парень, работающий за стойкой, я дала ему двадцать долларов и попросила никому не говорить, в какой комнате я живу. Он взял деньги и улыбнулся:

– Конечно, не скажу, не беспокойтесь!

Наш местный корреспондент Насир все это видел. Он сказал, чтобы я не доверяла этому парню:

– Ты видишь, какие часы у этого вождя племени? Он может выглядеть бедным, но мужик этот – богатей. Ты дала парню за стойкой двадцать баксов, а вождь даст ему две сотни и получит номер комнаты и ключ от нее.

У нас было четыре комнаты неподалеку друг от друга. Простыни на кроватях были рваные и грязные, а туалет представлял собой дыру в полу. Я вспомнила о том, что похожий туалет был у моей бабушки в Мекнесе, когда я была ребенком, но здесь он был еще и грязным, и вонючим. Из душевой головки брызгала коричневая вода.

Моя комната была на одном этаже с остальными, но если троих моих коллег-мужчин поселили в соседних комнатах, то моя была в дальнем конце коридора.

Я попросила Насира, чтобы он поменялся со мной комнатами и никому об этом не говорил. Я сказала ему прийти за мной утром и дала им с Кевином пароль – «яблочный пирог». Если я не услышу этих слов, то дверь никому не открою.

Несмотря на волнение из-за вождя племени и его людей, я была очень утомлена. Прикрыв подушку ветровкой, я уснула прямо в одежде. В середине ночи я услышала громкие голоса и шаги людей, бегущих по коридору, но поняла, что это происходит в другом конце этажа и уснула.

На следующее утро я дождалась, пока Насир постучит ко мне в дверь и проводит меня вниз.

– Знаешь, тебе и вправду повезло, что мы поменялись комнатами, – сказал он со смехом. – Они пришли посреди ночи. Кажется, они собирались тебя похитить.

Открыв дверь и увидев Насира, они завопили и убежали.

– Они уехали из мотеля, но, как я и говорил, этот ублюдок за стойкой дал ему номер твоей комнаты и ключ.

Идя к выходу, мы прошли мимо парня за стойкой регистрации. На его щеках и левом глазу красовались синяки, и он больше не улыбался.

– Вместо двух сотен баксов он получил две сотни плюх за то, что не доставил невесту, – сказал Насир, хихикая.

Мы снова поехали в тот район, где были убиты сыновья Саддама Хусейна. Когда мы с Кевином стояли около машины, разговаривая по спутниковым телефонам, кто-то коснулся моего плеча.

– Вы журналистка? – спросил он по-арабски. – А если так, то почему вы ничего не пишете о мальчике Анасе, которого вчера убили американские солдаты?

Я решила, что ослышалась:

– О чем вы говорите? Какой еще мальчик Анас? Вчера были убиты только Удей и Кусей. Откуда вы узнали об этом убийстве?

– Анас был моим братом.

Мы с Кевином пошли за мужчиной в его дом, где вся семья оплакивала свою потерю. Отец Анаса был очень добр, но старший брат злился, особенно, когда увидел Кевина.

– Ты, американец! – завопил он. – Почему ты убил моего брата?! Он был всего лишь мальчиком!

– Я очень вам сочувствую, но я не убивал вашего брата, – сказал Кевин, отступая назад. – Мы хотим написать об этом.

Родственники рассказали нам, что во время вылазки за Удеем и Кудеем американцы перекрыли несколько улиц в районе. В тот день Анас, студент двадцати одного года, узнал о своих успехах в учебе. Он хотел пойти в мечеть и возблагодарить Аллаха, но солдаты перекрыли дорогу, а толпа начала протестовать и бросаться на заграждение. Когда иракцы начали бросать камни, солдаты стали нервничать, и некоторые из них открыли огонь по демонстрантам. Пуля попала Анасу в голову.

У нас была история, но доказать ее было очень трудно. Армейские отрицали, что были убиты гражданские лица. Мы поговорили с докторами, которые лечили раненых. Они описали его рану как пулевое ранение из автоматического оружия. Мы нашли других жертв и снова и снова задавали им вопросы. «Думаете, мы все это придумали? – с недоверием спросил нас мужчина, раненный в ногу. – Думаете, мы сами в себя стреляли?» Мы убедили докторов показать нам пули, которые они вытащили из тел, затем снова вернулись к вилле и выковыряли пули из стены, чтобы посмотреть, одинаковые ли они. Чтобы получить подтверждение, Кевин показал боеприпасы армейским, но американцы продолжали отрицать то, что видели десятки свидетелей.

Один эпизод из тех дней я всегда буду вспоминать. Когда мы говорили с родными Анаса, его старший брат, тот, который обвинял Кевина в убийстве, отвел меня в сторону.

– Если ты палестинка, иди и сражайся против этих американцев и евреев, – сказал он.

– Я марокканка.

– Ты должна сражаться, – повторил он, глядя мне прямо в глаза.

Его отец услышал этот разговор и подошел к нам, чтобы извиниться:

– Сын был очень близок со своим братом, – сказал он.

Я сказала, что все понимаю.

– Вы потеряли сына, но мы его не убивали. Не все американцы плохие, – добавила я.

Но я никак не могла забыть вопрос Морин Фаннинг: «Почему они нас так сильно ненавидят?»

Проведя более трех месяцев в Ираке, в августе я вернулась в Германию, но все время продолжала думать о Багдаде. Возможно, из-за того, что я говорила по-арабски, мне казалось, что я лучше понимаю это место, чем другие. Как и многие репортеры, я чувствовала ответственность за то, что происходит в Ираке, как будто, оставаясь в стороне, я позволяю ему падать все ниже.

Я вернулась в университет, но мне казалось глупым сидеть в аудиториях, когда где-то идет война. Мои сокурсники говорили о том, что происходит во всем остальном мире, с типично европейским высокомерием, но они никогда не видели вблизи страданий и не представляли себе, что на войну можно смотреть с разных сторон. То, что я раньше могла стерпеть, теперь стало непереносимым. Когда ты рыдаешь с кем-то, кто потерял близкого человека из-за политических решений другого государства, трудно беспристрастно взирать на международные отношения. Дома я тщательно просматривала новости из Ирака, постоянно переключая телевизор на CNN на случай, если я что-нибудь пропустила. Родители сказали, что я выгляжу нервной, но я сама этого не замечала.

Через три недели, к глубочайшему огорчению родителей, я вернулась обратно. Дорога из Иордании стала слишком опасной, поэтому мы с Питером и Гаем Разом, репортером NPR, полетели в Турцию и пересекли границу Ирака с севера. На этот раз моя работа была организована немного по-другому. Гай попросил меня работать с ним, и Питер согласился, если я при этом смогу писать горячие новости для «Вашингтон пост». Также я могла работать над маленькими заметками в немецкие газеты и брать интервью для немецкого радио, если произойдет что-то экстренное.

Корреспонденты NPR жили в маленьком отеле в центре Багдада. Там было тише, чем в доме, где поселились репортеры «Вашингтон пост», и наша работа с Гаем двигалась очень медленно, что дало мне возможность исследовать те сообщества, которые нечасто появлялись в новостях. Наш главный переводчик Абу Аара был армянским христианином, то есть принадлежал к людям, которые десятки лет свободно жили в Ираке. Он пригласил нас к себе домой, и мы побывали на крестинах сына его родственников. Люди, которых я там встретила, рассказывали о совсем другом Ираке.

Семьи армян бежали от резни в Османской империи девяносто лет назад. Они говорили, что при Саддаме Хусейне могли жить и молиться своему Богу свободно. «Чего люди на Западе, кажется, не понимают, так это того, что партия Баас пыталась отделить религию от политики настолько, насколько это вообще возможно, – сказал мне духовный отец Абу Аара. – Саддам боролся с аятоллами в Иране, потому что они хотели промыть мозги шиитам в Ираке, и боролся за отделение школы от Церкви, но неправильно было бы говорить, что кого-то из шиитов ущемляли в правах». Он сказал, что меньшинства не становятся автоматически объектом для дискриминации. Я вспомнила о Тарике Азизе, христианине, который долгое время был министром иностранных дел при Саддаме Хусейне.

Я не могла перестать думать о словах священника. Наши политики и советники не проявили осмотрительности в своих действиях. Они пришли с мыслью о том, что наша система – демократия – работает в любом обществе, и не обдумали, какие последствия может иметь принятие совершенно новой системы для людей, живущих совсем в другой обстановке. Я не в первый раз задавалась вопросом, не получилось ли так, что Запад, сам того не желая, открыл путь более религиозному и сектантскому Ближнему Востоку.

За время моего пребывания в Ираке я видела, как меняется все вокруг. В некоторых случаях шиитские боевики заставляли семьи суннитов переезжать в другие районы. Шиитские женщины, живущие на подконтрольных шиитам территориях, рассказывали, что им приходится, выходя из дома, надевать одежду, закрывающую все тело, – шадор или абайю. «Все теперь не так, как раньше, – сказала мне женщина по имени Ханнан, которая служила в иракской армии. – Я просто носила форму и никогда не надевала чадру». Но после падения Саддама Хусейна все очень изменилось. «Теперь всем все больше заправляют муллы и боевики, – говорила она. – Я больше не могу выходить из дома, не прикрывшись, и не могу ходить без матери».

Тем временем «Аль-Каида» все усиливала свои атаки, нападая как на американских солдат, так и на политиков, сотрудничающих с Соединенными Штатами, и на значительных для шиитов людей. Насилие между сектами достигло своей кульминации после убийства аятоллы Мухаммеда Бакра аль-Хакима, главы группы, которая сейчас называется Высшим советом исламской революции. В его машину подложили бомбу, которая взорвалась, когда он уезжал из мечети имама Али в Неджефе в конце августа. При взрыве погибли сто двадцать пять человек. Высший совет исламской революции принадлежал к Переходному правящему совету Ирака, назначенному американцами, а роль Мухаммеда Бакра аль-Хакима как уважаемого религиозного лидера давала оккупационным властям Соединенных Штатов так необходимое им доверие. Абу Мусаб аль-Заркави и его террористическая сеть позже взяли на себя ответственность за это нападение.

Я поняла, что если хочу понять разделение на секты в Ираке, то должна поехать в Неджеф, одно из самых святых мест на Земле для шиитов, где похоронен зять пророка Мухаммеда Али, где священники-шииты восстали против британских колониальных сил в 1918 году и где аятолла Рухолла Хомейни готовил иранскую революцию во время своего изгнания в семидесятые годы ХХ века. Неджеф был тем местом, где Хомейни написал свой направленный против колонистов полемический спор «Исламское правительство», где объяснял нечестивость всех монархий и необходимость исламской республики. В 1978 году Саддам Хусейн, на которого давил шах Ирана, выслал Хомейни из Неджефа, но у аятоллы осталось множество сторонников. Неджеф был символом шиитского сопротивления и воинственности: многие из тех, кто позже основал «Хезболлу», также учились здесь. Теперь Неджеф стал местом действия крупного террористического акта. Службы безопасности с большим рвением расследовали убийство Хакима. Шиитские боевики дали понять, что они хотят сами защищать свои святые места, и британские и американские солдаты держались в стороне, когда боевики занялись тем, что должны были делать иракская армия и полиция.

Гай поговорил с американскими и иракским властями, и все они сказали, что перед тем, как ехать в Неджеф, будет лучше посетить одну из ведущих шиитских групп, чтобы удостовериться, что на месте у нас не будет проблем с боевиками. Наш местный переводчик Абу Аара сказал, что одной их самых влиятельных политических групп у шиитов была Хизб ул-Даваа, и туда мне надо пойти в первую очередь. У них было представительство в Багдаде.

На входе стояли металлодетекторы, но на женщин не обращали никакого внимания. «Ничего хорошего», – подумала я.

Хизб ул-Даваа была религиозной партией. Многие ее члены годами жили в Иране и не видели никакой разницы между религией и политикой. Нам сказали, что один из лидеров партии ждет нас. У него были посетители, но он пригласил нас войти.

Ему было около пятидесяти лет, аккуратно подстриженная борода и поразительные светло-карие глаза. На голове он носил черный тюрбан в иранском стиле, который вместе с его титулом – сейид – указывал на то, что перед нами был потомок Пророка.

Я представила Абу Аара и нашего водителя Абу Али, который тоже был шиитом, и объяснила, что хочу поехать в Неджеф, чтобы рассказать об изменении отношений между суннитами и шиитами и изучить вопрос, не превращается ли все происходящее в суннито-шиитскую войну. Также я хотела узнать, каким влиянием на этой территории пользуется Иран, но сейиду об этом не сказала.

Он выслушал меня и улыбнулся:

– Откуда вы родом?

Я сказала ему, что мой отец из Марокко, но я родилась в Германии.

– А кто вы такая?

«Но я же только что представилась! – подумала я. – Почему он снова спрашивает?»

– Я Суад Мехнет. Журналистка.

– Нет-нет, я понял, как вас зовут и кого вы представляете, – сказал он. – Я спрашиваю вас о ваших предках.

– Почему?

– Потому что, как мне кажется, мы с вами в некоторой степени имеем общую кровь.

– Как вы это узнали? Как вы могли узнать?

Он сказал, что почувствовал это, что это видно по моим глазам. Он был не просто религиозным учителем, но и глубоко верующим человеком.

– Думаю, вы сейида или, как говорят у вас в Марокко, шарифа? – спросил он с улыбкой.

Я расслабилась, но была заинтригована. Мне неожиданно захотелось поговорить с ним обо всем, что происходит в Ираке и в исламском мире в целом. Я не могла изменить свою сущность и не видела никаких причин скрывать ее. Я рассказала этому человеку о своих родителях, их межсектовом браке и о том, как злились мои бабушка и дедушка, когда обо всем узнали. Я спросила вслух о том, не вызовет ли разделение между шиитами и суннитами еще большего кровопролития в Ираке.

Он согласился со мной насчет того, что все беды еще впереди. В молодости он принимал участие в светских политических движениях, но, по его словам, вся семья оказалась под ударом, когда один из его братьев выступил против режима Саддама Хусейна.

– У меня не было другого выбора, кроме как уехать в Иран, жить там в изгнании и изучать религию.

Я задала вопрос, который давно уже созрел у меня в голове:

– Почему сунниты и шииты все еще винят и убивают друг друга из-за событий, которые произошли сотни лет назад?

– Политика, – прошептал он и улыбнулся. – Но вы должны знать, что такие вещи нельзя обсуждать с первым встречным. Есть люди, которые могут неправильно воспринять ваш критический и философский ум и принять это на свой счет.

Он спросил, когда я планирую поехать в Неджеф, я ответила, что уезжаю через два дня.

Он взял листок бумаги и что-то написал на нем.

– Вы уедете утром и вернетесь в тот же день, хорошо? – спросил он.

Я кивнула. Он свернул лист и протянул его мне.

– На любом контрольно-пропускном пункте просто покажите эту бумагу.

Он повернулся к мужчине, который среди других сидел в дальнем конце комнаты:

– Хасан, позвони в Неджеф, скажи им, что приедет журналистка по имени Суад Мехнет. Она и ее команда должны получить любую помощь и поддержку, какая им только потребуется.

Я была потрясена тем, как легко все прошло, и поблагодарила его.

– Вы знаете, что то, что вы делаете, опасно? – спросил он. – Даже просто поехать в Неджеф сейчас опасно. Там могут быть бомбы. Почему вы это делаете?

– Потому что это моя работа.

– Нет. Вы могли бы стать искусствоведом, адвокатом, да кем угодно, но вы пошли по одному из самых трудных путей в исламском мире, рискуя своей жизнью, – он замолчал, и я увидела, что глаза у него влажные: кажется, он был растроган. – Вы выбрали очень трудную жизнь. Пусть Аллах пошлет вам человека, который будет достоин вашего богатого сердца и ищущего ума. Вот чего я хочу вам пожелать.

Я почувствовала какую-то смесь грусти и беззащитности. Он поднял вопросы, которые я сама не решалась задавать. Большинство моих коллег имели семьи или по крайней мере постоянных партнеров. У меня были родители, но это совсем другое. Многие люди назначали свидания в Багдаде. Но меня не интересовали случайные связи. Я знала, что, возможно, захочу выйти замуж за человека арабского происхождения, а в этом случае репутация решала все. Если у моих иракских переводчиков или водителей возникнет впечатление, что я одна из тех женщин, которые гуляют вокруг отеля «Хамра» с мужчинами, они потеряют ко мне уважение. Я была немецким репортером, но в их глазах первым и самым главным было то, что я была арабской женщиной.

В машине мы с Абу Аром и Абу Али прочитали, что написал сейид: «Суад Мехнет – журналистка, и она происходит из семьи Пророка. По этой причине она и ее спутники должны быть полностью защищены и относиться к ним следует со всем уважением». На послании стояла дата, подпись, и оно было скреплено печатью партии.

А самое потрясающее было в том, как хорошо сработала эта бумага. В то время как другим репортерам приходилось оставлять машины вдали от мечети имама Али, нам разрешили припарковаться прямо около нее. Все боевики и служащие мечети, стоило только им прочитать бумагу, бросали свои дела, чтобы помочь нам.

Я не знала, чего ожидать от Неджефа. В городе ощущалась колоссальная энергия, и чем ближе мы подходили к гробнице имама Али, тем больше я замечала людей, которые оплакивали этого человека, одного из моих предков. Казалось, что им по-настоящему больно из-за его смерти. Увидев благоговение скорбящих, я поняла, с какой готовностью они сделают все, что им велят делать во имя имама Али или его сына имама Хусейна.

Я поговорила с несколькими молодыми людьми около гробницы, спросила, что для них значат имам Али и имам Хусейн.

– Я бы умер за них и убил бы любого, кто осмелился бы их оскорбить, – сказал мне один из них. – Я бы отдал за них всю мою кровь.

Я подумала, что мусульманским лидерам было бы просто использовать их эмоциональную привязанность для своей собственной политической выгоды. Они могли найти оправдание для любого действия во имя Али или Хусейна. Также я поняла, что на потомков семьи Пророка ложится тяжелая обязанность – сделать так, чтобы этого не случилось.

В дальнейших попытках понять корни конфликта суннитов и шиитов мне очень хотелось поговорить с Акилой аль-Хашими, известным шиитским политическим деятелем, одной из трех женщин во временном правительстве Ирака. При Саддаме Хусейне она от имени иракского правительства занималась программой Организации Объединенных Наций по обмену нефти на продукты питания. Акила получила докторскую степень по французской литературе в Сорбонне и некоторое время работала переводчиком с французского у Тарика Азиза. До того как поехать в Ирак, я читала в новостях о том, что при Саддаме Хусейне шииты относились к ней как к гражданке второго сорта, и спрашивала себя, каким образом, если это правда, такая женщина, как аль-Хашими, могла добиться поста в правительстве. Ахмад Чалаби и другие утверждали, что нужно вычистить всех, кто принадлежал к партии Саддама, но если аль-Хашими добилась успеха при этой системе, то в его правлении было больше нюансов, чем нам говорили. Я хотела спросить аль-Хашими, как ей как шиитке жилось при Саддаме и что она думает о планах избавления от партии Баас.

– Пожалуйста, приходите, – сказала она, когда я дозвонилась до нее. – Здесь слишком многое пошло не так.

Голос Акилы был дружелюбным, а по ее английскому я могла сказать, что она очень хорошо образована.

– Я боюсь, что прольется много крови, и опасаюсь за единство моей страны, – добавила она.

Она пригласила меня на обед на следующий день. Когда утром я позвонила, чтобы подтвердить встречу, трубку снял мужчина. Он плакал, и его голос казался надломленным. Я услышала, как где-то на заднем фоне кричит женщина.

– Кто вы такая? – спросил он.