Текст книги "Мне сказали прийти одной"

Я сказала ему, что я журналистка и что сегодня в полдень у меня назначена встреча с Акилой аль-Хашими.

Я услышала, как участилось его дыхание:

– Они застрелили ее.

Машина, полная вооруженных мужчин, приблизилась к машине аль-Хашими, и она была тяжело ранена. Я в шоке повесила трубку. Позже я узнала, что Акила была ранена в живот и в ногу. Несколько дней она пролежала в коме в американском военном госпитале. Ожидая ее выздоровления, я работала над другими статьями, в том числе над статьей для NPR о росте насилия в Багдаде. Мы хотели оценить мнения молодых иракцев, поэтому я взяла интервью у молодых людей, слушавших иракскую поп-музыку на углу у нашего отеля. Пока я болтала с ними, подошел мужчина с темно-русыми волосами и встал около нас. Он представился как Мустафа и назвал себя палестинцем.

Мы начали говорить о музыке, но разговор быстро переключился на политику. Мустафа был очень зол из-за того, что происходит в Ираке.

– Эта страна была так добра ко мне и к моей семье, – сказал он. – Это все части большого плана, чтобы расколоть Ближний Восток на кусочки и скормить их иранцам.

Мустафа сказал, что при Саддаме он занимался обеспечением правопорядка, но, поскольку все силовые службы были распущены, ему и многим другим делать было больше нечего, кроме как собираться вместе и изливать свою ненависть к Америке, Ирану и Британии.

– Мы сочувствовали людям, которые погибли 11 сентября, но теперь я думаю, что все это был заговор американцев, чтобы найти оправдания вторжению в Ирак, – сказал он.

Он спросил меня, где я остановилась. Помня о нехватке служб правопорядка и своем опыте с вождем племени в Мосуле, я больше никому не говорила, где живу. Я извинилась перед Мустафой, сказав, что родители запретили мне делиться такой информацией с незнакомцами.

– Хорошо, хорошо, просто скажите мне – вы живете в этом отеле? – он показал на соседний отель, где жили команды NBC.

Я сказала, что нет.

Сев в машину, я попросила Абу Али поездить по окрестностям на случай, если за нами кто-то следит.

На следующее утро я проснулась от грандиозного взрыва. Моя комната была на первом этаже, а кровать стояла недалеко от окна. От удара окно распахнулось, и я упала с кровати. Было ли это инстинктивной реакцией или следствием ударной волны, я не знаю.

Я лежала на полу, спрашивая себя, не собирается ли кто-нибудь ворваться в комнату и утащить меня. Иногда в Ираке людей похищали именно так: нападающие взрывали бомбу, чтобы открыть все двери и проникнуть внутрь. Я могла слышать биение сердца и свое тяжелое дыхание. Вся дрожа, я поднялась, натянула одежду, схватила спутниковый телефон и ноутбук. Я выкрикнула имя Гая и в ответ услышала, как он зовет меня. В коридоре мы увидели служащих отеля с перекошенными, бледными лицами.

– Вы в порядке?! – завопила я. – Все в порядке?!

Они сказали мне, что в отеле, где живут команды NBC, произошел взрыв. Мы выбежали наружу и, добежав до угла, увидели разбитые окна и много дыма. Люди потоком выбегали на улицу, и вскоре все репортеры схватились за свои телефоны. Я в изумлении смотрела на горящий отель. Потом я повернулась и увидела вчерашнего знакомого, Мустафу, который стоял неподалеку. Он наблюдал за происходящим, а когда увидел меня, кивнул мне и улыбнулся. Я вдруг вспомнила, как он спрашивал меня, где я живу, и упомянул как раз тот отель, куда подложили бомбу. Я пошла к нему, но он перестал улыбаться и покачал головой, как бы говоря: «Не подходи!»

Около него остановилась белая машина. Он сел в нее и уехал.

Я поговорила с ребятами из NBC и узнала, что погиб по крайней мере один человек – сомалийский охранник. Закончив свое сообщение для NPR, я взяла короткое интервью для немецкой радиостанции. В Германии эту запись услышал мой преподаватель Лотар Брок, который прислал мне электронное письмо, где написал, что волнуется за меня. Он писал, что мой голос дрожал и было похоже, что я в шоке. Я сама не понимала, насколько я травмирована.

В тот день я узнала еще одну плохую новость: Акила Аль-Хашими умерла. Я уже пропустила похороны, но хотела навестить ее родных и принести им свои соболезнования. Когда я приехала в их дом, мальчик указал мне на комнату.

Я увидела там женщин, наносящих себе удары и рыдающих. Это были двоюродные сестры, тети и другие родственницы Аль-Хашими. Все они были одеты в абайи. В центре комнаты сидела пожилая женщина с длинными седыми волосами. Она выглядела так, как будто была в трансе. Женщина плакала и вопила, рвала на себе волосы и била себя по щекам. Ее рубашка съехала, и на коже виднелись красные пятна от ударов кулаков. Было такое ощущение, что она пытается выбить свою боль. Я знала, что этот ритуал оплакивания был частью шиитской традиции, но раньше никогда не видела его так близко. «Это мама Акилы», – сказала мне молодая женщина. Потом она спросила, кто я такая. «Вы не можете быть здесь, – сказала она после того, как я назвала себя. – Это только для членов семьи». Я извинилась и быстро ушла.

Когда я, оцепеневшая, садилась в машину, меня вдруг осенило, что уже второй раз за время моего пребывания в Ираке я прихожу слишком поздно. Когда забрали бывшего дипломата аль-Ани, я была убеждена, что кто-то не желает, чтобы я узнала правду. Я тоже чувствовала себя ответственной за случившееся: может быть, кто-нибудь подслушал наш разговор и поэтому аль-Ани исчез. В любом случае я не могла написать о том, что он мне рассказал. Люди, которые хотели, чтобы он замолчал, победили.

Когда умерла аль-Хашими, они снова одержали победу, но в этот раз все было еще хуже. Пока мы ехали обратно в отель, я начала дрожать. У меня было очень плохое чувство, что мы на Западе разрушаем саму структуру страны, которая не была демократической, но в ней было место такой женщине, как аль-Хашими, шиитке, которая смогла получить образование и заняться политикой. Может быть, эта система нам не нравилась, но мы, принимая свои решения, разрушаем ее и губим всех этих людей, умных людей, таких как она, людей разного происхождения, которые должны были сыграть роль в будущем страны. Я чувствовала, что убийство аль-Хашими – еще один шаг к катастрофе.

Я никак не могла выбросить из головы образ матери аль-Хашими. Она напомнила мне марокканскую бабушку. Звук ударов в тот момент, когда ее кулаки ударяли по щекам, эхом звучал у меня в ушах. Я не могла ощутить ее боль, но я чувствовала злость из-за того, что мы позволили всему этому произойти. Пока я ехала в машине, эти звуки так и пульсировали у меня в голове, а от злости крутило живот. Я прижалась лбом к стеклу и заплакала.

Глава 4
Халед эль-Масри просит помощи. Германия и Алжир, 2004–2006 года

Ирак изменил меня. Когда я вернулась домой, во Франкфурт, в конце 2003 года, со мной были и звуки бомбежек, и запах горящей плоти, и крики мужчин и женщин, пытающихся отыскать своих родных. Когда мы встречали Новый год, я отказалась выйти вместе с родными и друзьями на балкон, чтобы посмотреть фейерверк, потому что его грохот уж слишком напоминал взрывы бомб.

У меня не было настроения что-то праздновать из-за того, что происходило в прошлом году, и того, что лежало в основе происшедшего. Ненависть между суннитами и шиитами становилась все глубже, а война и оккупация Ирака стали для «Аль-Каиды» прекрасным поводом заявить о себе. Зверское поведение некоторых шиитских боевиков угнетало меня. За последние несколько месяцев мир узнал о том, что американские солдаты пытают и унижают иракцев-заключенных в тюрьме Абу-Грейб и других местах. Об этом стало известно из-за того, что были обнаружены кошмарные фотографии, на которых были засняты солдаты, выглядевшие так, как будто приехали в отпуск в экзотическую страну, где не существует морали и порядочности. Эти скандалы усилили мое ощущение того, что Запад, а в особенности – Соединенные Штаты, оставил те высокие моральные устои, которыми так гордился, и теперь совершенно безнаказанно действует точно так же, как те, кого его лидеры называют своими противниками.

– Люди должны знать, они должны понимать, что война в Ираке приведет только к тому, что ненависти и угроз в адрес европейцев и американцев станет больше, – говорила я своему преподавателю международного права Лотару Броку во время перерыва на обед в университетской столовой.

– Тебе нужно подлечиться, – отвечал он, и в глазах у него было видно неподдельную озабоченность. – Не езди больше в зоны военных действий. Уверен, что темы для статей найдутся и за пределами Ирака.

Он настоятельно советовал мне уделять больше времени учебе.

В 2004 году я ушла из «Вашингтон пост» и начала работать в отделе расследований «Нью-Йорк таймс». Я снова работала на контракте и имела право работать с ZDF, немецкой общественной телекомпании, одной из самых крупных в Европе. Моя учеба в университете перешла на новый уровень, когда преподаватели особое внимание уделяли домашним заданиям и итоговым отметкам. Вскоре я начала писать дипломную работу – это был последний этап перед получением университетской степени.

Брок, который был моим научным руководителем, настаивал на том, чтобы я взяла тему, не связанную с терроризмом. Он хотел, чтобы я писала о проблемах с водоснабжением на Ближнем Востоке, и предлагал мне сосредоточиться на Иордании, где принц Хассан бин Талал, брат последнего короля Хуссейна, много занимался этой проблемой.

Я пыталась сосредоточиться на своих занятиях и поиске информации для «Нью-Йорк таймс», но по-прежнему внимательно следила за новостями из Ирака и все больше интересовалась Абу Мусабом аль-Заркави, лидером «Аль-Каиды» в Ираке, и его организацией. Между чтением страниц учебников я просматривала новости с Ближнего Востока, переключаясь между «Аль-Джазирой», CNN и BBC.

Однажды на мой сотовый позвонили с неизвестного номера. Я ответила на звонок и услышала тихий, дрожащий голос, говоривший по-арабски:

– Это вы журналистка Суад Мехнет?

– А с кем я говорю? – спросила я.

– Меня зовут Халед эль-Масри, и меня похитило ЦРУ.

Я посмотрела на номер, который высветился на дисплее моего телефона. «Это, должно быть, какой-то ненормальный», – подумала я.

– Простите, я не понимаю, о чем вы. Кто дал вам мой номер?

Он назвал мне имя одного моего немецкого информатора, пожилого человека, который находился под следствием по подозрению в связях с террористами. Потом Халед вывалил на меня всю свою историю, поначалу очень бессвязную:

– Я был на пути в Македонию. Они меня арестовали. Они посадили меня на самолет в Афганистан. Меня пытали.

– Не говорите такие вещи по телефону, – прервала я. – Послушайте, господин эль-Масри, где вы сейчас? Могу я вам перезвонить? Думаю, нам лучше бы было встретиться лично.

Я велела ему купить новый телефон с предоплаченной сим-картой и перезвонить мне, чтобы мы могли назначить встречу. В те дни в Германии еще можно было купить телефон с сим-картой и не регистрировать ее под своим именем. Халед сказал, что «они» забрали у него все, но он найдет способ раздобыть новый телефон с сим-картой, чтобы мы могли назначить встречу. Он начал плакать.

– Моя семья исчезла, – всхлипывал он. – Что они могли сделать с моей семьей?

Я и понятия не имела, реален ли этот эль-Масри, но хотела встретиться с ним лично. Я позвонила в Нью-Йорк своему редактору, Мэттью Пурди. Он был настроен скептически.

– Это серьезные обвинения, – сказал он.

Я согласилась, но убедила его послать меня в Ульм, городок с населением примерно в 120 000 человек на юге Германии, где жил эль-Масри. Возможно, из-за того, что в «Таймс» я еще была новичком, Мэтт послал со мной еще одного репортера. Мы встретились с эль-Масри на железнодорожной станции, в кофейне. Его темные волосы до плеч были тронуты сединой, его ореховые глаза были окружены темными кругами, а их белки испещрены красными точками. Мы сели за столик и заказали кофе.

Халед спросил, не возражаем ли мы, если он закурит.

– Я немного нервничаю, – сказал он.

Он рассказал, что ему сорок один год, по происхождению он ливанец. Он был женат, имел четырех маленьких сыновей и работал в фирме по продаже подержанных машин. В конце декабря 2003 года после ссоры с женой эль-Масри сел на туристический автобус, следующий в столицу Македонии Скопье, где планировал провести недельный отпуск. Когда автобус добрался до сербско-македонской границы, пограничники отобрали у него паспорт и не дали вернуться в автобус. По словам Халеда, его проводили в маленькую темную комнатку и обвинили в терроризме.

– Они задавали массу вопросов, связан ли я с «Аль-Каидой», Аль-Харамейн или «Братьями-мусульманами», – рассказывал эль-Масри, делая большие паузы между предложениями. – Я на все отвечал «нет», но они мне не верили.

Аль-Харамейн был исламским благотворительным фондом, который подозревали в финансировании терроризма, а также считали связанным с «Аль-Каидой», Усамой бен Ладеном и Талибаном.

Через двадцать три дня македонские власти передали эль-Масри должностным лицам, которых он посчитал американцами. Он сказал, что его посадили на самолет, направляющийся в Афганистан, в Кабул. По прибытии ему надели наручники и несколько раз избивали. Его привязывали и фотографировали голым, затем накачивали наркотиками, а его мучители снова и снова повторяли вопросы о предполагаемой связи Халеда с «Аль-Каидой». После месяца голодовки эль-Масри снова завязали глаза и переправили на самолете в северную Албанию, где ему позволили пересечь границу Македонии, вернули паспорт и все имущество и на самолете отправили обратно в Германию. В общей сложности он провел в заключении пять месяцев. Ни в каком преступлении он так и не был обвинен.

Это был леденящий душу рассказ, и эль-Масри дрожал, когда говорил. В Ираке я видела людей, переживших шок после того, как они стали свидетелями бомбежек или побывали в тюрьме. Поведение эль-Масри напомнило мне о них. Я не была уверена, что его история – правда, но не сомневалась, что с ним произошло что-то плохое. Тем не менее, мой американский коллега – другой репортер из «Нью-Йорк таймс» – на нее не купился.

Эль-Масри позвонил мне позже тем же вечером.

– Думаю, ваш коллега мне не поверил, – сказал он.

Я ответила, что мы просто выполняем свою работу. Выдвинутые им обвинения были очень серьезны, и нам были нужны доказательства. Я сказала, что мне нужно время, чтобы найти больше примеров, и спросила о его планах. Он ответил, что связался с юристом:

– Я хочу, чтобы люди узнали, кто это со мной сделал, хочу, чтобы преступники понесли наказание. Я хочу, чтобы они признали то, что делали со мной и с другими.

У меня все еще были сомнения. Какой интерес мог быть у ЦРУ в похищении эль-Масри? Он упоминал, что ходил молиться в Multikulturhaus – исламский центр в Ной-Ульме, который часто посещали радикалы и взяли на контроль немецкие службы безопасности. Также он дружил с Редой Сейямом, снимавшим видеоролики, на которых моджахеды обезглавливали сербов. Эти записи я видела подростком в доме моего двоюродного брата в Марокко.

Связи эль-Масри с исламским центром и Сейямом, как я поняла, стали первой причиной для его ареста ЦРУ. Сейям, немец египетского происхождения, приобрел свои радикальные взгляды, когда молодым человеком жил в Ной-Ульме. Позже он провел некоторое время в Индонезии, и разведка Соединенных Штатов считала его причастным к атакам террористов на Бали в 2002 году. Теперь он считается человеком, занимающим высокий пост в Исламском государстве.

Как ни странно это звучит, но чем больше я думала над этой ситуации, тем сильнее верила, что эль-Масри говорит правду. Было что-то в том, как он рассказывает свою историю, в том, насколько травмированным он выглядел, что просто пронзало меня насквозь. Я снова позвонила Мэтту Пурди и убедила его разрешить мне в свободное время покопаться в этой истории. «Хорошо, держи меня в курсе, – сказал он. – Но помни, что это очень серьезные обвинения. Тебе потребуется много доказательств».

Я понимала, что в «Нью-Йорк таймс» рассказ эль-Масри воспримут как прямое нападение на ЦРУ и его методы в так называемой войне против террора, но это была не первая услышанная нами история о необычной программе ЦРУ по экстрадиции преступников, в рамках которой люди, подозреваемые в терроризме, передавались из одной страны в другую, «минуя официальные каналы». Начиная с 11 сентября эти тайные методы нашли широкое распространение и затронули более сотни предполагаемых террористов, которых перевозили в тюрьмы разных стран и в секретные американские заведения в Афганистане, Польше, Таиланде, бухте Гуантанамо, Румынии и Литве. Среди похищенных был Махер Арар, канадский инженер, родившийся в Сирии, которого подозревали в том, что он был оперативником «Аль-Каиды». Арар утверждал, что после того, как его схватили в Нью-Йорке в 2002 году, американские власти переправили его в Сирию и там десять месяцев держали в тюрьме и пытали. Другой задержанный, австралиец по имени Мамдух Хабиб, обвинил федеральные власти в том, что после шести месяцев пыток в египетской тюрьме его отправили в тюрьму Гуантанамо на Кубе. По оценкам организаций по защите прав человека, десятки таких «особо ценных» арестованных тайно содержались в секретных тюрьмах по всему миру.

Я перечитала заметки, сделанные во время интервью. На следующий день я начала обзванивать своих информаторов в спецслужбах Германии. Официально люди заявляли, что никогда не слышали ничего подобного. «Вы начинаете верить в сказки?» – спросил меня один чиновник. Я спрашивала себя, сколько же мне потребуется дней, чтобы узнать, говорил ли эль-Масри правду.

Моей следующей надеждой были информаторы, которых я называла «люди из телефонов-автоматов», потому что я звонила им только из старомодных телефонных кабинок, чтобы нас никто не подслушал. Позже я использовала для этой цели старые телефоны Nokia, которые покупала в магазинчике около вокзала. В этом магазинчике продавцы знали, как добыть незарегистрированные сим-карты, с помощью которых я звонила своим источникам, за которыми могли следить. Большинство из этих людей составляли чиновники, с которыми я познакомилась в Ираке и сразу после возвращения оттуда. Они были из Германии, Соединенных Штатов, различных ближневосточных стран и Северной Африки и располагали конфиденциальной информацией.

Я нашла телефон-автомат неподалеку и позвонила сотруднику немецких спецслужб с высоким рангом. Он дал мне номер «для экстренных случаев», а не свой обычный номер сотового телефона.

– Вам удобно говорить? – спросила я.

– Долго говорить я не смогу, но вашего звонка ждал.

Я сказала, что мне нужен его совет и рассказала о деле эль-Масри, не называя имени и не вдаваясь в детали:

– Мне нужно знать, правда ли это, или я попусту теряю время. Я буду рада любой помощи с вашей стороны. А почему вы сказали, что ждете моего звонка?

– Нет, я не думаю, что вы попусту теряете время, – сдержанно ответил он. – Вы на правильном пути. Это большое дело.

Я покрепче прижала трубку к уху, чтобы не пропустить ни слова.

– Ответ на ваш второй вопрос: немецкие власти получили официальную информацию практически в тот самый день, когда этот человек вам позвонил.

– Какие власти? И как они узнали, что он мне звонил?

– Это означает, что за одним из вас или за обоими следят. Возможно, вы захотите проверить это в Министерстве внутренних дел, но остальные тоже получили информацию. Мне пора идти.

Я повесила трубку. Голова у меня закружилась. Я все еще искала мотив, но теперь по крайней мере точно знала, что у меня в руках что-то. Мой следующий звонок был специалисту по связям с общественностью Министерства внутренних дел.

– Никаких комментариев, – услышала я на другом конце линии.

Я позвонила Мэтту Пурди с телефона-автомата, поскольку не была уверена, что мой мобильный и домашний телефон не прослушивают, и передала то, что рассказал мне информатор.

Это все поменяло. Редакторы сказали, что с этого момента я работаю над этим материалом совместно с лондонским коллегой Доном ван Натта. Я позвонила эль-Масри и попросила номер телефона его адвоката Манфреда Гнжидика. Гнжидик был немцем хорватского происхождения, который занимался иммиграционным правом и представлял интересы людей, которых обвиняли в принадлежности к террористическим группировкам. Он вел и другие дела, связанные с мечетью в Ной-Ульме. Гнжидик сказал мне, что послал письма в Министерство внутренних дел, в Министерство юстиции, главе ведомства федерального канцлера и лично канцлеру Герхарду Шредеру и что от имени эль-Масри он возбудил дело против неизвестных личностей. Я поделилась с Доном всем, о чем узнала.

Дон был совсем не таким, как тот репортер, который сопровождал меня на первую встречу с эль-Масри. Он был крупным и неуклюжим, и его вполне можно было назвать ветераном репортерских расследований. Дон быстро осознал важность того, что рассказал мне эль-Масри, и проанализировал это в свете информации, которую имел об антитеррористической тактике Соединенных Штатов. У Дона было доброе сердце и легкий характер, он очень заботился о том, чтобы при написании статьи ни в чем не отклониться от истины. Я многому научилась, работая с ним.

– Давай встретимся с ним вместе, а также встретимся с властями, которые ведут дело, – сказал Дон. – Если все это правда, то дело очень громкое. И, Суад, если ты почувствуешь, что с твоим телефоном что-то странное, или заметишь, что за тобой следят, дай мне знать. Ты работаешь на «Нью-Йорк таймс», и никто не имеет права тебе мешать.

Я начала обращать больше внимания на то, что вокруг меня. Я внимательно осматривала запаркованные у нашего дома машины и пыталась рассмотреть, кто в них сидит. Каждый день, выходя из дома, я оглядывалась через плечо, чтобы посмотреть, не идет ли кто за мной. После атак 11 сентября немецкие власти стали более бдительными насчет политической и экстремистской деятельности в кампусах высших учебных заведений, и я знала, что и в моем университете у них есть информаторы. Я продолжала ходить на занятия, но не делилась никакой информацией о том, что со мной происходило, ни с преподавателями, ни с товарищами. Дон сказал мне следить за тем, чтобы я нигде не оставляла свои заметки так, чтобы их можно было прочитать, поэтому я стала прятать свои блокноты вне квартиры.

Через несколько дней Дон прилетел из Лондона, и мы поездом отправились в Ульм, чтобы встретиться с эль-Масри и его адвокатом. Эль-Масри повторил свой рассказ. Дон расспрашивал его о деталях похищения и пыток.

– Я верю ему, – сказал Дон, когда мы тем вечером вернулись в отель. – Описанные им детали пыток и всей ситуации в целом похожи на другие случаи.

В мюнхенском отеле мы встретились с обвинителем и должностными лицами из полиции, которые расследовали это дело. Они сказали, что, принимая в расчет собранные доказательства, они тоже верят рассказу эль-Масри.

– Мы взяли образец волос эль-Масри и провели несколько тестов, – рассказал нам старший офицер полиции из Ульма. – Результаты показали, что этот человек побывал в очень напряженной ситуации.

Они смогли определить, что эль-Масри перенес резкое изменение в питании, что было связано с его голодовкой, и что он побывал в климате, схожем с климатом Афганистана.

На следующий день я пришла к эль-Масри домой. Его жена Аиша и их дети вернулись к нему в Германию, и я хотела встретиться с ними. Аише было двадцать семь лет, она была очень тихой. Одета она была в черное платье и бледно-голубой платок на голове. Сыновья носили похожие костюмчики со слониками. Когда эль-Масри ушел и не вернулся, жена очень обеспокоилась. Проходили недели, а она не получала от мужа ни единой весточки, поэтому вернулась в Ливан, к своим родным, думая, что, возможно, Халед ушел от нее к другой женщине. Дети часто спрашивали: «Где папочка?» и «Зачем мы сюда приехали, мама?» В этом месте своего рассказа Аиша начала плакать. «Время от времени я звонила его друзьям в Германию и спрашивала, не слышали ли они чего о нем. Но никто ничего не знал», – добавила она.

Аиша заметила, что после возвращения муж очень изменился: «Он стал очень нервным. Иногда просыпается посреди ночи и кричит».

Мои источники в разведслужбах подтвердили, что эль-Масри имел контакты с такими людьми, как Реда Сейям, которые находились под наблюдением. Но сам эль-Масри никогда не был вовлечен в распространение пропаганды джихада и не был замечен как член джихадистского движения.

Вернувшись домой, я взяла свою копию доклада комиссии по расследованию событий 11 сентября и углубилась в него. Поискав некоторое время, я нашла абзац, в котором говорилось, что Рамзи бен аль-Шиб и будущий угонщик самолета 11 сентября Марван аль-Шеххи встречались с человеком по имени Халид аль-Масри в поезде в Германии, и этот аль-Масри говорил с ними о том, чтобы присоединиться к джихаду в Чечне. Позже аль-Масри связал их с членом «Аль-Каиды» в Германии, который отправил их в Афганистан, где аль-Шеххи и Зияд Джаррах, еще один член Гамбургской ячейки и будущий угонщик, встретились с Усамой бен Ладеном и были завербованы для участия в атаках 11 сентября.

Эль-Масри сказал, что один из тех, кто пытал его в Афганистане, обвинял его в том, что он был старшим оперативником «Аль-Каиды», прошедшим подготовку в Джелалабаде и связанным с Аттой и бен аль-Шибом. «Я отрицал все, – говорил нам эль-Масри. – Я все время повторял: «Нет, нет, нет!»

Имена писались и звучали немного по-разному, но были ли Халед эль-Масри и Халид аль-Масри одним и тем же человеком или американцы перепутали двух разных людей? Гнжидик, адвокат эль-Масри, считал, что верно последнее, и постепенно мы присоединились к этой точке зрения. Похожие имена в сочетании с тем, что эль-Масри посещал определенную мечеть и был знаком с некоторыми неблагонадежными людьми, – этого было вполне достаточно, чтобы предъявить ему обвинения. Если все так, то это был случай ошибочного установления личности, повлекший за собой чудовищные последствия.

Редакторы дали нам понять, что ставки очень велики. «Если что-то в статье окажется неверным, то ты можешь не просто потерять работу, тебя вообще больше никуда не возьмут», – сказал мне один из коллег. Мы с Доном дважды и трижды проверяли все факты, и этот процесс занял многие недели.

За день до выхода статьи я несколько часов просидела в своей комнате, просматривая все свои заметки, каждый отдельный листочек. «Нет ли где ошибки? – спрашивала я себя. – Вдруг чего-то не хватает?» Несколько дней я не могла есть и жила только на кофе.

Дон чувствовал, что я нервничаю: «Теперь уж все как есть, так и есть, Суад. Мы много месяцев над этим работали. Ты сказала эль-Масри, что статья выходит завтра?»

Я не сказала. Я решила выйти прогуляться и позвонить ему из телефона-автомата. Я быстро шла по улице, слушая мою любимую поп-музыку восьмидесятых, и снова прокручивала в голове всю историю.

– Я просто хотела дать вам знать, что статья выйдет завтра, – сказала я, дозвонившись до Халеда. – На нее может быть реакция, поэтому я вам и звоню.

– Завтра?

– Да, завтра.

В ответ на другом конце провода повисла тишина.

– Халед?

– Да, я здесь, – ответил он, и его голос дрожал. Он плакал.

Я тоже стояла молча.

– Спасибо, Суад, и поблагодарите вашего коллегу Дона. Спасибо, что вы поверили мне.

– Мы просто делали свою работу, – ответила я, чувствуя, как на меня накатывает утомление.

По пути домой я думала о том, как эль-Масри после всего, что с ним произошло, по-прежнему способен видеть различия между американцами. Он поблагодарил Дона. Он никогда не говорил о том, что ненавидит всех американцев.

Когда я увидела статью в Интернете, я перечитала в ней каждое слово. Мы подготовили несколько историй-продолжений, в одной из которых рассказали о том, что немецкие власти знали о случившемся и когда им стало об этом известно. У одного из наших коллег из «Нью-Йорк таймс» были свои источники в Македонии, которые рассказали, что по крайней мере один представитель немецкой внешней разведки Bundesrepublik Nachrichtendienst (BND) узнал об аресте эль-Масри на следующий день после того, как это случилось. Офицер разведки среднего ранга сказал, что в январе 2004 года в кафетерии здания правительства Македонии к нему подошел незнакомец, который сказал, что немецкого гражданина арестовали в Скопье, а затем передали американцам. Это было почти за год до того, как вышла наша статья.

Когда наши с Доном изыскания перестали нравиться немецким властям, пресс-секретарь министра Йошки Фишера предупредил нас, что, если мы опубликуем эту информацию, у нас будут неприятности. Но мы все равно опубликовали свою статью. Но тот факт, что эль-Масри был арестован ошибочно, Германия публично не признавала до июня 2006 года.

Через полтора года после того, как мы с Доном написали об истории эль-Масри, мне позвонили Гнжидик и сам Халед и попросили о встрече. Я добралась до Ульма на поезде и встретилась с ними в ресторане неподалеку от конторы адвоката. Эль-Масри выглядел удивительно жизнерадостным. «Я никогда и не думал, что мир услышит мою историю и что люди, даже в Соединенных Штатах, заинтересуются тем, что со мной произошло», – сказал он. Халед добавил, что он получил много теплых писем от американцев, которых тронул его рассказ, но так и не получил ни извинения, ни адекватного объяснения случившемуся ни от американского, ни от немецкого правительства. Видимо, его это очень огорчало: «Я этого не понимаю. Как они могут называть себя странами, которые уважают закон и права человека, когда похищают и пытают людей так, как это случилось со мной?»

Я рассказала ему, что многие журналисты писали о его деле, в том числе и команда из «Нью-Йорк таймс», которая нашла информацию о полете, указывающую на то, что самолет, управляемый подставной компанией, работающей на ЦРУ, вылетел из Скопье в Кабул через Багдад 24 января 2004 года, на следующий день после того, как в паспорте эль-Масри был поставлен штамп, указывающий на его отъезд из Македонии. Я добавила, что такое освещение истории могло в конце концов помочь ему найти ответы на вопросы, которые он так жаждал получить.

– Мы хотим с вами кое-что обсудить, – сказал Гнжидик. – В тюрьме с Халедом был еще один заключенный, которого тоже выпустили. Недавно этот человек связался с Халедом. Его зовут Лаид Саиди, и он вернулся в свою родную страну, Алжир.

– Где он взял ваш номер телефона? – спросила я эль-Масри.

– Мы общались друг с другом через общую стену в наших камерах, – ответил Халед. – Мы заучили наизусть имена и номера телефонов друг друга, чтобы, в случае если одного из нас выпустят, он мог позвонить родным другого.