Текст книги "Катехон"

Год 1513-й. Время театра, холодное время перед новой чумой. Только так можно понять, что творил в тот год доктор Фауст в славном городе Эрфурте, чем потешал одних и пугал других.

А «Рыцарь, смерть и дьявол»? Вы ничего не сказали об этой гравюре.

Невозможно сказать всё обо всем, мои дорогие. Иногда нужно смотреть, просто смотреть.

49

Дворец Фульского короля был выстроен в форме огромной раковины. Огромной улитки. Для большего сходства стены его были выложены перламутром.

Тот, кто входил в этот дворец, долго шел по холодным перламутровым залам с округлыми стенами. Залы всё более сужались, вошедший то и дело останавливался и озирался.

Вы говорите о лабиринте? Нет, он не говорит о лабиринте. Из лабиринта трудно выйти. Из дворца Фульского короля выйти было легко. Просто повернуть назад и идти в том же направлении. И тем не менее обратно никто не выходил.

Может, это был лабиринт времени? Говорят, еще в Египте умели строить такие. Чтобы в каждом зале стояли часы. И чтобы в каждом следующем зале они показывали хотя бы на минуту раньше, чем часы в предыдущем.

Фульский король сидел в самой середине дворца-раковины. Что он там делал? Кубок стоял под стеклянной призмой, с которой раз в неделю стирали пыль. Хотя никаких недель тут не было, ни дней, ничего. Как и пыли.

Говорят, что, пройдя первые два зала, посетители теряли обоняние. Еще пару залов, и начинали хуже слышать. К середине пути почти слепли.

Это было не так, ничего они не теряли. Но то, что они находили, было еще тяжелее.

Если бы можно было включить музыку, здесь бы звучала музыка. Но ее включать нельзя, ничего нельзя включать; здесь звучат только тишина и отдаленный шум волн.

50

Это была обычная черноморская рапана.

В домах его детства рапаны встречались часто. Использовались обычно как пепельницы. В тех домах, где не курили, эту раковину держали для гостей. Или просто ставили для красоты на окно, на стол, складывали в нее какую-то мелочь, пуговицы.

В домах побогаче были и другие раковины, и колючие веточки кораллов. Скудная мечта советского человека об экзотике, южных морях, о чем-то таком… На стенах темнели африканские маски, взятые непонятно откуда. Тоже потом смывались временем.

Он вертел раковину, собираясь поставить на место и всё не ставя.

Ему двадцать один год.

На нем темно-серый свитер, в руках – раковина.

Вместо брюк на нем старые шорты. Свитер и летние шорты. Брюки сняты в стирку, ворочаются сейчас в стиральной машине. Машина гудит из ванной. А свитер пока не такой грязный, еще можно походить. Нет, просто темный, грязь на нем не так видна. Но еще можно.

Они встречаются уже вторую неделю. Такой красивый глагол: «встречаться». Как эта раковина; он ставит ее обратно на полку. В луче деловито движется пыль. Слышно, как открывается дверь ванной, она выходит, потная, в спортивном костюме. Он для чего-то снова берет раковину, вспугнув пыль в луче.

Она входит в комнату и смотрит на него. Запахи порошка и пота входят вместе с ней. Он стоит, с голыми ногами, в свитере. И эта раковина. И эта его кривозубая улыбка.

Она начинает тихо смеяться. Такое с ней иногда случалось, в метро, в библиотеке, в постели. Смотрит на него и смеется, и плечи пляшут. Он знает. Он целует, один поцелуй, два, три раза. Он считал? Да. Потом всё проходило, даже без укола. (Что – «всё»?)

Сжимая рапану, он подошел к ней. Ее смех, запах порошка, гудение машины. Шум воды, его брюки кружатся в темной пене, где-то далеко. Набрав воздуха и присев, он берет ее на руки. «Я тяжелая», – говорит она шепотом. Он перенес ее через комнату и положил на тахту, застеленную старым красным покрывалом. «Что у тебя там?» Раковина, сказал он. Она уже не смеялась, просто лежала и смотрела на него снизу.

51

Кем она работала?

Их первая встреча на Алайском (это мы уже видели). Поиски черепа (это тоже). То, как долго она не подпускала его к себе, отворачивалась, медленно уходила (и это смотрели, спасибо). Итак, она была…

Билетером в кукольном театре.

Уборщицей в книжном магазине.

Машинисткой в нотариальной конторе, пять минут от дома, иногда приходила туда в тапках.

Кондуктором в трамвае.

Нужное подчеркнуть; вот карандаш.

Хорошо, только кому подчеркивать? Комната пуста.

На столе накрытый марлей арбуз, часть марли подмокла, по ней ползает муха, взлетела, села на книги, снова ползет. Книг много, на столе, на полке. Рапана на полу рядом с тахтой. Тахта застелена, подушка поставлена парусом, как в детсадах и лагерях. Так же он будет застилать свою одинокую мягкую постель на Картойзерштрассе. На стульях, на дверях и даже люстре сушится одежда. Первый этаж, как сушить на улице? На окнах решетки. «Детки в клетке», – говорила она, проводя по ним пальцем. Интересно, как это по-немецки? Киндер ин… как будет «клетка»?

В окне живет своей жизнью ташкентская осень. Кричат дети. С чинар падают листья, твердые и светящиеся. Она собирала самые большие, отборные листья и ставила в черный стакан. Там стояли еще три пыльные вербы. «Из церкви», – говорила она и становилась серьезной.

В слове «церковь» ему слышалось «кровь». «Це кровь». Так, кажется, по-украински. Почему он вспомнил украинский?

«Це кров», – исправил его кто-то из знакомых, знавших. Твердая «в». Твердая украинская «в».

Кровь всё равно оставалась. Кровь-церковь двигалась в нем, невидимая, внутренняя. Только в момент боли выступала наружу, текла из носа, пальцев, ушибленных колен.

В его Самарканде было три церкви. Георгиевская, Покровская и Алексиевская. Самой старой была Покровская, стоявшая на узкой зеленой улице.

А теперь, внимание, правильный ответ.

В ту осень она работала уборщицей в «Пропагандисте». Книжный магазин на Пушкинской напротив старой консерватории. Поэтому и встретил ее тогда на Алайском, ходила устраиваться. От «Пропагандиста» до Алайского десять минут спокойного шага. Она ходила спокойно.

В магазин приходила вечером, к закрытию; быстро переодевалась. Особой грязи не было, но уставала, магазин большой, еще склад. Делала перерывы, брала с прилавков книги, садилась в кресло, нога на ногу.

На предыдущей работе уставала больше: кондуктором в тринадцатом трамвае. Адский маршрут, самый длинный. Выдержала три месяца. Обычно кондукторами брали громких теток, реже сонных парней с трудностями ума. А она зачем? «Хотела попробовать». Утренние мужики в час пик пытались прижаться к ней. «Если б только прижаться…» Горячая брезгливость, жалость к ним, идиотам, и черная усталость. «Приползала домой – отрубалась». А теперь – полы. Полы и книги, и снова усталость. Зачем? «Хотела попробовать».

А зачем она с ним? Он не спрашивал. Не то чтобы боялся услышать что-то похожее… А может, боялся.

Измотала, высосала, выжала его своим молчанием, неприходами на встречи, неответами на звонки, бросанием трубки в середине разговора (он стоял и слушал гудки). Почему, спрашивал он глазами. «Потому что ты меня убьешь», – тихо говорила она.

Первого фантома он создаст с ней.

52

И снова зима, ранний морген и солнце над Эрфуртом цвета местного пива.

Доктор Фауст уезжал, тихо и незаметно, как и прибыл. Никто не вышел проводить, обнять, поцеловать обметанными губами. С друзьями и студентами он шумно простился накануне. До полуночи из Дома под якорем неслись музыка и тюрингский выговор вперемешку с латынью. Все спорили и пели песни, один доктор не пьянел и поглядывал на водяные часы.

Полтора года пробыл доктор в этом городе. Полтора года, бесплотные мои господа. Читал лекции в университете. Хотя «читать лекции» тогда не говорили: lectio само есть «чтение». Говорили: «Читал такую-то книгу перед слушателями». Он читал толкования на Гомера, пока его не изгнали.

Доктор скачет галопом, пощуриваясь на солнце, конь под ним тот же, черной масти. Невидимые струи холодного воздуха обтекают их.

Потом будут рассказывать, что его выгнали за ту соблазнительную лекцию. Толкуя Гомера, он так подробно описывал наружность Менелая, Елены, Одиссея и прочих лиц, что господа студенты возымели большое желание увидеть их воочию. И обратились к нему с почтительной просьбой.

Доктор усмехнулся и кивнул.

В назначенный день случилось великое стечение студентов, все желали увидеть прославленных героев. Одни утверждали, что господин доктор выполнит свое обещание, другие громко в этом сомневались. Доктор углубился в лекцию, но по покашливанию и прочим признакам заметил, что слушатели ждут обещанного. «Что ж, – якобы сказал он, – раз вы, господа, имеете такую охоту, так тому и быть».

Подышав в подмерзшие ладони, хлопнул в них.

И будто сразу же вошли в лекторию вышеназванные герои в доспехах и платьях своего времени, оглядываясь и вращая глазами, точно были разгневаны. Студенты сидели, остолбенев и пооткрывав рты. Замыкал шествие великан Полифем с глазом посреди лба и косматой бородой. Из пасти у него торчали ноги какого-то бедняги, которым он, вероятно, завтракал, а сам великан метал голодные взоры на студентов, особенно на пригожих и упитанных. На студентов же напал такой страх, что одни лишились речи, другие обмочили штаны, а третьи стали умолять господина доктора поскорее завершить лекцию. Доктор же Фауст, улыбаясь, снова хлопнул в ладоши, и все герои стали кланяться и уходить, кроме Полифема, который всё стучал железной дубиной и вращал глазом. Но когда господин доктор погрозил ему пальцем, то и великан, неохотно поклонившись, вышел. После чего лекция закончилась, к облегчению и неописуемой радости всех студентов. Но кто-то, как это обычно бывает, донес университетскому правительству, вмешалось духовенство, и как ни славилась Университас Эрфордензис своим свободным духом, а подобный стиль преподавания был признан нежелательным.

Всё это было, скорее всего, выдумкой, одной из тех, какие родятся в нечесаных студенческих головах после третьей-четвертой кружки эля. Конечности слабеют, в животе хрипло бурчит, зато воображение скачет почище вороного коня господина доктора, о котором тоже успели много чего насочинять. Будто бы видели, как конь этот поднимал его в воздух и проносил с ревом реактивного истребителя (каковых тогда, разумеется, еще не было) над эрфуртскими крышами. И якобы даже имелось веское доказательство этих лошадиных полетов, весьма неблаговонное, упавшее с неба на шляпу одного из обывателей. По поводу чего якобы была подана жалоба в университет с требованием запретить доктору подобное передвижение, нарушающее спокойствие горожан и представляющее угрозу для их головных уборов.

Чего о нем только не говорили за эти полтора года… Доктор поковырял в зубах, усмехнулся и натянул поводья; конь пошел медленнее.

53

Она придвинулась к нему, изо рта у нее пахло чем-то горьким и сладким.

«Знаешь, почему про него так говорят: “идет”?..»

«Про кого?»

«Про дождь».

Окно было открыто, она курила в темноту. От электрического света ее кожа казалось желтой. Грудь у нее была не очень правильной, она понимала это. Она многое понимала. На голове было махровое полотенце.

«Он же действительно идет… – Она поправила полотенце. – Слышишь?»

Он прислушался. Или просто сделал вид. Его кожа тоже казалась желтой. Тогда еще не было этих мертвых белых ламп, не изобрели. Они доедали арбуз.

«Как будто чьи-то шаги».

Часы стояли возле блюда с корками и показывали полночь.

«Гномов», – сказал он.

Он взял вилку и вдруг представил себе гномов, идущих по ночному городу. Не тех смешных, как рисуют в книжках. А очень маленьких людей, серых и молчаливых. Человечков, манекенов. Шли и размокали от дождя.

«Так чем там закончилось, про Фауста?» – спросила она.

Он снова уловил горький запах из ее рта. Еще от нее пахло мылом – она вымыла голову – и сигаретой. Докурив, закрыла окно, звуки маленьких шагов стали тише. А лица у нее не было. Совсем? Пауза. Совсем.

54

Ведро стояло в подсобке. Там же находились две швабры и несколько сухих тряпок. Тряпки при высыхании принимали странные формы. Еще была раковина.

Она стояла к нему спиной, ожидая, когда ведро наполнится.

Он подходил к ней сзади и мешал.

«Не надо», – говорила она. Ее голос заглушался шумом воды.

Он помогал ей вытащить ведро из раковины, вода выплескивалась, его матерчатые туфли промокали.

«Ну вот…» – говорила она.

Он трогал ее, она была в халате чернильного цвета. Стучало сердце. В глазах плавали маленькие медузы, было холодно. Потрогай, какие руки.

Она склонилась над ведром и купала в нем тряпку. Как ребенка, подумал он. Повернулась к нему: «Как твоя голова?»

Он сказал, что лучше. Боль уходила, оставалась тяжесть и мокрые ноги. Он поцеловал ее в шею. «Потом», – сказала она.

Она мыла полы, он смотрел книги. Головная боль почти прошла, только последние медузы еще плавали между строк, когда открывал книгу.

Ей надоедало тереть, и она начинала танцевать со шваброй. Ум-па-па… Или просто шла и тянула ее за собой, оставляя длинный влажный след, как улитка.

Потом наступало обещанное «потом». Он шел на склад и сооружал им ложе из книг. Отбирал толстые, в коленкоровых обложках, обдувал от пыли, чихал. Поверх книг ложилась его рубашка, ее халат. Всё равно было жестко. Но вначале не чувствовалось.

Она возвращалась с мокрыми и холодными руками. Заскакивала верхом на швабре, изображая полет. «Как твоя голова?»

Последние медузы выстраивались в круг и начинали танец.

«Мерга…» – говорил он, освобождая губы.

55

Расшифровка продолжается. Карие глаза Турка глядят в монитор. Его ресницы.

Неподалеку расположились серые глаза Славянина.

На экране – предмет, который вначале можно принять за облако. Это мозг.

Через неделю Славянин летит в Ташкент. Институт к этому времени будет уже почти закрыт, остатки оборудования демонтируют, погрузят в контейнеры и вывезут. Здание решено переоборудовать в общежитие для беженцев. Клумба исчезнет.

Погода стоит солнечная, ветер умеренный. Турок, пока не истекла страховка, приводит в порядок зубы.

Славянин никуда не ходит. Пишет проджект финализейшн репорт, лежит на диване в полосатых носках и смотрит русские передачи. «Готовлюсь к поездке», – отвечает на молчаливый вопрос Турка, что он сегодня делал.

Квартира Сожженного на Картойзерштрассе стоит пока пустой. Что с ней делать, еще не решили. Или решили, но нужно согласовать. Всё непросто в этом лучшем из миров.

Турок вернулся с новым зубом, разглядывает его в зеркале. Из комнаты доносится звук открываемой бутылки, Турок морщится. И снова гладит зуб пальцем.

Сняв куртку, заходит в комнату.

– А вот и наш Фауст. – Славянин приподнимается на диване. – Покажи зубик.

К вечеру они помирятся, Славянин уйдет умываться холодной водой и выбивать нос. Турок будет молча поджаривать сосиски и резать хлеб.

Ночью они сядут за остатки расшифровки. Осталось еще несколько темных мест в лобных долях.

– Шайсе, – говорит Славянин, подперев голову ладонью. – Здесь у него всё навалено, как мусорная куча. Узнаешь?

Турок слегка кивает и проверяет языком новый зуб.

– Хотя… – Славянину хочется поговорить. Говорит он куда-то в окно, где светится ночным светом улица. – Хотя любой мозг – это мусорная куча.

Турок смотрит на него:

– Это не твои мысли.

– Ну да, – соглашается Славянин. – Его… А давай еще по одной?

Турок мотает головой.

– А помнишь, он говорил… – Славянин встает, идет на кухню, долго и шумно там ищет. – Чтобы познать человека, нужно порыться в его мусоре? А?

Турок продолжает смотреть в экран.

56

А изгнали доктора Иоганна Фауста из славного Эрфурта вовсе не за магию. Копыта, копыта, копыта… Магия в те времена, кстати, вполне законно преподавалась. В Кракове, например. Как наука. Про него будут говорить, что, учась в Кракове, он водил к себе краковских девушек, после чего те исчезали.

От топота копыт пыль по полю летит.

Снежная пыль летит от топота его вороного. Зря, конечно, дал ему такое имя – Тойфель. Что поделать, если конек его прожорлив, альз Тойфель[11]11
  Как черт (нем.).


[Закрыть], и ретив, что слов нет; а уж как заржет… Да и пощекотать сытое благочестие этих господ ему очень хотелось. Немцы боятся щекотки; она разрушает их туманную задумчивость.

Кто мог представить, что имя его коня так испугает жителей Эрфурта? «Как-как, говорите, зовут вашу лошадь?» И крестятся, крестятся, не переставая жевать свою колбаску или чем у них там набит рот.

Копыта, копыта. Доктор направляется из Эрфурта в Веймар. Доктор скачет на черной лошадке.

Но изгнали его не за ту злополучную лекцийку, а за другую. Тогда сыны Божии увидели…

В ветре, бьющем по щекам, начинают гудеть голоса, беседующие и осуждающие.

Дерзнул он прочесть лекцию по богословию. И уж тут ему не простили, и припомнили, и бросились, дергая руками, точно в благочестивом танце. Полетели ему в лицо осенние листья пригоршнями, снопами мокрого огня.

Он поднял руки, защищая свой мозг. В каждом листке было чье-то кричащее лицо. Они кружили над головой и кричали ему в глаза. Была осень.

Videntes filii Dei…

Он прочел лекцию богословскую, зал был полон, несмотря на холод. Он прочел ее всего на один стих из Книги Бытия. И было холодно в зале, точно ледяной огонь облизывал всех.

Тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих…

В то время спор возник в университете меж богословами: кто сии «сыны Божии»? И трещали умы, точно поленья в камине. И поднимались и опускались руки.

Тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали себе в жены.

«Это были люди, отмеченные благодатью, князья и вельможи, – говорили одни и поднимали руки. – А дочери человеческие были простушками, уборщицами и торговками». И опускали руки.

Другие говорили, что сыны Божии были потомками Сифа, третьего сына Адама и Евы, и поднимали руки. А дочери человеческие происходили от первого преступника Каина. И опускали руки и вздыхали.

Третьи, самые ученые, говорили: «Сыны Божии были и потомками Сифа, и князьями и герцогами, ибо кем быть потомкам Сифа, как не вельможами? А потомкам Каина – как не пребывать в низком звании?» И, говоря это, то опускали, то поднимали руки, производя ими плавные движения.

Послушал их доктор Фауст и улыбнулся.

«Как следует, господин коллега, понимать вашу улыбку?» – спросили его.

Доктор Фауст снова улыбнулся. И где-то недалеко заржал его конек. А ржанье у него – что твоя пушка. Выпучились у ученых мужей глаза, и руки в движении замерли.

Рассмеялся доктор Фауст.

«Не потрудитесь ли объяснить ваш смех?» – подступили к нему богословы.

«Отчего же, – отвечал он им, – могу и объяснить, если дозволите».

Посовещались богословы, почесали свои тонзуры и – дозволили. Давно самим послушать хотелось, что это за доктор Фауст, о котором разные чудеса сообщают. Назначили день.

Разыгралась вьюга в то утро в славном городе Эрфурте. Точно не славный это Эрфурт, а дальняя и дикая Московия, где у всех, даже женщин, растут от холода бороды и по улицам на медведях ездят.

«Фуй! – говорили ученые мужи, отплевываясь от снега. – Что за погода!»

На лекцию, однако, прибыли, даже мест не хватило. Ждут, переговариваются, на скамьи коврики стелют, чтобы было теплее слушать, спорить и возмущаться.

Прискакал доктор Фауст. Пар из лошадиных ноздрей так и валит. Зашел весь в снегу, ногами потопал. Топ! Топ! За ним служка университетский едва поспевает – от снега веничком отряхнуть. А вьюга себе гудит, пляшет.

Говорил доктор в тот раз мало, без обычных риторских загогулин. Откашлявшись, быстро перешел к делу. Те сыны Божии были ангелами, только падшими. Ведь сказано далее в Писании: В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им: это сильные, издревле славные люди.

Откуда люди могут рождать исполинов? Не иначе как от ангелов. И снова закашлялся.

Тут кто-то из богословов поднялся: «Нам известно такое мнение. Но оно ложно: ангелы, как мы хорошо знаем, бесплотны и для бракосочетания непригодны».

«Ах, непригодны… – усмехнулся доктор. – Ну, это мы еще посмотрим».

А за стенами в то время гуляла вьюга, за два шага не увидишь, волка от свиньи не отличишь. Попрятались жители по домам, греются кто чем.

«Вы, – снова хрипло заговорил доктор, – верно, разумеете обычных ангелов, которые и правда бесплотны. Но тут говорится… – доктор замолк, точно прислушиваясь к звуку ветра, – о падших».

Кто-то перекрестился, кто-то сдвинул брови, кто-то стал разглядывать темный потолок.

«Впрочем, – сказал доктор, – если желаете, я могу продемонстрировать вам, как это происходило. Сие не составит мне труда, а вам, возможно, доставит удовольствие и насытит ваше любопытство».

Головы осторожно закивали. Некоторые, особо осторожные, правда, поднялись и, прихватив коврики и писчие инструменты, покинули зал. Но прочие, почти все, остались и стали жадно ждать.

57

Она лежала, неподвижная и холодная. Он смотрел на нее.

Книги, служившие им постелью, были разбросаны по всему полу. «Надо собрать», подумал он.

Снова потрогал ее. Она была холодная, как обложка книги, даже холоднее. Неподалеку стоял электрокамин и не грел.

Он поднялся и стал искать одежду, свою. Ее одежду тоже надо будет найти. Нехорошо, что она лежит голой, надо одеть. Он поднял ее халат и накрыл ее.

Ее ноги торчали из-под халата. Только сейчас он заметил, что она их брила.

Почему-то не было страха, что сейчас войдут и увидят ее. Подсобка была закрыта, но могли всё равно зайти. Он поглядел на часы.

Часы были на запястье. Даже в момент близости не снимал их.

Он подошел к раковине и стал умываться. Вода была холодной. Он намочил лицо, провел ладонью по груди. Морщась, стал мыть живот, другое. На шум воды могут прийти люди. Но страха не было, только сонная деловитость. Он судорожно зевнул.

Потом надел холодные джинсы и нашел майку.

Когда он вернулся в подсобку, ее там не было. Он не удивился. Халат, которым он накрыл ее, валялся жгутом. Это значило, что роды уже начались.

Голова его звенела, точно в ней подвесили колокол и кто-то бил в него. Бин! Бин!

«Закурить есть?» – услышал он рядом.

Позади стоял голый спортивный парень. Кожа его поблескивала, как от крема, ниже пупка зеленела татуировка. Скорпион. Недавно сам хотел себе такую сделать.

58

– Так вы утверждаете, что она была мертва.

– Да, – сказал он.

– Но вы говорили (шелест бумаги), что потом она вам звонила.

– В тот момент она была мертва.

– Что значит «в тот момент»?

Он покачал ногой. Вздохнул:

– Я услышал ее стон, потом… она замолкла.

– Вы что-то сделали?

– Что?

– Вы что-то с ней сделали?

– Нет. Я просто представил.

Молчание.

– «Фантома»? – Пальцы изобразили в воздухе кавычки.

– Нет.

– В одной из записей вы сказали, что нужно представить фантома…

– Это необязательно.

– Вы сказали, нужно представить его во всех деталях.

– Это потом… это всё потом… тогда еще не знал.

– Так что вы тогда представили?

Конец записи.

Пометка на полях: «Честно говоря, с этой девушкой – совершенно загадочная история; так и задумано?»

Так не задумано. Так было.

А теперь смотрим дальше.

59

Они поздоровались.

Ладонь Славянина была мягкой и влажной.

Вокруг поблескивает франкфуртский аэропорт. Славянин только что прилетел из Ташкента. На нем серая с зеленым верхом куртка и такой же рюкзачок за спиной. От него пахнет дорогой.

– Как? – спрашивает Турок.

Славянин отвечает. Он вообще всё время что-то говорит, но почему-то не слышно. Как будто убрали звук; слышно только тяжелое сопение Турка и скрип чемодана на колесиках. И отдаленный гул аэропорта.

Франкфуртский аэропорт – идеальное место, чтобы сбиться, затеряться, исчезнуть. Они уже пошли не туда; останавливаются и поднимают головы на указатели.

На одном обозначено, где можно помолиться. Крест, полумесяц, шестиконечная звезда – полный комплект. Не хватает только колеса дхармы. И инь-яна для пассажиров-даосов. Тогда уж и печати Бафомета, чтобы и сатанисты не скучали. Как это, интересно, там выглядит? Кабинки? Для обладателей серебряных и золотых карт – молитва с повышенным комфортом. И с гарантией, что будет услышана, хотя бы отчасти.

60

Турок за рулем; весело свистит дорога.

Славянин нажимает, стекло поднимается, свист угасает.

– Он учился в духовном училище, – говорит Славянин. – В православном.

Турок молчит. Он еще не очень уверен за рулем, губы сжаты.

«В православном…» немного висит в подвижном воздухе, гаснет, исчезает.

Новая волна дорожной усталости накрывает Славянина, он трет подбородок.

– Что он там делал? – спрашивает Турок.

– Учился.

Какие-то деревья, какие-то дома. Знак ограничения скорости. Небо в мятых облаках и самолетных росчерках.

Славянин хочет спросить, что нового, но не спрашивает. «Как дела? Что нового? Как ты тут без меня?» Вопросы-атавизмы. Зачем? Он прекрасно знает, какие у этого человека за рулем дела и что у него нового. Переговаривались каждый день. Наелись друг другом – даже больше, чем когда жили вместе, пользовались одной кофеваркой, одной ванной и одним видом из окна.

Запах нового автомобиля.

О том, что Сожженный учился в духовном училище, Славянин, правда, не писал: берёг. Турок слушал спокойно. Что ему сейчас Сожженный? Проект почти завершен (отдаленный шум аплодисментов). Пробоины от последнего экзистенциального кризиса залатаны, взята в кредит машина, он врастает в немецкую жизнь.

– Уже десять минут едет за нами. – Турок мотнул головой в стекло.

Славянин оборачивается, хотя можно было бы просто глянуть в рюкшпигель… как это по-русски? Механический голос: «Зеркало заднего вида».

Обычная машина.

«Уже десять минут едет за нами» продолжает висеть в воздухе и колоть сознание.

62

Копыта, копыта…

Всадник скачет по лесному пространству.

Звучит голос: «Люди того времени проводили изрядную часть своих дней на лошади. Перебор копыт задавал ритм их мысли, музыки, поэзии. Ритм верховой езды определял смену аргументов в ученом диспуте, пульсацию мысли в философских трактатах, движение тезисов и антитезисов, вплоть до системы Гегеля. Перебор копыт создал старую поэзию с ее твердым ритмом, чередование ударных и безударных слогов».

 
Doktor Faustus hat ein Pferd,
Dieses Pferd ist sehr gelehrt! [12]12
  У доктора Фауста есть лошадь, эта лошадь очень ученая (нем.).


[Закрыть]
 

Это, верно, лесные духи поют голосами его эрфуртских студентов.

Голос продолжает: «Когда современный человек сошел с лошади, он сошел со всей старой культуры. Перестук копыт перестал звучать в его ушах, в его сознании. Какое-то время в нем звучал перестук колес поезда. Но потом поезда стали ездить тише, и этот ритмичный звук тоже исчез. Машины, самолеты… Их голоса лишены ритма, четкого организующего начала. Это хаос звуков, создающий хаос мыслей».

 
Er gibt ihm zum Mittagessen
Ein Zauberbuch zu lesen! [13]13
  Он дает ей на обед почитать книгу по магии (нем.).


[Закрыть]
 

Чьи это голоса? Неважно. Доктор тяжело дышит. Он въезжает в лес; птица пролетает над его головой.

63

Конь выдохнул облако пара и остановился, поводя мордой.

Доктор Фауст еще немного подумал, встретить ли ему преследователя на коне или спешиться. Вздохнув, соскочил на землю; хрустнул снег.

До Веймара оставалось не так далеко.

Дорога была мятой, натоптанной, хотя и выбрал непрямой путь. Он редко выбирал прямые и удобные пути. «Дороги дураков», называл он их.

Он чувствовал преследование уже давно. Иногда нарочно пришпоривал коня и оглядывался назад, щурясь от ветра. Но и преследователь, точно играя с ним, сразу отставал. Пару раз он видел в просветах между буками серого коня и всадника в плаще.

Сколько играть в прятки, Verstecken spielen?

Когда играешь в прятки, закрываешь лицо ладонями. Вот так… Доктор поднял ладони и прикрыл ими глаза.

Ладони были холодны и пахли поводьями.

«Раз, два, три, четыре, пять», – сказал он темноте.

Он чувствовал ладонями, как движутся его губы и усы.

«Но я не пойду искать, – продолжил он. – Ты сам найдешь меня, если тебе это надобно».

Донесся топот; докторский конь дернулся и заржал. Раздалось ответное ржание.

Доктор снял ладони с глаз и усмехнулся:

«Salve, pater Martinus! [14]14
  Приветствую тебя, отец Мартин! (лат.)


[Закрыть]»

Монах-августинец весело соскочил с лошади и размял спину. Он был чуть моложе доктора и выбрит. Глаза его были ледяного оттенка.

«С трудом… с трудом нагнал вас, доктор!» – говорил он, приближаясь. Шел он, как медведь, слегка переваливаясь.

Они медленно ехали и переговаривались.

Говорил своим шумным, как труба, голосом отец Мартин:

«Верно говорят про вас: что вы точно по небу на своем коне мчитесь…»

Доктор Фауст разглядывал дорогу и ждал.

Ожидание – тоже искусство, подобное ваянию. Только в нем ты должен подражать не ваятелю, а скульптуре.

Отец Мартин когда-то учился в Эрфурте и начинал в здешнем монастыре послушником, теперь бывал здесь редко. Сидел в своем Виттенберге, этом гнезде учености. Но Эрфурт не забывал.

Доктор поднял глаза. Сейчас выйдет солнце, – подумал, глядя вверх.

И солнце выкатилось, белое и тяжелое. Лес осветился слабым светом.

64

Каждый мужчина, каждый немецкий мужчина когда-то приходит в этот лес. Название ему – Лес женщин.

Вместо деревьев там стоят женщины и смотрят на небо. Их лица не видны, они скрыты корой и листьями. В коре есть прорези для глаз, как в маске.

Мужчина приходит в лес, чтобы срубить дерево и жениться на нем. Не на нем, а на ней. Да, на ней. Что это он держит? Череп. Пусть слегка приподнимет, чтобы всем было видно. Кому это – всем? Всем нам.

Он приподнимает череп и кладет его на траву. Какая трава, ведь сейчас зима? На зимнюю траву. Над головой его медленно пролетает птица. В клюве зажата огненно-желтая ягода.

Прежде чем срубить дерево, он должен обнять его. Его ладони, его щеки должны почувствовать кору. Должны почувствовать биение серой крови под ней. Серой зеленой крови.

Обнимая, он должен что-то тихо и быстро говорить. Если он замолкнет хотя бы ненадолго, из коры выступит яд, похожий на смолу.

Что он должен говорить? Неважно. Он может говорить о доме, где родился и вырос. Может перечислять своих родственников, друзей, любимых музыкантов и игроков любимой команды, это классные ребята, знаешь… (Быстрый смех.) Может рассказывать таблицу умножения или читать стихи. Дерево будет слушать. Его кора будет всё мягче и теплее, а в прорезях для глаз зажжется голубой свет, будто туда забрался светляк.

Тогда мужчине нужно, не зевая, срубить дерево.

Оно будет кричать и трясти ветвями. Оно будет призывать на помощь лесных зверей, чтобы они разорвали его, и птиц, чтобы они заклевали его. Оно будет заклинать лесных духов, чтобы они лишили его мужской силы.

Чтобы остановить этот крик, после первого удара надо дать стечь серому соку. Надо поднести череп к раненому стволу и наполнить череп этим соком. Надо держать его так, чтобы сок не вытек сразу из глазниц на траву. На какую траву, ведь сейчас зима? На зимнюю траву.

Частью этого сока надо натереть лицо. Только лицо? Да. Некоторые натирают им спину и голени. Но это не требуется. Некоторые пьют его. Но это не дозволяется.

Часть сока выходит, и женщина замолкает. Превращается в тишину и смирение.