Текст книги "Метро 2033: Край земли. Затерянный рай"

Глава 2
Приморский квартет

У каждого из них было имя. И каждый обладал прозвищем. Точнее, почти каждый. У Александра Цоя не было прозвища. С такой фамилией оно и не нужно. Андрея Жарова называли Жар. Тут все понятно. Сокращение фамилии, но, возможно, и взрывной характер сказывался. Жене Горину его прозвище – Гора – ну никак не подходило. Даже созвучность с фамилией не помогала в восприятии. Евгений был не столь высок и могуч. Да еще спокойный и добродушный на вид. Но местные сопки тоже выглядели спокойно и даже добродушно. А ведь это маленькие горы. Никита Вишневский имел свое прозвище уже по иным причинам. Его называли Халф-Лайф. Но гораздо чаще просто Халф. И уж совсем редко – Фримэн. Никита был высок, худ, с тонкой ухоженной бородкой, да еще и в очках. Вылитый персонаж компьютерной игры. Правда, уже все позабыли давно о компьютерах и играх. Наверное, так же, как, будучи детьми, эти четверо не могли понять, что это за железный ящик посреди хлама в заброшенном еще задолго до войны кинотеатре. Именно на этом ящике когда-то они увидели странного незнакомца, сетовавшего на то, как все скверно стало в городке его детства. А это был всего-навсего игровой автомат – «Морской бой», привычный совсем другому поколению.

Андрей Жаров задумчиво смотрел на ржавое железо. И даже нашел взглядом кирпич, который швырнул в этот ящик накануне того страшного взрыва. Сейчас он прекрасно понимал незнакомца, приехавшего из Москвы, чтобы с грустным видом сидеть здесь, на останках своего детства.

– Ну что скажешь, Жар? – спросил один из группы бойцов. – Тут на крыше самое то оборудовать пост. Если медведь появится, то мы его издалека заметим.

– Нет, Стас, – сказал Андрей и, подняв небольшой камень, кинул его в корпус от «Морского боя», как много лет назад. До катастрофы.

– Это еще почему? – разочарованно развел руками боец. – Отсюда вид хороший. Ты поднимись наверх, сам погляди.

– Я знаю. Мы в детстве эти руины излазили вдоль и поперек. Но уж больно оно ветхое. Обрушится вместе с вами, и все.

– Да с чего оно обрушится, Андрей? Столько лет стоит и…

– Все когда-нибудь рухнет, Стас. Абсолютно все. Вчера были толчки. Сегодня утром, кажется, тоже.

– Да тут эти микроземлетрясения всегда, Жар. Как вопли чаек.

– Ищите другое место для наблюдательного поста. Здесь опасно. Может обрушиться. – Жаров был непреклонен.

Он вышел из обросшего бурьяном и молодыми деревьями древнего здания кинотеатра «Вилюй» и неторопливым шагом двинулся к центральной улице Приморского. У ржавого корпуса старых «Жигулей», давно вросших в землю, был припаркован его велосипед.

По дороге с юга приближались три гужевые повозки с людьми. Живых лошадей удалось добыть уже давно в Вилючинске. К счастью, эти животные были способны давать потомство. А в нынешних условиях они просто незаменимы. Караван с юга на самом деле возвращался с полуострова Крашенинникова. Это была седьмая экспедиция в поселок Рыбачий. Путь по суше, огибая бухту Сельдевую, превращался в два десятка километров, хотя между уцелевшим Приморским и выжженным Рыбачьим было всего чуть больше четырех. Жаров наклонился, вытянул травинку и, сжав ее зубами, стал ждать, когда мимо пройдет караван.

В последней повозке был сам Халф. Увидев друга, он спрыгнул на землю и направился к нему, велев остальным двигаться дальше.

– Долго вы. Трое суток почти, – сказал Жаров, пожав руку Вишневского.

– Еще обшарили пару мест. Вот и задержались.

– Понятно, – вздохнул Андрей. – Судя по твоему выражению лица, то, что нам нужно, вы так и не нашли?

Никита мотнул головой:

– Нет. Да я тебе уже давно говорю, что пустая эта затея. Не могли они их хранить в том же месте, где и лодки были.

– И почему ты так считаешь?

– Да потому же, почему и раньше. Из соображений безопасности. Чтобы все одной ракетой не накрыли супостаты.

– Это-то понятно. Но у нас в заводе стоит единственная уцелевшая ударная атомная подводная лодка. Разумеется, когда лодка встает на ремонт, с нее выгружают оружие и топливо из реакторов. Топливные элементы мы нашли в глубоком бункере под заводом. Где торпеды и ракеты? На заводе их нет. Мы за эти годы перерыли все. Да и рабочие с завода о них не слышали. Значит, их выгрузили в Рыбачьем, перед тем как загнать сюда. Логично?

– Логично, если нет более детальной информации, – кивнул Вишневский. – Но мы не нашли ничего. Возможно, боеприпасы были перегружены на те лодки, что сейчас лежат на дне у причалов Рыбачьего. Или на те лодки, что ушли в океан перед войной.

– Где-то должны быть хранилища боеприпасов.

– Да на кой черт они тебе, Андрей?

– Если мы восстановим лодку, то выпускать ее в мировой океан без оружия я не собираюсь.

Никита засмеялся:

– Ты все еще одержим этой затеей? Кто поведет эту лодку?

– Здесь и в Вилючинске остались люди, которые служили на флоте. И на лодках в том числе.

– Дряхлеющие старики, – махнул рукой Халф. – Как ты убедишь их отправиться в плавание? Они хотят спокойно дожить свой век. А здесь, быть может, самое благополучное и спокойное место для людей, что остались.

– Никита, напомни-ка, сколько там лодок затонувших у причалов после взрыва покоится?

– Четыре. Одна дизельная. Остальные атомные. Ты сам в прошлую экспедицию там был и видел.

– Три атомные лодки – это шесть реакторов. Не говоря уже об оружии на борту. А теперь представь, что когда-нибудь соленая вода съест железо и вскроет содержимое лодок. Тогда все. Тогда здесь действительно нельзя будет жить. Все когда-нибудь рухнет…

– Так это когда будет, Андрей? Лет сто пройдет. Я вот где-то читал, что после Второй мировой войны союзники затопили все химические снаряды и бомбы Гитлера в Балтийском море[8]8
  Отсылка к роману «Метро 2033: Наследие предков», в котором эти боеприпасы окончательно сгнили и их содержимое отравило Балтику.


[Закрыть]. А ведь там сплавы не такие крепкие, как у последних лодок и уж тем более у реакторных и ракетных отсеков. Однако я не слышал, чтоб вещества из этих боеприпасов просочились в море. Во всяком случае, до того дня, когда сюда прилетела эта чертова ракета.

Жаров покачал головой:

– Эх, Никитос, Никитос. А еще очки надел. Типа умный…

– Да иди ты, – засмеялся Халф. – Здесь-то как дела? Что нового?

– Злая[9]9
  В конце 80-х годов в этом городке действительно жила довольно крупная бездомная дворняга, которой местная детвора (включая автора) дала прозвище Злая. Также постоянным спутником этой собаки был пес по кличке Гуляш.


[Закрыть] ощенилась. Семерых родила. Это хорошая новость, потому что собаки нам нужны. Хотя бы для ночной охраны завода. Сегодня с утра опять этого чертова вулканолога поймали там. Хотел его пристрелить сразу, да патрон пожалел. Кстати, если увидишь его ближе бывшего военного лазарета, можешь смело валить. Мы ему запретили приближаться к общине ближайшие десять дней.

– Оставил бы ты их в покое, Андрей.

– А я их и не трогал, Никитос, – нахмурился Жаров. – Но он лезет и ворует у нас.

– Ладно, а какая плохая новость? Не крысятничество Крашенинникова ведь?

– Нет. Не это. Медведь вернулся.

– Что, тот самый? – сразу помрачнел Вишневский.

– Похоже, что тот. Следы особи килограмм на восемьсот с лишним. И уже потери есть.

– Кто?

– Лапин и Кирсанов.

– Старший или младший?

– Кирсанов? Старший… Вот сейчас дополнительные посты расставляем. Не хочется, конечно, с завода и ферм людей снимать. Но эту зверюгу уже пристрелить надо. Достала, сука.

– Может, запросим дополнительный отряд из Вилючинска и облаву устроим?

Андрей кивнул:

– Я думал об этом уже. Но там своих работ по ноздри. Да и зверю ничего не стоит метнуться в Вилючинск, пока мы его здесь ловить будем. Весточку им я уже отправил, чтоб начеку были. К тому же большие облавы на медведя, да еще без обученных собак, – дохлый номер. Почует неладное и сбежит, как и в прошлый раз. Его заманить надо. Заманить и грохнуть падлу.

* * *

Михаил Крашенинников не торопился заходить в дом. Точнее, в огромную казарму, что была домом для них троих. Он сидел на ступеньках у входа и задумчиво смотрел на стебли подсолнухов, что Оливия старательно выращивала в том месте, где когда-то был забор воинской части. Камчатское лето было слишком коротким, чтобы подсолнухи вырастали до конца. Однако и тех крохотных семечек хватало на корм в их небольшом курятнике и даже на несколько литров масла за сезон.

– Ты так и будешь там сидеть у порога, как провинившийся пес? – послышался голос Антонио из окна третьего этажа.

– Как ты узнал, что я уже вернулся? – вздохнул Михаил, наматывая сорванную травинку на палец.

– Я это понял еще минут сорок назад, когда услышал скрип твоего велосипеда. Поднимайся уже. Я салат из одуванчиков сделал.

– А где Оля?

– Она тебя с нетерпением ждет.

– Потому и не поднимаюсь.

– От судьбы не уйдешь, Миша. Поднимайся, съешь салат и достойно прими смерть.

– И ты, Брут?..

– А-ха-ха! – Квалья расхохотался. – Ну все, Цезарь! Рубикон пройден! Твой час настал! Поднимайся…

Михаил вздохнул, поднимаясь с подогретых летним солнцем ступенек, и направился внутрь.

Жилища этой троицы были оборудованы на первом и втором этажах здания казармы. На первом этаже жил Антонио. Из-за хромоты ему необходимо было находиться ближе к выходу из здания в случае землетрясения, которыми славилась Камчатка. Оливия и Михаил жили на втором, поскольку уже давно не являлись просто коллегами. Они были семьей. Здание достаточно большое, с высокими потолками и огромными помещениями, в которых когда-то располагался целый военный батальон. Именно поэтому им пришлось в свое время приложить немало усилий, чтобы оборудовать дополнительные стены, уменьшая жилые помещения, в которых зимой легче удерживать тепло домашнего очага. Третий же этаж был для них чем-то вроде большой летней веранды. Прекрасный вид, большое пространство и много дневного света из больших прямоугольников оконных проемов.

Он неторопливо поднялся наверх, и его действительно ждала Оливия. Ей уже не двадцать пять, как когда-то, во времена краха всего мира и внезапно вспыхнувших между ними чувств. Поначалу им казалось, что все это из-за попытки забыться. Что их рассудок борется с безумием от осознания случившейся катастрофы и потому бросает обоих в пучину страсти, горячей, как извержение вулкана. Но теперь их чувства проверены временем. Да, ей уже давно не двадцать пять. И он уже не молодой камчатский ученый, еще не решившийся взяться за работу над докторской диссертацией.

Но Оливия все так же прекрасна, и не замечал он, чтоб она сильно изменилась с того дня, как Антонио набросал в блокноте на них карикатуру. И сейчас эта карикатура висела на стене, среди остальных работ Антонио.

Михаил взглянул на нее и улыбнулся. Все тот же золотисто-пепельный цвет волос и те же большие голубые глаза. И даже когда сердится, вот как сейчас, она все же прекрасна.

– Привет, – как ни в чем не бывало выдавил Крашенинников, глядя на ее напускную суровость и упертые в бока кулачки. – Оля, ты же американка, а встречаешь меня совсем как-то… по-русски…

– И что, ты решил, что ты сейчас придешь, пошутишь, я разомлею от счастья и упаду в твои объятия? – строго спросила она.

Михаил уставился в потолок, затем опустил глаза к возлюбленной и кивнул:

– Ну, было бы неплохо. Почему бы и нет?

– Да потому что ты asshole, Майкл! – воскликнула Оливия.

Они уже давно называли друг друга Оля и Миша. Крашенинников иногда, в минуты интимной близости, поизносил с трепетом «Оливия», сладостно смакуя каждый звук в этом мелодичном имени. Но вот когда Оливия злилась, то Миша очень быстро превращался в Майкла, и к тому же она, сама того не замечая, разбавляла русскую речь, которой теперь владела почти в совершенстве, уже давно не употребляемыми родными словами. Особенно ругательными.

– Да, но я ведь твой asshole. У вас же так заведено…

– Нет, Миша, у них принято хорошо относиться к их сукиным детям[10]10
  «Да, он сукин сын, но он наш сукин сын» (один из вариантов) – фраза, которую приписывают различным американским президентам как ответ на упреки в адрес какого-нибудь латиноамериканского диктатора, жестокостей и преступлений которых правительство США не замечает.


[Закрыть], а не к… – вмешался Антонио, но договорить не успел.

– Shut up! – крикнула на итальянца Собески.

– O, mamma mia, beh, così sia! – Квалья поднял руки и отвернулся.

– Послушай, Михаил, – продолжала негодовать Оливия. – Разве я не просила тебя не связываться с этими бандитами? Разве я не умоляла тебя не нарушать их правил и не злить их?

– Просила, – виновато вздохнул Крашенинников.

– Тогда какого черта ты опять это сделал?! Почему снова ушел посреди ночи?!

Еще один вздох:

– Послушай, Оля, я проснулся. Мне показалось, что было землетрясение. Я проснулся и не мог уже уснуть. Ждал, будут ли еще толчки, чтоб разбудить тебя и вывести на улицу. Но они не повторились. Тогда я пошел на завод…

– Кстати, – снова вмешался в семейную ссору Квалья. – Я тоже почувствовал землетрясение. Так что он не врет.

– Уже четвертое за неделю? – Михаил взглянул на друга, надеясь уйти от ссоры в совершенно другой разговор.

– Вообще-то третье, – улыбнулся Антонио. – За сутки. Ночью было три серии подземных толчков. Тебя разбудила последняя серия.

– Что-то зачастили они в последнее время. – Сказав это, Крашенинников сел в свободное кресло и принялся снимать ботинки. Кое-какие трофеи он все-таки от Жарова утаил. В его обуви находились три линзы от разбитого бинокля, что он обнаружил во время своего ночного рейда.

– Я даже могу тебе подсказать почему, – продолжал Антонио.

– Да? И почему же?

– Так, а ну хватит! – крикнула Оливия. – Майкл, прекрати меня игнорировать!

– Я не игнорирую тебя, Оля, – снова обувшись, Михаил поднялся.

– Ты игнорируешь! Ты пренебрегаешь! Ты тайком оставил меня ночью и пошел ворошить это бандитское гнездо! А ты не подумал, что произойдет со мной и Тони, когда они тебя в один прекрасный момент застрелят?!

– Вот уж не ожидал, что этот момент будет для тебя прекрасным, – нахмурился Крашенинников.

– Прекрати! Ты отлично понимаешь, о чем я сейчас!

– Проклятье, Оливия, да я это делаю ради тебя! Я все делаю ради тебя, черт возьми! И эту машину я пытаюсь собрать ради тебя!

– Объяснись, чтоб тебя! Или ты из тех дураков, что считают, будто девчонкам нравятся только парни с тачками?!

– Можно подумать, что это не так, – хохотнул Антонио.

– Заткнись!

Михаилу сейчас хотелось оказаться как можно дальше отсюда. Похоже, Оливия была не просто сердита. Ее переполняла самая настоящая ярость. Ему порядком испортила настроение на десяток дней утренняя встреча с представителями приморского квартета, но нынешний напор его женщины грозил вывести Крашенинникова из равновесия окончательно.

– Оля, сколько раз ты говорила, как скучаешь по дому? Сколько раз ты задавалась вопросом, что стало с твоей страной? Эта машина – единственная возможность. Я не могу украсть у квартета тот корабль, что они ремонтируют. Но я могу собрать машину. И мне осталось совсем немного.

Собески поморщилась, выражая этим свое отношение к подобной затее, которая ей казалась как минимум нелепой:

– На машине пересечь Камчатку? Ты сам в это веришь? Больше двух тысяч километров до Берингова пролива по суше. И не просто по суше – а по одному из самых непроходимых ландшафтов в этих широтах. Сопки, горы, вулканы, каньоны, а потом тундра!

– Я знаю…

– Вы осваивали этот полуостров дольше, чем мы строили свою страну, и у вас здесь дорога только до Усть-Камчатска! Всего пятьсот километров! Эта земля настолько непроходима, что прежде чем отправить на Луну свой аппарат, вы испытывали его именно здесь![11]11
  В 1969 году советский «Луноход-1» испытывался на лавовых полях возле вулкана Толбачик (Камчатка). Позже, в 1986–1989 годах, там также испытывались советский «Марсоход» и «Венероход».


[Закрыть]

– Я знаю, Оливия!

– Тогда почему ты мне сейчас говоришь подобную чушь?!

– Да потому что ты хочешь домой! И я хочу помочь тебе!

В кресле снова тихо хохотнул Квалья:

– Миша, а если я скажу, что хочу вернуться в Неаполь, ты построишь для меня самолет?

– Черт тебя дери, Тони, прекрати, а! – вскинул руки разгоряченный Крашенинников.

– И почему тебе взбрело в голову восстанавливать машину через столько лет, если ты и веришь в эту безумную возможность добраться до Северной Америки?

– Все эти годы я ее и восстанавливаю. Или ты забыла? А еще меня сводит с ума мысль, что остаток жизни мы проведем здесь. Нет, конечно, я люблю свой родной край. Я люблю эти сопки и вулканы. Но ведь есть еще целый мир. И я не прощу себе, что до конца своих дней так и не узнаю, что же творится за пределами этого затерянного между Тихим океаном и огромным Охотским морем полуострова.

Собески разочарованно покачала головой:

– Вот, значит, как? Знаешь, а мне все равно, где я проживу остаток жизни. На Камчатке, в Монтане, Вайоминге, Средиземье или планете Пандора. Меня беспокоит только одно. Будешь ли ты все эти оставшиеся мне годы рядом, или уйдешь тайком однажды и больше никогда не вернешься?

Михаил устало опустил руки и виновато посмотрел на Оливию:

– Оля, ты же знаешь, что я тоже тебя люблю. И я всегда к тебе вернусь…

– Не верь! Он просто грин-карту хочет! – бросил очередную шуточку Квалья.

– Да ты уже достал, Антон! – гневно заорал Крашенинников.

Квалья что-то тихо проворчал, взял свою трость и, поднявшись, направился к выходу.

– Я достал, – с горькой ухмылкой говорил он, глядя перед собой. – В воспоминаниях о моем детстве, помимо угрожающе-тихого Везувия за окном, отпечаталось еще кое-что. Частые ссоры моих родителей. Темпераментные итальянцы ругаются ярко и памятно. Впрочем, вы их уже переплюнули. А потом все мы имели радость лицезреть, как весь мир поссорился с рассудком, здравым смыслом и самим собой. Я бы отдал здоровую ногу тому, кто сумел бы показать вам, насколько вы сейчас безобразны в своей ругани…

Сказал он это с такой тоской и надрывом, рвущимися из души, что трудно теперь было поверить в то, будто это именно Антонио так зло и безапелляционно шутил про самолет до Неаполя и грин-карту для Михаила.

Итальянец уже вышел за пределы большого помещения и направлялся к лестнице, когда его окликнул Крашенинников:

– Антон, постой.

Тот остановился и нехотя обернулся, опершись двумя руками на трость.

– В чем дело? Разве я не все акты вашей эсхиловской драмы имел честь узреть?

– Не выходи на улицу, – ответил Михаил.

Квалья нахмурился.

– Это еще что за запрет?

– Это не запрет, Антон. Это предупреждение. Тот медведь-убийца, похоже, снова орудует где-то в окрестностях. В Приморском два человека погибли.

– Ясно, – коротко ответил Антонио и медленно двинулся на нижний этаж, стуча тростью по ступеням бывшей казармы.

Оливия в это время отошла к окну. Она продолжала сердиться на Михаила и, чтобы хоть как-то справиться со своим гневом, решила просто на него не смотреть. Лучше устремить свой взор на бухту, сопки и далекий вулкан. Камчатские пейзажи умели умиротворять и заставляли забыть обо всем, кроме вечности. Нигде планета не казалась такой живой, как здесь, где ее дыхание и пульс чувствовались во всем – в обыденных земных толчках, термальных источниках и зыбких дымках над вершинами огнедышащих гор.

По истрескавшейся единственной дороге, что соединяла поселок Приморский с Вилючинском, неторопливо катила телега, сделанная из легкового автомобиля. Теперь у этого транспортного средства только одна лошадиная сила. Животное погрузило голову в мешок с соломой, свисавший с лошадиной шеи, и лениво тянуло за собой телегу. Немолодой уже извозчик чему-то ухмылялся, сжав во рту длинный тростниковой стебель, и отмахивался от комаров березовой веточкой, которой изредка хлестал лошадь по крупу. Рядом с извозчиком лежал короткоствольный автомат АКСУ. А позади, в кузове, на каких-то тюках сидел еще один человек. Он, не зная пощады, рвал меха видавшего виды баяна и горланил на всю округу матерные частушки:

 
Шел я лесом, видел беса,
Бес уху себе варил!
Котелок на хрен повесил,
А из ж…ы дым валил!
 
 
Шел в Авачу пароход!
Небо голубелося!
Девки без билетов плыли,
На ма…у надеяся!
 
 
Пусть не встанет на жену,
И на молодушку!
Щас гармошку натяну,
Сбацаю частушку!..
 

Дальше визг музыкального инструмента только усилился, а похабный баянист подпевал ему залихватским свистом. Извозчик повернул голову и вдруг заметил в окне казармы Оливию. Он тут же развернулся и хлестнул березовой веткой своего попутчика по уху.

– А ну захлопнись, дурень, со своей похабенью! Баба, вон, смотрит!

Баян жалобно брякнул, выпуская остатки воздуха, и музыка прекратилась. Певец уставился на Оливию и приподнял водруженное на его голову соломенное сомбреро:

– Экскузе муа, синьорита! Простите великодушно убогого провинциала!

Собески лишь махнула рукой и мотнула головой, дескать, ничего страшного. На самом деле она уже привыкла к тому, что каждый день проезжающие в обе стороны курьеры, служащие коммуникацией для двух населенных пунктов, постоянно орут какие-то сомнительные песенки.

– Ну что за люди, – совсем тихо, почти самой себе, произнесла Собески. – Поет с ненормативной лексикой на русском. Извиняется на помеси французского с испанским или итальянским. А на голове у него мексиканская шляпа.

– Ну, это же Россия, – отозвался осторожно подошедший к ней Михаил.

Они проводили взглядом удаляющуюся в сторону Приморского телегу.

– Не ходите в сопки, граждане! – крикнул на прощание баянист. – Там медведь, сука, опасный!

Крашенинников улыбнулся:

– Нормальные же люди. Не унывают, несмотря ни на что.

– Я не желаю с тобой разговаривать, Майкл, – продолжая смотреть в окно, отозвалась Оливия.

Михаил вздохнул, поджав губы. Делать нечего. Этот вулкан злости в его возлюбленной непременно остынет. Только надо чуть-чуть подождать. А пока можно так же молча смотреть в окно. И при любом настроении, в любом случае, взор привлекает к себе большая белая гора.

Он смотрел на Авачинский вулкан несколько минут, как вдруг что-то в этой горе ему показалось не совсем обычным. Нет, он так же безмолвствовал. Даже легкой дымки с его вершины не было заметно, как это бывало в предыдущие годы. Авача не стала выше, ниже или шире. Но что-то неуловимо новое в ней все-таки было. Михаил отошел от окна и взглянул на свежую картину своего итальянского друга. Затем на предыдущие. Вот на стене висит прошлогодняя. А вот на этой дата позапрошлого года. И снова на свежую, с подписью автора и годом – 2033.

– Ледник… – пробормотал Крашенинников, сравнивая картины, что с такой любовью к фотографической точности воспроизводил Квалья. – Оливия, ты заметила, что большая часть ледника на склонах Авачи в этом году растаяла?

– Лето теплое, – брезгливо отозвалась Собески не оборачиваясь.

– Прошлое было таким же теплым. Даже очень…

– Все верно, – подал голос Антонио. Он возвращался, хромая и стуча тростью, а в руке сжимал старую самодельную подзорную трубу. – Прошлое лето было даже жарче. Почти как в Неаполе…

Он протянул трубу Михаилу, и тот с жадностью прильнул к ее окуляру, усилив свой любопытный взор линзами, уставившимися на далекий вулкан.

– Ледник почти на две трети растаял! – воскликнул он. – Если не летнее солнце, то внутреннее тепло!

– Верно, – кивнул Квалья. – Но воздух над вершиной кристально чист. Нет никаких выбросов. Это значит, что жерло крепко закупорилось породой, а тепло и давление в магматической камере растет. Но то, что ледник растаял…

– Свидетельствует о том, что магматическая камера почти у поверхности, – взволнованно закончил мысль друга Михаил.

Оливия выхватила у него подзорную трубу и тоже стала разглядывать склоны Авачи.

– А еще подземные толчки стали чаще, – улыбнулся Антонио. – Друзья, мы накануне светопреставления.

Волнение полностью захватило сознание Крашенинникова. Впервые за долгие годы в их жизни проснулась почти забытая страсть к вулканам. Впервые, после постигшей всех катастрофы, превратившей жизнь в унылую беспросветную рутину, они были на грани предвкушения события величественного, грандиозного и масштабного.

– Антон, как думаешь, когда это случится?

Тот пожал плечами:

– Трудно сказать, Миша. Может, месяцы. А может, пара лет. Хотя не исключаю, что это может произойти и сегодня. У нас ведь совсем нет данных. Только визуальное наблюдение с такого большого расстояния.

– Хорошо бы, чтоб вулкан не просыпался до зимы. Иначе его пепел быстро закончит наше теплое лето… – с тревогой проговорила Оливия. Она единственная не источала радостного возбуждения от перспективы скорого извержения вулкана Авача.

* * *

Пара ложек меда с пасеки, и хвойный кедровый чай уже не так горек, но все так же полезен. Жаров подул в кружку, чтоб остудить горячий напиток.

– Рубаха, ты не тараторь, будто за тобой гонится кто. Говори вдумчиво. Чаю хочешь?

Они находились на втором этаже школы. В одном из классов, чьи окна выходили на бухту, завод и весь поселок. Много позже сотрясшего весь край взрыва окна с этой стороны частично заложили кирпичом и шлакоблоками. Оставшиеся застеклили. Благо, уцелевшего стекла на разных складах было в достатке. Сейчас здесь была штаб-квартира приморского квартета. Они жили в родной школе. Собирали здесь народные сходы, а также держали главное достояние своего правления – народную библиотеку. Она находилась на первом этаже. И классы школы были оборудованы в читальные залы. Чтение в общине было не просто какой-то прихотью эксцентричных правителей, а залогом будущего, по их же словам. И чуть ли не главным девизом и лейтмотивом их правления была фраза: «Каждое последующее поколение должно быть мудрее предыдущего». И бывшая школа продолжала выполнять свои первоначальные функции. Детей, конечно, сейчас было не так много, как в былые времена, но все же они были. И на первом этаже находились учебные классы для них. Члены приморского квартета иногда присутствовали на уроках, а иногда и сами их вели, стараясь сделать сегодняшних детей мудрее, чем их поколение, пережившее страшные лихолетья и поколение предыдущее, уничтожившее собственный мир.

– Чаю-то? – Вестовой из Вилючинска, в соломенном сомбреро и с баяном за спиной, улыбнулся. – Да кто же откажется?

– Ну, вон чайник. Вон кружка. Вон хвоя. Заваривай и садись, – кивнул Андрей и отпил из своей кружки.

– А чего тут так мочой попахивает, а, Жар? – спросил вестовой, подойдя к соседнему столу и заваривая себе кедровый чай.

Андрей обернулся и посмотрел через плечо на большую деревянную будку, сооруженную в дальнем углу помещения. В будке имелась низенькая дверь и несколько маленьких окошек с мутным красным стеклом. Запах явно шел оттуда, хотя это вовсе не туалет.

– А ты не принюхивайся. Чай пей да рассказывай.

В класс вошли еще двое. Женя Горин и крупнотелый Александр Цой, как всегда в черной бандане с черепами и двумя жгуче-черными косами. В одну сплетены длинные волосы на затылке, в другую косу превращена того же цвета борода. Нижняя часть бороды-косы была обжата серебряным перстнем с черепом.

– О, Рубаха! Здарова! – воскликнул Цой и так хлопнул гостя по спине своей ручищей, что тот расплескал почти половину содержимого кружки. – Дай баян поиграть!

– Не дам, только починил, – запротестовал Рубаха.

– А чего ты его все время с собой таскаешь?

– Ага, оставлю в тарантайке, так ваша детвора опять его утащит и меха порвет…

– Кстати, – заговорил Евгений, – насчет детворы. Если ты еще раз, проезжая мимо детского садика, будешь петь свои похабные частушки, я тебе не только меха порву, но и задницу. Договорились?

Сказав это, Горин с улыбкой посмотрел в глаза гостя и, взяв чайник, долил в его кружку кипятка, немного переборщив и плеснув на ладонь.

– Тс-с-с, а-ай! – Рубаха принялся растирать ужаленную кипятком руку. – Пардоньте, ребята. Неужто я так громко пел, что детишки слышали?

– Ты, сучий потрох, так орал, что тебя, небось, в Паратунке слышно было, – покачал головой Женя.

– Ну, ай эм сорри, чё. Учту на будущее.

– Давай рассказывай уже, – нахмурился Андрей.

– Ну, я и говорю, – Рубаха, наконец, уселся за стол, обхватив кружку ладонями. – Старик Антифеев помер, но наследников у него не осталось. Ну, мы, как говорится, по закону о перераспределении имущества и ресурсов провели ревизию его вещей. А там, значит, не хватает топора, с полсотни патронов к охотничьему ружью, сотни наконечников для стрел, трех канистр керосина… Но, главное, почти все пищевые запасы на зиму исчезли. Думаем – как так? Начали шерстить соседей. У одного и нашлось все это добро. Сердюков, паскуда, покойника обокрал. Короче, будет суд. Ну, по закону, один из вас должен входить в большое судейское жюри.

– Про законы нам можешь не напоминать. Мы же их и писали, – кивнул Жаров. – Когда суд?

– Послезавтра. Я приеду за вами, нет проблем. Так кто поедет-то?

– Это мы решим позже, – сказал после очередного глотка Андрей. – Рассказывай дальше.

– Так-с. Ну, дальше, значит, экспедиция с Паратунки вернулась. Людей там, как и в позапрошлом году, нету. Но и с водой минеральной все в порядке. Набрали пару кубов. Вам привезли вот, немного. Однако, следы там были.

– Что за следы?

– Вроде как стоянка была. Группы людей. Похоже, что весной. Костерок, отхожее место. Несколько дней там вроде перекантовались и ушли. Судя по следам. Короче, бродит какая-то горстка людей в сопках, видимо. А может, и сгинули уже, кто их знает. Но у нас никаких пришлых давно не было. Уже лет пять как, когда последние отшельники с дальних поселков перебрались к нам.

– А чего уходить им оттуда? Место-то там райское, если с водой все в порядке. Может, и их медведь спугнул? – спросил Цой.

– Там не было следов медведя, – вздохнул Рубаха. – Но вот другого зверя были.

– Какого, другого?

– Тут уж я без понятия. Да и все в догадках репы морщат. Вероятно – хищник. И очень большой. А когти у него… Этот наш супермедведь просто обосрется при встрече. Ну, короче, Сапрыкин, ученый наш мутный… Помните ведь его? Он еще предсказал озоновые дыры и меланому от них, да падеж урожая. Вы еще после этого запретили всем загорать на пляже…

– Помним, конечно, – кивнул Андрей. Непонятно, шутил ли так странно Рубаха либо был настолько глуповат? О тайных делах квартета и Сапрыкина давно ходили слухи. Еще со времен уничтожения банд. – Так что Сапрыкин?

– Да он все теории строит насчет зверей этих. Очень хочет поглядеть на следы нашего медведя.

– Зачем?

– Ну, того зверя следы он видел. Вот и сопоставить хочет. А про теории свои все молчит, пень старый. Говорит – «рано делать преждевременные выводы без достаточного эмпирического материала». Ей-богу, эти его фразеологические завороты похуже моих частушек будут.

– Кстати, я тоже думаю, что надо снарядить хорошо вооруженную группу и напасть на след медведя, – сказал Евгений. – А при случае и покончить с ним. А то если мы его ждать будем здесь, то придется усилить посты, а это отвлекает людей с работ. И сколько так ждать будем? Год, два?

– Ладно. Тоже решим, – вздохнул Андрей. – Кстати, Гора, как насчет поучаствовать в судебном заседании? Заодно эту тему с Сапрыкиным перетрешь. Пообщаешься с тезкой.

– С тезкой?

– Его тоже Евгением величают. Забыл, что ли? Что скажешь?

– Я не против, – пожал плечами Горин.

– Тогда решено. Слышь, Рубаха?

– Чего?

– Женя Гора судьей от квартета будет. Понял?

– Понял.

– А чего вы привезли сегодня?

– Да конский волос, зерно, вяленых мидий и пустые пластиковые бутылки. В некоторых вода минеральная.

– Ну, топайте с этим к нашему снабженцу. Получите причитающееся на обмен.

– Лады. – Баянист допил большим глотком чай и, махнув рукой, вышел.