Текст книги "Матрос Капитолина"

3

Комната отдела, где я работаю, расположена неподалеку от камбуза – на втором этаже деревянного здания.

В отдел я всегда прихожу первая.

Три письменных стола. В углу – небольшой металлический сундучок, который я называю «баульчик». В баульчике – секретные документы – листовки противника. Ключ от этого баульчика начальник носит с собой.

Я снимаю шинель, быстро стаскиваю берет, подхожу к своему столу… Передо мной – листовка. Каждое утро я извлекаю ее из ящика (эту листовку, признаться, я написала сама).

– Солдаты! – зажмурившись, с великой сосредоточенностью и пафосом произношу я на немецком языке. – Солдаты, сдавайтесь! – молю я стену в синих цветочках. – Сдавайтесь, немцы, если вам дорога́ ваша жизнь!.. Не победить вам в этой войне. Сопротивление бесполезно. Зима…

Полярные дни, полярные ночи. А в Германии снег растаял.

Лето. Расцвели яблони. Но вы не увидите цветения яблонь!

Никогда! Понимаете, что это значит – не увидеть никогда цветения яблонь?

Стена в отчаянии. Она молчит.

Ладно. Начнем сначала.

– У нас – зима. А у вас – лето. Всё вокруг цветет…

Сдавайтесь, солдаты! Иначе быть вам здесь похороненными, на Дальнем Севере, в далекой северной земле…

Стоя у письменного стола, я – мольба и страсть. Мне сердечно жаль тех немецких солдат, что слушают передачу… Им – сдаваться или не сохранить наидрагоценнейшего, а именно: жизни.

– Сдавайтесь! – молю я, захлебываясь. – Не раздумывайте, сдавайтесь!..

Произнося все это, я обращаю сугубое внимание на дифтонги. Выговор должен быть безупречен, иначе никто не станет слушать меня.

Я повторю каждую фразу снова и снова. По множеству раз.

«Вы не убеждаете, – не раз говорил мне начальник отдела, маленький Озеровский. – Вы не представитель армии победителей! Нет. Вы молите. Вы вопите. Вы заклинаете. Кто вам поверит?! Неужели вы не умеете говорить солидно?» «Дело же не в солидности, а в убеждении. Надо дойти до сердца».

«Они – фашисты. У них нет сердца».

«Тот, кто перебежит, – он уже не фашист».

…Не умею я говорить солидно. Солидно и веско говорят в Мурманске. Они – молодцы… Но задача у них солидная, требующая отличного, наилучшего произношения. Их трансляция обращена к Берлину… А свои передачи мы обратим к переднему краю. Из рупора. Или же по специальной радиоустановке, которой немцам не выключить и не заглушить. И слушать меня, по-видимому, сможет только небольшая группа солдат.

Я представляю себе, как эти вражеские солдаты хлебают из котелков суп, как приходят в отчаяние и принимают немедленное решение – перебежать на советскую сторону… И бегут.

– Сдавайтесь! Сдавайтесь!.. Сдавайтесь! Что вы мешкаете? Сдавайтесь!

Если бы я могла поглядеть на себя со стороны, мне бы, может, стало очень смешно: одна рука опирается о письменный стол, другая – прижата к сердцу. Но я пытаюсь не думать об этом.

– Немецкие солдаты! Сдавайтесь! Сопротивление бесполезно! Жизнь – это жизнь, Пикассо и Рембрандт… А «маленькие голландцы»[2]2
  Капитолина имеет в виду так называемых «малых голландцев» – художников XVII века, избравших для своих работ небольшой формат полотен, отличающихся тщательной детализацией.


[Закрыть]? А любовь? А вёсны? А Гейне и вся ваша замечательная поэзия? Смерть уродлива. Смерть на чужой стороне, без цели!

Я ору. Я отрабатываю дифтонги. Я смягчаю «р» в слове «Гитлер»… Я очень стараюсь… Ведь по голосу нельзя догадаться, какого роста человек и сколько ему минуло лет.

В окошко нашей рабочей комнаты тихонько глядятся горы – дальняя цепь белых гор. Они сливаются с белёсым небом. Краски нежны, как будто размыты. Даже солнце и то неяркое. Оно провисает вверху, как огненный шар без нимба. Ком ярчайшего света, словно бы пойманного в сеть рыбаками. Лишь там становятся ослепительными лучи, где ударяют с маху в поверхность снега. Упадут на снег – снег заблещет так, что глаза слепит… Картина японского мастера, создавшего огромное, словно размытое, до тонкостей прорисованное панно. Японский пейзаж. Не наш. Не Россия – так все вокруг непривычно, нежно и холодно. Мне не представить себе великой шири войны, всех масштабов ее, как не понять, что значит смерть… Умрет когда-нибудь кто угодно, только не я. Передо мной, военным человеком, матросом, – задачи малые: сегодня в два часа дня моя очередь чистить на камбузе картошку, а еще я должна научиться выговаривать, как берлинская немка, «р», и еще я должна совершенно бегло читать листовки. Любую листовку, которую может дать мне начальник во время трансляции. Война не только храбрость и подвиги. Война – это труд, труд, труд. Уж это я знаю, хотя никогда об этом не думаю… Еще целых четверть часа я могу орать, прикладывая руку к сердцу и уговаривая противоположную стену в цветочках сдаться, чтобы сберечь свою молодую жизнь… Скоро придут начальник и лейтенант Ситников.

– Здравствуйте, Великанова, – говорит, входя, капитан Озеровский, начальник отдела. – Можете сесть, Великанова. – Он, кажется, воображает, что я у него так сильно дисциплинирована, что ждала его стоя. – Ну?.. Как дела?.. Как прошло дежурство на камбузе?

Наш маленький капитан самый добрый и самый рассеянный на свете человек. До войны, несмотря на молодость, он успел защитить какую-то диссертацию по турецкой литературе.

«Приехал я к матери и говорю: „Мама, я кандидат наук“. А она: „Да когда же ты, мой сердешный, станешь членом науки? Все бьешься, бьешься, мытарь ты мой…“ Вот так, Великанова!»

Два раза он отдавал мне часть офицерского своего пайка – печенье и масло.

«Такие вещи не для мужчин, – говорит Озеровский. – Они для детей и женщин».

«Но при чем здесь я? По-моему, я – матрос».

«Как хотите, но, между прочим, печенье ваше».

Нашему старшине-радисту маленький капитан отдавал свои папиросы: он сам не курил, не пил.

Смешной он, наш маленький капитан: светловолосый, чуть не до седины, белёс, как крестьянские дети. Голубые глаза его почти не видны. Они в большущих толстых очках. А нос – кнопкой. Когда он о чем-нибудь говорит с увлечением и жаром, нос у него раздувается. Ноздри так и ходят, так и трепещут. Не какой-нибудь, а говорящий нос у нашего маленького начальника.

– Я бы отдал свою диссертацию за арию из оперетты «Сильва». (Он поклонник театра. Особенно оперетты.) Ясно вам, Великанова?

– Так точно. Ясно.

– А кстати, что это вы соорудили на голове? Трубочки, что ли, без заварного крема?

– Это я… это мы… для того…

– Не перечьте мне, Великанова… Размочите сейчас же этот дьявольский перманент.

– Я сбрею волосы! Достану синильную кислоту и окуну голову.

– Не перечьте! Довольно сенсаций! Скажут, что вас обрили наголо на гауптвахте. Честь для отдела, не так ли?..

Почему вокруг вас все девушки как подобает девушкам, а вы – в обличье папуаса? Великанова!.. Проверьте листовки, организуйте отправку. Ясно?.. И по вечерам, вместо того чтоб кудли крутить, могли бы несколько позаниматься с наборщиками, помочь им кое-как овладеть шрифтами… А кстати, слышали сверхмощную новость? Мурманску сдался вражеский транспорт. Прибыл с нашей листовкой. Листовка была в руках у кого-то из старшего офицерства… Вот так, в таком духе, как говорится. Погодите-ка… Между прочим, имейте в виду: я все вижу через ученые окуляры. Чтоб листовки нынче же были на почте. Ясно? А кудли тщательно прикройте беретом… Если ясно, то действуйте.

– Ясно, – коротко, по-военному, отвечаю я. Надеваю шинель, напяливаю берет и спускаюсь вниз.

4

Листовки… Организовать отправку… Грузить!.. А во что, если грузовик для нашего отдела не преду смотрен?

Листовок несколько пудов. Как допереть эту тяжесть на почту? На чем?

Не доставить никак нельзя и даже преступно, если принять во внимание, что с одной-единственной нашей листовкой сдается целый вражеский транспорт. Шутка ли!

Если прикинуть, то мне, возможно, до верили выведение из строя всего Северного немецкого флота. Всего их личного состава.

Как быть?

А никак. Приказ есть приказ.

Я взваливаю мешок на плечо.

Бодрей. Веселей.

Почта на другой стороне пологой горы… По улицам ходят офицеры и краснофлотцы. Но откуда им знать, что именно я тащу на своих плечах? Что это будущее нашего флота?!

Я не оглядываюсь по сторонам. Я смотрю лишь вперед, вперед.

Спускаться легко. Подниматься трудно. Еще десять, двадцать шагов… Еще немного, и я дошла.

Вот почта. На пороге – хозяин почты, лейтенант Туманян. Глаза у него испуганные.

– Ай-ай-ай, – говорит Туманян, как бы взвешивая тяжесть мешка. – Да что они, обалдели?! Неужели не было никого посильнее вас?

– Мне всего раз пять или шесть пройти туда и назад, – отвечаю я с мнимой бодростью. – Да, между прочим, вы слышали, что в Мурманск прибыл немецкий транспорт? Он сдался с нашей листовкой.

– Прекрасно, – рассеянно говорит Туманян. – Их подперло – вот и сдаются. С листовками. А можно и без листовок. Но как же так?.. – И большие влажные глаза его светятся тревогой и добротой. – Надо бы вам раздобыть хоть тачку.

В обратный путь я пускаюсь рысью.

До обеда времени не так много. Я должна успеть доставить на почту все пакеты с листовками.

Видя мой отчаянный бег, напряженное выражение лица и мешок за спиной, люди оглядываются и смеются.

Вот главный полковник. Из Политуправления. Полковник Юдин. Я окрестила его «Золотая рыбка» с тех пор, как он подсунул мне в карман шоколад «Спорт». Завидев меня с мешком за спиной, он вытаращивает глаза. По складу характера ему бы свойственно тут же перехватить мешок.

Но таскать мешки полковникам не полагается. Покачав головой, он проходит мимо.

…Юдин (моя «Золотая рыбка») вел как-то строевые занятия на плацу. В занятиях принимали участие все матросы и офицеры. Он по очереди передавал команду над строем матросам и офицерам, чтоб научить их управлять взводом.

– Ве-ли-канова!

– Есть!

Плац замер. Всем стало страшно, что сейчас командовать буду я.

– Уйди ты, за Христа ради, чтоб глаза мои тебя не видали! – сквозь зубы сказал полковник.

Я с достоинством удалилась. По рядам пронесся как бы единый вздох облегчения…

И вот я тащила мешок. Он отвернулся, чтобы не видеть меня. Я ему кое-как козырнула вдогонку, в спину. Когда я иду в типографию и мешок пуст, я козыряю старательно, чуть отводя назад локоть правой руки. И козыряю неправильно. Надо, чтоб локоть был параллелен плечу. Но мне так сподручнее…

Набив листовками мешок, снова и снова иду на почту…

Бодрей. Веселей. До обеда так мало времени. Ну и что же?..

Если ты едва волочишь ноги, не надо было соваться в матросы – подавать заявление на флот.

Мне бы достать носовой платок и обтереть лоб, что ли… Но обе руки мои заняты заплечным мешком. Из полуоткрытого рта – я вижу это – валит в воздух клубящийся белый пар.

И еще я вижу много, много листовок! Ладно. Расскажу-ка я себе какую-нибудь историю. О туфлях, которые накуплю себе после войны. Раз – лакированные, два – белые на тоненьком каблуке.

Я таскаю, таскаю листовки и придумываю историю про некую девушку-ленинградку, у которой множество разных туфель. Она и не слыхивала о портянках… «Портянки? А что это такое – пор-тянки?» – Еще много осталось, деточка? – спрашивает Туманян.

«А летом девушка носит красные сандалеты…» – Как же так?.. Разве это возможно? – говорит Туманян. – Я бы пошел вместо вас, но боюсь гауптвахты. Не положено офицеру ходить с мешками. О чем думает ваш начальник! Нежизненный он человек.

– Оставьте в покое, пожалуйста, моего начальника. Он занят. В Мурманске сдался транспорт. И не смейте о нем плохо говорить…

– Полно вам. Успокойтесь…

– Это всё! Последний пакет.

– Великанова, – говорит мне через двадцать минут начальник, – когда вы уходите из отдела, надо не забывать вернуться в отдел… А как дела в типографии?..

– Не успела я забежать в типографию!

– Вы меня режете. Вы меня режете без ножа, Великанова, – с величайшей серьезностью говорит Озеровский.

И тут я вспыхиваю. Зверею.

– А вы знаете, сколько я перетаскала нынче листовок?

Вот то-то!.. Наверно, целых десять пудов.

– Что?! А радист? Вы сами таскали? Да как мне вас после этого называть? Вы добьете меня, Великанова! Ладно.

Вольно! Можете сесть!

– Но, по-моему, я уже сижу!

– Опять возражать? После обеда справитесь о наборе.

– Разрешите мне обратиться?

– Валяйте.

– После обеда я чищу картошку на камбузе.

– Ну что ж… В таком случае мы попросим пойти в типографию лейтенанта Ситникова. Вам еще много переводить, Ситников?.. Не особенно? Вот и отлично. – И повеселев: – Или, может быть, попросим его заменить вас на камбузе?.. Почистить с девушками картошку. А?.. Как по-вашему? Лично я променял бы свое офицерство на право почистить с вашими девушками картошку… С Симой… (Весьма недурна!) Или – как ее? – с Верой… Диана!.. Богиня охоты… Пусть постарается и потуже натянет тетиву от своего лука. Я лично ранен, ранен… Мое сердце сочится кровью. Можете, если хотите, между прочим, это ей передать. Эдак с легкостью, невзначай… И можете быть свободны. Берет!.. Пониже на брови берет, Великанова!.. Офицеры острят, что, если немцы увидят вас, они бросятся врассыпную.

5

– Не забудьте предупредить своего старшину, – говорит мне вечером Озеровский, – что завтра вы отбываете на передовую. Возможно, на целый месяц. И в кубрике объявите. Девушкам. А то как бы не забеспокоились.

– Есть предупредить, что я отбываю на передовую и что ваше сердце сочится кровью. Из-за Козловой!

– Ага!.. Запомнила?

– Еще бы! Приказ начальства, – сердито говорю я.

– Сима, завтра утром я отбываю на фронт.

– Ври-ка больше, – говорит Сима.

– Да нет же, на самом деле. Вот. Погляди. Мне выдали обмундирование.

…Я среди них, но уже где-то очень от них далеко. Как выглядит это мое «далеко», я еще не знаю… Шквал стрельбы и огня?.. Не до девчонок. Я на передовой.

Рывком, в порыве самоотверженности я взваливаю раненого человека себе на плечи и, шатаясь, бреду вперед… Или лучше вот что: пусть я его заслоню собой. Ну, например, кого?.. Например, своего начальника, поскольку в уставе сказано, что не только он отвечает за нас. Я тоже в ответе за его жизнь. Возьму и умру, спасая. Что скажут тогда обо мне Озеровскому офицеры?.. Небось перестанут острить. Зашьются. И сделается пустой эта койка. Девочки глянут в ту сторону и увидят, что моя кровать стоит неразобранная – «чередом, чередом» – неразобранная кровать! Нет больше Капитолины. Для них я была лохматая, худая Капитолина. Правофланговая. С гвоздями в каблуке сапога. И якобы эти гвозди царапали пол. Так думали они. А я-то, я-то была героем! …Опечалится, должно быть, почтовый лейтенант. Грустными станут добрые глаза его. «Бедная девочка… Зачем посылают на фронт детей!» А Юдин? Моя «Золотая рыбка»? «Уйдите вы, Христа ради! Глаза бы мои не видели вас, Озеровский! Сгубили девчонку». И осиротеет моя форменная одежда – вот эта, там, на распялке… Фланелевка и наутюженная юбка. Они словно бы часть меня. У вещей есть свойство жить как бы помимо людей, которым они служили… Как будто своя какая-то душа у вещей. Как нынче у «думающих», умных машин. Если бы еще на земле жил Ван Гог… А впрочем, сейчас я возьму карандаш и сама набросаю свою фланелевку и юбку, которые осиротели. «Одежда убитой девушки». Пусть вот такие же, на распялке, только осиротевшие. И как бы песня над ними носится. Грустная песня сирой одежды. Вот… Воротник-гюйс. Он больше не дрогнет, не зашевелится… Всё! Закруглилась Капа.

– Капитолина, ты была сегодня похожа на мальчишку из гетто, – говорит мне Вера Козлова. – Кино! Видала бы, какой у тебя был дурацкий вид…

– Я дело делала, – отвечаю я. – Попробовала бы сама потаскать листовки.

– А я бы не стала пробовать, – отвечает Вера. – Я бы прямо сказала, что мне это дело не по плечу… Озеровский – порядочный человек, он бы меня не погнал на посмешище. И тебя не гнал… Никогда не поверю.

– Отстань, – отвечаю я. – Просто вы влюблены друг в друга. Вы друг в друга по уши, насмерть «влюбивши».

– Еще бы!.. Сейчас побегу целовать его след!

– Капа, дай свою кружку, – говорит Сима.

– Зачем?

– Давай-ка. Для молока.

– Я уложила кружку в рюкзак.

– Ну так подай стакан…

– Не надо мне молока.

– Не надо, так выльешь… Погоди-ка, я хлеба дам…

Мы пьем молоко. В нашем кубрике тишина. Слышно, как отхлебывает молоко Настя.

– Ты бы еще захрюкала, – говорит ей Вера.

– Отстань-ка. Я тебе не Капитолина.

– Ну так хрюкай. Чего ж!.. Валяй. Сейчас позову мужскую команду. Со старшиной.

Козлова если уж «выдаст тексту», как говорят на флоте, так выдаст тексту. Забудешь про молоко.

6

Выключен свет. Дежурная подняла штору, открыла форточку. Квадрат окна в нашем кубрике кажется дымным. Тишина. Большущая тишина. Это тундра. Дальние горы. Затаившиеся… Еще бы! На них не ступала нога альпиниста. Больно такие горы нужны альпинистам! Альпинист тщеславен, а горы невысоки.

Снег, снег, снег. Хоть дальний, а снег. Разве не слышно его дыхания? Вот что, должно быть, зовется спокойствием вечности… Отчего ж? Оттого, что холод? Тишина, тишина, тишина, большущая тишина тундры. Не раздается скрипов трамвая – здесь нет трамвая. Не прошуршат колеса грузовиков – какие ночью грузовики! Ничто живое не шагает ночью по этой равнине, на которой вырос город Полярный. Не видно птиц в высоком, широком небе, даже утром не видно, когда проснешься. Птицы – они не дуры. Зачем им снега, и снежные горы, и ледяное море? Есть тундры, где меж камней застыли остатки жизни. Птица все знает. Она – опытный путешественник… Мы живем у залива моря, открытого Баренцем. Так оно и зовется – Баренцево.

Там, где суда и отбросы с камбузов, – там взлетают и суетятся чайки, над пирсом, и камбузами, и незамерзающим ледяным морем, чье сердце – теплое течение Гольфстрим. Наша команда находится далеко от пристани. Нам не слышно шуршания воды, даже звуков прибоя о доски пирса. Война… В этот час выходят в море подводные лодки. Мы это знаем. Ночь Заполярья – это война. Война полярников. В час тишины воюет Северный флот.

Мы знаем, что от берегов отправляются в море истинные моряки на современных подводных лодках. В глубь моря!

В его холодную тишину.

По утрам они возвращаются.

Залп. Второй… Это значит – наши вернулись. Залп – один потопленный вражеский транспорт; два – два потопленных вражеских транспорта.

Наши девочки открывают окно и кричат вне себя: «Победа, победа!» Я тоже ору: «Победа!» Все машут платками, хотя мы так далеко от подводников, что они не слышат наших торжественных воплей, не видят развевающихся по ветру платков.

Двенадцатый час ночи.

Стонут в госпитале тяжело раненные… А в домах Полярного, похожих один на другой, идет своя жизнь. Подводники пишут письма… И врут, и врут… «Родная моя, сегодня мы ели яблоки…» Но ведь это нехорошо – лгать! Правда, очень, очень нехорошо? Играй, моя музыка, тихая музыка. Воскресенье. Наши союзники-англичане катаются на салазках, хохочут и, опрокидываясь, летят вниз с гор.

И вдруг один из них замечает меня и говорит громко: – Ах, ча́минг! «Чаминг» по-английски значит «очаровательная». Это я-то, я-то очаровательная?! Играй, моя музыка… Моя музы-ка… Му-зы…

В кубрике краснофлоток хозяйствует сон. Он одет в тельняшку. Здесь истинный моряк он один. Я и девушки не настоящие моряки. Мы – женского рода… Мы – всего лишь морская пехота.

7

Все мы, девушки, подававшие заявления на флот, не знали, что женщины не ходят по морю на кораблях.

Только мне одной, в обход всякой логике, приходилось впоследствии плавать на транспортах. По морю пешком не пройдешь – не так ли? А нашей группе следовало добираться от городка Полярный до Рыбачьего полуострова – до хребта Тунтури, где Северный флот держал уже много месяцев на сухопутье оборону города Мурманска.

Озеровский рассказывал, что в первый раз меня вообще не хотели взять вместе с ним на борт и якобы начальник катера, увидев меня, встал на мостик и пожевал краюшку черного хлеба с солью. Он должен был меня «обезвредить», хотя Озеровский клялся, что я не женщина и что «надо иметь масштабы»…

– Где ваши масштабы? – спрашивал его Озеровский.

А капитан жевал. Он ел хлебушек из патриотизма, чтоб благополучно доставить к Рыбачьему полуострову необстрелянным доверенный ему катер.

Нас было трое: капитан Озеровский, старшина-радист и я – переводчица. Я ехала на Рыбачий впервые.

Большие стеганые брюки, которые выдал мне Ламанов (ОТК), радист из жалости подпоясал на мне ремнем чуть что не под мышками.

– Великоваты. Что будешь делать. Ладно. Давай терпи…

Он тряхнул меня и подпоясал ремень еще повыше, еще потуже.

Уборной на судне не оказалось. Женщины на военном судне не предусмотрены.

– Великанова, – сказал мне начальник, – вы бы все же из скромности хоть сидели на одном месте… Нехорошо получается… Вас неохотно взяли на борт, а вы, вместо того чтобы проехать понезаметнее, носитесь туда и назад, как сильфида. Как вихрь. Под самым носом у капитана.

По морю, по морю шел наш транспорт. По морю незамерзающему, по морю, где теплое течение Гольфстрим. Хотя море здесь никогда и не схватывается льдом, но воды его – ледяные воды…