Текст книги "Матрос Капитолина"

4

Землянка.

Повернувшись щекой к слюдяному окошку с видом добитого обстоятельствами человека, сидел наш маленький капитан.

Против него, опустив голову и зажав ладони коленками, незнакомый мне человек. Лицо у него интеллигентное, остроносое, молодое.

– Мы вас ждем, Великанова… Разумеется, если сумеете уделить нам минуту внимания, – хохотнув от ярости, сказал мне маленький капитан. – Без вас мы в данном конкретном случае, увы, обойтись не можем… Увы!.. Мы действительно без вас обойтись не можем. – Голос его осекся. – Вы готовы, надеюсь? Совершили свой утренний туалет?.. Битте, долметчер [3]3
  Пожалуйста, переводчик (нем.).


[Закрыть], – сказал он, обратившись к немцу.

– О-о-о, фрейлейн!

Вопль любезности. Голова затикала.

Это был первый немец, которого я увидела за время войны. Немец! Один из тех, кто убил моего отца. Один из тех, по воле которого голодает нынче в осажденном городе моя мама!..

– О-о-о, фрейлейн!

Живой. Настоящий немец… Что же это такое?! Лейтенант Ситников выезжал столько раз с Озеровским на передовую, прочел десятки, нет, сотни листовок. Но на его голос не перебежал ни один немец! А вот этот перебежал. Примчался!.. Сидит и смотрит на меня, не отрывая глаз.

Озеровский столько раз объяснял начальству, что перейти на сторону русских в условиях Тунтури не просто, опасно.

Здесь не лес. По снегу не проползешь на брюхе, прячась за стволами деревьев, которых нет…

Как же он добрался до нас, этот немец? Как разыскал моего сердитого маленького начальника?

Вокруг толпились все, кто мог ходить. Ребята, пришедшие с вахты, внимательно оглядывали перебежчика, прислушивались к тому, что говорит ему Озеровский и перевожу я.

Его зовут Отто Генц… Он антифашист. Он просит учесть его убеждения. Давно он решил: при первом удобном случае перебежать на сторону русских… Вчера была пурга. И плохая видимость. Это раз. А второе то, что поднят был ураганный огонь в ответ на трансляцию… Да, да… Он, разумеется, рисковал жизнью. Он просит учесть в дальнейшем, что рисковал жизнью… Он верит в твердое слово русских. Они обещали сохранить перебежчикам свободу и жизнь.

Вчера, когда все пошли спать – это было в левой от переднего края землянке, – он притворился, что вышел по нужде. Под утро дополз до колючей проволоки… И ринулся вниз. Его увидел кто-то из наших солдат. Он поднял вверх руки. В одной из них был зажат носовой платок. Как белый флаг. Когда солдат подошел, он, Отто Генц, объяснил ему: «Гитлер капут…»

Теперь война для него окончена. Военные действия не отвечают его гуманистическим убеждениям.

– Диспозиция частей? Каков ваш личный состав? Каково настроение противника? Каким оружием располагают близлежащие части? – опуская лирику, деловито допрашивал пленного Озеровский.

5

В этот период войны на Севере перебежка немца на нашу сторону была событием значительным. Каждый к этому событию отнесся по-своему. Озеровский радовался, что нас перестанут дразнить в Полярном «листовочниками» и «разложенцами». Старшина ликовал, что сумел протянуть рацию под носом у врага: он был храбр, и вот награда за его храбрость. Я же так приняла это обстоятельство, что вывела, мол, из строя вражеского солдата.

У всех в землянке, даже у раненых, было чувство приподнятости. Все хотели узнать, как живет противник на той стороне хребта. Перебежчика засы́пали вопросами. Я переводила.

– Что они едят? Что пьют? Сколько у них землянок?

Живут ли врозь на той стороне солдаты и офицеры?

– К их землянкам ведет шоссе из Норвегии, – объяснял пленный. – На той стороне хребта есть деревья – пихты и ели… Там земля живая, там птицы… Не то что здесь. С той стороны к подножию Тунтури подкатывает грузовик. Каждые сутки немецким солдатам и офицерам подвозят пищу, письма и боеприпасы.

Он говорил все это сдержанно, немного смущенно… До перебежки он, видно, и представить себе не мог, как выглядит наш склон Тунтури. Его удивляло теперь, что здесь так мало землянок, что мы живем в землянке санбата. Он не знал, что подходы к нашему рубежу идут только через огромное снежное поле, обстреливаемое врагом… Что другого подхода нет.

Событие с перебежчиком вызвало в нашем лагере, как это всегда бывает, множество самых разнообразных действий и чувств. Столкнулось несколько самолюбий: наш маленький капитан позвонил в штаб Рыбачьего полуострова. Штаб потребовал «языка». Но Озеровский хотел организовать с участием перебежчика передачу на сторону немцев.

В итоге наш маленький капитан, как начальник отдела Политуправления, выторговал себе скромнейшее право на две передачи.

Из штаба был дан приказ – тщательно охранять пленного.

К перебежчику приставили двух солдат.

Озеровский знал турецкий и английский языки. Но немецкий он знал пассивно и разговаривать не умел – не обладал достаточной беглостью.

Сидя втроем у слюдяного окошка за откидным столом, мы – наш маленький капитан, я и немец – составляли тексты для выступления по радио Отто Генца.

Видно было, что ему не хочется выступать от своего имени, что он жмется и чего-то недоговаривает.

– Разве вам не достаточно, что я, берлинец, проведу эту передачу как диктор?.. Могу, если хотите, проверить любые ваши листовки, придать им блеск. Я готов помогать: листовки и передачи сделаются безупречными в смысле формы. Но мне не хотелось бы себя называть и говорить от своего имени… Право, я думаю, это лишнее.

– Товарищ капитан, он почему-то не хочет сказать по радио, что это он – Отто Генц.

– «Почему-то»! – пожал плечами маленький капитан. – Естественно, он боится Гитлера… Расплаты. Ясно? Однако ему придется поговорить. А на листовках в Полярном мы напечатаем его фотографию. Это будет наилучшей агитацией нашего отдела: вот он, пленный. Перебежчикам мы действительно сохраняем жизнь.

Принесли ужин. Надо было накормить немца… Оказалось, что у нас нет лишнего котелка. Радист ему отдал свой котелок. Немец ел стыдливо и медленно… Нет!.. Не скажешь, что перебежчик… Впечатление такое, будто кто-то из наших ребят приволок «языка» с другой стороны сопок.

Мы ужинали. Молчали. Каждый был занят своими мыслями.

А за пределом землянки, за слюдяным окошком, продолжалась тихая, огромная, вечная жизнь…

Я подняла глаза. Ярко, жутко и неподвижно блеснуло солнце. Оно, как и прежде, творило свою работу, обдавая сиянием белую пустошь. Озерца внизу, похожие на разлужья, были подернуты сверкающей рябью. Вокруг стояла заколдовавшаяся, затаенная печаль зимы и вечного снега.

Немец поел. Теперь он сидел напротив меня, переплетя пальцы, низко опустив широкую голову, похожий на человека, перенесшего тяжкое потрясение.

И вдруг с видом очень застенчивым и виноватым он глянул на старую банку из-под консервов. Она стояла в углу, у двери. В этой банке хранился жир для смазки сапог.

– Вы позволите, фрейлейн?

Я не поняла, что именно должна разрешить ему.

Сопровождаемый конвоиром немец робко подошел к банке и старательно смазал жиром свои военные башмаки.

– Обувь надо холить, – сказал он мне виновато. – Моя покойная мать говорила: каковы ботинки, таков и сам человек.

Я поглядела на него с ужасом и ничего ему не ответила.

Ботинки! Я была обута в сапоги Саши. Интересно, как я напялю на распухшие ноги свои злосчастные сапоги. Мои ноги будто стали шире и больше. Я не знала, что это первые признаки обморожения.

Что мне делать? Может быть, сказать об этом начальнику? Нет, нет… Он рассердится. Может быть, обойдется.

Пустяк. Пройдет.

Телефонный звонок.

– Требуют, чтобы я усилил охрану, – переговорив со штабом, насмешливо пояснил Озеровский.

– Передатчик в порядке, товарищ начальник, – сказал радист. – Линия гут. Очень гут.

– Великанова, вы уснули? – спросил Озеровский.

– С чего вы взяли?! Я… Ничего подобного.

– Подготовьтесь. Приступаем к радиопередаче.

Как тихо стало в землянке! Даже раненые приподнялись и повернули головы в нашу сторону.

Телефонный звонок.

– Меня просят усилить охрану, – хохоча, сказал Озеровский. – Васильев, пластинку. Мобилизуем внимание противника… Великанова, мобилизуйтесь тоже!

 
Сильва, ты меня не любишь,
Сильва, ты меня погубишь… —
 

бодро и весело полетела весть о чьей-то возможной и близкой гибели над сопками Тунтури.

На лбу у сидящего рядом со мною немца выступил пот.

– Великанова, – хрипло сказал начальник, – следите за каждым словом. В случае оговорки или неясности тотчас поднимите руку.

– Немецкие солдаты! – хрипло прозвучал голос немецкого перебежчика. – Я, Отто Генц, нахожусь среди русских. Я жив и здоров. Меня приняли хорошо. Мне сохранят жизнь. И дали поесть: пшенной каши, немного тушенки, сладкого чаю и хорошие белые сухари. У русских офицеры живут на переднем крае, в одной землянке с солдатами. Пьют и едят то же самое, что солдаты. Друзья мои, Генрих Верт и Фриц Бауэр! Переходите линию фронта. Пики Тун-тури не заминированы. Сдавайтесь! Русские побеждают под Сталинградом. Положение нашей армии безнадежно. Перебегайте к русским!

– Всё. Ваша очередь, Великанова!

– Немецкие солдаты! – с чувством сказала я. – Рядом со мной – ваш товарищ. Я ему отдала свой шарф. Вы ведь знаете: он прибежал налегке. Отто Генц пробудет у нас до конца войны, а потом поедет в Берлин. Скоро настанут дни нашего генерального наступления на этом участке фронта.

Перебегайте, пока мы еще стоим в обороне, пока мы еще не перешли к боевым действиям… Поздно будет! Не принимайте участия в ненужном кровопролитии. Тишина и отсутствие боевых действий со стороны русских обманчивы.

Мы обороняем подходы к городу Мурманску. Но близок час, когда мы пойдем с боями вдоль шоссе, по направлению к Норвегии. Далеко позади останется хребет Тунтури.

Словно воспоминание… Хребет Тунтури. И могилы ваших товарищей. Сдавайтесь! Сдавайтесь! Сопротивление бесполезно!

– Заключайте, Васильев, – сказал Озеровский.

 
Отвори потихоньку калитку
И войди в тихий садик, как тень, —
 

посоветовал радиорупор немецким солдатам. Зазвонил телефон. – Это мне, должно быть, предлагают усилить охрану, – захохотав, сказал Озеровский. – Интересно, откуда я наберу солдат для охраны, когда у нас будут десятки пленных?.. Что мне делать? Окружить его, что ли, группой солдат с винтовками? Но на этот раз телефон не просил усилить охрану. – Завтра, товарищи Васильев и Великанова, нам обещают при переходе через равнину помочь дымовой завесой.

Вот какие, так сказать, на этот раз известия из штаба… Отдыхайте, копите бодрость… Завтра мы перемахнем равнину, подобно ланям.

6

Ночь. Надо было пристроить на ночь нашего перебежчика.

Пристроить?.. Но как и куда?

– Постелим ему на полу, товарищ начальник, – подумав, предложил радист.

Пленный словно бы догадался о замешательстве капитана:

– Нет, нет!.. Не тревожьтесь из-за меня… Фрейлейн! Прошу вас, переведите: я слишком взволнован, я не могу спать. Право, право… Я совсем не хочу спать…

В эту ночь я тоже не могла спать.

Мне отчего-то стали совсем малы и узки большущие сапоги Саши. Спрятавшись в угол, разувшись, я с удивлением разглядывала свои побагровевшие ступни.

Саша сказала:

– Верка, гляди!.. Отморожены!..

– Паникерша ты, вот кто ты… Доберется. Доковыляет… В Полярном полежит в госпитале.

Саша смазала мои ноги какой-то дрянной коричневой жидкостью и туго забинтовала их.

«Ничего! Обойдется. Я доберусь».

Ступни отчетливо и скучно пульсировали кровью. В каждом пальце словно билось и тикало игрушечное сердце…

«Доберусь, доберусь, доберусь…»

Нажать бы кнопку и оказаться в Полярном!

Все вокруг спало. Только наш перебежчик, матрос-охранник и я бессонно сидели у слюдяного окошка. Мигала коптилка темным багровым пламенем. Позвякивала дверца печи. Отсвет огня ложился на пол и перемешивался с тенями.

Молчали.

Как быть? У меня болят десны. Саша Куколки-на – единственная, которой я чистосердечно доверилась, – решила, что надо размачивать сухари в кипятке. Мы залили сухари кипятком, но они не размачивались… Саша сбегала к повару, выпросила для меня небольшой кусок шпигу и белой муки. Она сделала мне оладьи. Весь день я тихонько и с наслаждением жевала их. И теперь, сидя рядом с дремлющим перебежчиком, думала об оладьях. Завтра утром, перед тем как нам выступать, Саша опять мне нажарит оладьев. – Фрейлейн!.. Вы спите? – шепотом спросил перебежчик. – Нет, – ответила я.

– Фрейлейн, можно немного поговорить о доме? – Конечно! – Можно, я расскажу вам про воскресное утро?.. Лето. И вот я сплю. И вот просыпаюсь… Мать накрыла на стол в саду, под каким-нибудь деревом… Отец сидит у стола.

И курит. Он курит трубку… Скатерть белая. На столе – цветы… Ах, какое неторопливое воскресенье! Солнце… Скажите, пожалуйста, все это было, фрейлейн?.. Матушка в белом фартуке… Он сделал резкое и неожиданное движение руками, как бы для того, чтобы обхватить голову. Солдат с ружьем, спокойно сидевший на табуретке, вскочил и принялся не отрываясь глядеть на пленного. Прошло минут пять или десять. Солдат опустился на табурет. Закурил.

– …Это было счастьем. Но я не сознавал его. Не сознавал! Счастье – река! Воскресенье – счастье. Признаю疎 сь вам, – он перешел на шепот, – первое время при Гитлере можно было жить, и неплохо жить. Работа у всех. Я лично, видите ли, бухгалтер. Для юношества организовывали экскурсии. Очень дешево. Экскурсии на пароходе, дня эдак на два, а то и на четыре… Ужас с войной пришел гораздо поздней… И по-одумать только! Я единственный сын, а между тем меня мобилизовали… Отпуск на девять дней. Не могу рассказать вам, фрейлейн, с каким страхом я приближался к дому… Дорога – все та же, та же… А дома – нет. Смело́. Как будто бы сдуло дом!.. Отпуск?! Зачем? Первый раз в жизни я радовался войне. Я хотел не быть, не существовать, не думать, не чувствовать. Я словно оцепенел. Ни горя, ни радости… Мать! Вот она. Ведет меня за руку. Кроватка. Я маленький. Я лежу в кровати, она наклоняется и говорит: «Отхен, спи!» Нет матери – значит, нету меня.

Меня нет!.. Нет!

7

Проснувшись, Саша надела ватник и, сонная, нечесаная, принялась жарить мне на дорогу оладьи.

– Поешь-ка… Дорога тяжелая. Силы нужны. Вот тебе восемь оладушек. Гляди. Я кладу в карман.

– Сашенька, как надеть сапоги?

– Ничего, наденем. Давай-ка я тебе еще раз перебинтую ноги.

Она мне смазала ноги той коричневой жидкой дрянью и туго забинтовала их. Вместе с Верой Коротиной они вбили мои злосчастные ноги в жесткие кирзовые сапоги. В первую минуту мне показалось, что не может человек стерпеть такой боли. Но «человек» мог. Я шагнула разок, другой…

– Погоди-ка, Капка… Я тебе дам пирамидону. Для обезболивания.

И Саша дала мне три таблетки пирамидона.

– Вы, кажется, дремлете на ходу, Великанова? – не без любопытства спросил наш маленький капитан. – Охота была беседовать целую ночь с фрицем… Проснулись?.. Прелестно! Итак, молодая гвардия, побольше задора и бодрости. Раз-два, взяли!

Не успели мы перешагнуть порога землянки, как начался обстрел.

– Придется бежать зигзагами, – сказал наш маленький капитан. – Зигзагами! Ясно?.. Чтобы лишить снайперов при-цельности.

И мы побежали зигзагами. Впереди – старшина-радист, конвоир и пленный. Капитан и я отставали. Из-за меня.

Мне показалось, что я сейчас упаду на равнину и, обессиленная, буду громко кричать и плакать. Я сильно хромала. На один широкий шаг капитана приходилось два моих нетвердых шажка… Свалилась ушанка. Я нагнулась, чтоб подобрать ее.

– Скорей! – сказал наш маленький капитан. – Не до шуток. Скорей.

И побежал вперед не оглядываясь.

Вокруг со свистом рвалась земля.

– Скорей! – говорил капитан. – Скорей!

Откуда-то издалека побежал туман. Туман был странно рыжего цвета, как клубы дыма. Ах да! Обещанная нам дымовая завеса.

Разглядев дымовую завесу, враг наверху, на сопках, понял, что на равнине происходят какие-то боевые действия. Завеса дыма, вместо того чтобы нас прикрыть, привлекла внимание противника. За плечами нашими поднялся огненный шквал.

Я шла, я влачилась за капитаном. По обе стороны нашей снежной дороги стелился пар. Я сняла рюкзак и бросила его в снег. Тяжесть рюкзака казалась мне непомерной тяжестью.

Наш путь шел в гору. Небо над нами как бы рдело, змеилось светлыми огоньками. Жить! Жить! Жить!.. Я бежала вперед, я покорно следовала за капитаном, не понимая, откуда берутся у меня силы. Кое-где от мин и фугасок снег распустило и будто съело. Над нами золотисто-светлое небо. Мы затеряны в белой пустыне, мы идем к людям. Дорога становится круче, круче… Нет больше сил бежать. Я останавливаюсь и перевожу дух. И вдруг капитан Озеровский поворачивает ко мне небритое молодое лицо свое. Ноздри раздулись, очки блестят, создавая впечатление огромных и страшных глаз. – Великанова… Я вас не брошу…

До сих пор, хотя прошло столько лет, я помню искренность его очкастого взгляда, душевность голоса. Он был хороший психолог, наш маленький капитан. Дым вокруг нас немного рассеялся. Мы увидали часть нашей группы, ушедшую далеко вперед. Позади – траншеи, по левую сторону – озерцо. Как весело поблескивало озерцо!.. И вдруг что-то с силой меня ударило. Я продолжала бежать. Пробежала, помнится, еще три-четыре шага. Я взмокла. От бега прилипла к телу рубаха… Для того чтоб бежать скорее, я изо всех сил размахивала руками. Но левая рука моя двигалась как-то уж очень медленно… И снова толчок. Что-то задело о голенище моего сапога – видно, камень. Я упала на снег, попробовала продвигаться дальше на четвереньках. Но левая рука не хотела меня поддерживать. Щека притулилась к снегу. Снег рядом со мною будто порозовел… Приоткрыв глаза, я увидела Озеровского. Он что-то ласково мне говорил, но я ничего не слышала. Видела только его шевелящиеся и вздрагивающие губы.

Я лежала в снегу и чувствовала себя виноватой.

Наш старшина развернул плащ-палатку. Меня уложили на плащ-палатку. Я коротко застонала.

Кровь. Моя кровь. То розовое было кровью. Моей… Стало быть… Да, да!.. Рубаха, она прилипла ко мне от крови.

Кровь! Живая. Липкая. Теплая…

Кровь! Кровь! Кровь!

Не хочу!

Что-то кружится. Я теряю сознание.

Они несут плащ-палатку: Озеровский, радист, конвоир и немец. Лицо у немца повлажнело от снега. Нет, кажется, это от слез. Он – баба!

Больше мне не надо бежать. Ноги… А, пусть болят на здоровье! Мне можно лежать спокойно. Ноги могут болеть, болеть!

И вот я лежу как барыня. Как… как английская королева.

Кровь. Плащ-палатка. Немец. Зигзаги… Надо бежать зигзагами. Ватник. Кирзовые сапоги.

«Капитолина, у тебя в сапоге гвоздь».

«Верно, девочки. Сознаю́сь. У меня в каблуке гвоздь».

Плащ-палатка бежит зигзагами… Я лежу как барыня.

А у меня в сапоге гвоздь!

И я на самом деле лежала. В госпитале. В Полярном.

Меня, как оно и водится, навестил старшина из нашей команды. Меня, как оно и водится, навестили девочки.

Их было трое: Настя, Вера Козлова и Сима – комсорг.

Впереди шла Сима. Несла горшочек с цветком, тот самый, что с нашего подоконника. Войдя, она поставила на тумбочку у моей кровати горшок с цветком.

– Бюрократы! – сказала Вера Козлова. – Понимаешь, не пропускают!.. – И вдруг зарыдала басом. – Ка-а-апка!

Капка чертова! Чертова-чертова Ка-а-апитолина, – всхлипывала она.

– Чего ты психуешь?.. Что я такого сделала?

– То есть как это – чего ты такое сделала? – удивилась Настя. – Они ж у тебя хотели оттяпать обе сто́пы!.. Или, ты думаешь, мы бесчувственные?.. А до чего психовал, понимаешь, твой – ну как его? – Озеровский!.. Прямо сказать нельзя!.. Невозможно выразить. Он зачем-то дал телеграмму в Ленинградский военкомат… А твоя бывшая школа пораспилила дрова твоей матери. До бревнышка. Все как есть… А с летчиком твой – ну как его? – Озеровский передал посылку твоей мамане.

– Врешь!

– Не вру. Есть мне время врать – нас сейчас попросят об выходе… Мы все на твоем основании довольно сильно переживали.

Цветок!.. Он стоял зеленый рядом с моей кроватью.

И с тех пор…

Одним словом, с тех пор я как-то особенно сильно люблю деревья, траву и зелень.

Победа. Победа!

Взлетели на окнах марлевые занавески.

– Мы, понимаешь, посовещались… и постановили…

Вот он. Бери. Твой цвет!