Текст книги "Матрос Капитолина"

Глава вторая

1

Над Рыбачьим – белое небо с блещущим солнцем. По снегу тянутся темные полосы – следы шагов. На этих узких дорогах снег смешивается с грязью. Вдалеке угадываются редкие маленькие землянки.

Но вот исчезли землянки, не видно дыма из труб.

На смену той, обжитой нами, земли пришли другие земли – земли времени оледенения… Да нет… Вот меж щелей в снегах маячит морошка, трогательная розово-красная и печальная. Она думает, что никто не съест, не тронет ее. Но она ошиблась…

– Где вы там, Великанова? Не отставайте!..

– Сейча-а-ас…

Какими звонкими здесь становятся голоса!.. Морошка… Опять морошка, окруженная бело-серой хаткой из снега, льда и ледяных вод.

Сколько времени нам идти? Кто знает. Все кругом бело – и земля, и небо.

И это фронт? И это передовая? Да нет же! Фронт – огонь и стрельба, а не бескрайний белый, дикий и такой молчаливый простор Рыбачьего полуострова.

Нас было одиннадцать человек – караван во льдах: Озе-ровский, наш старшина-радист, я и восемь матросов, несших нашу радиоаппаратуру.

Перед нами лежала равнина, а дальше – хребет Тунту-ри, длинная рыжая каменная гряда, куда мы держали путь.

Мы шагали молча в своих измызганных, мокрых белых халатах поверх серых брюк и стёганок.

Мы шли, мы влачились по белой равнине. Над головами нашими было солнце. Оно бежало навстречу нам множеством обжигающих маленьких круглых солнц.

Мы шли. Мы шли. Мы утратили чувство времени. Хотелось есть, обогреться, разуться. Сильно хотелось чаю… А бывает разве на свете чай, огоньки в печурках!..

– Не отставайте, – говорил мне наш маленький капитан.

Мы шли. Мы шли.

А давно ли?.. Этого мы не знали.

– Взгляните-ка на часы, товарищ начальник!

– Не отставайте, не отставайте, не отставайте!..

Не видно ни птицы, ни дерева. Что это бьется о камни коротко и назойливо?

Осколки металла!.. Они падают в снег.

– Не отставайте, не отставайте!..

Вспыхивают под солнцем крошечные озерца; здесь водится жирная рыба форель, ничего не знающая о рыбаках, о сетях и спиннингах. Вот ее спинки, блещущие на солнце.

Я иду и размахиваю руками: мне кажется, что так мне легче идти.

– Что вы там делаете, вы пляшете? – оглядываясь, спрашивал капитан.

– От наказание на наши головы!.. – вздыхал старшина-радист.

Мы идем, а хребет отступает все дальше, дальше…

Может, уже наступил вечер?.. А может быть, ночь? Кто знает?.. Перед нами все та же равнина, все те же камни, все те же блестящие озерца.

Вечный день, и снег, снег…

Через пористые снега не проехать машине, не проскакать коню. Одолеть их, видно, под силу только военному человеку.

– Земля-а-анка! – сказал радист.

– Васильев, бросьте дурить, – очень строго ответил начальник.

Она мелькнула на белой равнине, будто оазис в желтых песках!..

Мелькнула. Пропала.

Мы продолжаем шагать, не ускоряя и не замедляя шага.

Молчим. Не надо думать ни о каких землянках.

Мы шли. Мы шли. Чтобы не отставать от них, я размахивала, размахивала руками. Все притворялись перед самими собой, что не верят они ни в какое тепло, ни в какие чаи, землянки…

Исчезла землянка. Над головами все то же солнце.

А впереди все те же темные камни и светлые озерца. Тундра, тундра…

– Землянка! – снова сказал радист.

Вот она. Стоит в котловане, защищающем ее от ветров.

Впереди неясно виднеются горы – хребет Тунтури.

К землянке ведет настоящая, вытоптанная людьми дорога.

– Не отставайте! – захлебываясь, говорит наш маленький капитан. Он, возглавляющий шествие, устал, может быть, сильнее нас.

Стук в дверь (военная вежливость). Двери распахиваются. На пороге – солдат-вестовой.

– Товарищ майор, к нам гости, товарищ майор! – обрадовавшись, кричит вестовой.

И мы в сенях.

Но, видно, даже землянке не уберечься от солнца и снега… Под ногами нашими в сенях – широченная лужа.

Мы оглушены теплом.

Вот печка… Вот чайник… Из его носика валит пар.

– Нет, удивительно все же, – вдруг говорит наш маленький капитан, – как это вы, Великанова, ухитрились нанести в жильё на сапогах столько грязи?.. Простите, товарищ майор. Они у меня совсем одичали в тундре… Медведи!.. Медведи!..

Мои сапоги и на самом деле, как будто опомнившись от того, что им больше не надо шагать, расплакались на свой лад. Сапоги мои плакали мутной водой.

Сев на пол, я принялась побыстрее стаскивать их. И вдруг случилось немыслимое, чудесное! Хозяин землянки встал на одно колено и стащил с моих ног измокшие, измызганные сапоги.

Он сделал это с выражением величайшего простодушия и вместе почтительности, будто в моем лице приветствовал всех на земле женщин. Всех женщин, шагающих в сапогах.

– Сева, дай-ка мыло, дай полотенце и побыстрей собирай на стол. Действуй!.. Сахару. Хлеба. Шпигу.

– И тушенку, товарищ майор?..

– А как же! Ясное дело. Всё собирай. Есть тушенка – давай тушенку.

Стол был накрыт газетой, чистой старой газетой. В слюдяное окошко гляделась тундра. Но кто же думал о ней? Мы пили чай.

Добро и робко косились в сторону моих иззябших рук глаза майора. Он был почти совершенно лыс. В его бровях поблескивали сединки. Из-под измятых, усталых век глядели глаза, желтоватые и тоже усталые, но с хитрецой.

– Сева, – вдруг сказал майор вестовому, – приготовь-ка для гостьи яичницу!.. Слыханное ли дело – девушка!.. В нашей землянке – девушка!.. Гостья!.. Чествуй. Изжарь яичницу. Бодрясь, расхохотался наш маленький капитан, решив, что майор острит. Его смеху вторили радист и матросы. Откуда здесь, где не бывает птицы, взяться яичнице? – Сию минуту! – весело подхватил вестовой. – Раз такое прекрасное чудо, как девушка, будет яичница. Из красного света коптилки выплыли две руки. На широких ладонях лежало четыре пестрых больших яйца. Далеко от нас, на склонах крутых и отвесных гор, вьет свои гнезда птица гагара. Взобравшись на эти склоны, добыл яйца гагары молодой и ловкий солдат-альпинист. – А как звать-то вас?.. Для памяти. Для примеру… – спросил вестовой. – Капля… то есть Капитолина. Оно, мое домашнее, детское имя, лежало там, за пределами тундры, за пределом войны, где птицы вьют свои гнезда не только на скалах. Они вьют их, помнится, на деревьях… Широко и добро улыбнулся этому неожиданно сорвавшемуся у меня короткому имени пожилой хозяин землянки. И вдруг сказал:

– Капля. Капе́ль… Прекрасно!.. Получил, понимаете ли, из дому письмо… Жена, понимаете ли, спрашивает, как наречь нашу дочь…

– С вас пол-литра! – сказал радист.

– Сердечно вас поздравляем, – подхватил наш маленький капитан.

Вестовой поставил передо мной яичницу. От нее шел пар.

– Здоро́в заливать, – чуть слышно шепнул мне на ухо вестовой. – Нет у него жены. И детей нету… Очень даже большая случилась трагедия… Всю его семью… убили фашисты.

– Ешь давай!.. Нажимай на яичницу, дочка, – не расслышав его и переходя на «ты», сияя, сказал майор.

Через час мы собрались в дорогу.

– Ни пуха вам ни пера. Хорошие, храбрые вы ребята, право, – ободрил нас хозяин землянки.

– Можно мне вас поцеловать… Если можно?.. Я очень люблю яичницу…

– Великанова! – заорал начальник. – Где элементарная военная дисциплина?.. Уж вы извините, товарищ майор. Они у меня совсем одичали в тундре… Медведи, медведи!..

2

В первый раз за существование нашего отдела на Северном флоте маленький капитан решил провести передачи с переднего края в условиях летнего дня. Свое решение он мотивировал ситуацией на фронтах. Это было решение смелое. Зимой, когда матросы подносили к хребтам Тунтури нашу радиоаппаратуру, они были защищены от противника темнотой.

Расположение сил у немцев здесь, на Рыбачьем, завидное: они захватили вершины сопок. На ярком снегу отчетливо просматривались человеческие фигурки – советская морская пехота, шагавшая к передней линии фронта… Ни стрелять (а куда ты будешь стрелять?), ни укрыться (где укроешься, если нет ни единого дерева?), ни увидеть противника (как увидишь его?). В условиях летнего дня матросы с трудом доставляли на передовую сухари и боеприпасы. А тут еще наша рация.

До сих пор с радистом и капитаном выезжал на передовую лейтенант Ситников. Но в Полярном продолжали печатать наши листовки. Капитан не хотел их доверить мне. Листовки надо было внимательно вычитать, наборщицы их набирали вслепую: они не знали немецкого языка. Тот, кто вычитывал верстку, должен был обладать безупречным вниманием и грамотностью. Листовки с орфографическими ошибками теряли полностью свой смысл. А я, грешница, пропускала орфографические ошибки. «Вы меня погубите, Великанова!.. На вашей почве с меня сорвут одну звездочку!» И вот в Полярном остался Ситников. А на Рыбачий взяли меня. Это было менее ответственно. На прощание Ситников сдвинул брови и обозвал меня карьеристкой.

Увидев на равнине бредущих вперед людей, немец принялся энергично бить по живой цепочке. Пули снайперов с коротким и нежным стуком ударялись о валуны. Но солнце било снайперам прямо в глаза. Яркое, оно лишало их нужной прицельности.

– Надо разбиться на группы, – сказал наш маленький капитан. – Такое скопление людей подозрительно для противника. Я пойду вперед и возьму с собой шестерых подносчиков… Вы пойдете следом, Васильев… Кстати, вы ответите мне за сохранность и жизнь Великановой. Ясно?

– Ясно. Кроме прочего, я отвечаю за сохранность и жизнь Великановой.

– Пошли, – сказал наш маленький капитан.

Нас стало пятеро. Мы залегли в траншеи. Ребята поставили на землю аппаратуру и закурили. На дне траншеи была ледяная вода, а за бортом – равнина в ржавых воронках. Меж снега виднелись комья свежей еще земли и осколки черного камня.

Долго курят ребята. Мы ждем. Чего? Я этого не знаю. Вокруг все то же: тундра с черными валунами, все те же неглубокие, ржавые впадины; осколки камней и огромное небо с очень светлым, холодным солнцем…

– Я добыл себе невесту с козой, – сев на корточки и пригибая голову, шепотом рассказывает радист. – Мне очень даже полезен стакан хорошего молочка в условиях Дальнего Севера… А?.. Как, ребята, по-вашему?

Матросы хохочут. Все знают, что никакой невесты у него нет и что в Полярном нет ни одной козы.

Они хохочут и шепчутся… А вокруг траншей ни жилья, ни птицы… Снег, снег… Огромные небеса. Серо-белый купол не рассекается ни деревом, ни кустарником.

– Спрячь-ка голову, Великанова! – сердито и коротко говорит радист. – Расселась прямо как дома!..

Немцев я не боюсь, поскольку их никогда не видела. Но я боюсь своего маленького начальника. Он, должно быть, уже в землянке и поджидает диктора. «Вы режете меня без ножа, Великанова. С меня сорвут из-за вас все звездочки… Когда отстаешь, не следует забывать ушедших вперед. Вам ясно?..»

– …Ребятки!.. Куда бежать?..

– На-а-зад, Великанова…

Поздно. Я выхожу из траншеи, оглядываюсь – и бегу… Бегу что есть мочи. И размахиваю руками. Бежать нисколько не тяжело. Это вам не мешки с листовками. Бежать вперед не требует от меня ни малейших усилий.

Весело ударяют пульки о камни.

Вперед!

Что-то шмякнуло в землю. Взлетели комья земли. Это похоже на щедрый фейерверк.

И снова фейерверк. И снова бьются с жестким стуком пули вражеских снайперов о валуны. Кое-где расступился снег. В щелях закраснелась морошка. Вкусная ягода. На ходу я ее срываю.

– Вели-и-канова-а-а!

Я бегу. Рядом со мною вза́пуски бежит ветер.

И вдруг я оглядываюсь.

Следом идут матросы и старшина.

Нас пятеро. Пять вселенных на белой равнине снега. Пять сердец. Пять жизней… Я – впереди.

Возвратившись в Полярный, наш маленький капитан хохоча рассказывал, что глянул вниз на равнину и ахнул: он увидел, что я несусь вперед и размахиваю руками. За мной – старшина. А за ним – матросы. Гуськом, гуськом… Вот эдак! Ха-ха-ха-ха!

«…Проявив геройство и стойкость, матрос Великанова Капитолина с криком „За Родину! Наше дело правое, мы победим!“ возглавила группу матросов – подносчиков аппаратуры, обеспечив тем самым нашу трансляцию в тяжелых условиях полярного летнего дня…»

…Я не кричала: «Вперед за Родину!» Я только размахивала руками. Я бы кричала, конечно: «Наше дело правое, мы победим!», если б знала, что это может понравиться нашему маленькому начальнику… Но я не знала этого. Я орала: «Черти вы! Вот вы кто. Если хотите, сидите в своей канавке хоть до завтрашнего утра!» «Наше дело правое» я никак не могла сказать. Я бежала самым обыкновенным ходом. Не от храбрости. А от страха.

Кто бы знал, до чего я боялась нашего маленького начальника.

3

Как рассказать о том, что такое война у подножия хребта Тунтури? Здесь, на склонах хребта Тунтури, на полуострове, что зовется Рыбачий, у берегов холодного моря стояли люди, стояли насмерть. Здесь держали они оборону города Мурманска. Оборона. Какое страшное слово! Дни, недели и месяцы ожидания. Оборона – лето без солнца, почти без лун, тусклое белое небо, распростертое над землянками. Небо, лежащее над горами, над горным хребтом без деревьев и без кустарников. Когда зима, тундровый снег становится, должно быть, тверже, воздух каленее… Небо чернее. Большое черное небо над белой землей. Два-три брезжущих светом часа.

Ночи долги, как месяцы. Изредка коротким пожаром затеплится в небе северное сияние. Но и оно, говорят, тускловатое, не такое, как на Северном полюсе. Тусклое и короткое.

И снова ночь, ночь…

Тот кустарник, что рос на равнине, давно обломан. Им топили печку-времянку. А новый кустарник не поднимался, не вставал из земли. Куда там!.. Казалось, здесь нет земли, только снег, снег. Снег и камни.

Должно быть, когда-то, когда земля освобождалась от оледенения, она забыла об этом крае, об этой дальней точке своей. И вот остались на свете снега.

Черные камни на белой равнине. Не так чтобы густо они лежали. Нет, нет… Но все же одни на снегу, среди необозримых пространств снегов и вод. Черные, отшлифованные, облизанные ветрами, исхлестанные снегами.

Белая равнина, и черный камень. А еще дымок, дымок из трубы: жилье человека – землянка.

Дым похож на дыхание. Он бежит к небесам – жестоким, высоким, белым.

Бесконечность снега. Бесконечность земли. Бесконечность времени. Бесконечность неба.

И все это называется «оборона».

Противник сидел по другую сторону сопок, по другую сторону Тунтури.

Противнику было легче, чем нам. На той стороне Тунтури широкое, большое шоссе, соединявшее сопки с Норвегией, – шоссе, ведущее к финскому городку Петса́мо – русской старинной Печ疎 енге. Противнику беспрепятственно подвозили еду и боеприпасы…

Много времени спустя, перейдя в наступление, мы увидели, насколько благоустроеннее землянки противника. Ведь к подножию тех гор, что были заняты немцами, подходили грузовики…

С великим трудом мы экспортировали раненых на Большую землю…

…Полярный день. Вечный день. Ни луны, ни мглы, ни ночей, ни мхов, чтоб заделать щели в землянках. Хрупкие дверки подхватывал ветер. По слюдяным окошкам выбивала тихую дробь пурга. Ветры, ветры… И блеск ледяного солнца.

А печурки – чем их топить?

Кустарником.

Но где же набрать кустарника? Ведь кустарник на склонах гор обломан, оборван…

И все же в землянке упрямо горит огонь. От крошечной печки бегут красноватые всполохи. Из мглы выступают лица матросов.

Мы остановились в землянке-госпитале. Она делилась на несколько отсеков: в центре дома спали возвратившиеся с вахты матросы. Они спали не раздеваясь. Часть землянки, где нары (не для раненых, а для спящих), была как бы центром жилья. Подальше стоял топчанок хирурга Михаила Ивановича. За глаза его звали Мишуней. Все тонуло в дыму махорки. Безостановочно булькал на огне чайник. На длинной проволоке сушились портянки матросов.

Огонь коптилок отбрасывал неширокие, дрожащие, нетвердо очерченные круги. Из темноты раздавались стоны. Занавешенная тремя белейшими простынями, дремала в свету коптилки операционная.

У слюдяного окошка, где откидной стол‚ – вторая коптилка. Красноватый свет ее кажется дрожащим и робким.

Полушубками забиты щели в углах. Кое-где намело снегу.

Время от времени откидывается входная дверь. Вместе с клубящимся паром врывается в жилье человек.

– Доктор, меня слегка поцарапало, – смущенно говорит раненый.

На дворе все бело. Огромное колеблющееся пространство, видное на мгновение сквозь открывающуюся дверь… Все мглисто от неба до самой земли. На сугробы наваливаются сугробы. Над утоптанным, обледенелым снегом как бы вырастает новое, пухлое поколение снегов… Пурга. Она продиралась сквозь щели, пытаясь выломать слюду из окошка.

Люди, которые возвращались с вахты, шумно и вместе молча стряхивали тулупы. Снег растекался по полу, таял, бежал под нары большими лужами. Казалось, будто пурга молит нас, людей, об отдыхе и покое, стремится выдуть огонь из печи, погасить коптилки, упасть тулупом под нары и тоже спать, спать… И храпеть, отдыхая. И видеть сны. Когда человека вдувало в землянку, ветер подбрасывал пламя коптилок, выхватывал ручку двери из замерзших пальцев.

Она бушевала, пурга! Но никто в землянке не обращал на нее внимания. Все смотрели на нас – развлечение: трансляция!

Нас трое, участников будущей передачи: Озеровский, я, старшина-радист. Он ушел в пургу налаживать линию передатчика.

«Когда человек уходит, он не должен забыть, что нужно вернуться» – так бы мне сказал наш маленький капитан.

Радист забыл, что надо вернуться.

В землянке напряженная, неприятная тишина. Не слышно даже дыхания спящих… Вон на верхней койке трое ребят – товарищи. Стянули теплые шапки, чуть приоткрыли рты. Застыли. Замерли.

Озеровский то и дело поглядывает в слюдяное окошко.

– Как тебя звать-то, – прижимая меня к себе, спрашивает тихим шепотом санитарка Саша. – Ты что же, диктором вместо Ситникова?.. Озябла, да?.. О-ой… По вас до того стреляли-и-и! Тут не только озябнешь, тут, пожалуй, чуть поколеешь. Ведь холод… Забирайся ко мне и Вере Коротиной, вот сюда… Нет, на третью полку. Стяни чулки, скорей отойдешь… Ой, детка, что-то не нравятся мне твои ноги! Авитаминоз, да?.. Верка! Подвинься ты хоть чуток… Разлеглась, барыня!

– Отстань от нее, – говорит Коротина. – Видишь, что человек не в себе. Пустили радиста в пургу безо всякого провожатого… Устроили представление.

– Но ведь пурга – завеса!

– Молчи, стратег!..

Дверь распахивается. В землянку врывается старшина. С головы его тут же падает шапка.

– Гут-баиньки, – говорит старшина. – Великанова, ты готова?

– Изверги! Дайте ей хоть маленечко передохнуть, – отвечает Саша.

– Молчи, стратег, – толкает Сашу снайпер Коротина.

В землянке шумно. Она переполнилась сразу десятком живых дыханий. Опустив голову, Озеровский старательно протирает очки.

– Как чувствуете себя, гм… Капитолина (в первый раз по имени)? Вы бы, гм… выпили, что ли, горячего чаю.

– Большое спасибо. Мне что-то не хочется. Я не очень люблю чай…

– Внимание, товарищи… Мы сейчас приступим к трансляции. Просим вас соблюдать полнейшую тишину! Учтите, шумы передаются.

Мне страшно!.. Тихо колдует что-то свое радист. Сейчас я заговорю в репродуктор. «Больше энергии. Бодрей. Веселей!» – Нет. Погодите. Прежде всего, Васильев, попрошу вас поставить музыку… Легкую музычку, по возможности… Мы должны фиксировать внимание противника. Так. Приступили. Ну?

– Сей минут, – отвечает радист. – Мы их, знаете ли, фиксируем… До того фиксируем, что они ополоумеют.

Раздается шипение. Чуть подпрыгивает иголка:

 
Хоть все Адамы до наших дней
При виде дамы стремятся к ней!..
 

Раненые с перевязанными головами и забинтованными конечностями привстают с коек. Протер наконец и стыдливо надел очки наш маленький капитан. Как спокоен радист! Как строго лицо хирурга Мишуни! Шутка ли, в его землянке разлагают войска противника.

Все серьезны. Хочу смеяться, видимо, я одна.

Я и противник. Он заглушает нашу пластинку бросками мин.

– Превосходно! – комментирует Озеровский. – Теперь вступает в строй Великанова! Раз-два, готовы?

И я начала.

– Энергичней. Грозней. Валяйте!

И я старалась. И становилась мужественной. Все мужественней и мужественней… Я горстями швыряла свое возросшее мужество в репродуктор.

Но, будучи матросом армии победителей, я была добра: предлагала, несмотря на их никудышное положение, сдаться и сохранить жизнь.

– Сдавайтесь, сдавайтесь, солдаты!!!

– Не с таким пафосом, Великанова. Они решат, что кто-то нас пародирует.

В репродуктор, видно, ушли все остатки моего мужества. Мои геройство и доблесть, видимо, покачнулись…

«Товарищ начальник, пожалуйста, сделаем перерыв».

Все ложатся спать. Капитан Озеровский и старшина втискиваются кое-как на нижние нары.

Саша, Вера и я сидим у печурки. Мы шепчемся.

– Знаешь, Капка, черт меня не берет, – рассказывает снайпер Коротина. – В тот месяц я отдала ребятам четыреста кубиков крови для переливания. Доктор Мишуня и говорит: «Бери увольнительную». А я давай удирать… Утром он мне и говорит: «Коротина, у тебя как будто щеки ввалились?» Я – к зеркалу. И что же? Как рожа была красной, так и осталась: красная, лопнуть хочет… Черт меня не берет!

В горы не торопясь ударила мина. Гулкое эхо далеко отбрасывает ее никому не страшное улюлюканье.

– Девочки, – вздыхая, принимается за свое Саша, – я его, видно, очень сильно любила, а?.. Зажмурюсь, а он мне мерещится… Как ходит, как пьет из ковшика. И голос его… «Саша, Сашенька!..» Вокруг – стон. Кто-то меня зовет. Брезжит в глаза коптилка. А я как зачумленная, как завороженная: волосы, волосы его русые, глаза его голубые. Стыдно даже! Будто люди могут подслушать, о чем у меня мечтание.

Срам! Кругом проливают кровь, а я – свое… И прислал он мне, знаете ли, из Вайды, девчонки, хорошие такие, крепкие голенища. Пишет: «Справь себе хромовые сапожки, Сашенька…» Так я голенища эти, поверите, гладила, целовала… Девочки! А вдруг меня немец убьет, когда я по воду побегу с ведром?.. Вера, ты хоть напишешь матери?

– Без меня напишут. Есть для этого писаря!

– Видала, Капа? Слезы́ небось не прольет.

– Пролью. Еще как пролью. Всю ночь с ребятами в очередь буду стоять на почетной вахте… Только знай: если ты, если что… Я тоже не каменная. Завою на весь Рыбачий…

Тьфу! Расстроила, а сама смеется.

Я сплю… «Играй, играй, моя музыка. Пой, моя музыка!..»

Болят ноги.

«Вам… гм… очень больно, Капитолина?» – слышу я во сне чей-то очень знакомый голос.

«Нет. Не особенно больно, товарищ начальник, могу терпеть».

«Вот. Берите. Хромовые голенища».

«Голенища? От вас?.. Не может этого быть». («Играй, играй, моя музыка!..»)

«Надо быть ребенком, чтоб не догадываться, Капитолина. Только вы одна ничего-то не видите. Короче: берите и обувайтесь!»

«Нет, нет!»

«Война!.. Чего ж вы хотели. Чтоб я не был вашим начальником и швырял вам под ноги розы?.. Вот. Это все, что я мог добыть. Хорошие. Хромовые. Серенада – не голенища…»

– Велика-а-а-нова!.. Перебежчик. Вставайте.

И я просыпаюсь.

В окошко землянки заглядывают легкие, нежные отражения солнца.

– Перебежчик! Вы слышите, Великанова?

Моргая, я уставилась на него. С верхней койки мне было видно приблизившееся ко мне лицо, тонкие, светлые, будто седые, волосы.

– Попрошу вас сейчас же уйти отсюда, – строго сказала я. – Кажется, видите: я раздета.

На пороге землянки, по ту ее сторону, день был полон голубого, какого-то ясного дыма…

– Капка, ты что?.. Ошалела? Обуйся.

– Сашуня, я не могу. Сапоги не лезут.

– Ну так обуй мои.

Мы выскочили из землянки обе полуодетые. Саша быстро сбегала к озеру за водой. Озерцо подергивалось золотым, частым блеском, ветер дул мне в лицо, путал волосы…

Разбив Вериным, обутым наскоро сапогом солнце в огромной луже, Саша медленно зачерпнула ковшиком свежую воду из деревянной бадьи и принялась мне поливать. Я крепко и радостно отжимала и встряхивала пальцы.

– Да вы что?.. Смеетесь? – выглянув из землянки, спросил Озеровский.

– Нет. Умываюсь. А что? Я сию минуту.

– Ну знаете ли… Я не нахожу слов…