Текст книги "Чернобыльская молитва. Хроника будущего"

– Мы не домой вернулись, как один корреспондент тут был и удивлялся, а на сто лет назад. Серпом жнем, косой косим. Молотим цепами зерно прямо на асфальте. Хозяин корзинки плетет. А я зимой вышиваю. Тку.

– В войну в нашем роду погибло семнадцать человек. Двоих моих братьев убили. Мама плачет и плачет. А ходила старушка по деревням, побиралась. «Скорбишь?» – говорит маме. – Не скорби. Кто отдал жизнь за других, тот святой человек». И я все за Родину могу… Только убивать не могу… Я – учительница, я учила: любите человека. Всегда побеждает добро. Дети, они маленькие, душой чистые.

– Чернобыль… Над войнами война. Нет человеку нигде спасения. Ни на земле, ни в воде, ни на небе.

– Радио сразу отключили. Никаких новостей не знаем, зато нам спокойно жить. Не расстраиваемся. Приезжают люди, пересказывают: везде война. И будто социализм кончился, живем при капитализме. Царь вернется. Правда!?

– То кабан из лесу в сад зайдет, то лосиха… Люди редко. Одни милиционеры…

– А вы и в мою хату зайдите.

– И в мою. Так давно у меня в хате гости не сидели.

– И крещусь, и молюсь… Господи! Два раза милиция мне печку рубила. На тракторе меня вывозили. А я – назад! Пустили бы людей – они все на коленках домой бы поползли. Разнесли по свету наше горе. Только мертвым разрешают вернуться. Их привозят. А живые – ночью. Лесом…

– На радуницу все сюда рвутся. До одного. Каждый хочет своего помянуть. Милиция по спискам пропускает, а детям до восемнадцати лет нельзя. Приедут и так рады возле своей хаты постоять… В своем саду возле яблони… Сначала на могилках плачут, потом расходятся по своим дворам. И там тоже плачут и молятся. Ставят свечки. Висят на своих заборах, как на оградах у могилок. Бывает, что и веночек положат возле дома. Повесят белый рушник на калитке… Батюшка молитву читает: «Братья и сестры! Будьте терпеливыми!».

– На кладбище берут и яйца, и булки… Многие блины вместо хлеба. У кого что есть… Каждый садится возле своей родни. Зовут: «Сестра, пришла тебя отведать. Иди к нам обедать». Или: «Мамочка ты наша… Папочка ты наш… Татуля…». Зовут души с неба… У кого в этот год умерли, те плачут, а у кого раньше, те не плачут. Поговорят, вспомнят. Все молятся. Кто не умеет, тоже молится.

– А ночью по мертвым плакать нельзя. Солнце зайдет – и уже нельзя. Помяни, Боже, души их. И царство им небесное!

– Кто не скачет, тот плачет… Вот хохлушка продает на базаре большие красные яблоки. Зазывает: «Покупайте яблочки! Яблочки чернобыльские!». Кто-то ей советует: «Не признавайся, тетка, что они чернобыльские. Никто не купит». – «Не скажите! Берут! Кому надо для тещи, кому для начальника!»

– Тут один из тюрьмы вернулся. По амнистии. В соседней деревне жил. Мать умерла, дом закопали. Прибился к нам. «Тетка, дайте кусок хлеба и сала. Я вам дров наколю». Побирается.

– Бардак в стране – и сюда бегут люди. От людей бегут. От закона. И живут одни. Чужие люди… Суровые, нет приветствия в глазах. Напьются – подожгут. Ночью спим, а под кроватью – вилы, топоры. На кухне у дверей – молоток.

– Весной бешеная лиса бегала, когда она бешеная, то ласковая-ласковая. Не может смотреть на воду. Поставь во дворе ведро воды – и не бойся! Уйдет.

– Приезжают… Фильмы про нас снимают, а мы их никогда не увидим. У нас нет ни телевизоров, ни электричества. Одно – в окно смотреть. Ну и молиться, конечно. То были коммунисты вместо Бога, а теперь остался один Бог.

– Мы – люди заслуженные. Я – партизан, год был в партизанах. А когда наши немцев отбили, на фронт попал. На рейхстаге свою фамилию написал: Артюшенко. Снял шинельку, коммунизм строил. А где тот коммунизм?

– У нас тут коммунизм. Живем – братья и сестры.

– Когда война началась, не было в тот год ни грибов, ни ягод. Поверите? Сама земля беду чуяла… Сорок первый год… Ой, вспоминаю! Я войну не забыла. Пролетел слух, что пригнали наших пленных, кто признает своего, может забрать. Поднялись, побежали наши бабы! Вечером кто своего, а кто чужого привел. Но нашелся такой гад… Жил как все, женатый, двое детей. Заявил в комендатуру, что мы украинцев взяли. Васько, Сашко… Назавтра немцы на мотоциклах приезжают… Просим, на колени падаем… А они вывели их за деревню и положили из автоматов. Девять человек. Они ж молодые-молодые, хорошие! Васько, Сашко…

Только б не было войны. Как я ее боюсь!

– Начальство приедет, покричит-покричит, а мы глухие и немые. И пережили все, перетерпели…

– А я про свое… Про свое думаю и думаю… На могилках… Кто причитает громко, а кто тихо. Другие, бывает, прискажут: «Распахнись, желтый песочек. Распахнись, темная ночка». Из лесу дождешься, а из песка никогда. Буду обращаться ласково: «Иван… Иван, как мне жить?». А он ничего не ответит мне, ни хорошего, ни плохого.

– А я… Я никого не боюсь: ни покойников, ни зверей, никого. Сын приедет из города и ругается: «Что сидишь одна? А как кто задушит?». А что он возьмет у меня? Одни подушки… В простой хате все уборы – подушки. Как станет бандит лезть, он же голову всунет в окно, а я ее топориком прочь. По-нашему, секеркой… Может, и нет Бога, может, другой кто, но там, высоко, кто-то есть… И я живу.

– Зимой дед повесил во дворе разделанного теленка. И иностранцев как раз привезли: «Дедушка, что ты делаешь?» – «Радиацию выгоняю».

– Было же… Люди рассказывали… Похоронил муж жену, а хлопчик маленький у него остался. Мужчина один… Запил с горя… Снимет с дитенка все мокрое и под подушку. А жена – то ли она сама, то ли только душа ее – явится ночью, помоет, посушит и сложит в одном месте. Раз он ее увидел… Позвал – она сразу как растаяла. Воздухом стала. Тогда соседи ему посоветовали: как тень мелькнет – двери на ключ, то, может, скоро не убежит. А она и совсем не пришла. Что там такое было? Кто там такой приходил?

Не верите? А тогда отвечайте, откуда сказки взялись? Это же, может, когда-то правда была? Вот вы грамотные…

– Отчего тот Чернобыль сорвался? Одни бают – ученые виновны. Хватают Бога за бороду, а он смеется. А нам тут терпи!

Хорошо мы никогда не жили. Спокойно. Перед самой войной людей забирали. Хватали… У нас троих мужчин… Приехали на черных машинах и с поля забрали, и до сих пор они не вернулись. Всегда мы боялись.

– Я плакать не люблю… Я люблю анекдот новый послушать… В чернобыльской зоне вырастили табак. На фабрике из этого табака изготовили сигареты. На каждой пачке написано: «Минздрав в по-о-следний раз предупреждает – курение опасно для здоровья». Ха-ха-ха … А наши деды курят…

– Одно, что у меня есть – коровка. Я пошла б и отдала, только б не было войны. Как я ее боюсь!

– И кукушка кукует, сороки трещат. Косули бегают. А будут ли они дальше вестись, никто не скажет. Утром глянула в сад – кабаны порыли. Дикие. Людей можно переселить, а лося и кабана нет. И вода границ не придерживается, идет себе по земле, под землей…

Дом не может без человека. И зверю человек нужен. Все ищут человека. Аист прилетел. Жучок вылез. Всему рада.

– Болит, бабоньки… Ой, как мне болит! Надо тихо… Гроб несут тихо… Осторожно. Не стукнуть о дверь или кровать, ни до чего не дотронуться и не ударить. А то беда – жди второго покойника. Помяни, Боже, душечку их. И царство им небесное! А где хоронят, там и причитают. Тут у нас все – могилки. Кругом могилки… Самосвалы гудят. Бульдозеры. Хаты падают… Похоронщики работают и работают… Закопали школу, сельсовет, баню… Этот самый свет, да люди уже не те. Одно не знаю, если ли у человека душа? Какая она? И где они все на том свете вмещаются?

Два дня дед помирал, за печкой притаюсь и сторожу: как она из него вылетать будет? Пошла корову доить… Вскочила в хату. Зову. Лежит с открытыми глазами… Душа улетела… Или ничего не было? Как же тогда свидимся?

– Говорит батюшка, что мы – бессмертные. Молимся. Господи, дай нам силы перенести утомления нашей жизни…

Первый страх…

Первый страх с неба упал. Водой плыл. А некоторые люди, и много кто, были спокойные, как камни. Крестом побожусь! Мужчины, которые постарше, выпьют: «Мы до Берлина дошли и победили». Скажут, как приклеют к стене. Победители! С медалями.

Первый страх был… Утром в саду и на огороде мы находили удушенных кротов. Кто их душил? Обычно они на свет не вылазят из-под земли. Что-то их гнало. Крестом побожусь!

Сын звонит из Гомеля:

– А майские жуки летают?

– Жуков нет, даже личинок нигде не видно. Попрятались.

– А дождевые черви есть?

– Найдется дождевой червяк – курица радуется. И их нет.

– Первая примета: где майских жуков и червяков нет – там сильная радиация.

– Что такое радиация?

– Мама, это смерть такая. Уговаривайте тату уезжать. У нас перебудете.

– Так мы ж огород не посадили…

Были бы все умные, так кто бы остался в дураках? Горит, ну горит. Пожар – временное явление, никто по тем временам не боялся. Атома не знали. Крестом побожусь! А жили под боком у атомной станции, напрямую – тридцать километров, а если по шоссейке – сорок. Довольны были очень. Купил билет и поехал. Снабжение у них московское – колбаса дешевая, всегда мясо в магазинах. На выбор. Хорошее было время!

А теперь один страх… Мелют, что лягушки и мошки останутся, а люди нет. Жизнь останется без людей. Мелют сказку с присказкой. Дурак, кто их любит! Но не бывает байки без правды… Старая это уже песня…

Радио включу. Пугают и пугают нас радиацией. А нам при радиации стало лучше жить. Крестом побожусь! Ты погляди: завезли апельсины, три сорта колбасы, пожалуйста! В деревне! Мои внуки полсвета объехали. Меньшая девочка вернулась из Франции, это же когда-то Наполеон оттуда наступал… «Бабушка, я видела ананас!» Второго внука… Братика ее в Берлин на лечение брали… Это туда, откуда на нас Гитлер пер… На танках… Новый свет теперь… Все по-другому… Радиация эта виновата или кто? А какая она? Может, в кино где показывали? Вы видели? Белая, или какая она? Какого цвета? Одни говорят, что без цвета и запаха, а другие – что она черная. Как земля! А если без цвета, то как Бог. Бог всюду, а никто не видит. Пугают! А яблоки в саду висят, и лист на деревьях, картошка в поле… Я думаю, что никакого Чернобыля нет, придумали. Обманули людей. Сестра моя со своим мужиком уехали. Недалеко тут, за двадцать километров. Два месяца там пожили, бежит к ним соседка: «От вашей коровы радиация перелезла к моей. Корова падает». – «А как она перелезет?» – «Она по воздуху летает, как пыль. Летучая». Сказки! Сказки с присказкой… А это быль… У деда моего пчелы, стояло пять ульев. Так они три дня не вылетали, ни одна. Сидели в ульях. Пережидали. Дед по двору носится: что за напасть такая? Что за холера? Что-то в природе случилось. А их система, как потом объяснил нам сосед-учитель, лучше нашей, разумнее, так как они сразу услышали. Радио, газеты еще молчали, а пчелы уже знали. На четвертый день только вылетели. Осы… Были у нас осы, осиное гнездо над крыльцом, никто не трогал, и тут их утром не стало, ни живых, ни мертвых. Вернулись через шесть лет. Радиация… Она и людей пугает, и зверей… И птиц… И даже дереву страшно, только что оно немое. Не скажет. А колорадские жуки ползают, как и ползали, едят нашу бульбочку, сжирают до листочка, они привычные к отраве. Вот как и мы.

Но как подумаю – в каждой хате кто-то помер… Другая улица, на том берегу реки… Там все женщины теперь без мужиков, нет мужчин, мужчины поумирали. На нашей улице мой дед живет, и там еще один. Мужчин Бог забирает раньше. По какой причине? Никто нам не переведет, никто не знает этого секрета. А подумать: останься одни мужчины, без баб – тоже не ладно. Пьют, милая моя, пьют. От тоски пьют. Кому умирать охота? Когда человек умирает – такая тоска! Утешиться нельзя. Никто не может, и нечем его утешить. Пьют и беседуют… Рассуждают… Выпить, смеяться и бац! – нет. Все мечтают о легкой смерти. Как же ее заслужить? Душа – единственное живое существо. Моя ты милая… А женщины наши все пустые, женское у них вырезано, считай, у каждой третьей. И у молодой, и у старой… Не все успели родить… Как подумаю… Прошло, как не было…

А что я добавлю? Надо жить. Больше ничего…

А то еще… Раньше мы сами били масло, сметану, ставили творог, сыр. Варили молочную затирку. Едят ли такое в городе? Заливаешь муку водой и мешаешь, получаются рваные кусочки теста, тогда ты их в кастрюлю с кипящей водой. Поваришь и забеливаешь молоком. Наша мама показывала и учила: «И вы, дети, научитесь так. А я научилась от своей мамы». Пили мы березовый и кленовый сок – березовик и кленовик. Фасоль в стручках парили в чугунах в большой печи. Варили кисель из клюквы… А в войну крапиву собирали, лебеду и другие травы. С голоду пухли, но не помирали. Ягоды в лесу, грибы… А сейчас такая жизнь, что все это порушилось. Думалось нам, что это нерушимое, всегда было и будет так. И то, что в чугунке кипит, вечное. Никогда бы я не поверила, что оно поменяется. Но оно ж так… Молоко – нельзя, бобовые – нельзя. Грибы, ягоды запрещают. Мясо наказывают вымачивать три часа. И с картошки два раза воду сливать, когда варишь. Но с Богом биться не будешь… Надо жить…

Пугают, что и воду нашу нельзя пить. Но как ты без воды? В каждом человеке вода есть. Никого нет без воды. Воду и в камне найдешь. Ну, это ж вода, может, она вечная? Вся жизнь из нее… У кого спросишь? Никто не скажет. А Богу молятся, у него не спрашивают. То надо жить…

Вон и жито взошло. Хорошее жито.

Анна Петровна Бадаева, самосел

Я вам в ножки поклонюсь… Попрошу…

Найдите нам Анну Сушко. Она жила в нашей деревне. В деревне Кожушки. Зовут – Анна Сушко… Я вам назову все приметы, а вы напечатайте. У нее горб, с детства немая. Жила одна. Шестьдесят лет… Во время переселения ее забрали на машине «Скорой помощи» и вывезли в неизвестном направлении. Грамоте она не училась, поэтому никакого письма мы от нее не получили. Одиноких и больных увозили в приюты. Прятали. Никто не знает адреса. Напечатайте…

Жалели мы ее всей деревней. Выхаживали, как малое дитя. Кто дров наколет, кто молока принесет. Кто посидит вечером в хате… Печь растопит… Два года, как мы, помыкавшись по чужим углам, вернулись в родные хаты. И ей передайте, что хата ее целая. Крыша есть, окна. Что побито и разграблено, вместе восстановим. Дайте нам только адрес, где она живет и страдает, поедем и заберем. Привезем назад. Чтобы она не умерла от тоски. Я вам в ножки поклонюсь. Невинная душа мучается в чужом свете…

Есть еще одна примета… Я забыла… Когда у нее что-нибудь болит, она тянет песню. Без слов. Один голос. А разговаривать она не может… Когда болит, тянет голосом: а-а-а… Жалится…

А… а… а…

Мария Волчок, соседка

Семья К-вых. Мать и дочь. И не сказавший ни слова мужчина (муж дочери).

Дочь:

– Я первое время день и ночь плакала. Хотелось плакать и говорить… Мы из Таджикистана, из Душанбе. Там – война…

Мне про это нельзя… Я ребеночка жду, я – беременная. Но я вам расскажу… Заходят днем в автобус с проверкой паспортов. Обычные люди, только с автоматами. Посмотрят документы и выталкивают из автобуса мужчин. И тут же, возле дверей… стреляют. Даже не отводят в сторону. Я никогда бы сама не поверила. А я это видела. Видела, как вывели двух мужчин, один совсем молодой, красивый, он им что-то кричал. По-таджикски, по-русски… Кричал, что у него жена недавно родила, что трое маленьких детей дома. А они только смеялись, тоже молодые, совсем молодые. Обычные люди, только с автоматами. Он упал… Он им кроссовки целовал… Все молчали, весь автобус. Только отъехали: та-та-та… Боялась оглянуться… (Плачет.)

Мне про это нельзя… Я ребеночка жду. Но я вам расскажу… Об одном прошу: не называйте мою фамилию, а имя – Светлана. У нас там родственники остались. Их убьют… Я раньше думала, что у нас никогда уже войны не будет. Большая страна, любимая. Самая сильная! Раньше нам говорили, в советской стране, что мы бедно живем, скромно, потому что прошла большая война, народ пострадал, зато теперь у нас могучая армия, нас никто не тронет. Не победит! А мы стали стрелять друг в друга… Сейчас не такая война, как раньше. Ту войну наш дед вспоминал, он до Германии дошел. До Берлина. Сейчас сосед стреляет в соседа, мальчики вместе в школе учились, и они убивают друг друга, насилуют девочек, с которыми в школе рядом сидели. Все сошли с ума…

Наши мужья молчат. Мужчины молчат, они вам ничего не скажут. Им кричали вслед, что они, как женщины, – бегут. Трусы! Родину предают. А где их вина? Разве это вина, что не можешь стрелять? Не хочешь. У меня муж – таджик, ему надо было идти на войну и убивать. А он: «Уедем-уедем. Я не хочу на войну. Мне не нужен автомат». Он любит плотничать, ухаживать за лошадьми. Он не хочет стрелять. У него душа такая… Охоту тоже не любит. Там его земля, говорят на его языке, а он уехал. Потому что не хочет убивать другого таджика, такого, как и он сам. Незнакомого ему человека, человека, который его ничем не обидел… Там он даже телевизор не слушал. Закрывал уши… Но ему здесь одиноко, там родные братья воюют, одного уже убили. Там его мать живет. Сестры. Ехали мы сюда в душанбинском поезде, стекол нет, холодина, не топят, стрелять не стреляли, но по дороге в окна камни кидали, стекла били: «Русские, убирайтесь! Оккупанты! Хватит нас грабить!». А он же таджик, и он это все слышал. И дети наши слышали. Девочка у нас училась в первом классе, она была влюблена в мальчика. Таджика. Приходит из школы: «Мама, а кто я – таджичка или русская?». Ей не объяснить…

Мне про это нельзя… Но я вам расскажу… У них памирские таджики воюют с кулябскими таджиками. Они – все таджики, у них один Коран, одна вера, но кулябцы убивают памирцев, а памирцы убивают кулябцев. Сначала они на площади собирались, кричали, молились. Я хотела понять, я тоже туда пошла. Спросила у стариков: «Против кого вы выступаете?». Они ответили: «Против парламента. Нам сказали, что это очень плохой человек – Парламент». Потом площадь опустела, и стали стрелять. Как-то сразу стала другая страна, незнакомая. Восток! А до этого нам казалось, что живем на своей земле. По советским законам. Там столько русских могил осталось, а на них некому плакать… Скот пасут на русских кладбищах… Коз… Русские старики по помойкам бродят, подбирают…

Работала я в роддоме, медсестрой. Ночное дежурство. Женщина рожает, тяжело рожает, кричит… Вбегает санитарка… В нестерильных перчатках, в нестерильном халате… Что случилось? Что! Чтобы в таком виде в родильный зал?! «Девочки, бандиты!». А они в черных масках, с оружием. И сразу к нам: «Дай наркотики! Дай спирт!» – «Нет наркотиков, нет спирта!» Врача к стенке – давай! И тут женщина, которая рожала, с облегчением закричала. Радостно. И ребеночек заплакал, он только-только появился… Я над ним наклонилась, я даже не запомнила, кто это был: мальчик или девочка? У него еще ни имени, ничего. И эти бандиты к нам: кто она – кулябка или памирка? Не мальчик или девочка, а кулябка или памирка? Мы – молчим… А эти орут: «Кто она?!». Мы – молчим. Тогда они хватают этого ребеночка, он, может быть, минут пять-десять всего и побыл на этом свете, и выбрасывают в окно… Я медсестра, я не раз видела, как умирают дети. А тут… Чуть сердце не вылетело из груди… Мне это нельзя вспоминать… (Опять начинает плакать.) После этого случая… У меня экзема на руках высыпала. Вены вздулись. И такое равнодушие ко всему, не хотелось вставать с постели. Подойду к больнице и назад поворачиваю. А я уже сама ребеночка ждала… Как жить? Как там рожать? Приехали сюда… В Беларусь… Наровля – тихий городок, маленький. И больше не спрашивайте… Не трогайте меня… (Замолкает.) Подождите… Хочу, чтобы вы знали… Я Бога не боюсь. Я человека боюсь… Первое время мы здесь спрашивали: «Где у вас радиация?» – «Где стоите, там радиация». Так это же вся земля?! (Вытирает слезы.) Люди уехали. Им страшно.

А мне тут не так страшно, как там. Мы остались без родины, мы – ничьи. Немцы все уехали в Германию, татары, когда им разрешили, – в Крым, а русские никому не нужны. На что надеяться? Чего ждать? Россия никогда не спасала своих людей, потому что большая, бесконечная. Честно говоря, я и не чувствую, что моя родина – Россия, мы воспитывались по-другому: наша родина – Советский Союз. Вот и не знаешь теперь, как душу спасти? Никто не щелкает здесь затвором – уже хорошо. Нам тут дом дали, мужу – работу. Написала письмо своим знакомым, они вчера тоже приехали. Насовсем. Приехали вечером и боялись выйти из здания вокзала, детей не пускали, сидели на своих чемоданах. Ждали утра. А потом видят: люди ходят по улицам, смеются, курят… Им показали нашу улицу, проводили до самого нашего дома. Они не могли прийти в себя, потому что мы там отвыкли от нормальной жизни, от мирной. К тому, что вечером можно ходить по улицам. Можно смеяться… А утром они сходили в гастроном, увидели масло, сливки, и там же, в магазине – это все они сами нам рассказывали – купили пять бутылок сливок и тут же их выпили. На них смотрели как на сумасшедших. А они ни сливок, ни масла два года не видели. Там хлеба не купишь. Там – война… Это нельзя объяснить человеку, который войны не знает… Только из кино…

У меня там душа была мертвая… Кого бы я там родила с мертвой душой? Здесь людей мало… Дома пустые… Живем под лесом… Я боюсь, когда много людей. Как на вокзале… Во время войны… (Заплакала навзрыд и замолчала.)

Мать:

– Только о войне… Только о войне могу говорить… Почему сюда приехали? На чернобыльскую землю? Потому что отсюда нас уже не выгонят. С этой земли. Она уже ничейная, Бог ее забрал. Люди ее оставили.

В Душанбе работала я заместителем начальника вокзала, и был еще один заместитель, таджик. Наши дети вместе росли, учились, мы сидели за одним праздничным столом: Новый год, Первомай… День Победы… Вместе пили вино, плов ели. Он ко мне обращался: «Сестра. Сестренка. Моя русская сестра». И вот он приходит, а мы сидели в одном кабинете, останавливается перед моим столом и кричит:

– Когда ты, наконец, в свою Россию укатишь? Это – наша земля!

В ту минуту я думала, что мой разум не выдержит. Подскочила к нему:

– Куртка на тебе откуда?

– Ленинградская, – ответил от неожиданности.

– Снимай русскую куртку, гад! – сдираю с него куртку. – Откуда шапка? Хвалился, что из Сибири прислали! Снимай шапку, гад! Рубашку давай! Штаны! Их на московской фабрике шили! Они тоже русские!

До трусов бы раздела. Здоровенный мужчина, я ему по плечо, а тут – откуда сила взялась – все бы с него содрала. Вокруг уже люди собрались. Он вопит:

– Иди от меня, бешенная!

– Нет, отдавай все мое, русское! Я все свое заберу! – Я чуть разума не лишилась. – Носки снимай! Туфли!

Работали мы днем и ночью… Составы идут переполненные – бегут люди… Много русских людей тронулось с места…Тысячи! Десятки тысяч! Сотни! Еще одна Россия. Отправила я в два часа ночи московский поезд, остались в зале дети из города Кургана-Тюбе, не успели на московский. Я их закрыла, спрятала. Подходят ко мне двое. С автоматами.

– Ой, ребята, что вы тут делаете? – А у самой сердце задрожало.

– Сама виновата, у тебя все двери нараспашку.

– Я поезд отправляла. Не успела закрыть.

– Что там за дети?

– Это наши, душанбинские.

– А может, они из Кургана? Кулябские?

– Нет-нет. Наши.

Ушли. А если бы открыли зал? Они бы всех… И мне заодно – пулю в лоб! Там одна власть – человек с ружьем. Посадила я детей утром на Астрахань, приказала, чтобы их везли как арбузы, двери не открывали. (Сначала молчит. Потом долго плачет.) Разве есть что-нибудь страшнее человека? (Опять замолкает.)

Уже, когда здесь шла по улице, через минуту оглядывалась, мне казалось, что кто-то за спиной наготове… Ждет. Дня там не проходило, чтобы я о смерти не думала… Всегда из дому во всем чистом выходила – в свежевыстиранной блузке, юбке, в чистом белье. А вдруг убьют! Сейчас по лесу хожу одна и никого не боюсь. Людей в лесу нет, ни одного человека. Иду, вспоминаю: то ли было все это со мной, то ли нет? Другой раз охотников встретишь: с ружьем, собакой и дозиметром. Это тоже люди с ружьем, но не такие, они за человеком не гоняются. Стрельбу услышу – знаю, что по воронам стреляют или зайца гонят. (Молчит.) Поэтому мне здесь не страшно… Я не могу бояться земли, воды… Я человека боюсь… Там он за сто долларов на базаре покупает автомат…

Я вспоминаю парня. Таджика… Он гнался за другим парнем… За человеком гнался! Как он бежал, как дышал, я сразу поняла, что он хочет убить… Но тот спрятался… Убежал… И вот этот возвращается, идет мимо меня и говорит: «Мать, где у вас тут можно воды попить?». Обычно так спрашивает, как ни в чем не бывало. У нас на вокзале бачок с водой стоял, я ему показала. И вот смотрю ему в глаза и говорю-говорю: «Зачем вы друг за другом гоняетесь? Зачем убиваете?». И ему будто даже стыдно стало. «Ну, мать, ты давай тише». А когда они вместе, они другие. Будь они вдвоем или втроем, поставили бы меня к стенке. С одним человеком еще можно говорить…

Из Душанбе приехали в Ташкент, а дальше надо – в Минск. Нет билетов – и все! У них хитро устроено, пока взятку не дашь, в самолет не сядешь, бесконечные придирки – то к весу, то к объему: это нельзя, то убери. Два раза на весы гоняли, еле сообразила. Деньги всунула… «Вот так бы давно, а то спорит тут». Как все просто! А до этого… Контейнер у нас – две тонны, заставили разгрузить. «Вы едете с горячей точки, может, оружие везете? Анашу?» Я пошла к начальнику и у него в приемной познакомилась с хорошей женщиной, она меня первая вразумила: «Ничего вы тут не добьетесь, а будете требовать справедливости, ваш контейнер выбросят в поле и разграбят то, что вы привезли». Ну что делать? Ночь не спали, разгрузились, что у нас там: шмотки, матрацы, старая мебель и старый холодильник, два мешка книг. «Вы, наверное, ценные книги везете?» Посмотрели – «Что делать?» Чернышевского, «Поднятая целина» Шолохова… Посмеялись. «А сколько у вас холодильников?» – «Один, да и тот нам разбили». – «Почему не взяли декларации?» – «Ну откуда нам было знать? Первый раз с войны едем». Мы потеряли сразу две родины – свой Таджикистан и Советский Союз…

Хожу по лесу, думаю. Наши все у телевизора сидят: как там? Что там? А я не хочу.

Была жизнь… Другая жизнь… Я там считалась большим человеком, есть у меня воинское звание – подполковник железнодорожных войск. Тут сидела безработная, пока не устроилась уборщицей в горсовете. Полы мою… Прошла жизнь… А на вторую у меня уже нет сил… Одни нас тут жалеют, другие недовольны: «Беженцы картошку воруют. По ночам выкапывают». В ту войну, моя мама вспоминала, люди больше друг дружку жалели. Недавно под лесом коня одичавшего нашли. Мертвого. В другом месте – зайца. Они были не убитые, а мертвые. Об этом все забеспокоились. А нашли мертвого бомжа, как-то незаметно прошло.

К мертвому человеку люди везде привыкли…

Лена М. – из Киргизии. На пороге дома, как для фотографии, рядом с ней сидели ее пятеро детей и кот Метелица, которого они с собой привезли.

Мы ехали – как с войны…

Схватили вещи, кот за нами до вокзала шел след в след, кота забрали. Ехали поездом двенадцать суток, в последние два дня оставалась у нас только капуста квашеная в банках и кипяток. Кто с ломом, кто с топором, кто с молотком – дежурили у дверей. Скажу вам так… Одной ночью напали на нас бандиты. Чуть не убили. За телевизор, за холодильник теперь могут убить. Мы ехали – как с войны, хотя в Киргизии, где мы жили, пока не стреляют. Была резня в городе Ош… киргизов с узбеками… Как-то оно быстро затихло. Затаилось. Но что-то в воздухе носится. На улицах… Скажу вам… Ладно мы, русские, но и сами киргизы боятся… У них очереди за хлебом, вот они и кричат: «Русские, убирайтесь домой! Киргизия – для киргизов!» – и выталкивают из очереди. И еще что-то по-киргизски, ну, такое, что, мол, им самим хлеба не хватает, а надо нас кормить. Я их язык плохо понимаю, выучила несколько слов, чтобы на базаре поторговаться…

У нас была Родина, теперь ее нет. Кто я? Мама – украинка, папа – русский. Родилась и выросла в Киргизии, вышла замуж за татарина. Кто мои дети? Какая у них национальность? Мы все перемешались, наша кровь перемешалась. В паспорте у меня и у детей записано – русские, а мы – не русские. Мы – советские! Но той страны, где я родилась, нет. Нет ни того места, что мы называли родиной, ни того времени, которое тоже было нашей родиной. Мы теперь – как летучие мыши. У меня пятеро детей: старший сын – в восьмом классе, младшая девочка – в детском садике. Я их сюда привезла. Нашей страны нет, а мы – есть.

Я там родилась, выросла. Строила завод, работала на заводе. «Поезжай туда, где твоя земля, а тут все наше». Ничего не давали взять, кроме детей: «Тут все наше». А где мое? Бегут люди. Едут. Все русские люди. Советские. Они нигде не нужны, их никто не ждет.

А я когда-то счастливая была. Все мои дети от любви… Я их так рожала: мальчик, мальчик, мальчик, потом – девочка, девочка. Больше говорить не буду… Заплачу… (Но добавляет еще несколько слов.) Мы будем жить тут. Теперь тут – наш дом. Чернобыль – наш дом. Наша родина… (Вдруг улыбается.) А птицы здесь такие, как и у нас. И памятник Ленину стоит… (И у калитки, уже прощаясь.) Рано утром в соседнем доме стучат молотками, доски с окон снимают. Встречаю женщину: «Откуда вы?» – «Из Чечни». Ничего не говорит. Ходит в черном платке.

Меня люди встречают… Удивляются… Не понимают. Что ты, мол, делаешь со своими детьми, ты их убиваешь. Ты – самоубийца. Я не убиваю, я их спасаю. Вон, в сорок лет вся седая… В сорок лет! Однажды немецкого журналиста в дом привели, и он спросил: «Привезли бы вы детей туда, где чума или холера?». Так то ж чума и холера… А этого страха, который здесь, я не знаю. Не вижу. Нет его в моей памяти…

Я людей боюсь… Человека с ружьем…