Текст книги "Только один год"

Я не задавала вопросов. Было совершенно очевидно, что все обсуждается с послом, и дальше с официальными инстанциями. У меня было достаточно жизненного опыта, чтобы понимать, что, вероятно, уже запросили Вашингтон, хотя мне никто об этом, конечно, не говорил. Это и так было ясно всем, кто находился в этой комнате.

Мы говорили об Индии. Я рассказала о Калаканкаре, о своем желании построить там больницу и, наконец, о рукописи, которая лежит у меня в чемодане, которую я надеюсь издать заграницей. Я повторила несколько раз, что это я сделаю непременно, как бы ни сложилась моя дальнейшая судьба. Я сказала сразу же, что рукопись – это история нашей семьи, а не политический документ. Меня попросили показать рукопись и на некоторое время унесли ее куда-то.

Тем временем Роджер Керк спросил меня: – «Как вы думаете озаглавить вашу книгу?»

«Мне хотелось бы самое простое заглавие, то, что есть на самом деле – двадцать писем к другу. Вы думаете, мне удастся ее издать?» – спросила я о том, что мне самой все еще представлялось неосуществимой фантазией.

«Конечно», – сказал Керк, и улыбнувшись добавил, – «а вы пришлете мне экземпляр с автографом?»

«Да, конечно», – сказала я, удивляясь тому, что уже сама верю в это…

Наконец выяснилось, что самым наилучшим сейчас будет вылететь как можно скорее из Дели, чтобы не создавать осложнений.

Большего мне пока никто не обещал.

Сейчас мы поедем на аэродром, самолет на Рим скоро вылетает, а там выяснится, что будет дальше. Ну, что же – прекрасно! Этого было для меня вполне достаточно. Хорошо, что этот милый молодой человек – второй секретарь посольства – летит со мной, и не оставит меня, пока не будет ясно, что дальше. Чудесно! Там увидим. «Образуется!» – любим говорить мы в России, не зная, но веря и надеясь…

Боб Рейл сел возле меня.

«А вы понимаете, что сжигаете все мосты за собой?» – спросил он серьезно, – «подумайте, готовы ли вы к этому?»

«Я долго думала», – ответила я, – «у меня было время подумать. Я понимаю».

Мы пошли коридорами и лестницами, спустились лифтом прямо в гараж под посольством, и я села в машину со своим чемоданом, в своем московском пальто, повязавшись зеленым индийским платком, который зачем-то выгладила еще в советской гостинице… Севший за руль человек улыбнулся мне. Другой сел с ним рядом и тоже улыбнулся. Отчего это американцы так часто улыбаются? Вежливость или веселое состояние духа, не знаю, – но это так непривычно и так приятно! И мы поехали в аэропорт Палам – в тот самый, куда я прилетела из Москвы.

Все это было почти неправдоподобно, и совсем как во сне; к тому же была поздняя ночь. Рейл приехал в аэропорт на другой машине, в зале его ждала миловидная жена, ее лицо было встревоженным. Он быстро перекинулся с ней несколькими словами, взял в руки маленький чемоданчик, и подошел ко мне, конечно, улыбнувшись. Я начинала понимать, что американцы улыбаются, как улыбается здоровый младенец, – это их естественная потребность. Я поймала себя на том, что мне тоже хочется улыбаться в ответ.

Индуска в сари взяла наши паспорта и через пять минут у меня была виза на выезд из Индии. Все было легально, никто не задавал вопросов.

Мы пошли в зал ожидания, где спали в креслах пассажиры самолета «Кантас», летевшего из Австралии, вокруг света – через Сингапур в Дели, дальше через Тегеран в Рим, и оттуда в Лондон. Стюардессы в бирюзовых платьицах и шапочках прогуливались по залу.

Как хорошо, что я пришла в посольство именно сегодня вечером – этот ночной самолет как будто ждал меня! Завтра днем все могло оказаться куда сложнее.

Нам пришлось просидеть в зале на диванчике лишний час, что-то было неисправно в самолете, и отлет запаздывал. Мы выпили по чашке кофе. Рейл и другие двое поминутно оглядывались на дверь, – не идет ли кто из советских. Нет, советские здорово выпили сегодня вечером и крепко спят, а назавтра встанут с головной болью и долго не будут соображать, что происходит. У меня было странное чувство абсолютного спокойствия, я и не думала, что кто-то сейчас может спохватиться обо мне, я летела на крыльях удачи, на крыльях свободы, все будет хорошо, все «образуется»…

«Вы совсем не волнуетесь?» – спросил Рейл с удивлением.

«Нет!» – сказала я, чувствуя, что улыбаюсь, что хочу улыбаться во весь рот, что не в силах сдержать улыбку. Что это со мной? Еще сегодня утром мрак давил меня как камень. Посол Бенедиктов, Суров, – кто станет с ними улыбаться, да и по какому поводу? Я оторвалась от этих мрачных людей, тяжеловесных, угрюмых, угнетенных и угнетающих… Я перешагнула невидимый рубеж – между миром тирании и миром свободы.

Вот и отлет. Поднялись по трапу. Намаете, Индия, намаете, ты мне подарила свободу.

Спасибо, Браджеш! Вот что ты сделал, вот что ты дал мне, чем я верну тебе такую любовь?..

Швейцарский дневник

Кроме моего заявления, написанного в посольстве США, да отрывочных биографических данных, Запад не знал обо мне ничего достоверного. В Москве, кроме двух послов – Индии и ОАР – никто из дипломатов не знал меня, а эти двое могли лишь поддерживать во всем советское правительство. Оно не замедлило сейчас же инструктировать все свои посольства. Они повсюду начали распространять слух о том, что «Светлана Аллилуева – полусумасшедшая, и нельзя принимать всерьез то, что она говорит». Об этом я узнала через месяц в Швейцарии, где занимавшиеся моими делами официальные представители относились ко мне очень тепло и дружелюбно. Но, в начале никто не знал – чему верить. Джордж Кеннан, бывший посол США в СССР, проведший в Москве в общем 9 лет, был очень удивлен, когда ему позвонили из Вашингтона и сообщили о «перебежчике» Светлане Аллилуевой. – «Я не знаю, кто это такая», – ответил он. Точно так же ответил бы любой бывший посол в Москве – проживший там более долгий срок. Поэтому, неудивительно, что в Риме нас ждала разочаровывающая новость.

Из ответа, пришедшем сюда из Вашингтона, было очевидно, что найдено соломоново решение: не торопиться с въездом в США, обдумать спокойно мои мотивы и планы, переждав некоторое время в нейтральном месте. Швейцария обещает мне туристскую визу на три месяца, а за это время решится дальнейшее. Может быть мадам Аллилуева, успокоившись, передумает и вернется в Москву?…

Такой ответ был неожиданным; но мне ничего и не обещали в посольстве США в Дели. Не представляя себе, с чем мне предстоит встретиться, я была готова ко всему, и могла бы ехать в любую страну мира – кроме стран коммунистического блока или зависимых от него. О Швейцарии у меня было смутное представление, но я считала, что все что угодно лучше, чем возвращение назад. В то же время мне обещали, что в Европе меня не оставят без поддержки, пока не выяснится, что будет дальше.

Боб Рейл вернется назад в Индию, – жаль, мы успели подружиться за дни транзитного ожидания в Италии. Доброжелательность и юмор этого человека были огромной помощью для меня: я тоже старалась воспринимать все происходившее с юмором. Поведение Боба Рейла и все, что он делал за эти дни, как нельзя лучше характеризовало мне простоту и дружелюбие американцев, к которым, начиная с прихода в посольство в Дели, у меня появлялось все больше симпатии. Непринужденность, простота, демократизм и легкость контакта так подкупали! Ведь, в конце концов, Рейл и я – действительно люди с разных планет, но этого не чувствовалось ни в чем.

С любопытством разглядывала я из самолета розовые от зари Альпы. Вот еще одна новая страна в моем кругосветном путешествии… Все происходившее за последние дни было настолько необычным для моего тихого, замкнутого существования, что я испытывала порой странное чувство недостоверности, как будто со стороны смотрела приключенческий фильм о самой себе.

Иногда ситуации были совершенно, как в детективном романе. Швейцарская виза была поставлена на мой паспорт в автомобиле швейцарского представителя; мы долго кружились, на наших двух машинах, вокруг клумбы около аэропорта, недалеко от Рима, пока наконец не опознали друг друга и я перешла в его машину. Представитель был очень симпатичным, а его секретарша держала в руках бутылочку с чернилами и печать. Мы все весело шутили, а потом я перешла обратно в свой автомобиль.

Швейцарию я ожидала увидеть примерно такой, как в фильме «Звуки музыки», с Джули Эндрюс, который я видела неделю назад в Лакхнау. Во всем мире люди путешествуют, это привычно для них: но для советских отшельников первая поездка заграницу, первая встреча с Европой всегда является чем-то сверхъестественным, похожим на кинофильм. Что ж, все это так интересно!

* * *

Полтора месяца, проведенные в Швейцарии, оказались, действительно, передышкой. Но я не собиралась менять свое первоначальное решение. К счастью, у меня оказался с собой календарь-дневник, подаренный мне в Лакхнау, и я начала записывать сюда свой необыкновенный «кинофильм». Он развивался с каждым днем все увлекательнее и неожиданнее, и мне так интересно теперь просматривать эту тетрадку.

12-го марта я приехала в Швейцарию и в тот же день видела Антонино Яннера, – заведовавшего одним из отделом МИД'а. Он одинаково хорошо говорил по-английски, французски, немецки и итальянски, был одно время представителем Швейцарии при Ватикане. У нас сразу же установился контакт и симпатия, с ним было легко и просто. Яннер прежде всего объяснил мне, что туристская виза дает возможность отдыхать и осматривать страну, но исключает политическую активность любого направления. Это меня пока что устраивало. Уже на аэродроме в Женеве пришлось бежать бегом от корреспондентов, кричавших вслед: «Будете ли вы просить убежища в Швейцарии? Вернетесь ли вы в Советский Союз?» Мне меньше всего хотелось сейчас отвечать на вопросы, – и это совпадало с желанием швейцарских властей.

Яннер сразу же спросил меня, не хочу ли я вступить в контакт с советскими представителями. Нет, нет! Наоборот, этого мне хотелось бы всячески избежать. Но на этом никто не настаивал, и я поняла, что мне предоставляется полная свобода думать и решать.

Первые сутки я провела в маленькой горной гостинице в Беатенберге. Было холодно, кругом лежал снег, которого я не видела с декабря… Прямо из окна моей маленькой комнаты была видна Юнгфрау. Но я никогда не любила гор, и не умею ими любоваться: они меня угнетают, мне приятнее простор, равнина, море.

Похолодало, начался сильный снегопад и метель, что-то было неприятное в этом возвращении в холодный климат. Неприветливы были лица людей в столовой, где за завтраком радио передавало новости, и диктор рассказывал по-немецки о моем приезде в Швейцарию. Я старалась смотреть в тарелку: слышать свое имя в сенсационных новостях было для меня совершенно непривычно.

В этот день Яннер сказал мне по телефону, что представитель индийского МИД'а Джайпал приехал из Дели и хочет говорить со мной. Это был тот самый Рикхи Джайпал, который был у нас в Москве в последний день перед смертью Сингха. Но теперь все эти старые знакомства с индийскими чиновниками не внушали мне никакого доверия – скорее наоборот. И я согласилась встретиться с ним только в присутствии Яннера.

14-го марта мы все трое встретились в частном доме на берегу озера Тун. Джайпала интересовало лишь одно: мое официальное подтверждение, что никто из индийцев не помогал мне «бежать» из Индии. Он привез проект моего письма к Динешу – боюсь, составленный самим Динешем! – где так прямо и говорилось. Это правда, – индийцы мне не помогали… Очевидно, это было нужно Динешу, чтобы оправдаться перед советским посольством, – и я подписала письмо.

Джайпал не сказал мне, куда он отправлялся из Швейцарии, но заметил, что мог бы передать через индийского посла в Москве письмо моим детям. Я обрадовалась этой возможности, и отдала ему письмо на 15-ти страницах, подробно объяснявшее моим детям, – почему я решила никогда не возвращаться в СССР. Я писала им, что я считаю важным сейчас для них: оставаться вместе, втроем, продолжать учебу и стараться сохранить налаженный ход жизни. Я давала им детальные советы о доме, так, чтобы они поняли: это все серьезно, это не шутки, и я не изменю принятого решения. В газетах уже появились фотографии Кати и Оси, ждущих меня дома. Их лица были грустны, я узнала нашу гостиную, и у меня сжималось сердце за них.

Я верила, что Джайпал передаст письмо, но Яннер скептически покачал головой. Он оказался прав: письмо никогда не было получено…

В тот же день мне пришлось перебраться в маленький монастырский приют в Сен-Антони, недалеко от Фрибурга. Находиться в гостинице было невозможно: по всей стране рыскали корреспонденты. В Беатенберге меня узнали в магазине, где я купила лыжные брюки, и немедленно сообщили репортерам; возвратиться туда было нельзя. Когда Яннер сказал мне, что самое спокойное и недосягаемое укрытие за монастырской стеной, мне даже стало смешно: я опять вспомнила Джули Эндрюс, «Звуки музыки», монастырь и прочие кино-ситуации. Мой приключенческий сценарий разворачивался – монастырь так монастырь.

«А есть ли там электричество?» – спросила я, вообразив на минуту мрачные катакомбы, как в России. Яннер расхохотался и сказал, что там есть электричество, водопровод и горячая вода.

Мы приехали в Сен-Антони поздно вечером и, не скрою, у меня подгибались коленки. У меня какой-то суеверный трепет перед храмами, монастырями, священниками… Католические монашки в черных платьях и в белых повязках на головах провели меня в маленькую чистую комнатку с Распятием, умывальником и пухлой периной на опрятной, современной кровати. Если бы не Распятие на стене, то можно было бы подумать, что это чистенький номер в дешевой гостинице. Официально я называлась здесь мисс Карлен, ирландка, приехавшая из Индии.

15-го марта был солнечный, тихий день. Приют стоял на холме, откуда открывался чудесный, плавный ландшафт с полями, голубыми лесами вдалеке, цепью гор на горизонте, крошечными островерхими домиками тут и там. В приюте было всего шесть сестер. Это было нечто вроде гостиницы для католических священников. Сестра Флорентина, полная, уютная, позвала меня завтракать в столовую. Немецкий язык, которому меня учили в детстве, ожил, и этого примитивного запаса слов оказалось достаточно, чтобы объясняться с ней. Я убрала за собой посуду, отнесла ее в кухню, – сестра Флорентина довольно улыбалась. Мне стало опять легко и хорошо. Все «образуется»!

Так и есть: вечером позвонил Яннер и сказал, чтобы я не теряла надежду на въезд в США. Госдепартамент сделал заявление, что это не исключено. Тем временем, правительство Швейцарии объявило всем репортерам, что я не хочу встречаться с прессой, и просило всех репортеров прекратить розыски и домогательства.

16-го марта два полицейских из кантона Фрибург, одетых в штатское, предложили мне посмотреть окрестности. Мы поехали на машине, и поездка оказалась приятной. Вспоминая свой немецкий, а также университетский французский, я смогла объяснить своим спутникам, что на канатной дороге в Молесон, на высоте 2000 м. над уровнем моря, куда они повезли меня, у меня кружится голова и я бы предпочла более спокойный ландшафт. Мы смеялись и шутили, выпили кофе в маленьком кафе с лыжниками, и мне была обещана следующая прогулка по равнине. Напоследок мне дали править маленьким «фольксваген» и мы расстались друзьями.

Дома меня ждали первые письма от издателей, желавших работать со мной над книгой мемуаров об СССР. Они еще не знают, что у меня есть написанная книга, хотя это и не мемуары! Пришло письмо от Любы Д'Астье: у нее племянница во Фрибурге и они часто приезжают к ней, мы можем скоро увидеться.

В этот день Би-Би-си передавала, что представитель госдепартамента США намеревается приехать в Швейцарию, чтобы говорить со мной. Бундесрат будет обсуждать вопрос о возможном убежище и продлении визы, – пока что я была здесь «туристкой».

17-го марта Яннер позвонил, как обычно, справиться как дела и как настроение, и сказал, что у него хорошая новость: на следующей неделе приедет Джордж Кеннан. Я сказала, что не знаю, кто это. Яннер удивился: – «Кеннан жил долго в Москве и был послом США! Это большая честь и ваша удача, что вы встретитесь с этим человеком. Он один из лучших знатоков России. Я вам привезу его книги». Мне было стыдно. Как я жила! Я ничего не знала даже из того, что происходило в Москве, под самым носом.

Я стала думать о предстоящей встрече. Два дня прошли в неопределенности. Что я услышу, какие новости? После неожиданного отказа на въезд в США я не знала, чего теперь ожидать. Чего я хочу сама? Мне надо знать самой, чего я хочу. До сих пор я плыла по течению, не задумываясь, куда меня вынесут волны. Теперь у меня спросят – а я только знаю, что не вернусь в СССР. Но меня тревожат мысли о детях. Какие печальные у них лица на фотографии, сделанной в Москве американским корреспондентом Генри Шапиро!.. Зачем он пришел к ним? Зачем расспрашивать детей, мучить их, бередить раны? Как это негуманно. Получили ли они мое длинное письмо через Джайпала?

Я может быть осталась бы в Швейцарии, здесь тихо и славно. Но здесь мне не дадут издать книгу, здесь я вынуждена буду молчать; невозможно будет даже объяснить причин, почему я оставила СССР – потому что это политические причины. Все, что я скажу или напишу, будет «политической деятельностью», а здесь этого нельзя… Какой же был смысл оставить свою страну, чтобы и здесь молчать?

20-го марта было настоящим днем упадка сил. Я бродила в маленьком дворике, обсаженном туями, думала о детях, томилась неизвестностью. В эти дни я читала «Доктора Живаго» Пастернака. Книгу мне дал Боб Рейл в дороге – и чтение разрывало мне сердце. Я рыдала над книгой, мешая ее слова со своими, ее печаль со своей, плача о себе, о детях, о несчастной замученной стране, которую я покидаю, но люблю. Я не могла скрыть своего настроения, и сестра Флорентина испугалась, утешала меня и сказала, что будет молиться обо мне и о моих детях в часовне. Много слез было выплакано в тот день, и на утро стало легче.

21-го марта пришло много писем. Херст Корпорейшн предлагала издать – и «помочь писать» – мемуары. Рендольф Херст Младший напоминал о нашем интервью в Москве зимой 1955 года и прислал вырезку. Я так и не видела до сих пор этого интервью, перед которым меня инструктировал Молотов.

Много писем с выражением симпатии, с желанием помочь «женщине без страны». Как один из видов помощи – предложения вступить в брак и получить таким образом паспорт другой страны. Первое пришло из Англии, от отставного моряка, бывшего с флотом во время войны в Архангельске. Второе – от бывшего актера советского цирка, дрессировщика, оставшегося за границей и ставшего австралийским подданным. Третье – из Кельна, из Западной Германии. Пришло также милое письмо от моториста из Флориды, возмущенного тем, что США не дали мне сразу визы на въезд, и предлагающего мне быть гостем в небольшом домике его семьи. «Покажите мое письмо американскому послу в Швейцарии!» – писал он. Богатый бизнессмен из Майами, Флорида, старый эмигрант из России, предлагал детальный вариант для получения американской визы под видом его секретарши, сообщая, что у него крупные связи в Швейцарии и он все устроит, если я согласна.

Письма шли без адреса – просто «Швейцария», их все пересылали Яннеру, он привозил или присылал их мне, и отсылал мою почту. Я послала детям открытку в Москву с просьбой написать мне в адрес Федерального Политического Департамента; открытки из-за границы доходят в СССР быстрее – цензуре легче, – и я надеялась получить ответ.

22-го марта, я прочла в швейцарской газете о запросах в Парламенте Индии по поводу моего «бегства». Р. Лохия, один из самых воинственных лидеров оппозиции, обвинял правительство в раболепстве перед СССР. Министр иностранных дел Чагла официально заявил, что я «ни разу не заявляла о своем желании остаться в Индии». Лохия квалифицировал это как «ложь». Еще в Риме я получила приглашение индийского МИД'а вернуться в Дели, но, конечно, я отказалась: я понимала, что оно происходило от посла Бенедиктова. Теперь же я решила написать д-ру Р. Лохия, чтобы поблагодарить его за обличение лжи. Я подробно объяснила ему, как и когда говорила с Динешем Сингх о своем нежелании вернуться в СССР и о его ответе, который для меня был, конечно, неофициальной формой ответа правительства и премьер-министра. Отрицать теперь наши разговоры было верхом лицемерия и трусости.

Д-р Лохия через несколько дней прочел мое письмо в индийском парламенте. Это вызвало страшный шум в индийской прессе, Динеш и Чагла выглядели некрасиво перед лицом фактов. Коммунисты же поддержали Динеша и высмеяли Лохия за его «рыцарство»; их газеты писали, что я была «похищена Си-Ай-Эй».

23-го марта, весь день я читала книгу Кеннана «Россия и Запад при Ленине и Сталине», которую мне дал Яннер. Я старалась представить себе облик человека, с которым мне предстояло встретиться завтра, и от которого, по-видимому, будет зависеть решение моей дальнейшей жизни.

Судя по книге – он прекрасно знал Россию, и не только знал, но и глубоко понимал эту сложную, противоречивую, жестокую и несчастную страну. К коммунизму он был беспощаден. К моему отцу и его политической системе – тоже. Как он отнесется ко мне? Сможет ли он взглянуть на мою жизнь отдельно от «великой тени», которую прежде всего видят люди, – печальный факт, с которым я обречена всю жизнь считаться? Я чувствовала только, что человек, которого я увижу завтра, – большой политик, серьезный историк. По словам Яннера – это огромная удача для меня, что именно Кеннан приезжает сюда, в такой момент неясности. Я ждала и чувствовала, что начинаю волноваться оттого, что знаю, как много зависит от первого впечатления, которое может все решить в один момент.

24-го марта, один из моих «охранителей» в штатском провез меня на своем «фольксваген» до Берна. Там я пересела в машину к Яннеру, и мы поехали в маленький дом на берегу Тунер-Зее, где уже были однажды. Яннер был оживлен и выглядел довольным.

«Я уже говорил с Кеннаном», – сказал он. – «Он прочел вашу рукопись и считает, что ее надо издавать, она ему понравилась».

Это было неожиданностью для меня. Очевидно, копия рукописи была послана в США после того как я уехала из Индии. Но мне все еще самой казалось невероятным, что это на самом деле «готовая книга», как мне говорили мои друзья в СССР. Неужели на самом деле Кеннан нашел ее интересной? Для меня это решает половину дела, если не все целиком. Неужели будет когда-нибудь возможно построить больницу в Калаканкаре? Еще каких-нибудь три недели тому назад все это было для меня неосуществимой фантазией…

Джордж Кеннан был высокий, худой, голубоглазый, элегантный. Последнее сразу же бросалось в глаза. Он сказал несколько слов по-русски, но разговор дальше продолжался по-английски, из-за остальных присутствовавших. Мы сели на диванчик – в его противоположные углы – и проговорили около часа втроем с Яннером.

За этот час выяснилось, что фантазии и мечты иногда превращаются в реальность. Он, в самом деле, прочел рукопись «20 писем», и находил, что ее можно и необходимо издать. Если, действительно, я хочу ехать в США, а не в какую-либо другую страну Европы, то есть и возможный издатель. Необходимо иметь адвокатов – (это было мне пока что мало понятно) – которые будут заниматься изданием книги, а также устройством визы и прочих практических вещей. Жизнь на Западе совсем иная, нежели в СССР – мне придется постепенно привыкать к этому. Но не хочу ли я жить в Англии или Франции? Издание книги было бы возможно и там. Нет, нет, – я уже однажды решилась, я не хочу менять решения, если это осуществимо! Да, он надеется, что вскоре я смогу въехать в США с туристской визой. А до этого мне следовало бы встретиться со своими будущими адвокатами и решить с ними ряд практических дел.

Кеннан был любезен, приятен, и дружески расположен в мою пользу, я это чувствовала. Мне оставалось только повторять – «да, я хочу», «да, я согласна». У меня стучало в голове, как в тот день, когда я пришла в посольство США в Дели, сама не веря, что это – совершилось. Так и сейчас, после часа приятного разговора, я чувствовала, что мои нервы в изнеможении, и когда Кеннан предложил пройтись погулять, я только сказала – «спасибо, я подожду здесь, я посижу на террасе».

Был теплый солнечный день, все сверкало, дотаивали остатки снега. В траве уже пробивались первые нарциссы. Кеннан пошел гулять. Он приехал простуженным и много дней не выходил на воздух. Оберхофен прилепился к склону горы, внизу ослепительно блестело озеро Тун, окруженное горами. На лесистых склонах лежали глубокие, синие тени, наверху белел снег. В воздухе была разлита пьянящая свежесть весны. Я сидела на террасе и даже ничего не могла думать. Было хорошо сидеть, дышать, зажмуривать глаза на солнце…

Потом был обед с хозяевами дома. Кеннан пришел посвежевший, и сказал, что чувствует себя прекрасно. У всех было отличное настроение. Ни о каких делах уже не говорили, только после обеда Кеннан сказал, что в Америке я встречу круг его друзей. Его две взрослых дочери с детьми будут рады пригласить меня на ферму в Пенсильвании – это их старый любимый дом с детства, «вроде вашего Зубалова», – сказал он улыбнувшись. Да, – поняла я, – он прочел мою рукопись очень внимательно.

Не странно ли это; вот этот человек, недавно еще совершенно незнакомый, сейчас уже знает обо мне так много, что взял на себя устройство моей судьбы. И даже его дочери знают обо мне, и где-то далеко, в США, есть дом, «похожий на Зубалово», куда меня зовут…

Кеннан вскоре уехал. Мне надо было тоже отправляться в свой приют. Но мы все еще сидели в уютной гостиной с кирпичным камином, слушали музыку, и не сговариваясь выбрали Баха. Яннер очень любил Баха, так же как и я. У всех было хорошее настроение и это так соответствовало бурным раскатам и переливам Баха, приходящим к завершению и гармонии.

Я оставалась в этом настроении следующие два дня.

26-го марта, в воскресенье, была католическая Пасха, и мне хотелось отметить праздник – потому что праздник был у меня на душе.

Я пошла в собор Сен-Николя вместе со своим «штатским» стражем, католиком, певшим вместе со всеми гимны на французском и латинском. Епископ Фрибурга говорил проповедь по-французски – вечные, общечеловеческие слова о любви и братстве. Гремело могучее дыхание органа, серебристой рекой лился хор, вокруг было полно цветов, горели свечи… Все стояли на коленях.

Я тоже молилась, потому что простая молитва рвалась из моего сердца: Благодарю Тебя, Господи! Благодарю за все, за все, что Ты даешь мне щедрой рукой. Помоги моим детям! Помоги им, сохрани их, утешь, укрепи. Сохрани и утешь…

Я стояла на деревянной скамеечке, сжав руки, закрыв глаза; рядом полицейский в штатском. Вокруг люди. Полицейский – тоже человек, у него шестеро детей. Нет разницы – православная церковь, берег Ганга или католический собор, – люди везде молят о любви, о помощи ближним, о покое. Я благодарила за все, что давалось мне, и просила милости и щедрости к детям. Никогда еще, нигде, я не молилась так горячо, как в это пасхальное воскресенье в Фрибурге. Меня душили слезы, в глазах темнело, я не могла остановиться. Пасхальная месса была пышной, долгой, торжественной, много раз все опускались на колени, – и это было то, что мне сейчас было нужнее всего.

27-го марта, нужно было спуститься с облаков на землю и заняться делами: познакомиться с моими будущими адвокатами – Эдвардом Гринбаумом и Аланом Шварцем. Мне казалось, что я уже немного понимаю, для чего нужны адвокаты. Но когда разговор зашел о копи-райт'е и его сложностях в моем случае, о договоре с издательством, о больших средствах, которые принесет публикация, об учреждении Благотворительного Фонда и прочих реальных вещах – я почувствовала, что приехала жить в большой город из глухой лесной деревни… Мне стало не по себе, потому что я с трудом понимала говоривших – даже если бы они объяснялись по-русски. Я чувствовала, что многое не в состоянии понять, и наверное буду делать что-то не то. Но делать было нечего, придется переучиваться на ходу и превращаться из деревенской отшельницы в современную горожанку. Яннер тоже сегодня выглядел озабоченным, и после встречи мы не слушали Баха.

Через день, 29-го марта, мы встретились опять. Теперь были еще два швейцарских адвоката, Уильям Штехелин и Питер Хафтер, – точно такая же пара, как американцы: первый пожилой, маститый владелец фирмы, второй – приятный молодой коллега. Обоих молодых, Хафтера и Шварца, я понимала лучше, но все равно все было сложно. Такого рода деятельности в СССР вообще нет, и мне было трудно ее представить себе.

Это был большой деловой день. Я подписала разные документы, передававшие в руки адвокатов все дела с публикацией книги, деньгами, визой. Было ясно, что книга выйдет во многих странах мира, что в США ее издаст Харпер и Роу. Это название – так же как и имя переводчика – не говорило мне ничего; любое имя было бы мне неизвестно. Я просто целиком доверилась в руки людей, пришедших мне на помощь в трудную минуту. Я отправлялась в долгое плавание на корабле с хорошей, дружественной командой – стоит ли думать в этот момент, что делает команда? Они знают свое дело лучше меня. Надо сказать спасибо за то, что меня берут на корабль.

Алан Шварц, тридцатичетырехлетний молодой человек с сединой и мальчишеским лицом, показал мне фотографии своих сыновей: один – рыжий, как морковь. Жена Эдварда Гринбаума – скульптор, она прислала мне каталог своих работ. Слава Богу, – не модернизм, люди похожи на людей, женские головки, детские фигуры, выразительные животные. Вот еще две знакомых семьи в Америке, – я знаю, что Америку я буду «открывать» для себя через людей, через семьи, через детей, а не осматривая достопримечательности. Только так я хотела бы узнавать любую страну.

С этого дня стало ясно, что в апреле я смогу приехать в США.

Следующие несколько дней прошли спокойно.

Все было решено. Оставалось ждать, пока «сработают» таинственные государственные механизмы, и выбросят из своих недр кусочек бумажки, от которого я теперь завишу, мою визу.

Я читала письма, шедшие со всех концов Земли. Это было так странно и необычно! В СССР до меня не доходили даже письма Д'Астье из Парижа, а открытка из Индии шла месяц, – цензура решает, что пропустить, что нет… Сейчас я читала письма от русских из Австралии: меня приглашали к себе, давали советы, с кем связаться в бюро эмиграции в Женеве. Пасхальные открытки шли из Германии, Швейцарии, Франции, Америки. Добрые люди желали мне удачи, счастья, покоя, думали и тревожились обо мне.