Текст книги "Невия"

С коллегами женщинами он еще кое как сдерживался, а вот на подчиненных и пациентках теперь можно было и «оторваться»: наорать, унизить. И в результате он получал какое-то садистское удовольствие от растерянного, глупого вида этих куриц. Ну и что? Какое, в конце концов, ему дело до того, что думают о нем все эти безмозглые бабы?

В углу монотонно бормотал телевизор. «Любуясь» лицом дикторши, зрителям, очевидно, полагалось млеть – ведь та искренне радуется разговору с актрисой предпенсионного возраста! А-а, вспоминают прошлые роли и прошлые времена…

Он довольно часто ловил себя на мысли, что сравнивает Пат со всеми женщинами, замечая их недостатки, несовершенства фигуры. За то долгое время, которое они не виделись, она должна была как-то измениться, но в его мыслях Пат упрямо продолжала оставаться той, прежней. Теперь же, наблюдая за очередной «красоткой», он не мог порой совладать даже с выражением лица. Как, например, на телеэкране могут появляться женщины, не являющиеся совершенством? Вот и сейчас в глаза ему бросились кокетливо выставленные на всеобщее обозрение « ножки» артистки в черных сетчатых чулках. Огромные крестьянские ноги немолодой располневшей женщины, обутые в остроносые летние туфли, едва скрывающие пальцы ног. И он представил себе ее красные сухие растрескавшиеся пятки – полное ощущение несвежих окороков со свиными копытами. Женщины… Они что, не смотрят в зеркала? Наткнешься иной раз взглядом на свисающие складки жира на теле одной из них, мокрые от пота, или на толстую бычью шею какой-нибудь из баб – и накатывает такое отвращение! И не скрыть его никакой приличествующей маской!

А как можно выставлять на всеобщее обозрение гофрированную морщинистую шею, дряблые руки?

Ну а женщины – коллеги? Тяжелая ли работа превращает их в то, чем они в конце концов становятся, или все-таки беспощадное время? Взять хотя бы зарубежных коллег… Одна – тощая как жердь старуха с трясущейся головой, другая – полная ее противоположность: низкая тумба, с короткими подпорками ног, головогрудь плавно перетекает в огромный жирный зад. И он вспомнил, как на какой-то презентации сидел напротив и смотрел как она с вожделением поглощала неимоверные количества пищи; круглые щеки ходили ходуном, лицо лоснилось, маленькие заплывшие жиром глазки похотливо шарили по столу в надежде отыскать чего-нибудь еще, чего она не попробовала, не протолкнула в свой набитый, жадный рот. И звуки при глотании она издавала словно свинья. Он тогда не смог проглотить ни куска и с трудом подавил в себе желание, перегнувшись через стол, схватить ее за горло, чтоб она, наконец, перестала жрать и чавкать как животное. Третья, обладая размерами Геркулеса, и ведет себя соответственно – как огромный мужик. Грубая, громкоголосая, выпучит глаза и как танк прет по коридору, да еще и курит как паровоз. При разговоре с ней возникало ощущение – еще чуть —чуть и она накинется и сожрет живьем! Существовали ли времена, когда они хоть чем-то походили на женщин? А ведь перечислять можно до бесконечности…

Но отчего-то даже теперь, когда он чувствовал, сколь омерзительны все женщины, это не коснулось Пат. Она продолжала оставаться в его мыслях. Оставаться желанной… И за этот последний огонек надежды он хватался, когда ему хотелось вдруг расхохотаться в лицо какой-нибудь из надоедающих ему своим присутствием баб, унизить ее. Или все чаще появлялось желание размозжить о голову какой-нибудь идиотки тяжелый предмет, или просто выкинуть ее из кабинета, дав пинок под очередной отвратительно жирный или равно отвратительный костлявый зад!

Сам он, конечно, менялся, старел, у него поседели волосы. Когда они расстались, ему было… сорок пять? А вот ее за то время пока они еще были вместе, ему всегда казалось, время не трогало, и он с наслаждением каждый раз заглядывал в ее бархатные темно-карие глаза и вдыхал аромат пушистых каштановых волос.

…Время перевалило за полночь. Он заметил, что так и сидит в темноте, лишь тусклый экран старого телевизора освещал небольшое пространство в дальнем углу кабинета. Каждый глоток выдержанного коньяка дарил тепло, освобождая от вороха навалившихся проблем… И он стал пить огромными глотками прямо из бутылки.

Шагнув к окну, он распахнул его створки и окунулся в черную пустоту ночи. Надвигалась гроза. Порывы холодного ночного ветра были пропитаны вызовом, мятежом; и глубоко и с жадностью вдыхая, он с наслаждением стал вбирать в себя этот черный, несущийся ему навстречу поток.

В глубине маслянистой янтарной жидкости вспыхивали, подмигивая ему, золотистые огоньки – словно золотые искры во взгляде Пат во время их первой встречи. Она по-прежнему дразнила его, сводила с ума…

Когда Александр, этот «вечный бродяга», познакомил их, в первый момент он даже и не понял, что произошло: дышать вдруг стало необыкновенно легко, мир вокруг сделался сверкающим, ярким, тело наполнилось силой… И захотелось ЖИТЬ!!! Так, как до этого не хотелось никогда! И ему показалось – сжигающее душу одиночество вдруг отступило… Отчего Сашке, этому легкомысленно ко всему относящемуся человеку, так везет? Почему эта женщина с ним? Разве не ему, Андрею, должно по праву доставаться все самое лучшее?! Это было так давно… Больше тридцати лет назад…

– Слушай, Сашка, что за дива с тобой?

– Андрю-ю-ха-а, я похоже влип. Прелесть девчонка? Ее семейство гостит у нас, а мне поручили развлекать девочку, вот мы и развлекаемся. Нарядов у нее как у куклы! Слушай, друг, она мне ужасно нравится, я попробую ее уговорить остаться здесь, и, может, мы по– настоящему будем вместе. Только пока – никому!

– Да ладно, тихушник. Но она и вправду ничего.

А Пат смеялась, посматривая на их заговорщический вид из– за барной стойки, куда присела после очередного танца. И глаза ее сияли, вспыхивая золотистыми искрами в свете вечерних огней, мягко двигались стройные руки, губы нежно обнимали соломинку коктейля, мягко мерцала нежная кожа обнаженных в декольте прекрасных плеч… И он чувствовал обволакивающий его летний полдень, и тяжелые, нагретые мягким солнцем груши светились янтарным воском, и свежий, наполненный запахами земли ветер шептал о скошенных травах за тихой рекой…

И он стал дарить ей цветы, встречать, провожать, водить в театр. Сашка что? Кажется даже ничего и не заметил. У него, у простофили, даже мысли не возникло, что как-то странно– девушка, которую он считает своей, проводит слишком много времени с другим. Сашка довольно часто сидел на мели, научная работа отнимала слишком уж много времени, средств же не давала практически никаких, и он не мог часто приглашать Пат. К тому же на его шее висели старики-родители. Сашка носился со своей гордостью, в долг же, идиот, просить не хотел, стараясь никогда эту тему даже не затрагивать. А он, Андрей, не понаслышке знакомый с детства с жизнью улиц, имел возможность неплохо подзаработать, помогали старые связи. И как же Сашка искренне удивился, когда Пат вдруг переехала к нему, к Андрею!

И вечно Сашка был каким-то слишком принципиальным, упертым! Эта его принципиальность, отсутствие желания подстраиваться под обстоятельства, идти на компромиссы, как живут все люди… Из-за глупого тупого упрямства этот болван всю жизнь наживал себе лишние неприятности, проблемы, выпячивая свою «справедливость». И, даже будучи профессором, так и продолжал носить старые, потертые костюмы. Стыдно было перед зарубежными партнерами! Дурак!

А тогда он прямо ему сказал:

– Это же жизнь, старик. Чего же ты хочешь? Пат любит красивую жизнь, она будет счастлива со мной.

Разве тогда он, Андрей, оказался не прав? Был ведь у Пат выбор, и она его сделала. Чем же он-то виноват? И неужели Сашка думал: когда на чашу весов поставлено обладание этой женщиной – он выберет «дружбу»? Какие такие чувства он должен был испытывать к Сашке, чтобы отказаться от Пат? Да, быть может, он и не отказался бы хоть раз почувствовать ощущение «дружбы», о котором столько говорилось, писалось. Но каким образом его попробовать-пощупать? Он не знал. Неужели действительно кто-то что-то чувствует? Не может быть!

Всю жизнь внутри себя он носил лишь темную пустоту равнодушия, свыкся, сросся с ней, словно калека со своим изъяном. Не увидать никаких чувств; не потрогать руками – так существуют ли? Он – не чувствовал. Стоило лишь взглянуть в глаза своему отражению, прислушаться – и он ощущал внутри лишь холод всепоглощающего одиночества, проваливаясь в темную, гулкую пустоту – а себе он верил, иной раз думая: возможно там, где у других душа, у него ее просто нет? Хотя «нечто» там все-таки было. И это «нечто», словно ядовитая кислота, разъедающая сознание, все увеличивало и увеличивало пространство равнодушия к другим, к их выдуманным проблемам, неискренним чувствам. Люди, с их потугами казаться «добрыми, чувствительными» – насквозь фальшивы. И он вечно ощущал себя «чужаком» среди враждебной человеческой массы; «одиночкой», вынужденным выживать среди толпы злобных примитивных особей. Единственным человеком, заслонявшим его от темной жестокой вечности равнодушия, была Пат. И он ни за что не уступил бы ее. Никому.

А если вспоминать о «душе», то занимаясь наукой, она и не была насущной необходимостью! И он прослыл замкнутым, жестким человеком, профессором, жестоким к студентам. Да, он знал, об этом шептались за его спиной. Но многие принимали его поведение за силу, индивидуальность, и не стремились « подойти» близко. Да он никому бы и не позволил.

Когда же в нем поселилась пустота? Мерзкая, ядовитая, неконтролируемая, неподвластная его воле? Куда исчезла его душа? Он все еще продолжал носить в себе этот вопрос, как бы смешно и нелепо это не выглядело с высоты его почти шестидесятилетнего возраста. Он чувствовал не опустошенность, а именно пустоту. Опустошенность могла настигнуть человека, обладавшего ранее чувствами, эмоциями и переживаниями, и благодаря жизненным обстоятельствам лишившегося их как части собственной души. А у него, казалось, никогда их и не было, или может быть были очень, очень давно, так давно, что он уже почти этого не помнил.

«Послушай, мы говорили уже об этом, – услышал он тогда голос отца, обращавшегося к матери.– Я женился не на такой, какой ты стала! Я не узнаю твое тело! Чего же ты хочешь от меня? Посмотри, как ты расплылась…«Он тогда все не решался спросить у матери – почему отец не может ее узнать? Но все детство у него оставалось ощущение – в том, что ушел отец, была виновата именно мать. Да, теперь– то он понимал отца и других мужчин, отказывающихся смириться с тем, что их облапошили, всучив им вместо той, на которой женишься, после родов подобие ее матери. Уж кто– кто, а они, гинекологи, со своей специальностью видят это постоянно! Но самих женщин он не понимал. Отчего они стремятся к многократному материнству? Летят словно бабочки на огонь, отрицая все законы самосохранения, с легкостью расставаясь с молодостью, красотой, своим настоящим телом! Что это, стремление таким образом отрицать власть мужчин? Доказать, что для них, женщин, оценивающий взгляд мужчины – не самое главное в жизни?!

Вдали послышались раскаты грома, небеса глухо заворчали. Он прислушался – из-за налетавшего ветра в разговоре тревожно перешептывающихся деревьев слышался возмущенный ропот. Ветвями словно пальцами они указывали друг другу на приближающиеся вспышки молний …Словно призраки тянули свои ветви-руки к нему, перешептывались…

«Опять!» – он краем глаза взглянул в оконное стекло. На лбу выступила испарина. Опять они преследуют его! «Эти лица…» – он уже не раз замечал их отражения где-то чуть позади своего. Расплывчатые женские силуэты… О-о, он знает, откуда они! Есть же поговорка: «у каждого врача – свое кладбище». Ну и что им от него нужно? И как им объяснить – всех, кто в этом нуждался, он спасти не мог? Просто не мог! Иной раз ситуация складывалась таким образом – не помог бы никто, слишком уж был запущенный случай, или не было необходимых лекарств и оборудования. До сих пор он помнил имена каждой из них. Еще бы ему их не помнить! Попробуй потом выпутаться из этого дерьма – всяческих комиссий и разбирательств. Но должны же «они» знать – теоретически он делал все! Никто бы не подкопался! И не подкопался… Чего же они продолжают от него требовать? Что им вечно всем нужно? Сочувствие? Сочувствия он не знал. Сострадание?! Да о каком сострадании речь, когда еще ребенком вынужден понять – брошен в людское море лишь чьей-то забавы ради: выживешь – не выживешь? И само существование – лишь некая условная игра, участником которой очутился заведомо случайным образом – так выпали брошенные кем-то кости. И нет в этой игре изначального смысла, нет его! А уж удобные правила уничтожения друг друга (чтоб уж не сразу и не так прямолинейно) выдумали сами же люди! Что в игре самое главное? Обогнать. Любым способом. И есть ли какой-нибудь смысл оглядываться на отстающих, слабых, побежденных? И барахтаешься, приноравливаясь к жизни – продолжаешь лгать, лгать ежесекундно! И становишься лучшим учеником Жизни, если прилежно, год за годом оттачиваешь мастерство обмана и самообмана. И оно становится твоим оружием, которым владеешь мастерски, твоим орудием труда, когда надеваешь его поверх своих одежд. И не мыслишь себя без него. И вот тогда готов к жизни. А если нет – жизнь преподаст еще уроки в надежде, что ты, наконец, исправишься и станешь таким КАК ВСЕ, послушным, фальшивым. Вернее ПОКА не станешь.

Сострадание… Может быть «они» думали, что кто-нибудь из врачей чувствует в пациентах «людей»? Черта с два! Лишь очередной «пролеченный случай» – удачный или неудачный. Все «они»… неужели не осознают – они нечто вроде несвежего второсортного сырья для непрерывного конвейера– мясорубки; потока, который все не прекращается и не прекращается; не прекращается и не прекращается, сколько их ни лечи!!! Да и остался ли в мире хоть кто-нибудь, кто, вынужденно работая среди людей день за днем, не возненавидел бы людей, как таковых? Сдыхая от усталости, каждому хочется лишь одного – прекратить, остановить этот безумный, изматывающий их живой поток. Но… существуют правила «игры», которых он вынужден придерживаться так же, как и остальные… Понимают ли это те, кто маячит теперь за его спиной; могут ли « услышать» его мысли?

К чему «чувства» – хватит им и разработанных схем лечения, определенных схемами манипуляций! Сочувствие… Когда-то, может быть, это и было для них важным. Или это остается важным для них и теперь? И они не отпускают его… Выжидают… Он быстро обернулся: за спиной никого не было.

О-о, он знает, когда они увязались за ним… Зачем его тогда потянуло в подвал клиники, куда спускались одни санитары? Маленький обшарпанный лифт медленно сползал в недра старинного здания. Казалось, застрянешь в любую минуту и останешься в нем навек, пока тебя когда-нибудь не откопают.

Двери лифта со скрежетом растворились, и он оказался в тишине подвала один. Под потолком тускло горела лампочка, освещая лишь небольшую площадку, далее коридор погружался в полнейший мрак. Именно там, если кто-нибудь умирал, до утра находились трупы. Умерших сюда спускали санитары; но смерти случались не так и часто, а вот постоянно они доставляли сюда ведра с кровью и плацентами, собранными после родов за дежурство. Отсюда на следующий день их забирали какие-то службы. Зачем же он спустился тогда? Нет, он конечно же помнил…

Умирала доставленная к ним избитая изнасилованная бродяжка. Никаких шансов у нее не было, ну может быть, почти никаких: тело представляло собой сплошное месиво, в котором трудно было разобраться. Из-за специфической анаэробной инфекции смрад, исходивший от ее тела, был почти невыносим. К тому же она была такой старой! Это потом он вгляделся в цифры в истории ее болезни: пятьдесят. Все равно, конечно, старуха, но на вид он дал бы ей все семьдесят. Придется на нее одну истратить весь запас дорогого, дефицитного препарата, а вот выкарабкается ли? Было очень сомнительно. И он решил (не в первый же раз!) – весь запас лекарства не отдаст! Лишь самую малость, для отписки, запас же оставит для других – молодых, кому будет суждено жить еще долго и жизнью не бродяжки, а матери, жены, и чего там греха таить, у кого есть родственники, которые потом вымотают всю душу, затаскают по судам. Им тяжелее объяснить, что лекарства – дефицит, и приходиться доставать их всеми правдами и неправдами, и все равно их вечно не хватает. А здесь… не перед кем давать ответ.

Ее спустили в подвал перед рассветом, и его отчего-то неудержимо повлекло на нее посмотреть. Он отчетливо помнил густой запах крови, пропитавший все пространство темного подвала, а затем какой-то шорох в конце коридора… Он увидел накрытую простыней кушетку, на которой находилось тело. Но там было что-то еще… И шагнув ближе, вдруг заметил: рядом с телом копошиться… какой-то маленький, можно даже сказать, крошечный мужичонка. Хотя в тусклом освещении хорошо рассмотреть его не удавалось, но отчего-то сразу было понятно – это тоже какой-то грязный бродяжка. Сморщенное давно небритое личико, заскорузлая телогрейка. И еще его тогда удивило: лето, а мужичок этот был в ушанке.

– Эй, ты что тут делаешь? Ты кто? – он не мог понять, как тут оказался этот бомж. Каким образом его пропустила охрана? Как он спустился сюда, ведь он должен был идти по коридорам клиники… В таком виде его сюда никто бы не пропустил… Эти мысли вихрем пронеслись в его голове.

– Эй! Мужик, ты откуда? – и вдруг что-то странное случилось на его глазах. Мужичок этот, заметив его, как-то съежился, засуетился, тихо забормотал что-то нечленораздельное и стал медленно пятиться, отступая куда-то в угол… И как только он, Андрей, сделал еще шаг в сторону этого «недоразумения», мужичок взял да и растворился в темноте! В самом прямом смысле слова! Исчез… В углу никого не было… Андрей почувствовал, как волосы на его голове становятся дыбом, безотчетный ужас обуял его, и он не помнил как очутился в лифте. С дикими глазами поднявшись в свой кабинет, он достал бутылку спирта, и пил ее всю ночь, не откликаясь ни на звонки, ни на разговоры с коллегами. Рассказывать о том, что он явственно в ту ночь видел, он так никому и не стал. Его бы сочли сумасшедшим. С тех пор он старался об этом не думать, не вспоминать… Почему именно он? Кто и зачем показал ему, что это «нечто» существует? В его сознании мелькнула тогда мысль: кто-то приходил за душой бродяжки. Что за бред? «Приходил за душой»! Откуда приходил, куда ушел? Но даже не это его беспокоило. Знают ли «ТАМ» его мысли? И что если «там» знают обо всем, что он пытается скрывать от других и даже от самого себя?

…Белый снег по обочинам дороги был ослепителен. Изредка встречавшиеся лица дорожных знаков еле проглядывали из-под нахлобученных на них снеговых шапок. Андрюшка смотрел на едва различимую серовато-голубоватую, прерывающуюся, неровную линию горизонта между землей и небом, и знал: линия эта была брошена здесь кем-то уже очень давно. Отец проследил за его взглядом: «Все разделено поровну – между небом и землей, сынок». Деревья по обеим сторонам дороги, нагруженные снеговой тяжестью, расступались перед ними величественным строем старых седовласых слуг, с почтением провожающих взглядом своих королей. Когда же ряды их прерывались, взгляду Андрея вновь открывались просторы белоснежных полей. Земля, повторяющая контуры неба, манила в неведомые дали, куда-то за линию едва различимого горизонта, все дальше и дальше… И он спросил: «А существует ли линия горизонта вообще? Что если небо и земля где-то там соединяются, и, смешавшись, растворившись друг в друге, превращаются в снег?» «И в дым прошлого, и в будущие сны… В этом мире все возможно» – откликнулся отец совсем серьезно. Андрей смотрел на сильные руки отца, уверенно держащие руль, и ему было спокойно и радостно, и больше он не спрашивал ни о чем: в ИХ мире обычные законы и правила не существовали, и были возможны любые чудеса, и восхитительное чувство единения, когда понимаешь друг друга и без слов… А небо и земля, верх и низ той единой великолепной картины, которой они любовались, оставались белым девственно чистым холстом; искушением, словно титульная страница книги, которую им вместе еще предстоит прочесть…

Не правда ли смешно? Чего ж «ИМ» там еще, когда все в мире – ложь?! К черту! Он прекрасно знает – по ИХ дурацкому сценарию ему уготовано лишь пожизненное заключение среди таких же, как и он сам, рабов. Уготована неинтересная, ничтожная жизнь, от которой он уже так давно задыхается… И которую когда-нибудь, возможно, все-таки сумеет перечеркнуть!! И станет свободным!!!

…Пустая бутылка с грохотом покатилась по полу. Он отпрянул от окна и впустил холодный ветер. И тот, ворвавшись в комнату, жадно завладел новым пространством. Как сумасшедший стал кидаться из стороны в сторону, зашелестел бумагами. В лунном свете фантастические тени отплясывали на стенах под стоны ветра…