Текст книги "Невия"

***

Взгляд Петра был обращен в окно. Коллеги врачи разбрелись по палатам на утренний обход, и он остался в ординаторской один. По его лицу трудно было понять, видит ли он то, что находится за стеклом, или мысленно где-то еще, так неподвижно и бесстрастно было его выражение. И хотя лаборантка уже дважды заглядывала в дверь и напоминала о том, что студенты разошлись и через двадцать минут прибудет новая группа, он не пошевелился. Он все еще не мог собраться с мыслями. Уже два дня как он вернулся из Израиля, и два дня как потерял покой и сон. Необходимо решаться прямо сейчас, он чувствовал это. АННА НИЧЕГО НЕ ЗНАЕТ. Сомнений у него больше не было. НИКТО НИЧЕГО НЕ ЗНАЕТ. Глупо упускать такой шанс…

Взгляд Петра остановился на группе студентиков, скачущих меж луж в направлении крыльца клиники словно стайка вымокших под дождем воробьев. При мысли о том, что он вынужден вот уже в который раз пересказывать им один и тот же учебный материал, его передернуло. Как же ему осточертела рутина: кафедра, клиника! И вообще: этот город, эта страна! Столько усилий, и все ради чего? Ради паршивого места преподавателя?!

Чтобы еще только пробиться нà кафедру, ему пришлось учиться выживать в настоящих человеческих джунглях! О-о, и эти джунгли ничем не уступали настоящим – обезьяны, шакалы, змеи… Примеряя словно маски различные выражения – от глуповато– простодушной, чуть виноватой улыбки до высокомерно– пренебрежительной ухмылки или едва сдерживаемого восторга, изображающего поклонение, ему приходилось играть словно актеру в театре уже давно; но доставались ему все еще второстепенные роли. Но он должен получить главную! Каким же жалким идиотом он был ДО ТОГО, КАК… Думал тогда – важно только правильно все рассчитать, ему всего лишь не повезло! И откуда он мог знать, что папаша Ильи двинет за кордон, прихватив с собой какие-то деньги фонда? Ведь тот казался таким праведником! И никто не знал и даже не догадывался, что профессор куда-то собирается! Хитрый старый черт! Скрывал свой отъезд до последнего, видимо, чтобы собрать побольше денег да и смыться с ними! Иначе на что бы он перебрался за границу? Все ведь знали: никаких средств у него нет – живет лишь на профессорскую зарплату. Вот и получилось собрать денежки и внезапно смыться! Вот вам и Александр Александрович, заядлый коммуняка в прошлом! Хитрый, расчетливый сукин сын! А все почитали его за праведного, справедливого, неподкупного! Считали «образцом» руководителя! Ему, видите ли, необходимо было вникать во все самому: чем кормят пациенток, есть ли у них возможность принять душ. Святоша хренов! Как пойдет по палатам – его и не дождешься: все говорит и объясняет… А что этим тупым бабам растолковывать? Все равно ничего не соображают! Вот что он думал, ДО ТОГО КАК…

А каких трудов ему, Петру, стоило тогда вычислить к кому присосаться, дабы всплыть наверх, в руководящий состав клиники, кафедры; кто наиболее перспективен в этом отношении, силен; кого завтра-послезавтра не сожрут, не затопчут более молодые и пронырливые… И ведь он уже полез, полез в гору! Он всюду уже стал для них, для этих динозавров «своим», всех приручил, а тут такая незадача! Хорошо еще все по– тихому рассосалось: никто не стал вспоминать, что он относился к «свите» старика. Но после его отъезда пришлось некоторое время лишний раз не мелькать перед носом нового начальства, не высовываться… И он еще мудро поступал, полагаясь на отточенное годами чутье и «вылизывая» руководству не только руки – оттого его и не отшвырнули как шелудивого щенка, когда его « покровитель» смылся.

– Уроды!!! – неожиданно для себя рявкнув во все горло и словно внезапно очнувшись, Петр вдруг съежился, точно ожидая удара; затем поспешно оглянулся – мелькнувшее было в его взгляде тоскливое выражение побитой хозяином собаки тут же бесследно исчезло: в ординаторской по-прежнему никого не было. Кому адресовалось это обращение, было непонятно.

…Облегченно выдохнув, Петр отошел от окна. Раскрыв дверцы шкафчика, он достал одну из своих чашек, аккуратно налил в нее чай и опустился на диван. Взгляд его остановился на столике, заваленном не слишком чистой посудой, которой недавно пользовались его коллеги. Петр брезгливо отодвинулся: внутренняя поверхность ЕГО чашек всегда была отмыта безукоризненно!

ОН вообще все делал аккуратно: завтракал, одевался, платил по счетам, следил за маникюром, делал женщинам аборты, раскладывая затем окровавленные инструменты на подносе строго соответственно размерам. А что ж? Так их легче будет отмывать от кровавого месива-содержимого раздробленных черепов и размолотых костей, он помнил это еще с тех времен, когда сам работал санитаром. И с тех же самых пор почитал за почетную обязанность помнить дни рождения руководства; и лучезарно улыбаться, открывая перед начальством двери в качестве швейцара. Возможно от того, что общаться приходилось лишь со стариками, он, правда, и выглядел теперь старше своих сверстников: в меру растолстел, полысел, но зато вид имел вполне внушительный! Ему даже жениться было некогда, слишком много времени он отдавал работе, вернее той ее части, которая к непосредственным обязанностям его не относилась, но при благоприятном раскладе могла очень и очень помочь в достижении его целей. Впрочем, ни о какой женитьбе он и не думал…

А ведь не зря, ох не зря (!) он насторожился перед вылетом из Израиля, где проводил у родных несколько дней отпуска, когда ему позвонил вдруг Илья и вызвался его проводить. С бывшим одноклассником они и раньше общались редко, но все же приходилось: Петр был вынужден тереться возле его отца, Александра Александровича, профессора клиники. Но после того как папаша одноклассничка смылся за границу, да еще вроде как-то погиб там (ходили только слухи), и деньги медицинского фонда, с которыми он смылся, так и не нашли, общаться с Ильей не было смысла никакого. « Но ведь он как-то узнал, что я приехал, и зачем-то позвонил. Зачем?». Любопытство пересилило, да и «нюх» никогда еще Петра не подводил, он чувствовал – встретиться необходимо. Но вот что странно: Илья стал расспрашивать его об Андрее Михайловиче, как тот поживает, какие у него планы. Незачем, конечно было сообщать о своих грандиозных видах на «нового» старика и о работе на него, но стоило выяснить, что же все-таки Илье от него нужно, не из праздного же любопытства тот ведет расспросы? Не может смириться с позором своего отца? Переживает, что тот занял в клинике место его сбежавшего папаши? Или ему известно то, что неизвестно никому?

…Ах, кроме всего прочего нужно, чтобы он, Петр, передал письмо?… Анне? Какие проблемы!…Конечно, передам… Вы ведь вроде не общаетесь? Уже сколько? Больше года не общались? Нет, передам, передам. Нет, Анна одна, замуж не вышла, да, работает там же в клинике, в роддоме, нет, общаемся редко, сам понимаешь, работа отнимает все время: дежурства, поездки… Вот придурок! Этот недоумок еще и письма пишет на бумаге! Хотя может быть, очень даже и не плохо – будет чем развлечься на обратном пути в самолете. Ведь так и не получилось ничего определенного вытрясти из него о старике: отчего Илья интересовался им, что ему нужно от Андрея Михалыча? А что-то все-таки нужно… Что-то за этими расспросами кроется… Он кожей чувствовал это. Не зря же поднаторел во всяких закулисных играх, общаясь на кафедре «с сильными мира сего»! Надо будет лишь аккуратно распечатать письмо…

…К черту все! Теперь вновь можно поднимать ставки! «Этот» старик, Андрей Михайлович, ставший после отъезда Александра Александровича «первым» для всего городского медицинского мира, не должен его подвести!

Всего лишь несколько дней назад он думал – ждать придется еще несколько лет, оставаясь «мягким и пушистым», терпеть причуды старика, выполнять его поручения словно первоклассник, всюду возить его, платить за него (нет, нет, что вы! Это же для меня такой пустяк!), только бы тот не передумал поддержать его назначение, протолкнул бы наверх… Но теперь…

Да, все изменилось в тот момент, когда пару дней назад по дороге домой он аккуратно распечатал в самолете письмо Ильи: «Любимая моя, родная, здравствуй! Я постоянно…»

***

…Когда только ввел Исаия меня в дом свой и царю представил, и жене его, потрясена я была роскошью дворца, выстроенного в Иерусалиме еще при царе Соломоне. Сам из камня он, огромен и просторен стол: чувствуешь себя песчинкой средь пустыни бескрайней! Стены отделаны слоновой костью, мрамором; драгоценные барельефы венчают стены, много драгоценной утвари, занавесов золототканых. Вокруг дворца для царицы сады разбиты, кажется со всеми редкими цветами, какие только могут быть на земле! И жизнь царицы легка и приятна среди роскоши этой… Царица красива утонченной красотой, локоны черные ее пышны, в волосы вплетает она то пластины золотые, то нити жемчуга, то кораллы. Благовониями себя умащивает драгоценными. Много золотых украшений ассирийских и египетских привезено ей, и носит она их на руках и на ногах в виде браслетов. И нежные руки ее в кольцах драгоценных, и одежды ее выше всяческих похвал и нижние и верхние из тонких благородных тканей персидских и египетских. Часто надевает она пурпурные одежды с золототкаными рисунками. Стан ее стройный во все дни перехвачен поясами драгоценными, вышитыми каменьями сверкающими, украшенными цепочками. Движения ее легки. Все, что приносится ей, все это новое у купцов, и нет ни в чем у нее недостатка. Жены царедворцев и первосвященников, и дочери их дивятся красоте царицы, и высказывают просьбы своим мужьям о нарядах и хотят походить на царицу пышностью своих одежд. Жизнь их течет во дворце даже больше, нежели в домах их, так велико их желание развлекать царицу, походить на нее, знать обо всем, что происходит во дворце. Но близки ли они царице?… Не много я провожу времени с ними! Нет возможности у меня соперничать с ними нарядами, да и помощь моя нужна многим, чтобы тратить все дни мои на царицу. Иной раз смотрю я на нее и думаю: «Как хотелось бы мне иметь кость столь тонкую, и такую же отвагу и легкость в обольщении мужчин, но не дано того мне! Нет легкости, с которой я могла бы менять мужей, потому как не легкость отношений влечет меня, а сила их, цельность их, глубина…«Но может не права я и могла бы помочь мужу, выведывая, что происходит во дворце и в сердце царицы, и говоря с нею? Многие жены по примеру царицы теперь стали ходить на капища, молиться языческим богам, отвернулись от Бога нашего, трудно мне говорить с ними…

– Не любуйся ею, не желай ее жизни, Невия! – Исаия, заметив, что я наблюдаю издали за царицей, гуляющей в садах, остановился рядом. – Предостеречь тебя хочу, жена моя. Неладное творится во дворце сейчас: забыли здесь о Боге едином, подражая народам языческим, и вернули себе богов языческих, и поклоняются им!

– Исаия, хотела сказать тебе, да все не решалась… Звала меня царица вместе со всеми ходить к жертвенникам, которые царь по всем углам Иерусалима теперь устраивает.

– И что же ты…?

– Что могла я отвечать ей? Молчала. Потешается ее окружение над Господом, и она впереди многих! Страшно мне стало: боюсь ее гнева через веру мою. Но скажи: как не боится ОНА гнева Господня, подражая народам языческим, поклоняясь их богам?

– Всего второй год царствует Ахаз, Невия; и как СОВЕТ допустил, что делает он статуи литые Ваалов, и совершает курения, и жертвы приносит на высотах, и на холмах, и под всяким деревом ветвистым как язычник?! И по всем городам Иудиным устраивает высоты богам своим и раздражает Господа, Бога отцов своих! И грозится сокрушить сосуды дома Божия, запереть двери Храма господня, устроить жертвенники по всем углам в Иерусалиме! Как Я мог допустить до этого, Невия?! – И говоря это, был Исаия искренен в печали своей, в гневе своем.– Беспрестанно думаю как вразумить Ахаза, прекратить беззакония в землях наших – отвернулся Яхве, Бог наш, от царя и народа его, и теперь бедствия терпит народ наш; беспрерывно нападают на Иудею и Самария и филистимляне, и едумеяне, и израильтяне угрожают; многих сынов Иудейских и жен и дочерей берут в плен, и награбленное отправляют как добычу свою в земли их. Ахаз же не слушает меня… – И отчаяние я видела во взгляде мужа моего.

– Исаия, как может он не внимать словам пророка его? Как не страшится?

– Надеется, что помогут ему боги языческие, задобрить их можно, и перестанут нападать на нас враги наши! Но боги эти – только на падение наше! И о том я непрестанно говорю ему, но не слышит… – Скорбь звучала в голосе Исаии.

Многое говорил мне муж мой, и за то я была благодарна ему. В вере нашей были мы с ним едины. И решила – можно открыться ему:

– Исаия, долго думала я, прежде чем открыться тебе… Хочу сказать …Но поймешь ли меня, поверишь ли? Ведь и я слышу Бога… и «видеть» могу, что после будет. Тяжело мне тогда бывает, но… похоже ли это на то, как ты его слышишь? Что происходит тогда с тобой? Испытываешь ли в эти мгновения волнение и смущение сильное?

– Неужто, Невия? Неужто и тебе эти муки ведомы? Вечные муки ответа за все, что происходит средь людей, средь народов наших? Бедная жена моя…

– О народах ничего не ведомо мне, Исаия; но о родных, о будущем людей говорит Яхве со мной. Я здесь, но в то же время словно уношусь в другие места и времена, и вижу перед собою людей, и происходящее с ними, и слышу их речи. Сама же не могу вымолвить перед ними ни слова – ведь там лишь душа моя…

– Бывает и со мной такое, Невия! Чресла трясутся, и муки хватают тогда меня как муки рождающей! Но самое мучительное… нет мне покоя, Невия, не ведаю покоя на земле, ибо за все, что услышал от Бога – в ответе Я. И чувство это ни на миг меня не покидает… Впервые это случилось со мной в том же возрасте, в котором и ты сейчас. Утомлен я был тогда, помогая на виноградниках отцу. Поднял голову от земли– и глазам своим не поверил! Господь, сидящий на престоле, вокруг него серафимы шестикрылые, и взывали они ко друг другу, и говорили: « Свят, свят, свят Господь Саваоф!» Подумал я: горе мне! Погиб я – Господа видел! Я! Человек с нечистыми устами… Тогда опустился передо мною ангел и коснулся углем из жертвенника уст моих, и сказал: отныне грехи твои удалены. А голос Господа произнес: «Кого мне послать? Кто пойдет, говорить станет от меня с народом? Станет пророком моим? И сказал я тогда: вот я, пошли меня!». А сам долго еще после раздумывал: не привиделось ли? Но вера моя крепка была и сомнения скоро рассеялись… Всем царям служил я с тех пор советником, но взошел на престол Ахаз, и… не моя ли это вина, Невия, что не смог я направить, удержать его, ублажающего теперь богов чужих?… Но что есть муки мои перед тем, что отвернулся Господь от всего народа, и гнев его теперь на всю Иудею и Иерусалим?! Господь отдал их на позор, на опустошение и на посмеяние, как видим мы глазами своими! И мысли эти невыносимы мне! Нет мне покоя, Невия, жена моя…

…Остаемся мы с Исаией наедине и говорим о многом. Никогда не расспрашивает он меня ни о чем из жизни прошлой, но чувствую, не потому, что ему не интересно это. Думаю, ценит он меня, возможно так, как не будет ценить никто из живущих. Но отчего же рука моя, поданная ему, чувствуя тепло его, возвращает его ладони лишь благодарное, тихое тепло, а не огонь страсти, когда руки горячи и каждое прикосновение опьяняет, улыбка не сходит с уст, взгляд сияет и не скрыть этого сияния ни перед кем? Сердце же мое остается спокойным, и нет этому конца…

***

– Андрей Михалыч, вам принести кофе? – он обернулся: в дверь просунулась куцая голова на тощей шее. «Очередная дура – студентка, мечтающая присосаться в будущем к кафедре.» Еще не вполне оторвавшись от доклада и не вникая в смысл слов, несущихся из ее маленькой хищной пасти, он наблюдал, как идиотски при этом хлопают ее бессмысленные круглые глаза и челюсти: – А то я скоро ухожу, Андрей Михалыч, а вы, наверное, еще долго будете здесь?

– Принеси, – он сгреб бумаги и недовольно поморщился и от того, что его оторвали от доклада и от того, что сам доклад, с которым ему предстояло выступать на конгрессе, был абсолютно бездарным. Поручишь вот так какой-нибудь очередной выскочке подготовить речь – и столько затем нужно править! Да еще эти «показатели»… Сколько раз он предупреждал безмозглых врачей на планерках: не собирайте сюда безнадежных больных, не переводите из других больниц области, не тащите в клинику умирающих! Ну и что, что здесь аппаратура и разные там возможности! Видят же – больные заведомо бесперспективные, но тащат и тащат их на себя! Сколько же им повторять – пусть те мрут на своих территориях! И нечего устраивать из клиники кладбище, портить показатели! Не врачи, а идиоты!… Вот и приходится теперь мучиться с отчетами…

Он взглянул в окно. На город опускалась ночь. Тьма шла откуда-то сверху, придавливая останки светлеющего неба к одинаковым серым домам, размазанным по щелям улиц. Но и здесь они не задерживались – тьма выдавливала их, и послушно растворяясь, они исчезали без следа, без звука. Ему особо торопиться было некуда. «Дома» он появлялся откровенно редко – жизнь заполняли поездки, работа в лабораториях за границей, клиники, консультации. Частенько по нескольку дней он практически жил в своем рабочем кабинете. …И, черт побери, всю жизнь работал как двужильный!

Он обвел взглядом небольшой кабинет, заставленный допотопными массивными шкафами: стены в грязных разводах, ветхие серые полотенца… Точно в морге! Словно для тех, кто уже ни о чем не просит, ни в чем не нуждается!

Да-а, уж морги он повидал еще со времен студенчества…

Удушливый, сладковатый запах начинающих разлагаться тел. Голые трупы мужчин и женщин, молодых и стариков свалены в кучи на старых обшарпанных столах вдоль грязных стен как ненужный хлам, отработанный шлак. В этом и была вся правда. Никто и не пытался здесь делать вид, что человеческий мусор кому-нибудь нужен, или требует к себе уважения. В большинстве своем они не знали его и при жизни, так к чему было лицемерить теперь? Разве что перед их пока еще живыми родственниками? Но сюда их не пускали. Не пускали их и туда, где на широких разделочных столах мертвецам мастерски вспарывали животы, и вырезая все внутренние органы, нарезали их широкими ломтями для исследований, взвешивали на весах, а затем рассовывали в выпотрошенные тела обратно – как уж придется! Тело теряло форму, и чтобы оно не выглядело совсем уж неузнаваемым, приходилось набивать его словно чучело, соломой, или тем, что вообще оказывалось под руками. Черепные коробки сверлили, вскрывали; и извлекая мозг, нарезали его большими беловато-сероватыми ломтями. Родственники же получали то, что от всего этого оставалось, подретушированное, кое-как замаскированное одеждой. Чем «это» было? Он и сам толком бы не ответил. Даже теперь. Но кого это волновало? Что он при всем этом чувствовал? Тогда, вначале – лишь болезненное любопытство. Так он мог, например, рассматривать в детстве раздавленное им насекомое.

А странное у него тогда все-таки возникло ощущение: показалось – пока он разглядывает нынешних обитателей морга, по пятам за ним тихо крадется невидимое «нечто», также его разглядывая, жадно к нему принюхиваясь. Он, словно чужестранец, не знакомый с местными законами и обычаями, ступивший на запретную территорию; случайный прохожий, забредший в чьи-то владения, и… возбудивший вдруг в хозяине не ожидаемые раздражение или недовольство, а странное, болезненное любопытство. И «хозяин» этого места, невидимый хищный зверь, крадется теперь по его пятам… Но внезапно Андрей почувствовал – преследование прекратилось, его «пропустили». «Зверь», рассмотрев его вблизи, вдруг признал в нем «своего»…

Странные все-таки мысли лезут по вечерам ему в голову… Обо всех этих мертвецах. Но ведь он-то еще жив! И завтра на планерке он всем им об этом напомнит!

Если бы не он – никому бы здесь ничего не добиться – ни финансирования научных работ, ни открытия клиники, ни, наконец, международных связей! Забыли?! А сколько ЕГО драгоценного времени растрачено на тупоголовых коллег! «Тысячи» подписей, одобряющих абсолютно бездарные работы «ученых», которые прямо-таки жаждали, чтобы все выглядело так, будто они двигают науку вперед. Какую науку?! Да за всю его жизнь он видел в этих работах одну – две новые мысли! Все их статьи, диссертации, по большому счету – пустота, мыльный пузырь, бесконечное переливание из пустого в порожнее, переписывание на разные лады одних и тех же известных азбучных истин. И это – годами! А возня сотен людей с бумажками – суета, пустозвонство, желание казаться более значимыми, оправдывая свое жалкое пребывание в лабораториях и клиниках в стремлении замаскировать свое убожество. Иллюзия жизни, деятельности. И если б иллюзии эти были необходимы хотя бы им самим! Так нет же! Все эти «воздушные замки», это ничего не стоящее вранье рождается исключительно для вышестоящего руководства, кучки чиновников, ничего в медицине не смыслящих.

А вечные просьбы «протащить» чью-то бездарную диссертацию, не задавая лишних вопросов на ее защите. И что взамен? Море откровенной лести, беззастенчивой лжи и попытки откупиться от него какой-нибудь дрянью, или деньгами!…После каждой такой защиты оставалось лишь напиваться. И, накачиваясь алкоголем в каком-нибудь очередном кабаке, они с коллегами издевались над всем этим убожеством, а затем, по мере опьянения – и над собственной работой, и над собственной сволочной жизнью, пытаясь заглушить стыд. Стыд вечного своего лицедейства, вынужденного участия в бездарных, унизительных спектаклях повседневности. «Наука»… Наука движется вперед слишком, слишком медленно. Да и как она вообще может куда-то двигаться без постоянного и ощутимого финансирования, притом в самых обыкновенных больницах без специальных лабораторий! А от них все что-то требуют и требуют! Большинство их отчетов в вышестоящие инстанции – бред, сплошная профанация! И осознают это абсолютно все, начиная от тех, кто, потупив глазки, стыдливо сдает немыслимый свой бред в надежде, отвязавшись от ненавистного руководства, прожить еще год, только бы никто их не трогал, не мешал бы им жить. И десятилетиями ничто не меняется – те же комиссии, взятки, банкеты, та же фиктивная никому не нужная отчетность.

И изменить ничего нельзя! Потяни за ниточку, оголив лишь малую толику правды, истины – и все! Конец всему! На того, кто попытается «высунуться», тут же обрушиться гнев разъяренной толпы, не желающей расставаться с жизнью по лицемерным, но столь удобным, «накатанным» жизненным правилам. И всегда было так. И будет вечно.

Он достал коньяк, налил его в рюмку и сделал первый глоток…

А-а, ведь это еще Сашкин коньяк. И он вспомнил их последнюю попойку перед Сашкиным отъездом, о котором никто кроме него тогда еще не знал… Его «ДРУГ ДЕТСТВА». Чушь какая! Он достаточно умен для того, чтобы не доверять тем, кто вечно пытался рядиться в его «друзья». Да и что такое «дружба»? Желание и возможность использовать кого-то. Быстро, без проволочек; без дополнительных проблем и неудобств. Используешь кого-то или используют тебя – вот и все «дружеские отношения». И вечная конкуренция. Возможно ли, по-настоящему радоваться тому, что кто-то талантливей, удачливей тебя? Что кому– то другому, не тебе – больше везет? Какая там «дружба»?! Только власть, которой по воле случая обладаешь в настоящий момент, вынуждает других считаться с твоим мнением, твоим присутствием в их жизни; заискивающе улыбаться при встрече, понижать голос, провожая подобострастными взглядами. А лишишься власти – в лучшем случае останешься в образовавшемся мгновенно вакууме, в тишине. В забвении. В худшем же – тебя с огромным удовлетворением растерзают те, кто еще вчера лизал твои ноги. И ничто их не остановит…

Казалось бы, ладно, идет борьба за настоящую «большую» власть. Ан нет: и в «мелких лужах» пытаются друг друга сожрать! Даже бабы! Вот пару дней назад у него появился повод развлечься, предвкушая очередной скандальчик: одна из его «уважаемых коллег» постклимактерического возраста, дорвавшись наконец-то на старости лет до власти, то ли позавидовала, то ли разозлилась, что какая-то молодая врачиха стала получать «слишком много», но только так и сказала: «По старой дружбе сделай как-нибудь так, чтоб она исчезла, прием – мой. Если она не уйдет, ты же знаешь, я все равно что-нибудь придумаю, чтоб ей « пришлось» уйти…» Что ж, вызвать завтра эту «молодуху» да и рассказать ей все как есть: «Вот, Анна, выбирай: или уйдешь с платного приема, или известная тебе дама обещала придумать какую-нибудь пакость и вынудить тебя уйти. Жизнь она тебе попортить очень хочет… Отчего она взъелась? Бесится небось из-за того, что время безвозвратно ушло, и ее уже обскакали молодые. Не знаю: то ли в профессиональном плане она тебя ревнует, то ли как стареющая женщина…» И скандальчик не заставит себя долго ждать! Уж это он знал! Да, еще не вечер…

…Их мелькающие жизни, лица – сплошная абстракция. Сущность всех людей, которых ему довелось узнать за его жизнь, притом вне зависимости от причастности к бизнесу, науке или искусству – смесь тщеславия и зависти. Больше в них никогда ничего не было! Пожирающие друг друга пауки, кровожадные хищные твари, в крови которых – извечное желание карабкаться наверх, подсиживая, пожирая друг друга!

…Так стоит ли в конце концов вспоминать какие-то свои грехи?

Отчего же в последнее время в голову лезут воспоминания, обрывки прошлого, о котором он приказал себе забыть?…

Он поднялся размять затекшие ноги, а заодно и включить телевизор – возможно трескотня каналов, изгоняя тишину из кабинета, заставит «замолчать» и его мысли, прекратит их мучительный поток. И что это он опять вспомнил «о людях»? Они явно того не стоили! Он нажал кнопку и невидящим взглядом уставился на экран.

…Это безмозглое стадо, как он и предвидел, не стало разбираться, копать. Они проглотили то, что им «предложили». Они всегда думают лишь то, что им «позволяет» думать руководство. Они привыкли к покорности, стыдливому молчанию и тем более ничего не смыслят в цифрах, счетах, не знают истинных цифр. Каждый потерял немного, и никто не полез на рожон, когда он сказал – расследование продолжается, удравшего с деньгами Сашку ищут, а затем: так ничего и не удалось выяснить, деньги фонда, благодаря вашему «уважаемому» Александру Александровичу пропали, затерявшись где-то за границей. Ха, попробовал бы кто-нибудь из них полезть в его дела… Жалкие людишки, держатся за свои места. Да и куда им сунуться? Стоит только кого-нибудь уволить, один звонок – и работы для этого человека в городе больше не будет, будь он хоть «семи пядей во лбу». И все они слишком хорошо знают об этом!

…Никто ни о чем не узнал – перевести деньги фонда и запутать следы довольно легко, когда имеешь дело со знающими людьми. Правда и «отстегнуть» им пришлось немало, но игра стоила свеч! Как удачно – Александр скрывал свой отъезд, предоставив ему тем самым удобное объяснение исчезновения денег со счета. Тем более Сашка жил один, родственников у него, кроме сына за границей, не было.

Об этом можно больше не думать. Возможно, в другой стране такое бы и не прошло, но у нас… Все решаемо…

Но отчего же проклятые мысли все возвращаются? Видимо старость… А значит – слабость. Но физической слабости он не чувствовали – лишь привычное равнодушие.

Он давно уже решил использовать все многочисленные пороки людей, а в придачу их не слишком многочисленные добродетели и идти к своей цели. Человеческое общество ему осточертело. Он никогда не стремился к власти, но научная работа все продвигала и продвигала его на определенные должности, а вместе с тем росли обязанности, ответственность, связи. И в определенный момент он, наконец, и сам осознал: без власти, без денег, которые она дает, ему не достичь того, чего он желал в действительности. Реальной ценностью являются лишь свои желания. Желания, обращенные в реальность.

Его желанием была земля. Собственная земля под ногами. И не просто земля… Ради этого можно вытерпеть в жизни многое, а занозы воспоминаний, которые хранит память– лучше не замечать…

Он достал из ящика стола рекламный буклет и уже в который раз стал всматриваться в яркую картинку.…Вот он – его остров… Пусть крошечный, даже не отмеченный на картах, но самый настоящий остров в океане! Мечта, возникшая в далекие, незапамятные времена….

Когда отец рассказывал ему о «другой» жизни …Когда был еще рядом…

…Он знал – его остров недостижимая, неосуществимая мечта, и долгое время запрещал себе не только думать, но даже вспоминать о ней, она навсегда должна была остаться где-то там – очень, очень далеко… Но в последнее время все то, что творилось в одуревшей от « свободы» стране, настолько круто изменило жизнь и все ее принципы… И он довольно быстро сообразил – ничего невозможного теперь нет, необходимо только все рассчитать! И стал хвататься за все возможное и невозможное, дабы заработать; вовремя ухватился за работу в зарубежных фирмах, лабораториях. Его работы, его новые методики оценили за рубежом, и на кругленькую сумму! И был совершенно уверен: ему обязательно подвернется какое-то дело; он использует любую возможность, и оплатив свою мечту, получит, вернет себе то, чего долгое время был лишен… Он бросил взгляд на стопку многочисленных опубликованных работ.

Лишь такие как ОН должны получать от жизни все! Иные, кто не организован и легкомыслен, как большинство тех, кого он знал, бессмысленно и бесцельно прожигающие жизнь, мелькающие перед ним словно надоедливые насекомые – не существуют ли они лишь для того, чтобы на их жалком фоне еще более выделялись его незаурядные качества; не предназначены ли для того, чтобы вертеться около, создавая фон его жизни? И тот факт, что эти « остальные» довольно часто получают от жизни незаслуженные подарки, лишь еще досаднее! Ведь это ОН стремился всю жизнь к цели, ОН работал на износ!

…Отхлебнув уже холодный кофе, он вновь с отвращением обвел взглядом свой кабинет.

В последнее время с ним явно что-то творилось; по мере накопления денег и приближения к тому, чего он жаждал втайне от всех, терпение его практически иссякло, ощущение западни стало невыносимым, немыслимым…

Он вдруг отчетливо ощутил, что находится «на грани», смертельно устал и… ненавидит свою работу. И даже не работу как таковую: операции, совещания, форумы, работу в частных зарубежных лабораториях. Ему опротивела его специальность. Его пациентки. Все. Мысль эта изредка появлялась у него уже давно, но так настойчиво и откровенно заявила о себе лишь теперь. Он не мог больше смотреть на нескончаемую вереницу голых женских тел. Эти омерзительные бабы с расплывающимися от беременности телами, одутловатыми одинаковыми, ничего не выражающими лицами, глупыми разговорами, воняющие, неповоротливые – тупые жвачные животные! Разговоры с ними стали мучительной обязанностью и вызывали лишь отвращение. Тяжелый, удушливый запах пота и давно не мытых тел, их сальные волосы – и по мере возможности он старался избегать этого общения, входил в палаты на одну– две минуты, а длинные расспросы перекладывал на не менее тупоголовых студентов… А роды? Извечное желание размножаться… Выпученные глаза, безумные крики, испражнения на стерильный стол перед появлением младенца; и кровь, кровь, ведра крови, словно на скотобойне! Интересно, как вообще у мужиков возникает желание заводить детей с большинством из этих толстых нечистоплотных баб, от одного взгляда на которых его начинало мутить? Порой какая-нибудь из них еле умещается в гинекологическом кресле, взгромождая туда свои старые жирные телеса, воняющие потом и чем-то прокисшим. И он столько времени провел, глядя на их жирные ляжки в заскорузлом, полинявшем белье и грязные ноги, которые бабы в деревнях, где он работал в молодости, не мыли по нескольку месяцев. И даже теперь, достигнув высот, когда ему приходилось иметь дело с женщинами, окутанными утонченным ароматом дорогих духов, образы прошлого его так и не оставляли. Теперь-то он знал настоящую цену их «красе» – оставь любую из них на пару недель без удобств цивилизации, лиши возможности смотреться в зеркала, обмакивая лицо во всевозможные крема и краски, лиши возможности брить вечно волосатые ноги, и все: она обретет свое истинное лицо…