Текст книги "Невия"

Невия
Светлана Башкатова

© Светлана Башкатова, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

И окинула я взглядом широту раскинувшейся передо мною земли, и простерла над нею крылья душа моя, и взлетела, обнимая крыльями мир земной и свет над ним, оставив бренное тело мое где-то вдалеке, и сожалея о нем самую малость, устремляясь в просторы неведомые мне доселе и благодатные…

Некая сила в мгновение вытолкнула меня из глубины на ослепительную поверхность…

Вздрогнув всем телом, я проснулась.

Бесформенное пространство ночи окутывало дом тишиной. Зыбкие призрачные тени беззвучно скользили в лунном свете по стенам комнаты, по предметам; не принадлежащий мне мир снов, иллюзий безмолвно и равнодушно разворачивал кадрами немого кино чужие истории… и я вдруг ощутила себя сторонним наблюдателем, случайно, непреднамеренно вторгнувшимся в ему непредназначенное.

Тревога ли, ночные ли страхи еще владели моим сознанием, являясь мне зовущими отголосками теперь уже полустертого сна: «Анна…»

Быть может этой ночью и мне будет обещано нечто? Мне что-то снилось… Кажется, облака, просторы… И, опустившись на подушку, я стала медленно погружаться в сон. Далеко… далеко… далеко…

Долог путь наш к отцу моему… По пустыне идет караван наш уже седьмой день, и луна сменилась, и несколько лошадей пало. Но уже близок конец пути! Уже радостно начинает биться сердце мое, когда предвижу встречу и радость на лицах семьи моей. Около четырех лет не видала я родных моих, с тех пор как отдана была мужу моему Исаие и увезена им в земли его в Иерусалим. И зачала, и родила там сына, которого родные мои увидят впервые для них, и возрадуется сердце мое при виде их, когда обнимут они сына моего, прижмут к сердцу своему!

И я кидаю взгляд на повозку, в которой находится сын мой: солнце окутывает золотом его кудри, ветерок играет с ними. Похож он на отца своего; и уже чувствуется в нем характер, как у отца его, и будет воином он великим, и будут полны шатры его, и будут довольны слуги его, и будет справедлив он и мудр, как царь Соломон, один из прапрадедов его.

Заходящее солнце освещает вершины холмов на горизонте, лучи его уже больше не слепят так глаза, не заставляют блестеть нестерпимым белым светом раскаленный песок. Дышать стало чуть легче, какое-то подобие ветерка колышет выцветшие полотна повозок. Мерно покачиваясь, дремлют на повозках многочисленные люди, среди которых слуги мои. Устало вздыхают лошади, слышится негромкий скрип огромных колес повозок. Тянется караван по бескрайней пустыне…

…Вот и отдых для всех! Мы достигли оазиса, при виде которого смягчились лица воинов, сопровождающих караван, кони почувствовали воду, близкий отдых, оживилась речь между людьми. Все благоприятствует отдохновению. Остался последний переход в два дня, и мы прибудем в город родных моих…

***

Елена подошла к зеркалу и заглянула в глаза своему отражению.

Со стороны могло показаться – она совершенно спокойна, но это было неправдой: она чувствовала себя раздираемой ворохом противоречивых чувств. Душа ее после событий вчерашнего дня словно раскололась, и теперь она чувствовала – одна из частей ее души под натиском вопросов сознания плачет, и вопросы эти, по большей части какие-то отрывочные, бессвязные, язвительные, обрушиваются на нее словно удары, которые она больше не в силах отражать, словно беззащитная жалкая дворняга, дрожащая перед стаей злых изголодавшихся собак.

Нет, она должна стать союзницей части собственного «Я», чей холодный и жесткий взгляд в зеркале видела теперь. А вот ту, «другую», она постарается сохранить где-то в глубине – не отказываясь от нее, нет, скорее давая ей передышку.

Что ж… Все, о чем она думала, или скорее о чем боялась думать, лишь обрело форму слов и картинок реального измерения.

Она ведь понимала: что-то не так. Он не знакомил ее с друзьями, не высказывал желания жить вместе. Его вполне удовлетворяли редкие встречи на его территории, а к ней он никогда не напрашивался, и, зная, что где-то растет ее сын, никогда не расспрашивал о нем, не интересовался. Но тогда, раньше, еще во время беременности, когда большой живот, казалось бы, должен был отпугивать от нее любых мужчин, отчего же он решил с ней познакомиться именно тогда? И их отношения стремительно развивались, и он был нежен, гладил и целовал ее живот, словно ребенок был от него. И ей казалось: ребенок родиться, и отношения между ними станут еще крепче, у них появится семья. Но все совсем не так… И хотя после родов тело ее быстро восстановилось, и фигура осталась прежней, он не только не попросил ее стать его женой, он вдруг стал тяготиться ею, о ребенке же не спрашивал никогда. И она боялась признаться себе в происшедших с ним переменах. Пытаясь оставаться рядом, пошла даже на то, чтобы ребенок рос пока у ее матери… Как глупо! На что она надеялась? Что могла дать Петру такого особенного, чтобы по-настоящему привязать его к себе?

…Из теплой ванны, до краев наполненной душистой пеной, торчал только кончик ее носа. Почти целиком погрузившись в воду, Елена замерла на несколько секунд. Затем вынырнула и села. Как можно крепче прижав ладони к глазам, она медленно и тщательно убрала остатки пены с лица… Ночь, но сейчас она оденется и уйдет, пока Петр еще на дежурстве. Ей не верилось, все еще не верилось… Казалось: вот сейчас с остатками пены она сможет убрать от своего лица и ту реальность, которая вновь, не подчинившись ее планам, перечеркнула все иллюзии, питавшие ее несколько последних месяцев…

Ее взгляд упал на колени, выступающие над поверхностью воды: колени были безупречны, впрочем, как и ноги в целом, она это знала. Раздвинув пену ладонями, она

посмотрела на часть своих ног, находившуюся под водой. При взгляде сквозь толщу воды та казалась причудливо изогнутой, расплывающейся, безобразно толстой, да просто уродливой! Именно так в этом мире все и устроено – все зависит от того, под каким углом смотреть… Ничто не однозначно… Поднявшись, она перешагнула бортик ванны и, дотянувшись до огромного полотенца, закуталась в него.

…Елена вошла в гостиную и опустилась в кресло.

Много ли нужно ей самой? Ей уже двадцать семь лет. А по-настоящему душа ее жаждала лишь покоя. Любой возможности зацепиться, остановиться, устоять. Отчего же все изменилось? Когда была пройдена некая грань, некий рубеж? Еще несколько лет назад она позволяла себе жить жадно и неразборчиво, не переставая ощущать голод, почти волчий, неутолимый – жажду нового, ранее неизведанного. Бездумно срывая ворохами трав чьи-то судьбы, хватала все, до чего могла дотянуться – только бы набить, натолкать в свою жизнь событий и впечатлений до краев! Ей всегда казалось: людей, чей букет воспоминаний со временем может оказаться слишком уж тощим, пусть даже воспоминания эти будут изысканы, таких – подавляющее большинство, и все они непременно когда-нибудь будут ей завидовать! Им и только им, представляющим эту жизнь бесконечной, полагающим – все еще когда-нибудь случится, торопиться некуда (!), именно таким и придется со временем раскаяться. Но однажды все странным образом изменилось. Она вдруг ощутила усталость. А потом испугалась, обнаружив первые морщины на лице. А потом – увидев детей подруг. А потом… а потом…

Сколько бы ни старалась она себя обманывать, мысль о том, что события прошлой жизни хранятся в глубине ее памяти мертвым, истлевающим понапрасну грузом, неумолимо возвращалась и терзала ее. Радость и горечь мгновений прошлой жизни, как оказалось, разделить было не с кем. Но и будущее, лишь только она пыталась прикоснуться к нему в своих мечтах, мгновенно разлеталось от нее дразнящим роем легких ярких бабочек; удержать его в одиночку – ей было не под силу. Зачем себя обманывать? Ее ускользающая в неведомые дали жизнь, как и все ее прошлое принадлежали лишь ей одной, и как и она сама – ни для кого на свете ценности больше не представляли!

…Теперь. Теперь ей хватило бы и того, чтобы только каждое утро просыпаться в одной постели, с одним мужчиной. И чтобы рядом был ее ребенок. Неужели она просит слишком многого? Даже любовь ей уже не так и важна. Ей нужен дом, семья, отец для ребенка. И она так старалась… Но Петр настолько изменился, после возвращения из-за границы стал абсолютно не узнаваем, его постоянно занимала какая-то мысль, он был рассеян, и явно тяготился ее присутствием. Вопросы задавать было бессмысленно – все расспросы он грубо обрывал. И она вдруг решила, все просто – у него появилась другая женщина! Точно! Это и объясняет происходящее. Оттого и сексуальные отношения их сошли практически на нет! Конечно, и как она раньше об этом не подумала?!

Вот отчего ей пришлось вчера вечером шпионить за ним.

…И она почти не удивилась, когда поняла: после работы он действительно кого-то поджидает.

Петр даже не заметил, что она была совсем рядом…

– Анна! – Петр вышел из машины. – Ты домой?

– Да …в общем-то нет. Кое-куда хотела еще зайти…

– А я вот задержался после дежурства, пришлось с лоботрясами студентами заниматься. Тут смотрю – ты выходишь. Может, подвезти? Кстати… Как раз хотел тебе рассказать – я ведь недавно у своих был в Израиле. Видел ТВОЕГО Илью! Если тебе, конечно, интересно…

Женщина, которую Петр назвал Анной, остановилась. Едва уловимая печать смятения, тенью скользнув по ее лицу, изменила его лишь на мгновение. Пожалуй, Петр, как и любой другой мужчина, ничего не заметил, подумала Елена. Но для того, кто знал, кто отчетливо помнил вкус горечи любви, мгновений несказанного счастья, невысказанных желаний и надежд – для того не разглядеть этого было невозможно… И Елена подобралась еще ближе: теперь она могла слышать каждое их слово и смогла рассмотреть лицо женщины. Да, пожалуй, та была …даже красива: правильные черты лица, большие голубые глаза, длинные густые каштановые волосы, отливающие на солнце мягким золотом, ниспадают на плечи волнами. О такой роскоши Елена могла лишь мечтать! На секунду она прямо-таки почувствовала прикосновение своих жидковатых прядей к плечам. И все же… Странно, но сейчас, при взгляде на эту женщину, ревности Елена не испытывала. Может быть… некую неосознанную симпатию? Возникло странное ощущение: Анна не несет для нее никакой опасности. Отчего? Из-за того ли, что прозвучало имя другого мужчины? Или оттого, что при упоминании этого имени во взгляде женщины вспыхнул свет, который невозможно было спутать ни с чем?

– Анна, вы с Ильей как-нибудь общаетесь с тех пор, как он уехал? – Елена видела: пытаясь выглядеть равнодушным, Петр вдруг странно напрягся. Словно гончая, берущая след. Жестким испытующим взглядом впился он в лицо женщины.

– Нет… А что?

– Ну не виделись, понятно. Но по интернету —то переписываетесь? Или как-нибудь еще?

– Да нет.

– Что, совсем связь потеряли? Никаких адресов, общих знакомых? Никаких сведений о его жизни? У вас ведь вроде любовь была… – и лицо Петра исказила отвратительная ухмылка.

Елена увидела – лицо Анны мгновенно застыло. Она молчала, но продолжала оставаться на месте, не в силах сопротивляться некоей неодолимой силе, которая помимо воли удерживала ее здесь. Кажется, и Петр тоже это заметил.

– Ну так как? Подвезти тебя? – и уже откровенно продолжая ухмыляться, Петр демонстративно распахнул дверцу машины.

Помедлив, Анна села в машину. Елена видела, как плотоядно осклабившись, Петр захлопнул дверцу своей ловушки.

Узнать бы кто такая эта Анна…

И Елена не смогла себе отказать – подчиняясь охватившему ее порыву, подхватила такси и попросила поехать за «той» машиной…

Елена поднялась, оделась. Уже надевая плащ в прихожей, подумала – вновь ей приходится уходить. Уходить в никуда, в неизвестность, как бывало не раз. Все повторяется… Она оглянулась – и взгляд остановился на картине, единственном настоящем украшении этого дома.

Картина была отдана Петру самим художником в качестве расплаты за некую услугу. Пейзаж Петру не нравился абсолютно: толща жирной серо-коричневой осенней грязи, наполняя весь передний план картины, словно вываливалась на зрителя, а одинокая тощая березка на заднем плане лишь усиливала ощущение невыразимой тоски, исходящей от картины в целом. Большего Петр не видел и частенько издевался над художником, совсем не замечая, как написано небо. А было достаточно даже небольшого пространства, отданного ему над всей грязью этой дороги, уходящей куда-то вдаль, где светлело рассветное небо, пронизанное мягкими, по-настоящему живыми лучами восходящего солнца. Оно словно отодвигало толщу беспросветной грязи и темноты, и как ей казалось, дарило манящее ощущение надежды, пусть даже очень далекой, почти несбыточной.

Однажды она попыталась возражать Петру, защищая художника, ей захотелось поговорить с художником самой, заглянуть ему в глаза. Но Петр лишь расхохотался – какое небо, какие несбыточные надежды? И сообщил – художник этот, будучи абсолютно одинок, в очередной раз крепко напился да и умер в своей мастерской, и вообще: много пил, а ценился больше за рубежом, нежели здесь, на своей родине.

Елена шагнула к картине и сняла ее со стены: Петр ведь как-то сказал – картина не имеет ценности ни для него, ни вообще. Она поискала, во что ее можно завернуть, и, обнаружив в прихожей большой целлофановый пакет, стала опускать в него полотно. Из-за обратной поверхности картины вдруг выскользнула какая-то бумага… Елена наклонилась – на полу белел чуть помятый вскрытый конверт. Она чуть помедлила…

***

«Как же много произошло всего с тех пор, как увезена я была мужем моим в Иерусалим» – я подошла к источнику и опустила руки в прозрачные воды его. Солнечные лучи до самого дна пронизывали их прохладу, и в ладонях я словно держала танцующее солнце, зачерпнув воды. «Как люблю я течение вод, омывающих тело и душу. Люблю разглядывать разноцветные камешки, выстилающие дно источников и рек, словно узоры на одеждах праздничных. Напоминают они мне о разных событиях жизни моей. Словно радостью окрашены, когда красны они, то печалью, когда черны, то чистотой и белизной поражают как дни, в которые душа полна надеждой.» Я склонилась над источником и увидела легкие морщинки на лице своем: «А ранее не было их, но не было еще и многого другого, чем жила во все дни душа моя».

И зачерпнула я ладонями прозрачную драгоценность вод, и омыла лицо мое, и обратив взгляд к небу, благодарила Бога за жизнь мою и за все дни мои, и за все, что испытала я. И не видела я более следов усталости на лице своем, отражающемся в источнике, видела лишь ярко голубые глаза мои, и улыбались они отражению своему и моего ребенка, который вскарабкался мне на руки…

…Стемнело. Вокруг костров были зажжены огни, и дозоры поставлены. И люди насыщались у костров. Я же, глядя на огонь, вспоминала многое, и вспоминала мать свою:

– Невия, расскажи же мне, как встретился Исаия тебе? – мать перед свадьбой пристала ко мне с вопросами и не оставляла до тех пор, пока не отвечала я.

– Ты же знаешь, бывает со мной такое, когда «видеть» я могу, что в жизни «после» будет. Говорит Бог наш Яхве со мной. Об Исаие я не говорила тебе ранее, но знала: будет так. Выходила я из вод Иордановых, омыв тело мое, и поднималась на берег, и брала одежды свои, а Исаия застал меня. Зачем он был в землях наших тогда, не ведомо мне. И взоры его были наполнены страстью, и не мог он после ни еды принять, ни питья, и спрашивал подруг моих: «Кто эта, блистающая, как заря, прекрасная как луна, светлая как солнце?», – и отправился он к отцу моему… «Видела» я то ранее, знала, что будет так, но не ведала в каком из дней, потому не могла уберечься… А раз видела я то, что должно случиться, значит хочет Бог этого, значит быть посему и стану я женой Исаии и не оставлю его во все дни мои, – так отвечала я матери своей.

Но душа моя была не с ним. Пока тело мое ему принадлежало, мысли мои были с любимым, о котором не знал никто, ни родители мои, ни подруги. И встречались мы, когда могли в садах, скрываясь от глаз чужих, пока еще не было Исаии. И хотели мы быть вместе, но не было у него даров родителям моим, и сколько ни молилась я, ничего тогда Бог не отвечал на молитвы мои, и надежды мои таяли, как роса на цветах. Исаия же явился как солнце, которое затмило для родителей моих все, ведь царского рода он, и пророчествует, и советник царя он, и дом свой богатый у него в Иерусалиме. Померкло все тогда для меня, и роса надежды моей высохла вместе с несчастным сердцем моим…

…И после свадьбы страсть моя к оставленному теперь навсегда любимому сжигала меня изнутри. Казалось мне, тело мое живет отдельно, оставаясь здесь потому лишь, что хочет этого Яхве, а сердце мое сожжено и выплакано давно. И душа моя как бесприютная одинокая птица в небе не может обрести покоя, и некуда ей вернуться, опуститься, сложив свои усталые крылья.

Иногда по целым дням я ничего не чувствую, выполняю лишь обязанности мои, и удается мне это вполне, так, что муж ни о чем не ведает и не спрашивает меня. Часто отдаю я помощь свою людям в чем могу, а иногда помогаю женщинам при родах, как научилась на земле своей, и это занимает меня. Но стоит мне остаться одной, как сиротливая душа моя напоминает о себе, и плачут ангелы вместе со мной о любви моей, и нет ответа у них на мои вопросы. И продолжаю я жизнь свою с одной лишь надеждой, что когда-нибудь произойдет чудо и оставит меня печаль моя…

Сквозь полу-сомкнутые веки, оседая на ресницах хлопьями золотой пыльцы, пытался пробиться ко мне солнечный свет – и веки мои становились совсем неподъемными. Мысли, юркие аквариумные рыбки, все еще ускользали: пестрые, гладкие. Схватить какую-либо за хвост никак не получалось.

Медленно возвращавшееся из далеких странствий сознание сопротивлялось, сомневаясь, стоит ли пробуждаться.

Не совсем еще очнувшись ото сна, я вспомнила: после дежурства у меня наконец– то выходной, и можно никуда не торопиться!…Но нечто продолжало смутно беспокоить. Откуда– то издалека пробивалось томящее, безотчетное, зовущее желание…

Вернуться?… В свои сны …или воспоминания? «Анна, Анна…» Окунуться в совсем еще недавно испытанное ощущение тихой, спокойной радости, когда я погрузила руки в прохладный источник, а затем держала сына на руках… О Господи, что же со мной происходит?! Странные «слишком реальные» сны с этой Невией, когда и после пробуждения продолжаешь помнить все детали, чувствовать яркость красок, вкус мельчайшего из ощущений, все возвращаются и возвращаются ко мне!

И, понимая, что это совершеннейшая глупость, я все же дотронулась до своей щеки, и затем посмотрела на ладони чуть ли не с опаской: казалось, лишь несколько мгновений назад я чувствовала на лице пыль, горячее дыхание пустыни, видела повозку с сыном… И тягостное ощущение одиночества вдруг больно кольнуло в самое сердце: сын?! У меня никогда не было сына, и я никогда не бывала в пустыне! Отчего же тогда так тоскливо сжимается сердце при мысли о мальчике из моего сна? Как будто и в самом деле меня сейчас разлучили с собственным ребенком, и душа моя осталась где-то там, среди этих песков… Быть может, нечто похожее я чувствовала раньше? В каких-то прошлых жизнях… Все это так близко мне, так знакомо…

Светлое чувство безмятежного покоя – прозрачная вода в ладонях… Ощущение радости, которую, кажется, испытываешь лишь в детстве. И жизнь тогда совсем другая: важна и исполнена смысла каждая деталь этого мира: камешки на дороге, травинки, невиданные насекомые, теплая ладонь матери. И знаешь – скоро, когда-нибудь, постигнешь сокровенный смысл всего сущего, разгадаешь тысячи тайн! И это предвкушение будущих открытий, приготовленных для тебя жизнью и полная безграничность времени, когда знаешь – тебе будет подвластна вся Вселенная, наполняют маленькое, почти беспомощное существо огромной, могущественной силой. Откуда сразу же после рождения в глубине нашего сознания таится уверенность в необходимости, неповторимости своей судьбы? Кем заложена в нас непреодолимая жажда жизни, вера в свои силы, свою будущность? Ребенку нечего предложить миру, и он отдает ему всю душу. Впитывает все, запоминает и бережно хранит, и часто перебирает как драгоценные камешки свои впечатления и сны. И благодарен. И бесконечно рад, что живет. И знает, что жить будет вечно…

О Господи, отчего эти ощущения не остаются с нами навсегда?

Я поднялась и, накинув на тело простыню, отправилась варить кофе. Свой ли тоскливый взгляд одинокой женщины, у которой нет особых планов на выходной, видела я в зеркалах, пробираясь мимо? Или затаившаяся в доме пустота как всегда провожала меня полным жалости взглядом? «Пустота и тишина… которые я не могу больше выносить!! – и шагнув к окну, я распахнула его створки настежь, дабы немедленно впустить хоть какие-нибудь звуки извне!

Глубокий вдох… Я ощутила, как холод весеннего утра возвращает меня в реальность. Ночью моросил дождь, дороги вокруг были мокрыми. Деревья, недавно совсем еще голые, зябко кутались в обрывки ночного тумана. Ни прохожих, ни машин. Выходной был, кажется, не только для меня – а и для всех и, видимо, для всего на свете! Перегнувшись через подоконник, я посмотрела на крыльцо дома. От дороги его отделял кованый ажурный забор, кое-где уже тронутый ржавчиной – и я вечно представляла себя одинокой королевой (не меньше!), живущей в заброшенном старинном замке. Каменные ступени крыльца, истертые временем, вымокли, и природный рисунок камня сделался ярче. И на фоне этого рисунка на нижней ступени, ведущей от калитки, лежал… абсолютно сухой белоснежный конверт. Он белел ярко и настойчиво… Несколько секунд я таращилась на него безо всяких вразумительных мыслей в голове, а затем, натянув длинный свитер прямо на голое тело, сбежала вниз по лестнице на первый этаж и, с трудом отворив массивную дверь, вышла на крыльцо. И сделав еще несколько шагов, убедилась – я действительно не ошиблась: на ступеньке лежал новенький белый, запечатанный конверт. Я оглянулась по сторонам. Письма таким образом мне не доставляли, для этого служил почтовый ящик в здании почты. Тот, кто перекинул этот конверт сюда, видимо, о почтовом ящике не знал. Вокруг, насколько мне удалось заметить, никого. Я подняла конверт. Повертела его в руках. Никакого адреса. Чья-то глупая шутка? Еще раз осмотревшись вокруг и не заметив ничего подозрительного, я поднялась в дом. Осторожно вскрыв конверт, вытащила лист бумаги, на котором ровным женским почерком было написано: «АННА, ВАС ХОТЯТ ОБМАНУТЬ».

Что за…? Чей– то розыгрыш? – внутри у меня неприятно засосало.– Вряд ли это как-то связано с моими друзьями. Такие шутки не в их духе… Адресовано послание мне, ведь меня назвали по имени. Значит, это кто-то из знакомых мне людей? Но это не близкое знакомство, раз обратились на Вы. Но почему не поговорить прямо? Почерк, кажется, женский, незнакомый. А вообще, кому надо меня обманывать, зачем? И безотчетный страх лизнул сердце – какая-то бессмыслица! Живу одна, работаю в клинике практически сутками. Богатства не нажила, так что любым мошенникам от меня вряд ли может быть что-нибудь нужно. И… ни с кем не встречаюсь. Так что и в этом смысле обманывать меня вроде некому…

Продолжая недоуменно разглядывать послание, я поднялась в спальню. Лихорадочно перебирая в уме все возможные варианты объяснения случившегося, и не остановившись ни на одном вразумительном, я в сердцах отбросила конверт в сторону. И, словно надеясь на помощь, или хоть на какой-нибудь ответ, обернулась к зеркалу… Ведь больше помощи было ждать неоткуда. Копна растрепанных волос, растерянный взгляд. «Я ни с кем не встречаюсь…»

И мысли мои, как часто теперь бывало, когда я вдруг выхватывала в зеркале свой полуобнаженный, чуть растрепанный вид, тотчас возвратились к Илье. Смогла ли я забыть его за этот год? Возможно ли продолжать себя обманывать?

«Илюшка, любимый, помнишь – вот так же, только вдвоем, мы порой останавливались с тобой перед зеркалом, поймав словно в объектив мгновенную картинку нашей жизни: двое растрепанных после сна и совершенно счастливых человека… Я пыталась запретить себе вспоминать об этом! Но все бесполезно: сердце так и не подчинилось. Прошло столько времени, а мне все кажется, стоит только окликнуть, позвать, и я услышу твой голос, отзывающийся моему»…

…В то лето когда мы впервые познали друг друга, мы были счастливы! Мы уходили подальше от чужих взглядов, проводя каждую возможную минуту вместе. Мы исходили вдвоем все леса и парки, колесили по полям и возвращались, шатаясь от усталости в дом, но и там продолжали заниматься любовью до изнеможения! Мы исхудали. Часто слышала я вопросы в свой адрес; чувствовала сама – щеки ввалились, но глаза – сияли. И не могла я скрыть улыбку, светясь от счастья! Все вокруг стало неважным: мы жили в каком-то своем, принадлежащим только нам мире, а все окружающее было лишь иллюстрацией, фоном для нашей любви.

Мы любили друг друга среди трав, которые казалось, достигали солнца; их терпкий аромат пропитывал наши одежды. Мы мяли красные ягоды в лесу, и вкус поцелуев навечно смешался для нас со вкусом этих ягод, вкусом лета. Мы были частью мира, окружавшего нас, дарившего нам приют, уединение. Мы доверяли этому миру свою любовь, свои слова, свои души, так же как безгранично доверяли друг другу. И боялись лишь одного – того, что приходилось расставаться иногда на несколько часов, так как мы все – таки находились в другом, реальном (или нереальном?) мире, где необходимо было разговаривать с какими-то людьми, выполнять выдуманные кем-то обязанности. И тогда нам приходилось затаиваться, задерживать свое дыхание, задерживать ритм сердца и проживать этот мучительный день друг без друга, чтобы воскреснуть при нашей встрече вновь… Мы желали друг друга при каждом прикосновении; все вокруг было только ради этой встречи и ради этой любви! Мы много говорили друг с другом, и с каждым днем все более удивлялись тому, как могли друг без друга жить, дышать, смеяться. Мы узнавали друг в друге лучшие свои мысли, лучшие стороны души, то, чего не хватало одному, было частью другого, и он щедро делился этим и дополнял другого. Отныне в наших жизнях было восстановлено равновесие – Вселенная, наконец, обрела для нас смысл! Мы стали единым целым. Даже друзья были «изгнаны», для них не оставалось ничего – ни времени, ни сил. Мы видели и чувствовали – неминуемо отдаляются они от нас, но не в силах были что-либо изменить. И продолжали наслаждаться лишь друг другом…

…Наш дом был наполнен цветами. Я всегда любила розы, и теперь они были повсюду – в ванной, в спальне, в других комнатах. Не хватало ваз – и они заняли все, что можно было для этого приспособить! Аромат роз стал моим постоянным спутником. Куда бы мы ни шли, где бы ни встречались после дня работ, дня проблем, Илья неизменно встречал меня моими любимыми цветами. И я прижимала их к сердцу, вновь и вновь вдыхая сладостный аромат. А затем они чуть покалывали мне руки в кино, или лежали рядом со мной на столике кафе, куда мы заходили посидеть перед тем, как отправиться домой. Они сопровождали нас на прогулке по реке, когда я боялась, что их слишком растреплет ветер, а Илья лишь смеялся надо мной из-за этих страхов. А в другой раз, когда мы прибежали домой под ливнем, и они действительно промокли, как и мы насквозь, аромат их был столь сильным и чувственным… И мы едва успели сбросить промокшую одежду, и любили друг друга прямо около порога, едва захлопнув дверь и рассыпав розы рядом…

…И лишь много времени спустя я поняла: жизнь без любви похожа на монолог, который все продолжаешь и продолжаешь – только бы не оказаться в тишине, не ощутить пустоту, едва замолчишь, чтобы перевести дух. Иллюзия окружающей жизни похожа на мираж: кажется, есть что-то значительное, чем наполнить день, куда отдать силы, но стоит оглянуться – и картинка выдуманной тобой жизни блекнет, все чужое и чуждое исчезает! И остановившись на миг, с ужасом видишь вокруг себя лишь безбрежные, безжизненные пески пустыни. И скорее вновь продолжаешь привычный монолог в щемящей надежде услышать когда-нибудь голос, отвечающий тебе, зовущий лишь тебя.

И мне показалось… Я словно услышала голос из сна: «Анна… Анна!» И сердце мое сжалось…