Текст книги "Милостью Божьей"

12. Музыка

Когда в моей душе начала звучать музыка, я не помню. Она вошла мне в душу не сразу, как театр, раз и навсегда. Нет, подступала исподволь, пропадала, не находя отзвука, и возвращалась вновь.

Наверно, только в десятом классе душа моя вдруг проснулась для музыки.

Чёрная тарелка репродуктора обладала прекрасным вкусом. Театр у микрофона, все известные оперы, а сколько музыки, сколько музыки!

Пела я только дома, когда меня никто не слышал, твёрдо помнила, что слуха у меня нет. Но я запоминала музыку, легко узнавала с первых нот вступления!

Как-то на переменке Римка стала напевать «Рассвет на Москве-реке». Его только накануне передавали по радио, я бежала из кухни в комнату, и остановилась, как вкопанная.

– Что это? – спрашивает Римма.

– «Рассвет на Москве-реке».

– Откуда ты знаешь?

– Оттуда, что и ты. Его вчера передавали по радио.

– Но ты никогда не говорила, что любишь музыку!

– А зачем об этом говорить…

Филармония, Первый концерт Чайковского.

Недавно я снова попала на этот концерт в Кисловодске. Очень волновалась, что после всей музыки, что легла мне на душу за жизнь, эта не тронет…

Играла беленькая девочка, такая хрупкая, как эльф, за огромным роялем, и оркестр во всю сцену. Она окончила здесь музыкальную школу, и приехала из консерватории на первый в жизни сольный концерт. Зал переполнен, – ученики музыкальной школы, преподаватели, друзья, родители друзей. Она хорошо играла, не старательно, а хорошо, и моя душа опять плакала и пела.

А тогда…

В зале и мама, и Римка, и Олег, он ходил за мной, как тень, весь десятый класс.

И душа моя – то плачет, то ликует, как будто я на сцене. Нет, не дирижер, не музыкант, маленькая скрипка, даже не первая. И все звуки исходят из моей души, отражаются от стен, от сводов, от замершего зала, и возвращаются ко мне. И опять я заливаюсь слезами, слезами счастья.

Музыка – это чудо, главное, что есть на земле.

– Мама, неужели всё пропало, зачем ты тогда послушала меня? Может, ещё не поздно, и я могу учиться? Только не фортепьяно, скрипке.

– Для скрипки нужен абсолютный слух. Сколько я сил потратила, но у тебя все мысли были в книгах!

– Но может, сейчас?

– Сейчас тебе надо думать об аттестате зрелости. И ты слишком эмоционально воспринимаешь музыку. Нельзя.

Помню удивленное Римкино лицо и озадаченное Олега.

Через несколько лет – может, снова Первый концерт, или просто зал в Филармонии, я ходила туда не реже, чем в театр! И стихи…

Симфония

 
Такая ошибка, такая ошибка,
Что я – в этом платье,
Что я – в этом зале,
Ведь я только скрипка,
 
 
Певучая скрипка,
Которую просто
В оркестр не взяли.
 
 
Седой дирижёр —
Что ж, наверное, прав он —
Я даже не знаю нот…
Неграмотна скрипка
Как солнце, как травы,
Сердцем она поёт…
 
 
Но дирижёрской палочкой
Он оживил оркестр,
И половина зала
Чуть-чуть привстала с мест,
 
 
И добрым став, и юным
Он разрешил – войди!
И я вхожу…
И струны поют в моей груди!
 
 
Вы подождите, люди,
Лишь несколько минут —
Я знаю, это чудо
Симфонией зовут,
 
 
Я знаю – в ней смешались
Чисты и горячи
И голубые дали,
И алые лучи,
 
 
И слёзы, и улыбка…
Но это всё для вас!
А я ведь – только скрипка,
Такою родилась,
 
 
То плавность,
То стремительность,
И только сердце рвёт
То паузы томительность,
То взлёт высоких нот,
 
 
И кажется, что скоро
Не выдержит оно,
Не выдержит ни горя,
Ни радости земной…
 
 
Но палочка устала,
Последний раз взметнулась,
И половина зала
Прерывисто вздохнула,
 
 
И я иду, счастливая,
Счастливая, усталая
Во мне ещё мелодия
Звучать не перестала,
 
 
Прикрыв её ладонью
Как пламя у свечи,
Несу её по улицам,
Несу её в ночи…
 

Много лет после института, первая книжка стихов давно вышла, вторую никто и не собирается печатать, и никто не хочет меня знать. В своём КБ я белая ворона – надо же, пишу стихи!

Пишу стихи.

 

«Слова…»

Слова,
Они такое зло
Порой в себе таят!
Сбегаю в музыку от слов,
В которых – мёд и яд.
 
 
И пусть слова меня простят,
Я больше не могу!
Я знаю, музыкой не мстят,
Не ранят и не лгут.
 
 
Уходят в музыку,
Как в храм,
И служат ей одной,
Разноголосый шум и гам
Оставив за спиной…
 
 
Но через день,
Но через два
Я стану тосковать
По вере в добрые слова,
Обычные слова…
 

13. Мальчики

В восьмом классе у нас уже были уроки танцев, Как я люблю танцевать! Как я хорошо танцую, оказывается! Па-де грасс, па-де патенер, полечка, даже мазурка.

И только эта музыка звучит на школьных вечерах, на которые приходят мальчики из сорок девятой школы.

Я сидела на низенькой скамеечке в нашем физкультурном зале, и очень хотела, чтобы меня пригласили. Наверно, это было написано у меня на лице! И старенькое платье, и выглаженные ленточки в косичках… Не приглашали.

А это уже десятый, снова кружок бальных танцев.

Мальчик с угреватым лицом приглашает меня танцевать. Он мне совсем не нравится, но я танцую с ним на всех занятиях, огорчаясь, что он успевает пригласить меня раньше всех. Может, если бы не его решительность, меня пригласил бы кто-нибудь другой!

Его зовут Олег. После танцев он провожает меня домой, и я совершенно не знаю, как от него избавиться.

В нашей девичьей жизни появились мальчики. Мы «дружим» с десятым классом сорок девятой школы. И такое совпадение, Боря, который в прошлом году подарил мне первые в жизни цветы, – мы познакомились с ним в библиотеке, куда я приходила делать уроки, – учится в этом же классе!

Мы часто разговариваем с ним. Выпускной класс, кем быть?

– Математика, это музыка, – говорит он, и огромные голубые глаза его сияют. Он самый весёлый и самый умный, но стоит ему подойти ко мне, как рядом появляется Олег.

И я решаю поговорить с Олегом серьёзно. Долго строю в уме чёткие убийственные фразы, после которых он отстанет от меня.

Я опять танцую с ним. Ничего, это же в последний раз. Я собираюсь с духом, пока мы идём рядом к моей улице. У самых ворот, наконец, говорю ему:

– Знаешь, Олег, мне не нравится, что ты всё время приглашаешь меня танцевать, провожаешь домой. Ты ведь ни разу не спросил, хочу ли я этого. Прости, но ты мне не нравишься. Не вынуждай меня отказывать тебе при всех.

Перевожу дух. Самое трудное позади. Сейчас он скажет, – извини, я не знал, конечно, не стану тебе докучать. Но он сказал:

– Я же не прошу тебя стать моей женой. Тогда ты могла бы сказать, что я тебе не нравлюсь. А мы просто друзья, и я ещё постараюсь тебе понравиться. Но друзьями-то мы остаться можем?

– Нет, я не хочу. Спасибо, что проводил меня, но это в последний раз.

Я ухожу, а он стоит в нашей железной калитке, занимая её целиком. Слава Богу, что у меня хватило духу всё ему сказать.

Вовка первым заметил отсутствие Олега.

– Вы поссорились?

– Да.

– Он тебя обидел?

– Нет, я его обидела.

– Так попроси прощения, он так смотрел на тебя… Ты ему нравишься, это точно.

– Но он мне не нравится! Слава Богу, он понял это и не приходит.

И меня приглашают танцевать другие мальчики! И теперь Боря провожает меня домой, а потом оказывается, что провожать меня можно и вдвоём, и втроём, и мне это ещё как нравится!

Я гадаю сейчас, кто «завел» маму, дядя Коля или Стукалов? А может, жена Леонида Алексеевича? Перед моей свадьбой она с возмущением говорила маме, что я целуюсь на лестнице. А где мне было целоваться…

Тогда мне ещё и в голову не приходило целоваться. Я поднимала руку, говорила:

– Пока! – И на цыпочках шла по лестнице, чтобы не будить двор. И она молчала под моими шагами, умница.

В тот день мама пришла с работы, и я сразу почувствовала неладное. Она не смотрела на меня, ходила по комнате. Я, наученная горьким опытом, следила за ней глазами и ждала бури.

Мама часто кричала на меня, по любому поводу. Я давно уже не взрывалась от этого, просто пережидала, как обычную грозу.

Но это была не просто гроза, это был тайфун:

– Проститутка! Ты как себя ведёшь! Я не могу смотреть в глаза соседям!

Я онемела. Для меня, с моим воспитанием, страшней слова не было.

– Мама, как ты можешь произносить такое! Я бы никогда в жизни этого не позволила, как тебе в голову пришло…

Мама ушла в свою комнату и закрыла дверь.

Через несколько лет, когда меня провожали по очереди мальчики из Литобъединения и по дороге читали стихи, мама сказала:

– Я поняла, они просто ходят рядом.

Наша улица поняла всё раньше, она любила меня и не думала обо мне ничего плохого. Как-то женщина, которую я знала только в лицо, остановила меня:

– Деточка, есть один очень хороший еврейский мальчик. Ему нужна хорошая еврейская девочка. Давай, познакомлю вас!

– Нет, спасибо! – смеюсь я, сватовство – это же пережиток прошлого!

Замужество кажется мне таким далёким… И мне совершенно всё равно, будет ли мой муж евреем, грузином, русским, только бы я любила его.

Но душа моя молчит. Я считаю, что любовь в моей жизни уже была. А вдруг я однолюб, и всё уже позади?

И ещё один Борис учился в том же классе. Он Поэт, все девчонки это знали. Держался отрешённо, смотрел поверх голов. И вдруг на каком-то вечере предложил проводить меня домой.

– Только не будем ждать конца танцев, а то за тобой опять свита увяжется. Я хочу тебе почитать стихи.

По Ворошиловскому до моего дома самый короткий путь, он успевает прочесть только одно стихотворение, туманное и грустное.

– Тебе понравилось?

Ну, что мне стоило сказать, что понравилось? Я промолчала. Он повернулся и ушёл.

Я встретила его через много лет на выступлении в Экономическом институте.

– Боря, что ты здесь делаешь?

– Работаю.

– Ты кончал Экономический? Я была уверена, что ты станешь филологом, по крайней мере.

– Я экономист, доцент, и не жалею ни о чём.

– Это главное, – сказала я, чтобы что-то сказать…

А тогда, в середине зимних каникул Олег позвонил в мою дверь, и я смалодушничала, впустила его. Вовка сказал:

– Если мальчик возвращается, это серьёзно. Ведь столько девчонок вокруг!

Вот, оказывается, до чего он додумался в седьмом классе…

Тётю Бетю, папину младшую сестру, с дочкой Леной, наконец, переселили из подвала, дали одну большую комнату. В ней буржуйка, с которой мы простились давно, две кровати, стол. Как в современных мансардах – спальная зона, гостиная, кухня.

Мы с Олегом как-то зашли к ним по пути с катка. Он не захотел даже сесть, так и простоял в дверях. А я сидела у тёплой печки, тётя Бетя рассказывала что-то смешное, и мы хохотали втроём, она, я и Ленка. Почему я не обратила внимания, что Олег не смеялся, и всё тянул меня на улицу?

На какое-то время он оттеснил от меня свиту, приходил каждый день, – то каток, то кино, то билеты в Филармонию. Часто ходили втроём с Римкой, или просто сидели дома у меня или у неё.

Он сказал ей однажды:

– У тебя такие красивые косы, как жалко, что у Светы не такие…

У Риммы день рождения, уже в новой их квартире. Полно народу, девочки, мальчики, Олег, конечно. И я танцую цыганочку, гадаю всем на картах…

Входит тётя Юля, и говорит неодобрительно:

– Эта карта вовсе не означает слёзы, просто дальняя дорога.

Я не смущаюсь, становлюсь на стул и объявляю громко:

– Всем, кому я нагадала слёзы, не огорчайтесь, это просто дальняя дорога!

И смеюсь, и все вокруг смеются, и так здорово быть в центре внимания, будто это я, а не Римка, именинница. Как стыдно…

У себя я не помню дней рождения в детстве. Может, потому, что лето, все в разъездах, а у Римки – зимой?

Мы идём с Олегом в кино. Тогда часто ходили в кино, не пропускали ни одной картины.

«Мост Ватерлоо», вальс-бостон при свечах, конец. В зале зажигается свет, мы идём в толпе к выходу, и все поглядывают на моё зарёванное лицо.

Я размазываю слёзы, платок вымок ещё во время сеанса. Выходим на улицу. Асфальт серый, ветви у деревьев серые, самая-самая ранняя весна, и такая безысходность…

И озадаченное лицо Олега. Он молчит, молчит всю дорогу до моего дома и не мешает мне плакать.

Маме Олег нравился, не понимаю, почему. Когда через много лет за мной ухаживал очень красивый парень с нашего завода, мама пригрозила, что уйдёт из дома, если я с ним не порву.

– Мам, почему?

– Он слишком красив. Нужно рубить дерево по себе.

Олег, она считала, и есть такое дерево…

А девчонкам он не нравился, по-моему. На тех зимних каникулах я помню у себя только Римму.

А это уже весна. Май, вода в Дону еще холодная. Идем по набережной. Боря заявляет:

– Света, посмотри, как я плаваю.

– Не выдумывай, пожалуйста!

Но Боря снимает рубашку. Еще никто не верит, что это всерьёз, но он прыгает с парапета в воду! И следом, не раздумывая, прыгает Олег. Потом они догоняют нас, босые, мокрые…

Не помню мальчиков у нас на выпускном. Наверно, наши учителя решили отпраздновать это событие в своём кругу.

Было столько веселья, все такие родные, кажется, никого в жизни не будет ближе! Так весело, а ведь расстаёмся и со школой, и друг с другом, почему же так радостно?

Нина Макаровна любуется девочками, какие все красивые, какие нарядные, это лучший наш выпуск!

Мы не гуляли всю ночь по городу. Прошлись по набережной, где наши деревца уже были в руку толщиной, погладили их по веткам…

Вечер в мальчишеской школе был через несколько дней. Там родительский комитет решил, что мальчикам он должен запомниться навсегда. Мамы и Бори, и Олега входили в этот комитет.

Был запланирован праздничный стол, и каждому мальчику разрешили пригласить одну девочку. Наши девчонки гадали – кого пригласят?

Меня пригласили двое, Боря и Олег. Я сидела между ними, когда мальчикам вручали аттестаты. Боря сразу показал мне свой, где были одни пятёрки, золотая медаль.

– Хвастаться некрасиво, – говорит Олег, но свой не разворачивает.

Я сидела между ними и за столом, и Борина мама улыбалась и подкладывала пирожные, а мама Олега спрашивала вежливо:

– У вас всё есть, вилка, нож?

Стаканы с вином, по половинке, стояли рядом с тарелками. И это уже был прорыв к взрослой жизни, на вечере в мужской школе – девочки и вино!

На мне розовое штапельное платьице маминого пошива, единственное украшение – постоянная улыбка.

И танцы, танцы! Я так люблю танцевать, меня пригласили двое мальчиков, с нами ещё двое Бориных друзей, они пришли без девочек. Я собираюсь танцевать весь вечер!

Выходим в зал. Куда там нашему физкультурному! Он залит светом, сверкает паркет, цветные фонарики переливаются под потолком, и настоящий ансамбль играет на возвышении. У меня просто захватывает дух!

Первый и единственный вальс я танцую с Борей. А потом начинаются танго и фокстроты. Нас этому не учили на уроках танцев!

Мы стоим у стенки. В зале гаснет верхний свет, фонарики под потолком кружатся, бросая цветные лучи в танцующую толпу.

Все мальчики и девочки умеют, оказывается, танцевать эти запрещённые у нас танцы!

– Ребята, пойдёмте отсюда, я знаю, как подняться на крышу, – предлагает Боря.

Идём коридорами, по лестнице поднимаемся на чердак, проходим его по диагонали и выходим к железной лестнице с узкими полосками редких ступенек и круглыми поручнями. Олег заявляет:

– Света поднимется последней.

Я только сейчас понимаю, почему, – на мне ведь платье, а не брюки!

– А если я упаду?

– Не упадёшь. Я буду тебя за руку держать.

Крыша плоская, только небольшой бордюр вокруг здания и какие-то башенки по углам. Будто вчера – низкие звёзды, розовый туман по-над крышами нашего города, видно далеко, хотя здание шестиэтажное всего. И это постоянное ощущение счастья, – куда подевалось, сколько же всего должно было на меня свалиться, чтобы оно пропало…

Боря почему-то ругает войны, военных, которые только и затевают их, чтобы оправдать своё существование. Олег страшно рассердился и двинулся на него с кулаками. Странно, сам он собирался поступать в мирный Мединститут! Они дрались на углу крыши, возле башенки, и тротуар чернел внизу. Я кинулась их разнимать:

– Мальчики, что вы! Было ведь всего полстакана вина! И никаких войн, одни холодные. Пойдёмте-ка отсюда!

В ту ночь мы гуляли до утра. У меня на плечах Борин пиджак, он успел первый, и взяла я его охотно. Мне тепло и уютно, будто Борька обнимает меня за плечи.

Мы идём по спящему городу, фонари мерцают в тумане, набережная пустынна, вода в реке тёмная, таинственная, спокойная. И такое радостное предчувствие счастья!

– Боря, тебе не холодно?

– Что ты, Светик! Мне тепло, потому что тебе тепло!

А ещё через пару дней мы идём с ним по Пушкинской, и он говорит:

– Зайдём к нам? Ты очень понравилась моей маме, она просила пригласить тебя как-нибудь.

– Правда? Мне твоя мама тоже понравилась.

– Вы похожи…

Крошечный домик в глубине двора, его нет уже давным-давно.

Борин отец встаёт с кресла-качалки и кланяется мне церемонно, и глаза его, такие же сияющие, как у Борьки, смотрят на меня внимательно.

А чудесная Борина мама хлопочет вокруг стола. И вот уже на нём тонкие фарфоровые чашки, легчайшие и будто излучающие свет, какие-то сладости, и она вдруг сообщает доверительно:

– Знаете, Светланочка, вы первая девочка, которую Боря привёл в дом.

– Правда? – удивляюсь я, – а у нас в доме всегда столько мальчиков! – и все смеются, и Борин папа громче всех.

Я только ещё один раз в жизни видела Борину маму.

У него была защита диссертации в Университете. Мы сидели с ней рядом в амфитеатре большой аудитории, она была постаревшей, похудевшей и очень взволнованной.

– Светланочка, я так рада вас видеть! Как вы живёте? Замужем? Нет? Отчего же?

– Так сложилась жизнь.

– И Боря никак не женится, не дождаться мне внуков…

– Ну, всё ещё впереди!

– Мне предстоит операция, очень серьёзная. Врачи настаивали ещё полгода назад, но я не хотела мешать Бориной защите. Вот у него пройдёт всё благополучно, и завтра же ложусь в больницу.

Больше я не видела её, она не вышла из больницы.

А Боря почему-то перестал ко мне приходить. Я не придала этому значения, наверно, занимается, как и я, медалисты всё равно сдавали два вступительных экзамена.

Я послала документы в институт, ответа не было, но я занималась буквально сутками. Приходил Олег и говорил заботливо:

– Светик, нельзя столько сидеть за книгами! Пойдём, погуляем.

Идём по моим любимым бульварам на Пушкинской, и он вдруг предлагает:

– Зайдём к нам, мама просила, чтобы я тебя привёл в гости.

Они живут всего в квартале от Бори. Роскошная квартира, на мой взгляд. Видела я, правда, только столовую. Модная тогда полированная мебель, три полки хрустала за стёклами серванта, бордовая бархатная скатерть, как у Марии Соломоновны. Поверх неё стелется белая, не такая крахмальная, как у неё, и чашки простые, как у нас дома.

Сейчас я понимаю, – не та я гостья, для настоящих гостей и скатерть была бы крахмальная, и чашки фарфоровые, и хрусталь.

Отца Олега я так и не видела никогда. За стол садятся его мама, сестра, кто-то из родственников и мы с ним. Чай подаёт домработница, всё чопорно, и я невольно веду себя, как воспитанная барышня.

– Спасибо… Пожалуйста… В Радиотехнический. Да, я знаю, что Олег поступает в Медицинский. Будем надеяться, что поступим.

На улице вздыхаю облегчённо. Больше Олег не звал меня в гости. Никогда.

Мама говорила:

– Если будешь так заниматься, провалишь экзамены. Отдыхай хотя бы по выходным.

Когда Олег приходил, она была с ним заодно. И на Дон спокойно меня с ним отпускала. Берём лодку напрокат, и вся река наша, и Зелёный остров, и Быстрый. Дон синий, прозрачный до самого дна, горячий песок, раскалённое наше степное солнце, и мне так спокойно с Олегом, спокойно, и всё.

А как-то приходит, спускаемся по лестнице, выходим на улицу…

– Светик, я забыл паспорт, нам лодку не дадут.

– Ничего, я возьму свой.

Мы возвращаемся, и Мария Соломоновна спрашивает из окна:

– Светочка, что случилось, почему вы вернулись?

– Паспорт забыли.

– А вы идёте регистрироваться?

– Нет, мы идём кататься на лодке, а её не дают без паспорта.

Как-то по дороге в магазин я встречаю Борю. Я так радуюсь!

– Здравствуй! Куда ты пропал?

А он смотрит мимо меня, и говорит про занятия, экзамены…

– У тебя их всего два, а у меня сколько! Не всё же время ты занимаешься.

– Олег заходил ко мне. И просил не приходить к тебе, потому что ты его невеста.

Он поворачивается, чтобы уйти, я еле успеваю схватить его за рукав.

– Боря, постой. Это какое-то недоразумение. Я ни одной секунды не была его невестой, я ему сразу сказала, что мы можем быть только друзьями. Неужели он так сказал? Не может быть!

– А ты спроси у него.

– Обязательно спрошу. Приходи, пожалуйста!

– Не думаю, что тебе это нужно. Ты говоришь из вежливости.

Он уходит вверх по Ворошиловскому, а я смотрю ему вслед, и мне кажется, что это навсегда.

Ну, Олег! Ты меня не знаешь, я не прощаю подобных вещей. А он ждёт меня у ворот!

– Как хорошо, что ты быстро вернулась, у меня билеты в кино, побежали, пятнадцать минут осталось.

Сейчас бы я просто сказала, можешь порвать свои билеты, или пойти с кем угодно! А тогда – как же, деньги плачены!

Из кино идём вниз по Газетному. Он едва поспевает за мной. Вот сейчас дойдём до угла нашей улицы, и я скажу ему всё. Нет, лучше у ворот. Нет, у ворот нельзя, весь двор будет слышать, стыдно, лучше на углу.

На углу Олег обнимает меня и пытается поцеловать. Он, наверно, тоже решал, где это лучше сделать, на углу или у ворот.

– Ты с ума сошёл! Разве ты не говорил, что мы с тобой друзья и только! И ещё Боре сказал, что я твоя невеста! Когда это я стала твоей невестой? Это подлость, если хочешь знать!

– Ну, подлость, и что? Любовь оправдывает всё, даже подлость.

– Нет на свете ничего, что может оправдать подлость. Завтра ты подлостью купишь себе жизнь, потом карьеру… У меня не может быть таких друзей, даже друзей. Уходи.

– Ну, и пожалуйста, подумаешь, ты не одна на свете, есть и другие девочки, – кричит он мне вслед, а я бегу, бегу к своим спасительным воротам, в свой дом, свой мир, где белое это белое, а чёрное это чёрное.

Еду на экзамены в институт, мама провожает меня. Темно, поезд вот-вот отойдёт, но мы с девчонками договорились встретиться в одиннадцатом вагоне.

И вдруг я вижу, как в вагон садится тот Мальчик из Белогорки, первая моя любовь! Он не узнал меня, столько лет прошло…

– Что случилось? Тебе плохо? Ты побледнела, как полотно!

– Я увидала того Мальчика из Белогорки, помнишь, я тебе говорила? Оказывается, я люблю его до сих пор. Оказывается, я только его и любила.

Мама вне себя:

– И это на тебя так подействовало? С ума сойти! И ты уезжаешь, будешь там одна… Любовь в жизни женщины вообще не должна занимать такое большое место!

Это было последнее мамино напутствие перед институтом. Я прошла легко, хотя конкурс был одиннадцать человек на место.

А любовь занимала у меня всегда самое-самое главное место в жизни…