Текст книги "Уйти красиво и с деньгами"

4

Ослепительным утром – белым, сулящим долгий знойный день – Лиза вернулась домой от Фрязиных. В столовой как раз завтракали. Лиза зевала и щурилась на солнечные пятна, которые лежали на скатерти, чашках, салфетках. Теткин начищенный кофейник сиял нестерпимо.

Лиза съела булку с маслом, напилась чаю и ушла к себе с неизменной мадам де Сегюр под мышкой. С порога она бросилась на свою кровать, такую же беленькую, как у Мурочки. Нетронутая постель была прохладной, гладкой, вчерашней. Заснула Лиза мгновенно.

Когда она открыла глаза, было уже поздно – пожалуй, часа три. Зловредное солнце перебралось из столовой в Лизину комнату и накалило белые занавески. Они пылали жаром, а в оплошно оставленную между ними щель пробрался огненный луч и начал греть и жечь ту часть Лизиной головы, которая оказалась ему подвластна. Ухо, глаз и половина щеки горели, будто их натерли горчицей.

Лиза моргнула полуослепшим глазом и передвинулась на теневую часть подушки, блаженно прохладную. Не сразу удалось вспомнить, что же такое странное и интересное было вчера. А ведь что-то было!

Вспоминать мешали голоса в соседней гардеробной. Переговаривались бывшая Лизина няня Артемьевна, которая вела теперь у Одинцовых хозяйство, и девушка Матреша, полукухарка-полугорничная. Обе они возились у шкафов, копошились в тряпье – должно быть, выбирали шерстяное для просушки во дворе. Это был ежегодный обычай в дни, когда устанавливалась жарища.

– И что ж теперь нашей барышне будет? – жалостливо говорила Матреша.

– Пожурит тетка да перестанет – злости настоящей в ней нет. А вот штучку не знаю куда подевают, – отвечала няня.

О чем это они, интересно?

– Вещь, я слышала, дорогая. Откуда взялась? Дал кто-то барышне, что ли? – продолжала беспокоиться Матреша.

– А хоть бы и дал. А хоть бы и кавалер! Девка молода, справна – пусть погулят. Дома томить хуже – сама сбежит али болеть будет.

– Что вы, Артемьевна, такое говорите!

В подобных вопросах Матреша и Артемьевна вечно оказывались несогласны. Это потому, что воспитаны они были слишком по-разному. Артемьевну взяли нянчить еще Лизину мать из глухой, чуть ли не приполярной деревни Перфилово. Лизин дед оказался там проездом по каким-то спекуляциям, которые в конце концов его и разорили. Артемьевна тогда была довольно молодой, очень румяной вдовой. Имя было у нее то ли сказочное, то ли чересчур старинное – Агафоклея. Все до единого жители деревни Перфилово (и Агафоклея, разумеется, тоже, причем как до замужества, таки после, по мужу) носили одинаковую фамилию – Перфиловы. Слыли они чуть ли не потомками самого Ермака и его удальцов. Судя по наружности местных жителей, казачью кровь основательно разбавили скуластые остячки.

Нравов в Перфилове придерживались самых архаических: девки с парнями гуляли невозбранно, на вечерках усаживали возлюбленных себе на колени и замуж шли, родив одного, а то и двух ребят. Детная невеста считалась надежна и плодпива, в отличие от той, которую никто не пожелал или которая слаба оказалась забрюхатеть. А вот перфиловские жены были неприступны и строги, в противном случае побивались крепко.

И муж, и дети у Артемьевны умерли. В Нетск она от вдовьего скучного житья поехала с охотой. Была она веселая, работящая, но перфиловских взглядов на жизнь и любовь в городе не переменила, как и своего исконного говора. Через нее Лиза узнала много такого, что прочим девицам если и снилось, то было решительно непонятно.

Матреша же происходила из переселенческой деревни Касимовки и воспитывалась в строгости, в незыблемых понятиях о девичьей чести. Она была некрасива от природы и от скромности и чиста, как весталка. Самоотверженно нарабатывала деньжат, полотенец и кашемировых подшалков себе на приданое. Почему-то только после накопления этих припасов могла она, как мечтала, соединиться со своим женихом Митрофаном. Верный Митрофан тоже восьмой год, как библейский Иаков, работал у мясоторговца Жунина: сбирал капитал для грядущего счастья с Матрешей.

Такая верность в любви поражала Лизу. Она все просила Матрешу показать фотографию жениха и искала в плоском, плохо слепленном Митрофановом лице следы жаркой страсти. Но Митрофан бессмысленно пучил с карточки глаза и не походил ни на какого героя. Эти двое из Касимовки были слишком некрасивы для своей небывалой любви! Только нежнейшее созвучие их имен – Матреша и Митроша – давало надежду, что любовь эта в самом деле будет вечной, и скопят они сколько надо денег, и поженятся, и даже умрут в один день.

Года три назад Митроша приехал с Матрешей повидаться. Лишь один день побыли они вместе. Даже полдня: жадный Жунин отпустил помощника к обеду, а вечером они оба должны были ехать в Тару.

Митрофан сидел посреди одинцовской кухни почти не двигаясь, будто его снова фотографировали. Оказалось, он точно такой же, как на карточке, только раскрашен ярко-красным, малиновым и кирпичным по плоскому неулыбчивому лицу. Он методически пил чай, ел пироги и баранки.

Поглазев немного на гостя, Артемьевна собралась уйти с кухни и увести любопытную Лизу, чтобы влюбленные помиловались наедине.

Но Матреша, оказывается, ничуть миловаться не желала! Она, как и Митроша, вся раскраснелась и стала от этого совсем некрасивой. Никак не могла она усидеть на месте, металась по кухне, выбегала то в комнаты, то на двор, и от нее кисленько и свежо пахло новым голубым ситцем. Это голубое, в мельчайший цветочек платье Матреша надела в первый раз. Оно топорщилось и было расчерчено квадратными складками, в которые слежалось в сундуке.

Артемьевну Матреша из кухни выпускать не хотела ни за что и поминутно заставляла пить чай. Няня сосала кусочек сахару, обмакивая его в чай, и подначивала Митрошу: мол, трудно смирно сидеть, когда ягодка рядом. Матреша тут же убегала во двор, размахивая руками. Митроша сидел лиловый от смущения, но не отвечал ни слова. Он громко глотал чай и стирал пот, который катил с лица.

Наконец няне надоела эта комедия. Она и сама пошла к себе, и Лизу прочь вытолкала. Матреша увязалась за Артемьевной, в передней вцепилась няне в кофту и горячим шепотом стала умолять еще посидеть на кухне. Люди должны знать, что у них с Митрошей все честно! А то еще наговорят чего, заподозрят Матрешу в беспутстве, и Митроша заболеет с огорчения.

– Дура ты! Каки тут люди? Где они у нас? Под лавкой сидят? – отмахнулась Артемьевна. – С чего Митроше кого слушать, когда он сам знат, что тебя даже не шшупал? Иди приголубь, не то Кондрат его хватит. Он же мушшина, им терпеть трудно. Вон поглянь – сидит, бедный, шшоки красные, ишшо лопнут!

– Что вы такое говорите, Артемьевна? – ахала Матреша. – Беды мне накличете!

– Кака беда, когда девка гулят? Лиза, ну-ка, к себе иди, рано тебе про тако знать! Это Матреше в самый раз. Матреша, горишь ведь, девка! Поди, поди к нему, не томись, не то сухотку каку займешь!

Так и не сговорились тогда Матреша с Артемьевной, и в компанию к неподвижному Митроше для приличия был приглашен дворник Семен. Эти двое выпили два самовара, съели пропасть пирогов. Влюбленные вновь расстались на годы.

Сейчас Матреше было уже двадцать пять лет. Приданое пока не набиралось, да и Митроша у Жунина не забогател. Он по-прежнему писал письма, мечтал о свадьбе, слал каждый год свои карточки с выпученными глазами – почти одинаковые, только его лицо с каждым разом становилось шире и шире.

Лиза и сама за эти годы хоть не поширела, но выросла. До того выросла, что няня стала тетю Анну Терентьевну осуждать за то, что не дает девке воли. Все Лизины шалости и отлучки Артемьевна неизменно покрывала. «Девка гулят» – это для Артемьевны было законом. Конечно, Лиза знала, что барышни гуляют совсем не по-няниному. Но не спать ночь, получить сирень со страшного кладбища и сводить с ума мальчишку, у которого цыпки на руках, – это барышне вполне позволительно.

– А вдруг ту вещицу искать будут? – опять забеспокоилась в гардеробной Матреша.

– Да кто? Когда подарено? – пыхтя, отвечала няня.

Очевидно, она вынимала шубы из шкафа и бросала их в Матрешины растопыренные объятия.

– Зачем тогда она в кармане спрятала, в жакетке, и не показала никому? Даже Анне Терентьевне? Я прибирала и чуть палец не уколола. И кто подарил? У Фрязиных гостей ввечеру не было.

Лиза вдруг сообразила, о чем няня с Матрешей судачат. Это они шпильку с кладбища нашли! И тете Анюте отдали!

Такой оборот событий Лизу огорчил. Ведь она пообещала приятелям что-нибудь разузнать про шпильку. Для этого надо было днем сбегать в магазин к Натансону. Ничего не стоит навести там справки. Дело в том, что, борясь с безденежьем, тетя Анюта снесла к Натансону почти все фамильные ценности – от собственных девичьих сережек до увесистой серебряной крюшонницы, которую Лизин дед в молодые годы выиграл в карты. Натансон разбирался в ювелирном деле, как никто в Нетске. Эту шпильку с камушками он либо сам кому-то продал, либо на ком-то видел. Все, что узнает, Лиза собиралась вечером сообщить в ларинской беседке.

И вот теперь такое замечательное начинание пойдет прахом!

«Зачем только я бросила жакетку в передней! Хотела в шкаф сунуть, да сон проклятый обуял!» – ругала себя Лиза. Легче от этого не становилось. Что теперь сказать тетке? И как вернуть шпильку?

Долго тужить и оплакивать собственные промахи Лиза не любила. Она была нетерпелива и сама бросалась бедам навстречу. Только бы побыстрее все случилось, только бы не ждать ни минуты!

Лиза решительно подошла к зеркалу. Отражение в нем никуда не годилось: лицо сонное, одна щека розовее другой, волосы всклокочены. Лиза взялась за дело. Она тщательно причесала свои буйные космы, сплела из них тугую, как палка, унылую косу, поправила воротничок. Теперь все отлично. Даже уши, кажется, торчат сегодня больше обыкновенного!

Смиренно выпрямившись, чуть согнув и отставив локти (именно так, со скромной грацией, держали себя воспитанницы Павловского института), Лиза двинулась в гостиную. В гардеробной няня с Матрешей действительно разбирали шубы, пальто и суконные платья. Лиза подмигнула няне, та понимающе ухмыльнулась.

Тетя Анюта сидела в гостиной одна, у окна, в любимом полосатом кресле. На столике рядом с ней в продуманном беспорядке лежали предметы, дающие даме тихий и полезный досуг: недавний номер «Нивы», несколько прескучных исторических романов Салиаса в переплетах и просто в растрепанных магазинных бумажках, а также нежданное письмо от старой институтской подруги. Письмо было получено полгода назад и сообщало, что девять из шестнадцати детей, рожденных подругой в счастливом браке, выжили – и теперь подарили ей невероятное число прелестных внучат. Корзинка с вязаньем также стояла на столике.

Анна Терентьевна вязанием сейчас и занималась. Однако белый гарус временами нервно прыгал и путался в ее руках, а крючок, коварно извернувшись, хватал не ту нитку, что надо, так что антимакасар – практичный подголовник на кресло – выходил из рук вон. А все потому, что Анна Терентьевна переживала душевное смятение. Ее губы были сжаты в кучку, брови вскинуты, голова скорбно склонялась набок.

Причина огорчения была под рукой: на том же рабочем столике, не касаясь благородных Салиасов и добропорядочных нитяных клубочков, нагло блестела шпилька в виде павлиньего пера.

Чтоб не срываться на неприличные экспромты, тетя Анюта тяжелые сцены проводила в величавом стиле. Услышав шаги племянницы, она медленно подняла глаза от шкодливого крючка. Негромко произнесла:

– Лиза?

По первому же звуку голоса Лиза поняла, что в намеченной сцене у тетки будет амплуа гранд-дамы, исполненной печали и достоинства. Значит, Лиза должна будет держаться глуповатой инженю. Она послушно споткнулась на полпути к окну: именно там ее заставал в подобных случаях первый теткин вопрос.

– Да, тетя, – с кроткой готовностью подала голос Лиза.

– Лиза, что это такое?

На павлинье перо-шпильку Анна Терентьевна указала одними глазами. Тыкать пальцем, размахивать руками, вообще заметно жестикулировать она себе не позволяла – это вульгарно.

Лиза послушно уставилась на шпильку. В ярком свете дня вещица показалась еще наряднее, чем в утренних потемках. Павлиний глаз в центре пера глядел синим камнем размером с ноготь. Вокруг, в веере золотых ажурных розеток, сидели светлые камушки поменьше.

– Красиво, правда? – не удержалась Лиза.

– Елизавета! Ответь, откуда ты взяла эту вещь?

Когда Анна Терентьевна сердилась, то брата и племянницу, по-домашнему Паню и Лизу, величала Павлом и Елизаветой.

Пока гранд-дама недоуменно скорбела, скрестив руки на гарусе, Лиза прикинула, как выкрутиться.

Главное – выдержать роль. Если б она была просто Лизой, затеявшей игру в сыщики со старыми друзьями Фрязиными и… еще кое с кем! – она обязательно бы покраснела, сфальшивила и голосом, и выражением лица. Но вообразить себя актрисой – другое дело. На сцене вранье называется искусством. Оно изъясняется такими словами, каких в жизни никто не говорит. Да тетя и сама всегда кого-то играет!

Поэтому легче легкого было сказать:

– Тетя, я эту шпильку нашла на Сенной.

Анна Терентьевна округлила глаза:

– Что ты делала на Сенной?

– Я шла в аптеку Бирмана. Эта шпилька лежала как раз напротив дверей – попала в тротуарную щель.

Все это было полнейшей ложью. Однако Лиза почему-то, как наяву, увидела и пыльный дощатый тротуар Сенной, который прыгает и вздрагивает под каблуками, и аптеку, и щель, и даже засевшую в щели шпильку.

– Но что тебе понадобилось в аптеке? – был следующий вопрос. В нем дальней грозой рокотала теткина тревога.

Лиза для убедительности решила плеснуть в бочку лжи ложку горькой правды. Она потупилась и сделала признание:

– Мне очень захотелось взглянуть на пиявок. Я часто туда хожу. Пиявки так потешно крутятся в банке! Они прицепляются изнутри к стеклу губами. Часами можно смотреть!

Все это было истиной. Про пиявок в аптеке Бирмана, которые завораживали ее с детства, Лиза могла рассказывать долго, наслаждаясь собственной правдивостью.

Но тетя Анюта прервала ее:

– Елизавета! У тебя невозможные вкусы. Ты уже взрослая девочка. Поэтому старайся скрывать свои неизящные склонности и занятия, если нет сил от них отказаться. Есть вещи, которые простительны ребенку, но компрометируют девушку.

У, все это Лиза давно затвердила наизусть! Нельзя признаваться знакомым, что ты бегаешь быстрее мальчишек, что руками ловишь головастиков, что у тебя великолепный аппетит, что ты совсем не устаешь и часами можешь гонять на велосипеде. И что стихи, собственную игру на рояле и белые розы на шляпах ты не то чтобы совсем уж терпеть не можешь, но прекрасно прожила бы и без них.

– Хорошо, тетя. Я буду скрывать про пиявок. Хотя они такие милые…

– Не заговаривай мне зубы, – строго прервала тетка. – Зачем ты взяла эту вещь с тротуара? Разве девице допустимо поднимать что-либо с земли?

– Нет, тетя, – отвечала Лиза цыплячьим голоском. – Я просто о чем-то в это время задумалась и подняла машинально. И тут же решила бросить обратно.

– Так почему не бросила?

– Потому что сзади шел сын булочника Сумятова. Если б я бросила что-то, он тут же бы поднял и мне поднес, а потом всем рассказал бы, что это было. К чему нам огласка? А вдруг он не вернул бы мне шпильку? Тоже не годится. Я ведь сразу поняла, что вещь хорошей работы.

– И что из этого?

– А может, ее обронила какая-то почтенная дама? Может, это подарок ее покойного мужа? Теперь она сидит, бедная, и обливается слезами, а этот противный Сумятов положил бы в карман дорогую ее сердцу вещь. Я ведь решила отдать шпильку в аптеке Бирману. Может, та несчастная дама шла как раз в аптеку? Она была нездорова, вот и обронила шпильку, не заметила. А Бирман бы вернул при случае.

– Ну? Ему-то почему не отдала?

– Тетя Анюта, миленькая, я позабыла! Я на пиявок засмотрелась!

– О! О! О! – застонала Анна Терентьевна.

Как полагалось в подобных случаях, Лиза бросилась к тетке, спихнула с ее колен гарус и положила на них свою гладкую повинную голову с ушами, горящими от вранья.

– Ах, Лиза, Лиза! – сокрушалась Анна Терентьевна. – Что мне с тобой делать? Уж не знаю, как это вышло, но твое воспитание никак не приобретет необходимой шлифовки. Это все провинция! Стоячее болото! О, сколько захирело тут блестящих задатков! Сколько погублено многообещающих карьер!

Светская карьера самой Анны Терентьевны не сложилась, как она сама говорила, из-за того, что в Нетске люди сердечные, но донельзя вульгарные. А ее большая любовь… На эту тему допускались лишь самые смутные намеки. Они нагоняли еще больше туману на причины ее стародевства. Упоминался лишь первый бал в Тамбове и белое с перваншевым[2]2
  Перваншевый – ярко-голубой цвет. (Примеч. ред.)


[Закрыть] тогдашнее платье, которое было Анне Терентьевне очень к лицу. На удары судьбы, страдания и погибель любимого человека тоже намекалось, но невнятно.

Теперь, должно быть, все это вновь пришло Анне Терентьевне на ум. Слезы хлынули из ее глаз и носа, и ей пришлось уткнуться в большой, обшитый кружевом платок, который для таких случаев всегда имелся в рабочей корзинке. Уже не скверная, дерзкая Елизавета, а любящая Лиза целовала большую теткину руку – ту, которая была без платка и по-царски горестно лежала на подлокотнике кресла.

– Ну, будет, Лиза, будет! – примирительно, в нос, сказала Анна Терентьевна. – Некогда нам расклеиваться. Надо решать, что делать с твоей злополучной находкой. Пойми, ты попала в немыслимую ситуацию: молодая девушка подобрала на улице дорогую вещь, принесла ее домой, держит у себя… Невозможно! Что о тебе подумают?

– С чего вы, тетя, взяли, что эта вещь дорогая? Работа, не спорю, хороша, но камни… Что-то их многовато. По-моему, это просто стекляшки. Сейчас такие очень хорошо делают.

Анна Терентьевна покачала головой:

– Нет, Лиза! Ты просто никогда не видела по-настоящему ценных вещей.

– Да, вы мне их не показывали, когда они у нас еще были. Все под замком держали, – подхватила злопамятная Лиза.

– Это к лучшему! Теперь тебе не о чем жалеть. Но я-то повидала в жизни много хороших камней. Когда мой обожаемый папа был еще жив, и княгиня Пронская завещала ему все свое состояние… Лиза, ты знаешь, что это?

Анна Терентьевна указала на камушек, который красовался в центре павлиньего глаза. В камушке этом жила и металась отсветами глубочайшая синева.

– Это сапфир, Лиза! Немаленький. А вокруг бриллианты – семь совершенно одинаковых бриллиантов. Это очень дорогая вещь.

Лиза с новым интересом стала разглядывать Ванину находку. Неужели в террористическую группу из склепа затесалась какая-то миллионерша? Кажется, не водилось в Нетске романтических богачек. Все состоятельные дамы держались за свои денежки и никакой революции не сочувствовали.

Тогда, быть может, сами террористы ограбили миллионершу? Это у них называлось каким-то длинным словом на «э», которое Лиза никак не могла вспомнить. Нет, тоже невероятно! Если б случился такой грабеж, шуму было бы на весь город. А шума нет. Странно…

– Ума не приложу, что предпринять с этой вещью, – повторила Анна Терентьевна.

Лиза сделала вид, что соображает, но на самом деле давно придумала, как быть. С теткой ли, без тетки, она сделает все по-своему!

– Знаете, тетя… – задумчиво начала Лиза. – У нас есть, кажется, только один способ выпутаться из щекотливого положения.

– Что за способ? – недоверчиво спросила Анна Терентьевна.

– Нам надо сговориться с няней, а потом пойти к Натансону. Мы ему покажем шпильку и скажем, что ее нашла Артемьевна. Ей ведь и поднять на улице что-то не грех, правда? Натансон в ювелирных делах дока. Он или скажет, чья это штучка, или аккуратно наведет справки.

– Ох, нехорошо!

– Почему? Раз вещь, вы говорите, дорогая, хозяйка или хозяин обязательно отыщутся и еще нам спасибо скажут! Мы ведь, как благородные люди, вернем потерю. А могли ведь потихоньку сбыть – либо шпильку целиком, либо камушки сковырнуть…

– Лиза! Лиза! – отшатнулась от нее тетка. – Что за мысли, что за слог!.. Хотя ты, кажется, права. Завтра я съезжу к Натансону…

– Сегодня, тетя, сегодня! Не то будет похоже, что мы тянули время и пробовали выковыривать камни. Пойдемте! И я с вами.

– Нет, это лишнее. Тебе нечего лезть в такое дело. Молодая девица…

– Должна витать в облаках, как мошка? Я это знаю, но все равно с вами пойду. Ведь эту шпильку нашла я! К тому же мне так хочется посмотреть у Натансона жемчуга, какие теперь самые модные – эти длинные нити, о которых все говорят. У Аделаиды Петровны, например, жемчуг до самых колен висит. Я сама вчера видела!

Анна Терентьевна одобрительно вздохнула:

– Да, ничего не поделаешь – юность всегда тянется к прекрасному!

Интерес молодой девушки к жемчугу показался ей более симпатичным, чем тяга к пиявкам.

– Ладно, так и быть, едем к Натансону, – решилась она.

«Едем» было сказано из приличия и по привычке. К Натансону тетя и племянница отправились пешком. Извозчика брать не стали – всего-то полчаса ходу!

Такой променад с целью экономии Анна Терентьевна находила вполне приличным и нисколько не оскорбительным. Собственных выездов у Одинцовых давно не водилось. В их каретном сарае громоздился разный хлам. Однако на один бок осевшая, старомодная, с проломленным дном коляска до сих пор пылилась в углу. Она напоминала о былом достатке, о езде с ветерком, о рыжей гривастой паре, что обитала некогда рядом, в беленой конюшне. Теперь и в конюшне тоже копилась неизбежная рухлядь, хотя и потягивало иногда конским духом, сенцом, навозом и дальней веселой дорогой.

В самом начале лета случаются в Нетске внезапные жары. Небо тогда дышит огненной пещью, воздух сам собою потрескивает и колышется волнами. Именно в такой день Анна Терентьевна с Лизой двинулись к Натансону.

Они шествовали по улице, которая называлась Новый бульвар. Правда, там не росло ни одного дерева. Растительности на бульваре не завели, ссылаясь на общее мнение, что в Нетске на улицах деревьям не жизнь. Название же было данью мечтам о том, как через триста лет настанет лучшая, осмысленная, красивая жизнь. Тогда и бульвар зазеленеет – быть может, даже сам собой.

Дамы шли по солнцепеку в летних туалетах. Наряды считались летними лишь потому, что были сшиты из более светлых и чуть более редких, чем обычно, материй. Глухие воротники, длинные рукава, чулки, тесные туфли – до чего все это было старомодно и глупо! Лиза от души страдала в своем белоснежном гипюре, под ненавистной шляпой-тарелкой с куцей девической лентой. Хорошо еще, что тетя Анюта разрешила не надевать перчатки. Прошлым летом на даче Лиза преспокойно щеголяла в короткой матроске и босиком – о, блаженство! Но в этом сезоне Анна Терентьевна решила, что с Лизиной шеей случилось нечто важное и надо прятать это в воротник, простирающийся до самых ушей.

Сама Анна Терентьевна выступала рядом с Лизой затянутая, с императорской челкой, прилипшей ко лбу. На голове она несла целую корзину шелковых роз, которые декадентски поблекли за четыре года, прошедшие с того дня, как они распустились в шляпной мастерской мадам Шипиловой. Несмотря на жару, Анна Терентьевна шла ровно и плавно. Ее красные губы изо всех сил пытались сложиться в небрежную улыбку; ее кружевной зонтик, искусно заштопанный в двух местах, отбрасывал рябую тень.

Только у Натансона можно было перевести дух после экономической прогулки. Магазин был устроен отлично: при открывании дверей тихо тренькал над головой колокольчик, стены обшиты деревом, за стеклянной витриной стояли два молодых Натансона, из которых младшему стукнуло лет сорок пять. Но главное, тут всегда было темновато и прохладно. Летом это очень кстати.

Анну Терентьевну, как всегда, встретил сам хозяин, Натансон-отец. Сыновья лишь безмолвно улыбались по углам. Натансон-старший, очень пожилой, очень бледный, с тусклыми, будто выплаканными глазами, манеры сохранил превосходные. Его ласковый голос таял, как масло в каше. Одинцовым он очень обрадовался – наверное, решил, что, оторвав от сердца, они принесли очередную семейную реликвию (как правило, весьма хорошего вкуса).

Смущенная Анна Терентьевна приложила платочек к потному лицу. Очень издали завела рассказ о злополучной шпильке. История у нее получилась такая путаная, что даже Лиза ничего не поняла. Зато Натансон качал головой и поддакивал.

Наконец тетя Анюта извлекла из ридикюля вчерашнюю находку. Старик Натансон взял шпильку длинными восковыми пальцами, которые у него не до конца разгибались, да и сгибались как-то странно, не в ту сторону, куда положено. Подержал шпильку перед носом, ласково улыбнулся. Затем вставил в глазницу монокль и стиснул стеклышко кожными складками так, что оно не вываливалось даже тогда, когда он сам склонялся очень низко. Включил особую электрическую лампочку, несильную, но немигающую, и медленно в ее свете повернул шпильку так и эдак. Впился водянистым своим зрачком, который в монокле сделался огромным, в павлиний глаз синего камня. Даже потрогал этот камень кончиком кривого мизинца – так осторожно потрогал, будто камень был живой и мог поежиться.

Наконец экономный Натансон потушил электричество и положил шпильку на стеклянную витрину перед Анной Терентьевной.

– Мадам имеет хорошую вещь, – весомо сказал он.

Из вежливости Натансон всегда обращался к клиентам в третьем лице, что выдавало в нем уроженца западных губерний. О себе он тоже говорил в третьем лице – «наша фирма», «наш магазин». Лицо второе или первое, быть может, и употреблялось Натансоном где-то в семейном кругу, но то было его сугубо частное дело.

– Это ваша работа? – обрадовалась Анна Терентьевна.

– О нет. Наша фирма может делать хорошую работу. Но эту не делала!

Он гордо упирал на слово «может». Анна Терентьевна совсем растерялась. Лиза пришла ей на помощь. Писклявым детским голоском, изображающим дремучую наивность, она спросила:

– А это вправду сапфир?

– О да, мадемуазель. Не шпинель, не аметист, а именно сапфир. Хороший камень – тон густой, почти лиловый. Скорее всего, это цейлонский сапфир, но огранен в Европе лет сорок назад. Голландия? Нюрнберг?.. А вот золотая работа недавняя, российская – возможно, петербургская или варшавская. Но не Москва, нет! Не тот вкус!.. Что еще? Бриллианты небезупречные, но подобраны хорошо – все голубой воды, огранены почти идеально. Мадам имеет вещь!

– Ах, эта вещь совсем не моя! – нахмурилась Анна Терентьевна.

Она звонко щелкнула замком ридикюля, дав понять, что в руки больше не возьмет нежданно приблудившуюся к ней варшавскую работу с небезупречными бриллиантами.

Лиза по-прежнему изображала глупую bebe[3]3
  Малютка (фр.).


[Закрыть] и не сводила глаз с массивного деревянного слона с фальшивыми камнями вместо глаз. У слона в спине была обложенная бронзой дыра, и оттуда торчали карандаши.

– Настоящая индийская работа, – снисходительно улыбнулся Лизе и слону Натансон.

– Однако, Самуил Акимович, я бы вас попросила… – замялась тетя Анюта. – Господи, дело такое щекотливое… Если вы не делали и не продавали этой шпильки, как же теперь?.. Ее нашла наша няня… Не наведете ли вы справки, чья это вещь? Я бы хотела вернуть!

Натансон склонил голову, прикрыл глаза тонкими складчатыми веками.

– Наша фирма эту вещь не делала. Наш магазин эту вещь не продавал. Но это не значит, что фирма не имеет сведений. Вещь хорошая. Вещь известная. Вернее, две вещи.

– Какие две? Что вы имеете в виду?

– Этих шпилек две. Они парные. Одна, как я вижу, потеряна, и ваш человек нашел ее.

– А кто потерял, вы знаете? Не томите! – взмолилась Анна Терентьевна. – Кто та дама, которая…

– Не дама – девица. Юная девица, мадемуазель Пшежецкая, – сказал Натансон, не открывая глаз.

– Ах, боже ты мой!

Анна Терентьевна вновь щелкнула ридикюлем, выхватила платочек и приложила его к вспыхнувшему лицу. Чем дальше, тем дело становилось неприличней. Шпилька, оказывается, была Зосина. Ничего хуже быть не могло!

Ах, эта Зося… Анна Терентьевна даже не могла подобрать для нее точного слова, уместного в дамских устах. Куртизанка? Гетера? Камелия высшего разбора? В Нетске хватало веселых и нестрогих дам: они всегда заводятся там, где полно офицеров, чиновников, торгового люда. Были певички, артистки, швейки. Встречались тихие содержанки, которые оказывались вернее многих жен, и бесшабашные милашки, что не прочь на часок заглянуть в номера «Англии». Прочие веселые особы относились к самым низам ремесла и селились скопом на Саперных улицах.

Однако Зося Пшежецкая ни к одному из этих разрядов не относилась. Она, несомненно, являлась самым ядовитым цветком в Нетске. И самым дорогим – тем, который почти нельзя запросто купить. Зато скандалы, разорения и любовные безумства были по ее части.

Самым же скандальным в Зосе было то, что она происходила из очень порядочной нетской семьи. Во всяком случае, ее покойный отец, рыжий штабс-капитан Пшежецкий, пусть и любил покутить, и в карты играл много и неосторожно, но считался бравым офицером. Он любил говорить, что на самом деле он граф, вот только в каком-то XVIII веке в геральдических документах рода какие-то негодяи описались, и титул как-то сам собою, вместе с очень красивым гербом, сгинул. Мать Зоей, Антония Казимировна, вообще славилась набожностью и строгостью нрава. Младшая Зосина сестра училась в Ольгинской гимназии вместе с Лизой и Мурочкой. Одна лишь Зося была паршивой овцой в честном семействе. Одинцовы, само собой разумеется, с Зосей не знались и не водились.

– Самуил Акимович, не могли бы вы передать шпильку этой… Пшежецкой? – начала было Анна Терентьевна.

– Увы, мадам, – развел негнущимися руками старый Натансон. – Наша фирма делает вещи, продает вещи, но подобные комиссии взять на себя не может. Нет, никак не может! При глубочайшем уважении к мадам…

– Но отчего же?

– Слишком хороший камень, цейлонский, скорее всего. Огранка голландская. Сама работа петербургская. И лежит на тротуаре? Мадам, вероятно, пожелает вознаграждение за возврат вещи.

– Нет, нет! – вспыхнула тетя Анюта.

– Фирма может рекомендовать человека, который за разумные комиссионные, возможно, согласился бы уладить дело, – невозмутимо продолжал Натансон. – Мадам справедливо замечает – очень деликатное дело. Дорогая вещь, цейлонский сапфир. Вознаграждение будет хорошее, человек может иметь с него проценты.

– Вот еще! Ничего настолько деликатного тут нет. Не украли же мы эту шпильку! – возмутилась Анна Терентьевна и высокомерно направилась к выходу. – Как-нибудь я сама этот пустяк улажу.

Вдруг она остановилась и подозрительно оглянулась по сторонам. Никого в магазине не было, даже младшие Натансоны куда-то пропали.

Однако Анна Терентьевна грозно сказала:

– Надеюсь, наш разговор останется между нами?

– Мадам совершенно права! Никакого разговора не было. Наша фирма имеет репутацию. Мадам всегда может быть довольна: магазин дает хорошие цены, приватные сделки без лишнего шума. Наша фирма могила, и если мадам говорила лишнего…