Текст книги "Уйти красиво и с деньгами"

Анна Терентьевна с достоинством выплыла на солнцепек, открыла зонтик и топнула ногой.

– Вот видишь, Лиза, какую непростительную ошибку ты совершила, – недовольно сказала она. – Теперь не расхлебаешь! Глупый магазинщик! Бог знает что обо мне подумал.

– Он подумал, что вы эту шпильку стащили и теперь хотите за возврат получить побольше денег, – беспечно предположила Лиза. – Кстати, сколько нам на самом деле могли бы дать?

К Лизе вернулась веселость: она сумела-таки узнать о ночной находке самое главное. Теперь можно и дальше расследовать эту историю со склепом и террористами. Может получиться совсем как в Володькиных книжках про Шерлока Холмса и других молодцов-сыщиков! Правда, по законам этих книжек Зося, потеряв шпильку в опасном месте, должна была впасть в панику и спешно покинуть Нетск. Вот тогда-то Ваня с Володькой могли прибыть на ее квартиру и найти гору новых улик. Например, обрывки лент и кружев в беспорядочно выдвинутых ящиках комода – верное свидетельство смятения и нечистой совести. А где-нибудь под шкафом обязательно лежала бы загадочная записка, подписанная одними инициалами!

Впрочем, такая записка должна была валяться уже на ступеньках склепа, но ее почему-то там не было.

Также не было слышно, что Зося Пшежецкая куда-то подалась из города. Запутанное дело…

Тетя Анюта шла рядом и кипятилась:

– Лиза, молчи, молчи! У тебя что ни слово, то кошмар! Как только поворачивается язык лепетать, что меня приняли за шантажистку? Это чудовищно!

И она в гневе тыкала костяным острием зонтика в знойное марево, которое колыхалось над головой.

– Почему чудовищно? – удивлялась Лиза. – Было бы только справедливо заплатить нам за возврат ценной вещи. Тем более что шпильки парные, а потерять что-то одно из пары – значит потерять, по сути, и другое. Вспомните, как вы куда-то дели сережку с камеей? Ее так и не нашли. А вторая сережка валяется где-то до сих пор, и носить ее нельзя.

– Лиза, это несравнимо. И перестань во весь голос болтать на улице! Так только бабы-торговки поступают. Иди молча и продумывай свое поведение. Оно непростительно глупое. И, боже, не горбись так!

В сердцах Анна Терентьевна легонько стукнула племянницу ридикюлем по лопаткам. Это стало возможным, потому что они свернули с нарядного Нового бульвара, где стоял магазин Натансона, и углубились в тихий невзрачный переулок. Тут не было ни души. Обыватели попрятались от жары, и даже все ставни на солнечной стороне были прикрыты. Только в тени одного парадного крыльца валялась, откинув длинные седые ноги, какая-то собака. Собака вывалила длиннейший язык, который дрожал от частого дыхания, и с прищуром наблюдала за воспитанием девицы из приличной семьи. Воспитание было вполне гуманным: ведь в Павловском институте за понурые плечи и непрямой стан пребольно щелкали линейкой.

Лиза ничуть не огорчилась, получив по спине ридикюлем. Можно и потерпеть! Зато тетка оказалась послушным орудием Лизиных замыслов и потащилась к Натансону. Взрослая жизнь, к которой Лиза отныне принадлежала и которая до сих пор лишь душила ее тугими воротниками и утеснительными правилами, оказалась не так уж хитро устроена. Эта жизнь поддавалась, впускала в себя, принимала за чистую монету Лизины уловки, и от этого делалось легко и весело.

Лиза снова подала голос:

– Нет, тетя, все-таки согласитесь, это совсем не глупая мысль – попробовать всучить Зосе Пшежецкой потерянную шпильку за хорошие деньги.

Теперь Лиза явно хватила через край: Анна Терентьевна остановилась и с шумом вытолкнула из ноздрей воздух. Дремавшая под крыльцом собака почуяла, что дело нехорошо, встала, подобралась и уставила на гневную тетю Анюту бессмысленные карие глаза.

– Елизавета, – тихо, но грозно произнесла Анна Терентьевна. – То имя, что ты в который раз сегодня назвала, чтобы я слышала из твоих уст в последний раз! Ты молодая девушка и должна быть вдвойне осмотрительна. Малейшая капля грязи… Да ты сама знаешь! Вернее, не знаешь, не можешь знать по своей невинности, но… Поверь мне на слово: эта особа… Молчание, только молчание! Ты не знаешь о ней ничего!

5

Как бы не так!

Конечно, Лизе пришлось опустить глаза и кротко проговорить:

– Хорошо, тетя. Я буду молчать.

Однако она никак не могла взять в толк, как можно не знать того, что она давно уже знает. А что представляет собой Зося Пшежецкая, Лизе было известно отлично, и по многим причинам.

Во-первых, жили Пшежецкие на Почтовой, через три дома от Одинцовых, и Лиза наблюдала с детства все семейство собственными глазами. Во-вторых, Зосина младшая сестра училась с Лизой в одном классе. Звали ее Катей, или по-польски Касей. Имя это и она сама, и ее мать произносили слегка пришепетывая, поэтому злые девочки дразнили маленькую Пшежецкую Кашей. Ее подругой Лиза не была – замкнутая Кася всерьез ни с кем не сближалась. Но и не ссорились они никогда, потому что Лиза не любила насмешек и розыгрышей, на какие были горазды другие девочки, та же Мурочка (кажется, именно она и придумала имя Каша).

Дважды в год Анна Терентьевна заходила (заезжала, как упорно продолжала она твердить) к почтенной Антонии Казимировне, Касиной матери. То были соседские визиты, поэтому приходилось принимать и визиты ответные. Ничего скучнее и вообразить было нельзя! Лиза и Кася восседали в гостиной и беседовали по-французски о погоде, чтобы старые дамы исподтишка ими любовались. Сами по себе, где-нибудь в гимназическом коридоре или на углу Почтовой, девочки говорили бы о другом – о трудностях немецких упражнений или о десятичных дробях. Впрочем, и эти разговоры долго не длились: Каша была очень серьезная девочка.

Поэтому основным источником скандальных сведений о Пшежецких, и о Зосе в особенности, была няня Артемьевна. Няня зналась со всей соседской прислугой. В этих кругах ее считали кладезем мудрости. Она давала советы, интересовалась житейскими мелочами и знала всю подноготную многих обитателей Нетска. А уж на Почтовой для нее и вовсе не было никаких тайн.

Все свежие новости Артемьевна обычно выкладывала скромнице Матреше – должно быть, с назидательной целью. Беседы велись шепотком на кухне или в няниной комнате, где стоял знаменитый сундук – такой громадный, что платья в нем лежали расправленные во весь рост. Матреша няне в ответ почти ничего не говорила, только охала и ужасалась. Любопытная Лиза обычно бродила где-нибудь поблизости. Она не столько пугалась, сколько радовалась разнообразию людских проделок.

Именно таким образом Лиза узнала, что рыжий штабс-капитан Пшежецкий, отец Зоей и Каси, не случайно утоп в Нети, заглядевшись на закат и ненароком свалившись со Старого моста, как говорили тетя Анюта и Антония Казимировна. Нет, он, оказывается, перелез через высокие деревянные перила, сам прыгнул в воду и нарочно стал тонуть, хотя был отличный, бойкий пловец. А все потому, что он проиграл поручику Репкину громаднейшие деньги. Чтоб эти деньги заплатить, надо было продать и не слишком казистый домишко Пшежецких, и мебель, и все крестики Антонии Казимировны (других драгоценностей она не признавала), и даже – это Артемьевну особенно поражало – все до последнего горшки с кухни.

Чтобы не делать этого, помраченный горем штабс-капитан утопился по дороге домой из офицерского собрания.

Маленькая Лиза очень жалела бедного штабс-капитана. Ей представлялось, что гордый Пшежецкий, как-никак до XVIII века бывший графом, больше всего горевал, что проиграл счастливцу с такой смешной и несолидной фамилией. Репкин! Лучше бы уж Репин…

Утопившись, рыжий Пшежецкий спас от разорения свое и без того небогатое семейство. Репкин оказался человеком благородным. Проигрыша с Антонии Казимировны взыскивать не стал. «Грех вдову и сирот обижать», – одобрила его Артемьевна.

Странно, но еще задолго до утопления штабс-капитана Антония Казимировна выглядела его готовой вдовой: ходила всегда в черных глухих платьях, траурных вуалетках, носила крестики, четки и какие-то могильные цепочки. Ежедневно она бывала в костеле – замаливала, должно быть, грешки своего лихого супруга.

Дома у Пшежецких тоже было по-костельному мрачно: мебель сплошь темная, аскетически-бесцветные занавески на окнах и дверях висели понуро. Пахло скорбно и сладко – погребом, в котором постоял ванильный пирог. Немудрено, что Кася была такой невеселой, а штабс-капитан стремился вон из дому – к картам. Говорят, он еще и попивал, и на Саперные езживал.

Что до Зоей, то беспутной она, скорее всего, вышла тоже от домашней скуки. Если Кася скуке вся до донышка подчинилась, Зося всегда бунтовала.

Начать с того, что Зося выросла красавицей, хотя ни штабс-капитан, ни Антония Казимировна красотой не блистали. Да и Кася получилась у них полной дурнушкой. Няня Артемьевна этому чуду природы очень дивилась. Вроде бы Зося во всем дочка своих родителей – в отца рыжевата, носик тоненький, как у Антонии Казимировны. А ведь королева девка!

Еще гимназисткой Зося показала, что королева она и есть – веселая, взбалмошная, с ума сводящая шутя, то есть сознательно и жестоко. Училась она плохо, зато плясала до упаду, голосок имела звонкий и нежный, с польским неистребимым акцентом: «я сказава, я узнава». Ни капли застенчивости она не имела и легко управлялась с целой толпой поклонников – от очень взрослых сослуживцев отца до совсем желторотых гимназистиков.

Однако в предпоследнем классе случилась с Зосей беда: она срезалась сразу на двух экзаменах, по географии и геометрии. Пересдача ей не далась. Ничего она не знала ни по каким предметам, но по этим двум особенно! Штабс-капитана уже не было в живых, и Антония Казимировна руководила воспитанием дочерей в одиночку. Наверное, она дала в костеле обет, что гимназический курс они одолеют. Поэтому летом Зося была заточена дома и за опущенными занавесками тоскливого цвета принялась зубрить непроходимо трудные предметы.

Разумеется, сама она вовек бы не разобралась в ученых премудростях. Ей в помощь Антония Казимировна наняла преподавателя начального училища Дюгазона. Этот Дюгазон, хотя родился в Сызрани, был чистый француз, что заведомо обещало ему особый успех в захолустье. Однако был он француз какой-то очень уж неудачный: низкорослый, на косых ножках и с носом настолько большим и повислым, что на него неудобно было долго глядеть.

Дюгазон был нрава угрюмого и тяжелого. Это особенно привлекло Антонию Казимировну: она желала как следует обуздать и приструнить неуемную дочь. К тому же Дюгазон был католик и усердно молился в костеле, спустив нос в свою маленькую, но страшно толстую Библию. А ведь большинство нетских учителей отличались полным свободомыслием!

Занятия пошли своим чередом. К вечеру Зося иногда выпархивала на волю, побледневшая, но по-прежнему шумная и веселая. Лиза тогда слышала, как за домом Пшежецких, в заросшем садике, переходившем в пустырь, гомонили голоса – и мужские, крепкие, и юношеские, с петушиным писком. Плескались там, как речная рябь, гитарные переборы, хохотала Зося, а поручик Кока Леницкий декламировал из Пушкина:

 
Нет на свете царицы краше польской девицы.
Весела – что котенок у печки —
И как роза румяна, а бела, что сметана…
 

Чей-то неприятный баритон присоединялся к Коке и подхватывал, завывая на мазурочный мотив:

 
Очи светятся будто две свечки!
 

Стоял уже август, когда Артемьевна, отослав Лизу с кухни подальше (Лиза тут же примостилась в сенях за занавеской), сообщила Матреше, что у Антонии Казимировны дочка брюхата.

Лиза, узнав такое, ужаснулась. Она сразу же подумала о Каше: та страстно любила печенье, и Антония Казимировна отбивала у дочки аппетит, рассказывая, какая она станет уродина, если растолстеет. Неужели все-таки это случилось?

Лиза хотела бежать к Пшежецким и посмотреть на Кашино несчастье, но из рассуждений Артемьевны и Матреши вдруг поняла, что брюхата совсем не Каша, а красавица Зося. Причем не от печенья! Безжалостный носатый Дюгазон вынудил бедняжку так усердно зубрить, что у нее теперь будет маленький ребенок!

Сама Лиза училась неважно, потому и перепугалась не на шутку. Но скоро она сообразила, что геометрия ни при чем. Артемьевна о науке слова плохого не сказала, зато ругала Дюгазона кобелем, у которого в Сызрани сидит неразведенная жена. Больше всего няня сокрушалась, что королева Зося загуляла не с веселым каким-нибудь парнем, а со старым, носатым и женатым.

С того дня смолкли на пустыре за садом гитары и баритоны. Адвокат семьи Игнатий Пианович срочно повез Зоею, тихую и перепуганную, в царство Польское, в какой-то Отвоцк. Вроде бы там при смерти лежала какая-то двоюродная бабушка Зосиной тетки и не желала испустить дух, не благословив Зоей, которую сроду в глаза не видала. Эти сказки разносила по городу поблекшая и осунувшаяся Антония Казимировна. Многие ей верили. Однако Артемьевна точно разузнала, что Зосе сделали в Варшаве операцию – не очень, правда, удачную. Зато никакого ребенка теперь уже не будет. Еще бы: благородная барышня не девка-чалдонка, никто ее с приплодом замуж не возьмет.

Через полгода Зося приехала в Нетск от бабушкиной тетки. Она снова сделалась розовой, ослепительной и веселой. Зося не стала ни кончать гимназического курса, ни возвращаться в родной дом, где пахло погребом, а со стен и комодов, из темных рамочек, смотрели некрасивые родственники. Сняла хорошую квартиру на набережной. Туда и перенеслись за нею гитары, баритоны и мазурки.

«Пропала девка, – вздыхала няня Артемьевна. – Исшалалась! Не поймешь, с кем и живет, но ясно, не с одним. И ново платье кажен день заказыват».

Пропала Зося, погибла, проплясала свою молодую жизнь – так все говорили. Однако сама Зося не тужила. Она была хороша, как богиня, и нарядна, как самая дорогая кукла. Жизнь она вела беспечальную и часто покидала Нетск, чтоб заглянуть и в Крым, и на заграничные курорты, и к бабушке тетки в Отвоцк. Эта бабушка так почему-то и не умерла, зато очень полюбила дарить Зосе бриллианты. Так, во всяком случае, объясняла обилие безделушек у дочери Антония Казимировна.

Сама Антония Казимировна больше не желала открыто знаться с Зосей. Многие говорили, что она прокляла дочь. Однако это было неправдой. Кася как-то призналась Лизе, что Зося у них бывает, только попозже, ночью, когда никто не видит. Зося приезжает в бедном платье и под густой вуалью – совсем как в каком-нибудь романе! Дома Зося плачет у ног матери и дает денег. Антония Казимировна берет ровно столько, чтобы ей с Касей не умереть с голоду, и уговаривает Зоею уехать из Нетска и постричься в монахини, чтобы искупить грехи. Антония Казимировна и сама бы с Касей от позора уехала, но у нее нет средств, а у Зоей много она взять не может, это Богу обида. Тем более что Зося в монахини ни в какую не хочет.

Наутро после визита сестры Кася с матерью обязательно ходили в костел. В последние годы Антония Казимировна очень исхудала и стала напоминать впалыми висками и нежной немощью кожи что-то уж совсем замогильное. Касе приходилось поддерживать ее под обе руки. В костеле они обе молились и за Зоею, и за несчастного Дюгазона, который в прошлом году умер от желудочного кровотечения. Дюгазон, оказывается, давно покаялся в том, что сотворил с Зосей. Он тоже без конца молился и даже носил под бельем вериги.

Лиза вериг никогда не видела, знала только, что они очень тяжелые. Поэтому обычно представляла их в виде куска рельса с железной дороги, отягощенного гвоздями, болтами и еще чем-то в этом роде. Но Каша ей объяснила, что вериги – это пояса и браслеты с крючками и терками, которые так дерут кожу, что она никогда не заживает. Истертый и исколотый Дюгазон последнее время очень страдал и стал так свиреп, что ученики боялись его как огня: ничего, кроме неудов, он никому не ставил.

Анна Терентьевна Лизу считала ангелом неведения. Она и вообразить не могла, что ангелу все отлично известно не только о Зосином аборте, но и о том, что Дюгазон носил под фуфайкой терки. Поэтому она не очень рассердилась, когда дома Лиза снова завела речь о злосчастной шпильке.

Анну Терентьевну и саму мучила необходимость держать дома такую сомнительную вещь. Когда она узнала, чья это шпилька, завернула ее в платок и не хотела больше брать в руки, как будто Зося была прокаженная.

Она даже подумывала бросить находку в выгребную яму. Остановило ее лишь то, что Натансон уже видел цейлонский сапфир. Сам ювелир, конечно, ничего никому не расскажет, да и сыновья будут держать язык за зубами. Однако кто поручится, что в магазине никого больше не было? Позади прилавков, за дубовой дверью, имелась у Натансона потайная комнатка. Там постоянный клиент мог без нежелательных свидетелей сбыть что-то ценное или попросить распаять колечко на немилосердно потолстевший палец. Вдруг в этой комнатке кто-то сидел?

Анна Терентьевна пребывала в нерешительности. Что делать? Будто бы невзначай выкинуть шпильку на улице? Зашвырнуть в кусты над Нетью? Подбросить в Мариинский приют? Да что угодно, только бы избавиться!

– Ах, тетя, как я жалею, что принесла вам столько огорчений, – покаянно начала Лиза.

По кислому теткиному лицу она поняла, что та тоже думает о проклятой шпильке.

Анна Терентьевна вздохнула:

– Лиза, не казни себя так. Ты слишком наивна и несведуща в житейских вопросах. Не стоит забивать этим головку. Я что-нибудь придумаю!

– А если я уже придумала?

Анна Терентьевна насторожилась:

– Что такое? Снова предложишь какую-нибудь невозможную ерунду. Заклинаю: не предпринимай ничего без моего ведома!

– Тетя Анюта, только выслушайте! Если не понравится, можете забыть о моей глупости.

– Ну хорошо, говори!

Лиза приподняла уголки рта, а взор устремила к кончику собственного носа. Именно это выражение, уверяли тетку в Павловском институте, должна сутками удерживать на своем лице благовоспитанная девица.

– Я думаю, – сказала Лиза в меру убежденно, в меру наивно, – что мы должны отнести шпильку Пшежецким. Пусть Антония Казимировна что хочет, то с ней и делает – отдаст дочке или себе оставит. Для нас главное – сбыть вещь с рук.

Тетя Анюта немного подумала и удивленно заметила:

– Ты, Лиза, пожалуй, права!

«Конечно права! – ликовала про себя Лиза. – А мы поглядим, что сделает прекрасная Зося».

Антония Казимировна Пшежецкая была поражена и уязвлена внезапным визитом соседок, потому что не было на ней в ту минуту выходного крепового платья, черного, как бездна. Было домашнее, бумажное, в клеточку, не для чужих глаз. Ее полуседые волосы, свернутые на затылке в кукиш, не покрывала густейшая траурная наколка, а на шее висел какой-то серенький крестик вместо золотого, благословленного, как однажды хвасталась Кася, каким-то примасом. Сама Кася тоже была в затрапезном буром ситце.

От смущения Антония Казимировна напустила на себя страдальческий и надменный вид.

– Чем могу служить любезной Анне Терентьевне? – спросила она упавшим голосом.

Вежливость она, как и Натансон, выражала в третьем лице.

– Наша няня на улице нашла головную шпильку, – сразу же приступила к делу тетя Анюта, которая со своей стороны скроила гримасу светскую и непроницаемую. – Это славная вещица хорошей работы. Я показала ее Натансону. Он уверен, что шпилька принадлежит вашей старшей дочери.

Антония Казимировна вздрогнула, побледнела и сухо спросила:

– Где няня, вы говорите, что-то нашла?

«Господи, и чего они обе так ломаются!» – подумала Лиза, а вслух сказала:

– На кладбище нашла, возле склепа Збарасских.

Послышался глухой шлепок: это Анна Терентьевна от неожиданности выпустила из рук ридикюль, и тот упал к ее ногам. На какое-то время она потеряла дар речи.

– Там есть ступеньки вниз, и шпилька лежала на предпоследней, – добавила Лиза.

Мать и дочь Пшежецкие переглянулись. Они ничего не понимали. Анна Терентьевна бессмысленно возилась с ридикюлем. Наконец она пришла в себя.

– Катенька, я знаю, прелестно рисует, – сказала она голосом чересчур сахарным для светской дамы. – Мы так давно у вас не были! Лиза мне все уши прожужжала: хочу видеть последние Катенькины штудии.

«Нужна мне Кашина пачкотня! – усмехнулась про себя Лиза. – Но тетя боится, что я еще что-нибудь брякну».

– Кася, покажи гостье свой натюрморт, – величаво распорядилась Антония Казимировна.

Каша и Лиза друг за дружкой покинули гостиную. По темному коридору они устремились в Кашину комнату. Дом у Пшежецких был в один этаж, низенький. Касе прямо в окна упирались мелколистые ветки сроду не стриженных желтых акаций. И без акаций было бы здесь мрачновато: стены серые, кровать из темного дерева, в изголовье резное распятие с худеньким, в муке изогнувшимся Христом. У ног Христа Кася пришпилила сухие веточки.

На других стенах висели ее собственные произведения, сделанные в рисовальных классах Ефима Мохова. Красовался тут и гипсовый цветок, и гипсовый кирпич, из которого горой рос ноздристый правильный нос. Изобразила Каша и человеческий череп. Этот череп, скорее всего, был не гипсовый, а самый настоящий, потому что у него недоставало нескольких зубов.

«Ну и тощища у них дома, – подумала Лиза. – От этих картинок прямо мороз по коже! Не зря Зося не боится по ночам ходить на кладбище».

Кася достала папку, где было еще несколько рисунков. Рисовала она хорошо, уверенно, но выбирала на редкость тоскливые сюжеты. Интересно, сама-то она не скучала?

В гимназии Лиза никогда Касю не дразнила, но про себя, как и все, звала Кашей. Каша была рыжеватая, как Зося, только совсем некрасивая и с очень неправильными зубами. Вечный акцент – «сказава, узнава», – добавлявший Зосе прелести, у младшей сестры становился настоящей кашей во рту (отчасти потому ее и дразнили). И характер у Каши был какой-то невнятный и унылый. Однако Лиза догадывалась, что Каша вовсе не размазня, просто очень гордая.

Последний рисунок Каша назвала самым удачным, хотя ничего хорошего в нем не было: посреди мятых тряпок стоял чугунок, чумазый даже на ощупь (Лиза его потрогала, и кончик пальца сразу стал сизочерным).

– Эту самую шпильку нашла я, а вовсе не няня. Про няню тетя для приличия говорит. Шпилька действительно была на кладбище, – сказала Лиза, глядя в Кашины блеклые глаза.

Каша потупилась.

– Мне почему-то кажется, что твоя мама сейчас начнет отпираться и скажет, что шпилька не Зосина. Взрослые дамы врут на каждом шагу, – продолжала Лиза. – Все это не по мне. Скажи, есть у твоей сестры две шпильки в виде павлиньих перышек с синими камнями в серединке? Не ври только, я все равно правду узнаю.

– А зачем тебе? – спросила Каша с подозрением.

– Надо! Меня тетка этой шпилькой вконец замучила: зачем подняла? Зачем домой принесла? Столько шуму из-за ерунды!

Гордая Каша ломаться не стала:

– Допустим, я видела у Зоей такие шпильки. И что с того?

– Да ничего! Вернем ей шпильку, и дело с концом.

– А при чем тут кладбище?

– Откуда я знаю? Шпилька почему-то там лежала, на ступеньках склепа. Может, Зося цветочки носила на гробы Збарасских?

– Она никогда этого не делает, – мотнула Каша головой.

– Ах, да не все ли равно! Давай лучше пойдем и послушаем, что про это говорят тетя и твоя мама.

Каша очень удивилась:

– Как это – послушаем?

– Обыкновенно – выйдем в коридор и за вешалкой спрячемся. Оттуда из гостиной все отлично слышно. Мне интересно знать, что они про шпильку говорят.

Кася снова вскинулась:

– Подслушивать? Это низко!

– Почему? Было бы низко, если бы они секретничали и друг другу душу изливали. Только они совсем не подруги и видятся всего-то раза три в год. Светская болтовня, ничего больше. Но я терпеть не могу, когда меня отсылают из комнаты со словами «Тебе это рано знать», а сами болтают про какое-нибудь малиновое варенье.

– Я никогда не подслушиваю! – упиралась Каша.

– Ну и пожалуйста! Ну и глупо! Пропускаешь много интересного. А я всегда, с самого детства, именно так и поступаю. Вообще-то няню с кухаркой куда любопытнее послушать, чем тетю – что в каком случае она скажет, я и так наперед знаю. Но теперь, когда речь идет о Зосиных сапфирах… Какая же ты, Кася, трусливая!

Лиза решительно встала и побежала на цыпочках к вешалке в коридоре. Туфли у нее все-таки немножечко поскрипывали, но вряд ли в гостиной это можно было расслышать. А вот вешалка подвела: из-за того, что стояла жара, одежды там было кот наплакал. Висели только какой-то убогий пыльник, наверное еще штабс-капитанский, да чье-то шелковое пальто с плесенным душком.

Лиза завернулась в полу пыльника. В это время Каша приблизилась к ней, причем в одних чулках. Неглупо! Лиза втащила ее под кров пыльника, и обе уставились на дверь гостиной, которая была рядом. Полузакрытая дверь оставила им для обзора порядочную щель. Щель эта светилась послеполуденным жаром, немного осаженным серенькими летними занавесками. В ней двигалось, чуть меняя очертания и скрипя стулом, большое белесое пятно: это тетя Анюта в своем бледном миткале сидела прямо напротив двери.

– Ах, дорогая, – говорила она своим светским голосом, – я никогда не трачу лишних слов, но я всегда, всегда на вашей стороне. Я сама так много страдала! Так много боли погребено в этой груди!

Мелькнула, блеснув колечком, теткина рука и прижалась к миткалю. Сочно скрипнул стул.

– Поверьте, я ценю ваше сочувствие, – отвечала, как всегда, в миноре Антония Казимировна, и слезы слышались в ее голосе. – Я очень одинока. Кася тоже ни с кем не может коротко сойтись. У нее нет подруг, хотя она всегда очень похвально отзывается о вашей Лизе.

Кася засопела рядом, и Лиза поняла, что ее смертельно ненавидят.

– Мать всегда страдает более всех, – сказала Анна Терентьевна, подхватив унылый мотив своей собеседницы и даже вздохнув на той же ноте. – Я тоже познала родительские радости и горести, заменив Лизе мать. Я так много страдала…

«Из-за меня, что ли?» – обиделась про себя Лиза. Она не помнила за собой тяжких грехов, которые заставляли теперь тетку стонать, тяжело вздыхать и даже всхлипывать в гостиной Пшежецких.

– Мы не только несчастны, но и отвержены, – прошептала Антония Казимировна. – У Зоей золотое сердце – если б вы знали, какое! – но она сумасбродка. Еще в прошлом году Лесковский делал ей предложение. Она колебалась. Пускай Песковский беден, необразован, некрасив собой, пусть ему сорок девятый год – но это был честный выход.

– Как интересно! Совсем как в «Бесприданнице», – шепнула Лиза Каше, но та обиделась за Зоею и так разозлилась, что ответила толчком в бок.

– Да, Зося колебалась! Но тут на беду в наш город в дополнение к прочим перевели еще и пехотный полк… Это ужасно! Зачем она только уродилась с такой красотой! – очевидно, в рукав или в платочек закончила Антония Казимировна: последние ее слова прозвучали слишком глухо.

– Я тоже молю Бога, чтобы Лиза имела скромную, неприметную наружность, – поддакнула Анна Терентьевна. – Только бы она не пошла в мать! Мой бедный брат мог бы сделать блестящую партию. Однако, встретив ветреную Александрину, которая, конечно, была хороша и…

Вдруг она поняла, что гребет в ложном направлении, и поправилась:

– Я хочу сказать, что мужчины так глупы, плоски и бесчестны! Даже лучшие из них. Мой бедный брат не исключение. А уж армейские нравы известны…

– Зося погибнет, – убежденно шептала Антония Казимировна. – Она сводит с ума всех мужчин, она ошалела от своей власти над ними, она погибнет!

Похоже, обе дамы заплакали. Лизе вдруг страшно захотелось свести с ума всех мужчин, как Зося. Каша нахмурилась и гневно вцепилась в край пыльника.

– Так и быть, я передам эту вещь Зосе, – высморкавшись, заговорила Антония Казимировна. – Всех ее безделушек я не знаю, но эта в ее вкусе.

– Как я рада! Наша няня такая бестолковая, – сказала Анна Терентьевна. – Уж и не знаю, какая нелегкая понесла ее на кладбище. Она любит разглядывать могилки, хотя сама совершенно неграмотная…

Ничего интересного, как и предполагалось! Лизе надоело скрываться под пыльником, который вполне оправдывал свое название. К тому же скрип мебели в гостиной говорил, что дамы зашевелились, встали и собираются прощаться.

Кася совсем сгорбилась под тяжестью совершенного ею преступления.

– Не тушуйся, – шепнула ей Лиза. – Ты же видишь, ничего страшного не произошло. Все живы!

Сама она чувствовала себя превосходно и теперь придумывала, каким образом объяснить тетке свою выходку. «Скажу, что так показалось интереснее, вот и придумала про склеп Збарасских, – решила она. – Тем более у Пшежецких дома кладбищенская атмосфера. Мы с тетей Анютой еще вместе и посмеемся над ними!»

Когда вечером она явилась в ларинскую беседку и рассказала близнецам, что ей удалось выведать, те пришли в восхищение.

– Все ясно! – крикнул Володька. – Пшежецкая – вот кто будет бомбисткой! То есть метать бомбу поручат именно ей.

– С чего ты взял? – усомнилась Мурочка.

– А на нее никто не подумает. Я сам недавно читал про случай то ли в Курске, то ли в Твери: приезжает к генерал-губернатору такая же фея, расфуфыренная в пух и прах. В руке у нее шляпная картонка, перевязанная розовой лентой, а под мышкой мопсик, тоже с ленточкой. Генерал-губернатор, естественно, начинает миндальничать, потому что дама на вид благородная. Она говорит, что полковничья дочка, только что из Петербурга и у нее в гостинице украли сто рублей. Генерал-губернатор ахнуть не успел, как фея швырнула в него картонку. А там бомба! Шум, гам, дым! Генерал в клочья!

– А фея?

– Фея в последнюю минуту выпрыгнула в окно, ее ждала пролетка с лихачом. Пустились вскачь, только их и видели!

– А мопсик как же?

– Да ну тебя, Маруся! Всегда к какой-нибудь ерунде привяжешься. Разве в мопсике дело? Ничего про него не пишут. Хотя, наверное, мопсик тоже выпрыгнул в окно – он же на ленточке был. Или на цепочке. Точно сказать не могу.

Что этот Володька мог сказать точно! Пока Лиза добывала сведения о шпильке с сапфиром, он болтался на Нети, ловил рыбу, стал черный от загара, как арапчонок. И подстригли его коротко-коротко – настоящий Чумилка! Наверное, все это время он и не вспомнил ни разу про поход на кладбище и про шпильку-улику. Для Мурочки, скорее всего, это тоже была детская игра, которая поначалу захватывает, а потом надоедает и без следа забывается.

Лизе стало и обидно, и скучно. Она все-таки нашла в себе силы спросить:

– А где же ваш сыщик Иван… Рябов, кажется?

Ванину фамилию она помнила прекрасно, но сам он не интересовал ее ни капельки.

– Рянгин, что ли? – шмыгнул носом Вова. – Ванька с отцом отправился на каменоломни. Когда вернется, не знаю. Ты, Лиза, не беспокойся: он уехал больной от любви. Худой, угрюмый! Мамонты его больше не интересуют. Я виделся с ним: взор его беспокойно блуждал, не в силах остановиться ни на одном предмете. Он бормотал что-то бессвязное, и тусклая бледность заливала лицо. Его руки были холодны как лед, сердце бешено билось…