Текст книги "Уйти красиво и с деньгами"

– Чумилка, перестань! – возмутилась Мурочка. – Терпеть не могу, когда смеются над чувствами.

Хотя Володька был заядлый врун, Лизе снова стало весело.

– Я вовсе не про любовь спрашиваю, – сказала она, – а про расследование. О шпильке я все узнала и даже вернула ее хозяйке. А вы ходили на кладбище, как обещали?

Володька замялся.

– Чумилка нигде не был, – сообщила Мурочка. – Зато накопал в саду червяков и наловил какой-то скверной рыбы, от которой кошку вытошнило. А на кладбище – ни ногой. Трусоват был Вова бедный!

– Я не трусоват! – горячо возразил Вова. – Лиза знает, что я не такого рода. Просто нам нельзя привлекать к себе внимание. Если начнем на кладбище толпами ломиться, сразу вызовем подозрение. Тут главное – осторожность и собирание улик по крупицам.

– И вы чего-нибудь насобирали? – спросила Лиза.

– Зря смеешься: многое у нас уже имеется. Во-первых, Рянгин ходил-таки на кладбище – правда, днем.

– Ага! Не все боятся сторожей и покойников, – вставила Мурочка.

Вова потерял терпение:

– При чем тут это? Я же русским языком сказал: Рянгин днем ходил, когда совсем не страшно. Он взял с собой лупу, обследовал вход в склеп. Впрочем, и без лупы понятно, что кто-то туда частенько наведывается. Ступеньки, которые вниз ведут, все в пыли, да и ветром нанесло туда всякого сору, листиков и палочек. Зато посередке чище – ясно, что там ходили. И не раз!

– Давно известно, что там кто-то бывает, – разочарованно заметила Лиза.

– Погоди! Рянгин посветил фонариком внутрь. Напротив ступенек и решетки глухая стена, а проход в подземелье идет в сторону. Ванька камушки стал кидать и выяснил направление – вправо и вниз. Теперь осталось только подобрать ключ к замку на решетке, отпереть его, сойти по ступенькам – и вот они, бомбы!

Лиза усомнилась:

– Неужели все-таки бомбы?

– Конечно! А что еще там может быть?

– Ой, как все это страшно! Привидения я еще могла бы пережить, – вздохнула Мурочка, – но оружие… Бомбы! Может, лучше в полицию сообщить? Как-нибудь анонимно?

– Стыдись! – шикнул на нее Вова. – Азеф[4]4
  Азеф Евно Фишелевич (1869–1918) – один из основателей и лидеров партии эсеров, ее боевой организации, провокатор, с 1893 г. секретный сотрудник Департамента полиции. Руководитель ряда террористических актов. В 1901–1908 гг. выдал полиции многих эсеров. В 1908 г. был разоблачен B.Л. Бурцевым и скрылся.


[Закрыть] в юбке! Нет, это не годится. К тому же полиция тупа, как сапог. Они влезут в склеп, а там нет ничего. Что мы тогда скажем?

– Как же ничего, когда ты уверяешь, что там бомбы? – удивилась Мурочка.

Вова таинственно повращал глазами и прошептал:

– В жизни не так все просто, как ты думаешь! Рянгин уверен, что бомбы – или что там у них? динамит? – не просто кучей лежат между саркофагами. В склепе должен быть тайник! А может оказаться, что нет бомб, просто эти люди собираются на кладбище, чтобы их никто не видел.

– Зачем?

– Ну, возможно, это не подполье, а шутка какая-нибудь дикая. Ведь Пшежецкая известная сумасбродка. Может, она туда нарочно поклонников водит, чтобы попугать – что называется, пощекотать нервы.

– Чушь какая! – фыркнула Мурочка.

– Не скажи! Она настоящая демоническая женщина. А у демонических как раз такие шуточки в ходу. Я читал, что Сара Бернар даже спала в гробу. Впрочем, мы все скоро узнаем.

– Каким образом?

– Думаю, Рянгин уже многое выведал. Если бы не его каменоломни, мы бы не сидели тут и не гадали. Он ведь что удумал: взял дома штоф водки и пошел к кладбищенскому сторожу.

У Лизы и Мурочки глаза полезли на лоб. Вова усмехнулся свысока:

– Что, скандализированы, кисейные барышни? Да, такова жизнь. Сыщику приходится на все идти ради дела. Кладбищенский сторож Матвеев, согласен, зверь. Но зверь сильно пьющий! Рянгин имеет подход к простому сословию – он у отца на стройках насобачился. Он решил подъехать к этому Матвееву, напоить его и все разузнать.

– И как? – в один голос спросили Лиза и Мурочка.

– Пока не знаю, – важно ответил Володька. – Слишком густой туман скрывает тайну мраморного склепа. Однако кое-какие осколки истины в наших руках. Во-первых, это естественное происхождение пресловутых кладбищенских огней и тайные сборища в склепе Збарасских. Во-вторых, шпилька с цейлонским сапфиром. И наконец, в-третьих, участие в этом деле демонической женщины. Еще немного, и поразительная тайна будет раскрыта!

– Ну и болтун ты, Чумилка!

6

Июнь пылал все жарче. Мостовые высохли, тропинки истолклись в едкую пыль, листья акаций и сирени повисли. Сад Копытиных заметно увял, и противники озеленения торжествовали: нечего было всю эту немочь сажать!

Дневное небо стало бешено-серым. В нем высоко, не сходя даже в полдень, висела маленькая бледная луна, будто надкушенная с одного боку. Сумерки тоже дышали зноем – засуха! Солнце садилось в жарком рыжем дыму. Дым этот ночью светился, и потому казалось, что вдали мерцает и подбирается к городу адское пламя, которое никак не может прорваться за заколдованную черту горизонта.

Однажды огонь все-таки показался собственной персоной.

В пятом часу няня Артемьевна куда-то засобиралась. Это было странно: после обеда она обычно дремала, а тут бодро облачилась в коричневую кофту со сборками на спине и черную юбку, изготовленную из такого бесконечного куска сатина, что в ее складках можно было заблудиться (что с Лизой и случалось лет до пяти). Голову Артемьевна покрыла синим, в розанах, выходным платком. Все эти замечательные вещи Артемьевна надевала, лишь когда собиралась покинуть пределы Почтовой улицы.

– Нянечка, ты куда? – удивилась Лиза.

– На Егорьевской горит, у Морохиных, – деловито сообщила Артемьевна.

Хотя Артемьевна, живя в Нетске уже около сорока лет, побывала и в цирке, и в балаганах, и в дощатом театре Сивкова, и даже в синематографе, ее любимым зрелищем оставались пожары. Деревянный, знойный летом, печной и морозный зимой, Нетск горел часто. Няня не пропускала ни одного пожара и всегда устремлялась на треск пламени и запах дыма своим ровным, прытким шагом. Идти иногда приходилось чуть ли не через весь город. Держась за ее руку, серьезная, вприскочку, бежала когда-то рядом и маленькая Лиза.

Анна Терентьевна строго запрещала эти варварские походы. Она стыдила Артемьевну и читала Лизе вслух книжку про злого императора Нерона, который любовался собственноручно подстроенным пожаром Рима, а потом бросал на растерзание цирковым львам бедных христиан. Конечно, Лизе Нерон не нравился: в книжке он был нарисован толстым, закутанным в простыню, из-под которой высовывались голые пятки. Однако они с няней ничего не поджигали, львов у них не было, потому стыдиться тяги к пожарам не получалось. А уж переделать Артемьевну – ее говор, ее несгибаемый нрав и ее представления о жизни, вывезенные из Перфиловки, – никому было не под силу.

В разные годы Лиза видела, как горели бесчисленные обывательские дома, сивковский театр, лютеранская кирха и даже сама пожарная часть. Однако теперь многое изменилось. Лизу перестал завораживать утробный рев огня, дымные тучи, визг, плач погорельцев, звон маленького пожарного колокола и набатных приходских, сияние медных касок и топот пожарных троек. Да и Артемьевна жила теперь своей домашней жизнью, отдельной от Лизиной. Поэтому нарочно смотреть пожары Лиза больше не ходила.

Однако в конце этого жаркого дня ей сделалось так душно и невесело, что она вышла из калитки вслед за Артемьевной. Нянина юбка и коричневая кофта-распашонка колыхались уже далеко впереди. Отовсюду бежали люди с воплями «Пожар! Пожар!». Поскольку Егорьевская была недалеко, и на Почтовую даже затягивало оттуда дымом, мимо одинцовской калитки народу двигалось множество. Лизу особенно поразила совсем древняя старуха, которая выползла из какого-то дальнего насиженного угла. Она была вооружена двумя толстыми палками и очень ловко ими орудовала, ковыляя на пожар с неправдоподобной скоростью.

Бежать Лиза не стала, но вместе со всеми пошла на Егорьевскую. Народу там собралось так много, что рассмотреть что-то было трудно. Лиза только видела, как над людскими головами пыхал жаром и лился вспять, в небо, многоструйный поток огня. Этот поток был огромный – гораздо выше того двухэтажного дома, который еще утром преспокойно стоял на его месте. Внутри огня громко хрустело, трещало, будто кто-то грыз деревянные кости дома Морохиных. Крики, стук и шум стояли неимоверные.

– Только полчаса горит, а как занялось! – охали рядом с Лизой знатоки.

– Чему удивляться – великая сушь.

– Э, не то! Не иначе как дом подожгли с четырех углов, – сказал кто-то басом.

– Говорят, что хозяин там, внутри был. Где ж он? Выскочить, что ли, не успел?

Дым быстрыми большими клубами валил прямо в небо, которое начало розоветь к вечеру. Закат, казалось, только наддавал жару. Пожарные уже не пытались спасти морохинский дом, как и соседний, малорослый, покосившийся. Тяжелыми струями из брандспойтов они обливали соседние особняки – хорошие, на каменных фундаментах. Народ ломал и растаскивал заборы. Из ближних домов стали выносить диваны, перины, связки картин. Вытащили вместе с прочей мебелью и большое, в рост, зеркало. Теперь оно, прислоненное к чужой ограде, беспомощно глядело в пестрое дымное небо и отражало все наискосок.

Вдруг огонь слегка прилег. Дым понесся над толпой, сыпя искрами и сажей. Толпа дохнула и подалась назад. Рядом с Лизой все закрестились.

– Вот и ветер, как на грех, – заговорили в толпе. – Только бы не так, как в позапрошлом годе – полгорода выгорит!

Ветер – злой, колючий суховей – загулял над землей, закрутил пыль в кольца и воронки. Огонь стал кидаться из стороны в сторону. Где-то рядом истошно закричала женщина – наверное, ее дом лизнул морохинский костер.

Соседние дома обливали теперь не только владельцы и пожарные, но и добровольцы. Они цепочкой, с ведрами, выстроились вдоль улицы и передавали воду с Нети, которая была в трех кварталах. В этой цепочке Лиза вдруг заметила белую рубашку-косоворотку и знакомую светлую голову. Она пробралась поближе, чтобы убедиться, в самом ли деле Ваня Рянгин таскает ведра вместе с мужиками (добровольцы были все из местных мещан, многие босиком и в домашних ситцах). Чистая же публика стояла в сторонке со скорбными лицами. Оттуда доносились слова «городской голова» и «водопровод». Толковали о водопроводе и фельдшер Скопин, и двое статистиков, и Адам Генсерский, помощник и секретарь адвоката Пиановича.

Молодые дальнозоркие глаза не обманули Лизу: да, Ваня Рянгин, краснолицый от усилий, с грязными полосами на белой рубахе, бегал по Егорьевской туда и сюда, таская громадные, полурасплесканные ведра. Его место в цепочке было между сутулым усатым верзилой в железнодорожной фуражке и шустрым пареньком из торговых. На своих каменоломнях Ваня в четыре дня медно загорел, а его волосы окончательно выцвели. Совсем дикарь!

Лиза продвинулась в первый ряд зевак. Она долго ждала, чтобы Ваня ее заметил. Он заметил и сразу стал бежать тяжелее и мельче, а его перепачканное сажей лицо скривилось то ли от улыбки, то ли от досады. Этого Лиза не разобрала, но все-таки помахала ему рукой. Он не ответил. Лиза решила, что ему стало обидно оттого, что он такой загнанный, потный и чумазый, а она стоит себе и красуется в небесно-голубом платье. И белые-то чулочки на ней, и щеки не в саже, а чистые, и не на пожар многие глазеют, а на нее.

– Все хорошеете, Бетти! – вдруг раздалось у Лизы над ухом.

Она засмотрелась на Ваню, а без этого давно бы поняла, откуда в толпе, меж запахов гари и пота, тянет одеколоном. От адвоката Пиановича, от кого же еще!

– Здравствуйте, Игнатий Феликсович, – вежливо отозвалась Лиза.

– Дикое зрелище, правда? – сказал Пианович ей в ухо, потому что кругом все галдели и причитали и в двух шагах ничего не было слышно.

Лиза только плечами пожала. Она не поняла, какое именно зрелище Пианович находит диким – самого пожара, его тушения или всеобщего лицезрения катастрофы.

– Жаль, что вы со стороны себя не видите, – продолжал Пианович, для звучности голоса проложив ладонь между своим ртом и Лизиным ухом. – Живописная, признаюсь, картина, в духе господина Репина. Посреди распаренной грубой толпы в чуйках, грошовых пиджаках и смазных сапогах стоит нечто воздушное, ангелоподобное. Неужели вы питаете слабость к подобным зрелищам?

– Я с няней сюда пришла, – соврала Лиза.

– Понятно. С этой румяной старушенцией, – улыбнулся Игнатий Феликсович. – Такие картины в ее вкусе. Только что-то я ее поблизости не вижу. Как же вам быть? Поискать няню? Привести к вам? Вас тут порядком затолкали. Вон и на ножку наступили, на белую туфельку, причем, как я посмотрю, какой-то медвежьей лапой.

Лиза опустила глаза на туфлю и вздохнула.

– Может, чуть в сторонку пройдете, где поменьше ажиотажа? – забеспокоился Пианович.

– Вообще-то я домой собралась, – сказала Лиза. Ей хотелось отвязаться от забот Игнатия Феликсовича.

Ваня все так же бегал со своим ведром по Егорьевской. Иногда он исподлобья бросал несчастный взгляд на голубое платье. Если б Пианович не дышал в ухо, Лиза, пожалуй, еще немного постояла бы на этом месте, наслаждаясь производимым впечатлением. Но теперь она отвернулась от огня и дыма. Пианович стал прокладывать ей путь в толпе.

Когда они выбрались из гущи зевак, Игнатий Феликсович озабоченно посмотрел по сторонам. Он даже на цыпочки поднялся.

– Пытаюсь определить, где ваша няня, – пояснил он.

– О, не беспокойтесь! – сказала Лиза. – Пусть остается! Няня всегда пожары до конца досматривает, а мне уже надоело. Я пойду домой.

– Позволите вас проводить?

«Не позволю! Отстаньте! Идите к черту!» – ответила бы ему Лиза, если б была девчонкой в ситцевой кофточке, перетянутой грубым поясом с собачьей пряжкой, и в козловых башмаках. Таких простецких девчонок на пожар сбежалось с полсотни. Зато ангелоподобных, в голубом, к тому же безупречно воспитанных, кроме Лизы, никого не было. Пришлось не только согласиться идти с провожатым, но еще и спасибо ему сказать.

В некотором роде Игнатий Феликсович сам был ангелоподобен и бросался в глаза элегантностью, светлой шляпой и приталенным пиджаком, нежно облегавшим его большой торс. В любой, даже не столь непрезентабельной толпе он сразу стал бы заметен. «Красавчик! И барышня-куколка!» – хихикнула ему и Лизе вслед какая-то бойкая бабенка.

Конечно, Игнатий Феликсович красавчик хоть куда – усы и бородка свежеподстриженные, улыбка любезная, нос римский, прочный, а глаза – светлый бухарский изюм. И принесла же его нелегкая на этот пожар! Как было бы хорошо, если б шла теперь Лиза по Егорьевской, а потом по Почтовой совсем одна. Глядела бы она в розовое небо и думала о своем. А теперь, голубушка, будь добра, ступай ровно, смотри на кончик носа и веди светскую беседу.

– Вы все-таки странное дитя, – говорил Пианович, заложив ближнюю к Лизе руку за спину, а другой ловко удерживая трость. Трость у него была щегольская, на среднем пальце темнел перстень с кровавой яшмой. – Когда я вас увидел на этом пожаре, я был поражен. Ваше лицо среди вульгарной толпы сияло ангельской чистотой и в то же время какой-то жестокой радостью. Что это было? Признайтесь, вы любите ужасные зрелища?

– Люблю, – назло Пиановичу сказала Лиза. – Особенно пожары. Хожу на них смотреть с трех лет. А может, и раньше, не помню. Знаете, чем пожар сильнее, тем лучше. Этот не особенно был хорош. Мне очень понравилось, как кирха горела – пламя было длинное, как громадная свечка. До самого неба! Очень красиво. Как видите, я совсем не ангел.

– Вы ошибаетесь, – пророкотал Игнатий Феликсович. – Испокон веку самые нежные и прекрасные женщины любили созерцать все страшное, особенно смерть – гладиаторские схватки, публичные казни, бой быков. Кстати, вы в нашем театре видели «Саломею» Уайльда?

– Нет. Тетя говорит, мне рано.

– Напрасно. Ведь это евангельский сюжет. Он вечен и всем возрастам рекомендован. Варнавин-Бельский неплохо играет Иоанна.

– Как можно поверить, что он много лет сидел в пустыне и питался акридами? Да в нем пудов десять!

Пианович рассмеялся:

– О, только попадись вам на язычок! Бедный Варнавин. А вам, стало быть, нравятся худощавые мужчины?

– Я просто уверена, что Иоанн Креститель был худощавым, как всякий аскет.

– Вы встречали аскетов?

Лиза вспомнила про вериги Дюгазона, но решила, что подобная осведомленность ангелу не к лицу. Она сухо ответила:

– Нет, не встречала. Это что-то из Средних веков.

– Люди во все века одинаковы, хотя на первый взгляд очень разнообразны – такой вот парадокс. В наше практическое время вы можете встретить римлян времен упадка империи, гордецов эпохи Возрождения. И средневековых аскетов тоже! Вы ведь знакомы с Антонией Казимировной Пшежецкой?

Лиза притворно удивилась:

– Она аскет? И ест акриды? А где она их берет?

– Какое вы еще дитя, Бетти! Какое дитя! – засмеялся Пианович.

Лизе нисколько не нравилось имя Бетти. Но Пианович всегда, с самого раннего детства, звал ее так – она казалась ему похожей на картинку из английского кипсека[5]5
  Кипсек – дорогое иллюстрированное издание. (Примем. ред.)


[Закрыть].

– С вами просто свежеешь душой, – вздохнул Игнатий Феликсович. – И вместе с тем вы уже совсем взрослая. Я проходил вчера мимо вашего дома и услышал звуки рояля. Сквозь открытое окно я видел – вы играли с изящной, неподдельной страстью!

Лиза не на шутку рассердилась:

– Вы, Игнатий Феликсович, наверное, смеетесь надо мной? Играю я ужасно. Я ненавижу Черни! С отвращением вколачиваю его этюды в рояль и хочу, чтобы клавиши поотскакивали и разлетелись по всей комнате. Мадам Колчевскую со всей ее музыкой я тоже ненавижу.

– Не наговаривайте на себя, – возразил Пианович. – Согласен, играете вы плохо. Даже очень плохо – скверно! Зато вы тонко чувствуете музыку. У вас было необыкновенно просветленное лицо на том благотворительном концерте, где вы с тетушкой…

«Вот прилипала! Хорошо, что наш дом уже виден», – подумала Лиза, а вслух чинно сказала:

– Да, я помню этот концерт. Вы там пели – «О, дитя», кажется.

– Вам понравилось?

– Не очень. У вас нехороший голос. Когда вы поете, похоже, будто большую черствую ковригу режут тупым ножом. Мелодекламация у вас выходит лучше, особенно Апухтин.

– У, как вы строги! – не очень искренне засмеялся Игнатий Феликсович. – И зарумянились, когда я о вашей игре отозвался нелестно. Значит, самолюбивы? И дерзки? И остры? Я знаю, в вас многие влюбляются.

– Не нуждаюсь в этом! И не люблю комплиментов, – надменно сказала Лиза, взявшись за кольцо своей калитки. – Хорошего во мне мало. Я не только скверно играю на рояле – я еще и рисовать не умею. И вышивать. И варить варенье. Не выношу арифметики и делаю грамматические ошибки. Зато я ловлю гусениц и лажу по деревьям, откуда меня иногда приходится снимать. Да, как же я забыла! Вы правы, я люблю кровавые и жуткие зрелища – пожары, порку дворницкого сына, разделку куриц. Я чудовище!

– Вы чудо, – сказал Игнатий Феликсович низким голосом и галантно придержал калитку. – Первый раз с вами как следует поговорил – и вот остаюсь в полном изумлении… Кстати, не забудьте напомнить вашей тетушке: у нас сегодня партия в пикет!

В тот вечер у Одинцовых Пианович играл в пикет блестяще, но все-таки Анне Терентьевне уступил. Лиза могла это видеть собственными глазами, поскольку тетка заставила ее сидеть в гостиной.

– Лиза, хватит быть букой, – решительно заявила Анна Терентьевна. – Близится время, когда тебе придется самостоятельно принимать гостей. Умение быть любезной хозяйкой не приходит в одну минуту. Надень белое с прошивками платье и ступай в гостиную. Будь немногословна, но мила.

Лиза белое, конечно, надела, но этим и ограничилась. Вместо обходительной хозяйки в углу, у лампы, сидела с книжкой в руках особа, совершенно отрешенная от мира. Волосы ее до сих пор отдавали пожарной гарью. Она старательно глядела на страницу, но ни слова не понимала: в это время она размышляла, как это Ваня Рянгин осмелился поить водкой страшного кладбищенского сторожа (интересно, чем там у них кончилось?). Или как это Ваня может вместе с мужиками таскать воду на пожаре? Причем босиком! Посреди городской улицы!

Сама Лиза летом на даче очень любила бегать не только без чулок, но и без туфель. Однако нынче, если они все-таки выберутся в Гиреево, тетка грозилась пресечь эти вольности. В самом деле, неприлично! Большинство знакомых Лиза никак не могла представить себе без обуви. Взять хотя бы Пиановича… У него, наверное, такие же круглые икры и толстые пятки, как у Нерона в книжке.

Лиза подняла глаза на группу играющих в карты. Игнатий Феликсович выделялся непринужденностью позы и особой белизной манжет. Она представила, что у адвоката под столом пятки без ботинок, и усмехнулась. Странно, но Игнатий Феликсович ответно усмехнулся в свою красивую подковообразную бородку и погрозил Лизе пальцем. Она тут же опустила глаза в книгу.

Итак, все отлично: Пианович не наябедничал Анне Терентьевне, что ее благовоспитанная племянница раскатывалась на качелях с незнакомым сыном подрядчика. Наверное, все это пустяк в наш свободный век. Тетя живет в прошлом, вот и придирается к самым невинным вещам. До чего смешно, что няня Артемьевна называет Пиановича Пьяновым! А еще она говорит, что он жил, как и другие, с дочкой Казимировны, то есть с беспутной Зосей. Но если няню послушать, так все со всеми живут или жили. Лизин отец, Павел Терентьевич, шутя говорит, что няня проповедует свободную любовь. Анна же Терентьевна только морщится – что за грубые нравы у простонародья! – и велит Артемьевне держать язык за зубами при Лизе.

Все-таки Нетск очень скучный город! Никаких интересных происшествий или новых лиц. Поневоле весь вечер ничего в голову не лезет, кроме этого Рянгина!

Гости стали расходиться только к одиннадцати. Чтобы избежать нудной церемонии прощания, Лиза сбежала в сад. Она бродила меж колючих кустов крыжовника, которые стали в сумерках неузнаваемо огромными. Надо же, целая неделя прошла с той ночи, когда они с Мурочкой ждали Ваню и Володьку с кладбища. Тогда точно так же повизгивали над головой комариные скрипки, и белые звезды неподвижно стояли в небе. У, эти комары!..

Как нарочно, гости подолгу любезничали с Анной Терентьевной у калитки, а потом не спеша брели по Почтовой. Из-за забора Лиза могла слышать их шаги и разговоры. Сначала прошествовал Пианович с мадам Колчевской – они наперебой ругали композитора Вагнера. Когда их поглотили тьма и тишина Почтовой улицы, восвояси двинулись Гизеры и старая Кодырева. Этих даже в ночи донимали хлебная дороговизна и грядущий из-за засухи неурожай.

Зашаркали еще чьи-то шаги, и дамский голос сказал:

– У Одинцовых, вы заметили, Лиза очень похорошела.

Кто это? Кажется, Тихуновская? Конечно, она, раз тут же встрял ее толстый муж:

– Не заметить трудно. Первая наша красавица будет!

– Зато глупа, как пробка, – вставила Глафира Пантелеевна Пушко, чья дочка, тоже Глафира, училась вместе с Лизой. – Представьте, ни в одном предмете ничего не смыслит. Посмешище класса!

– Э, голубушка! – хохотнул Тихуновский. – К чему красивой девушке ваши науки? Ее дело блистать да нашего брата подманивать. С этим и пробка справится!

Лизе очень захотелось высунуться из-за забора и окатить из лейки обоих – и Тихуновского, и мадам Пушко.

– Кажется, Анна Терентьевна очень рассчитывает на хорошую партию для Лизы, – важно сказала Тихуновская. – Это, пожалуй, единственный выход. Собственные их дела плохи.

– Какие, Ольга Михайловна, партии в наше время? – вздохнула Глафира Пантелеевна. – Повывелись! К тому же молодежь теперь все делает по-своему. Конечно, не вся. Моя Глашенька…

«Такая же толстая кадушка, как вы, мадам!» – про себя закончила Лиза. Кажется, парад гостей закончился, и теперь можно было потихоньку вернуться домой.

В столовой убиралась Матреша. Она громоздила на поднос чашки и закусочные тарелки. Получались целые башни, которые, к удивлению Лизы, всегда благополучно, не рухнув, доезжали до кухни.

Вдруг выяснилось, что сладкоежка Тихуновский заляпал вареньем чайную скатерть. Анна Терентьевна гневно воззрилась на следы его неловкости.

– Срочно скатерть в лохань, в холодную воду, – распорядилась она. – Не то синее пятно останется! До чего не люблю, когда Тихуновский долго засиживается…

– Так гоните его в шею, – посоветовала Лиза, стоя в дверях.

– А, Лиза, это ты? Где ты пряталась? Обязанность хозяйки – встретить и проводить гостей. Ты показалась сегодня неучтивой. Если ты весь вечер не желала поддерживать и оживлять беседу и вообще не проронила ни слова, так могла бы, по крайней мере, выйти на крыльцо и…

– Не могла! – возразила Лиза, на ходу выдумывая причину. – У меня живот схватило.

– Зачем же ты жуешь эту булку? На ней мак! Положи сейчас же, тебе категорически этого нельзя. Я велю Артемьевне запарить черемухи.

– Мне уже лучше, тетя.

– Так снова станет хуже! Положи булку, – приказала тетя Анюта.

– Я есть хочу. А папа где, в клубе?

– Нет, до сих пор на службе. Что-то там у них случилось.

Павел Терентьевич приехал домой на извозчике совсем уже в потемках. Лиза как раз собиралась спать и уже расплетала косу, но услышала в столовой голоса. Она потихоньку спустилась вниз.

Разговор отца с теткой оказался очень любопытным. Они оба непременно бы замолкли, если б Лиза появилась в дверях и принялась им желать покойной ночи. Поэтому Лиза осталась в соседнем со столовой кабинете, пустом и темном. Здесь стоял диван, на котором было удобно сидеть, поджав ноги.

– Этот пожар перепутал все мои планы, – жаловался отец. – Поди, Пианович весь вечер меня в клубе ждал!

– Он сегодня был здесь. Спрашивал, когда ты вернешься, – сообщила Анна Терентьевна. – Проиграл мне семьдесят копеек.

– О, Игнаша галантен, как никто! А я в это время, как проклятый, торчал на пожаре. Потом мотаться пришлось по всяким надобностям.

– Это тот пожар, что у Морохиных? Ты-то, Паня, тут при чем? – удивилась Анна Терентьевна.

– Мы с Семеновым этот дом страховали совсем недавно. И на тебе – пожар. Поджог подозреваем. Дело, похоже, нечисто.

«Последнее время я только и делаю, что подслушиваю. Даже Кашу бедную совратила! – вздохнула Лиза, удобно обняв подушку-думку и прислонившись щекой к репсовой обивке дивана. – Я с ней согласна: подслушивать глупо и низко. Это ребячество. Няня говорит, что я такая пролаза потому, что у меня нет братьев и сестер, и маленькой я очень скучала дома. Наверное!

Мои прятки – дурная привычка, все равно что грызть ногти. Надо избавляться. Ладно, сегодня в последний раз буду плохой, потому что пожар, поджог и дело нечисто!»

– Анюта, помилуй! Я сегодня пять раз в разных концах города пил чай с сайками, – застонал в столовой Павел Терентьевич. – Нет ли чего другого? На бутерброды я тоже смотреть не могу!

Анна Терентьевна поспешно удалилась в кухню, но Лиза знала, что обсуждение поджога у Морохиных продолжится – тетка очень любопытна, хотя, как светская дама, скрывает этот порок от посторонних.

Павел Терентьевич осмотрел принесенные сестрой новые яства.

– Одна дрянь тут осталась, – сказал он, ткнув курицу. – Гляди, даже гузку кто-то отъел!

– Мы же, Паня, обедали, – оправдывалась Анна Терентьевна. – Ты сам сказал, чтоб тебя не ждали. Кстати, гости пили чай, осталось немного колбасы…

Павел Терентьевич ехидно воскликнул:

– Чтоб твой любимый Тихуновский да не доел колбасу? Должно быть, совсем скверная. Ты у Зубова, что ли, брала, Анюта?

– Нет, конечно, у Коковина. Просто Тихуновскому доктор жирное запретил. Сегодня он на варенье налег – всю скатерть измазал.

– Так не зови его всякий день! Он ведь и чашки бьет.

– Зато он любезен, – возразила Анна Терентьевна. – Дам непрестанно смешит, вносит оживление. Только когда засидится, голова начинает от него болеть. Кстати, он говорит, что сегодняшний морохинский пожар – явление абсолютно естественное, потому что стоит сушь.

– А Тихуновский несет чушь, – жуя, сострил Павел Терентьевич. – Поджог тут, натуральный поджог! К девяти вечера все выгорело, и наше страховое общество начало следствие. Соседи показали, что дом вспыхнул сразу в трех местах – с крыльца, с черного хода, да еще в гостиной за занавесками полыхнуло. Мальчишки с голубятни, вдова Короткова, торговец щетками Панов, который как раз мимо проходил, – все поют в один голос, хотя совершенно порознь и разным агентам.

– Может, пожар подстроил какой-то недоброжелатель Морохина? Не мог же он сам…

– Еще как мог! Позавчера он с племянником купил в лавке три большие бутыли керосину. Зачем, спрашивается?

– Про запас.

– А у себя на службе, в банке, он семьдесят тысяч казенных на себя переписал тоже про запас? И тут же, гусь, получил наличными! Растрата только сегодня раскрылась, когда он на службу не вышел, а дом его загорелся.

– Паня, я не верю! – воскликнула Анна Терентьевна. – Морохин такой смирный был, богобоязненный, вдовец. Зачем ему все это?

– Любовь, Анюта, любовь! Седина в бороду – бес в ребро. Как стал твой смирный вдовец заезжать к соседке нашей бывшей, так и попал, как кур в ощип.

Анна Терентьевна всплеснула руками:

– Ах! Мне говорили, а я не верила!

– Ты, Анюта, слишком хорошего тона, чтоб подозревать в приличных людях темные страсти. Между тем Морохин влюбился, как цуцик, и свез этой бестии Пшежецкой конторские семьдесят тысяч. Да еще и завещание на дом на нее оформил! Хотел страховку получить, вот и устроил поджог. Верно, его Пшежецкая надоумила: она любовников в один присест потрошит. Только Морохин, похоже, перестарался.

– Что такое?

– Да не найдут его нигде. На службу не вышел, из дому вроде бы не выезжал. Зато на пожарище – там, где сени, – обнаружен обгорелый человеческий костяк. Черный, просто головешка! Скорее всего, это Морохин и есть.

– Боже! – Анна Терентьевна медленно перекрестилась.

– Только изжога от этой колбасы, – кротко пожаловался Павел Терентьевич. – Жажда у меня, как у верблюда, а чай стылый…

– И без чаю жарко, – отмахнулась Анна Терентьевна.

– А Тихуновскому не жарко было? Однако этот дорогой гость кипяток у тебя хлебал. Жажда, Анюта, жаром и потом лучше исходит – подобное лечи подобным. Или хоть квасу бы… Но что для жары совсем нехорошо, так это шампанское, даже со льда. Пришлось отхлебнуть глоток – у язвы этой Пшежецкой был вечером. Представь, сидит она в своем будуаре в каком-то розовеньком неглиже и шампанское тянет. У ног ведерко со льдом, а оттуда еще две бутылки торчат.

Анна Терентьевна гневно нахмурилась:

– Что ты делал в этом вертепе, Павел?

– Так страховка-то морохинская, оказывается, тоже на нее переписана. Ей и платить будем, если поджог не подтвердится. Но он подтвердится у меня, как миленький! В лепешку расшибусь, а докажу.

– Пусть так, пусть зашел по службе, – неохотно согласилась Анна Терентьевна. – Но как ты, порядочный человек, отец молодой девушки, мог оставаться наедине с этой гарпией?

– Почему наедине? У нее уже и Адам Генсерский сидел (его Пианович прислал, он же семейный адвокат). И следователь Заварзин там был, и Колесников из банка.