Текст книги "Москва в эпоху Средневековья: очерки политической истории XII-XV столетий"

У нас нет оснований подозревать автора в неадекватности описания[49]49
  Об источниках сочинения Джувейни «История завоевателя мира» см.: [Тизенгаузен 1941: 20].


[Закрыть], разве что в некоторой восточной эмоциональности. К некоторым из его наблюдений нам предстоит еще обратиться, но пока вновь укажем на связь привозимых материальных даров-подарков и совсем иной природы «отдарков»: «он жаловал льготные грамоты и ярлыки»[50]50
  Возможно, в этой плоскости лежит и объяснение отмеченной Плано Карпини «скупости» монголов. За приношениями-подношениями разнообразных даров он не рассмотрел сути «отдарка» – получения властных полномочий.


[Закрыть].

Ярлыки известны и русско-монгольским княжеским отношениям. В отечественной историографии принято видеть в них своеобразный объект купли-продажи, достигавшийся по принципу «цель оправдывает средства». «Великокняжеский владимирский стол был там (в Орде. – Ю. К.) предметом торга и переторжки; покупной ханский ярлык покрывал всякую неправду», – писал, например, В. О. Ключевский [Ключевский 1988: 41].

Другое объяснение предлагает Л. Н. Гумилев. «Ярлык – это пакт о дружбе и ненападении. Реальной зависимости он не предполагал. Батый посылал ярлыки к правителям Рума, Сирии и других стран, от него независимых» [Гумилев 1989: 525]. Таким образом, Л. Н. Гумилев также рассматривает ярлык, исходя из рационалистических позиций, хотя и по-иному.

Нам представляется вполне обоснованным включение ярлыков в систему архаических норм и обычаев, в данном случае – дарообмена. Ярлыки на княжение, дававшие князьям самостоятельность в своих действиях на русских землях, становятся главным «отдарком» со стороны монгольских ханов. «Ярослав, буди ты стареи всем князем в Русском языце», «расудив им когождо в свою отчину», «почтив отпусти в свою отчину» – такого рода формальностями заканчивались многие посещения Рюриковичами Орды[51]51
  Говоря о «визите» Ярослава Всеволодовича в 1243 г., Л. Н. Гумилев подытожил его так: «По сути дела, это был союзный договор, обставленный по этикету того времени» [Гумилев 1989: 509]. Он, как нам кажется, близко подошел к разъяснению ситуации. «Этикет того времени» заключался в активном использовании архаических комплексов, в данном случае института «подарка-отдарка».


[Закрыть]. С прагматической точки зрения этот эквивалент был более весомым, ибо означал, по сути, политическую свободу и для русского княжья и, в широком смысле, для русских земель. В архаической – иррациональной для нас – системе координат в этой ситуации сохранялось безусловное равновесие[52]52
  В. М. Крюков, сравнивая древнекитайские «пожалования» с европейской «инвеститурой», пишет, что в них «безусловно, наличествует “инвеститурный”элемент, но это лишь одна из его сторон. Институт инвеституры в раннефеодальных обществах – это видоизмененная форма архаического дара, стадиально более поздняя. Дары здесь уже превращены в чистый символ, знак, утративший какой бы то ни было экономический смысл» [Крюков 1987: 9]. Мы полагаем, что в русско-ордынских отношениях, судя по всему, сохраняется еще именно «форма архаического дара». Отсюда эквивалент материальной (экономической) и политической составляющих.


[Закрыть]. Язык общения на уровне этносов представителями высшего ранга этих этносов, таким образом, был найден.

Сакральность «духа» и «буквы» ярлыков (об этом см. ниже) определяла своеобразное равенство их как «отдарков», а даров – как материальных благ, привозимых князьями.

Более того, близкими являлись и непосредственные функции-последствия таких «подарков-отдарков». И те и другие способствовали стабильности власти соответственно князей и ханов. Получение ярлыка, безусловно, означало не столько укрепление в целом, сколько защиту власти конкретного князя. В то же время, как отмечалось, и полученные подарки ханы использовали для раздачи своему окружению и в целом народу. Раздача богатства – имущества – также означала укрепление и определенный иммунитет власти тех или иных правителей [Фроянов 1980: 137–144, 146–149].

В русско-ордынских отношениях возникали и, так сказать, ситуации наоборот. Интересен случай, уже отмеченный нами, когда за военную помощь в 1277 г. хан Менгу-Темир «одарив» русских князей [ПСРЛ, т. XXV: 152]. То есть на этот раз в качестве «подарка» выступает военная помощь, а собственно материальный эквивалент фигурирует как «отдарок». Но все же обычно даром с русской стороны было некое материальное богатство, а ответным – ярлык как своеобразная гарантия покровительства, с одной стороны, и самостоятельности в действиях – с другой.

Практика даров в рамках системы даннических отношений между Русью и Ордой была продолжена и в XIV в. Так, А. А. Горский подчеркивает, что в 1331 г. Иван Калита получил все великое княжение «путем щедрых даров и обещания больших выплат» [Горский 1995: 40].

К такого рода «политическим дарам» можно отнести и «покупку» Нижнего Новгорода в 1392 г. Василием Дмитриевичем. Великий князь «нача просити Новагорода Нижняго» у татар. Они удовлетворили его «просьбу»: «Безбожныи же Татарове взяша и сребро многое и дары великии, и взя Нижнии Новъградъ златомъ и сребромъ, а не правдою» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 162].

Можно видеть здесь, конечно, только грубую куплю-продажу [Кучкин 1984: 231, 255], но, кажется, та эпоха требует снисхождения и к другого плана ценностям как ее реалиям. То, что было связано с куплей-продажей, летопись и отмечала соответствующим термином (как с «куплями» Ивана Калиты). Здесь же другая терминология: «просити», «взяша», «взя».

Для рассматриваемого сюжета о дарах как реалиях русско-ордынских княжеско-ханских отношений небезынтересными представляются и следующие наблюдения.

Известно, что частым «гостем» Орды был Иван Данилович Калита. Но, пожалуй, в этой своеобразной «челночной дипломатии» не было равных его сыну Семену Ивановичу. Еще до его великого княжения, в 1339 г. (отъезд произошел после убийства ордынцами тверского князя Александра Михайловича), его с «братиею» «съ любовию на Роусь отпустиша и приидоша изъ Орды на Роусь пожаловани Богомъ и царемъ» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 51]. В 1340 г., вернувшись от хана, он уже «седе… на столе въ Володимери въ велицеи съборнеи церкви святыя Богородици на великомъ княжении всея Руси» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 53]. В 1344 г. «выиде изъ Орды князь великии Семенъ Иванович [ь], а съ нимъ братиа его князь Иванъ да князь Андреи, пожаловани Богомъ да царемъ» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 56]. То же произошло в 1347 и в 1350 гг. [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 58, 59] (см. также: [Насонов 1940: 109]).

Посещение ханской ставки имело место при интронизации очередного хана, санкции на стол нового князя, а также в связи со спорными вопросами межкняжеских отношений. Жалованные ярлыки давались как утверждающие, так и подтверждающие. Но слишком уж часто ездили московские князья в Орду в 30–50-х годах XIV в. С какими целями? Л. В. Черепнин прокомментировал столь частые поездки Семена Ивановича следующим образом. «Продолжая ту тактическую линию в отношении к ордынским ханам, которая была намечена еще Иваном Калитой, князь Семен Иванович систематически ездил в Орду, очевидно, для внесения в ханскую казну дани и для выражения своего подданства хану» [Черепнин 1960: 532] (см. также: [Насонов 1940: 109–111]). Нам представляется, что о целях и результатах поездок говорят и те мероприятия, которые затеваются или реализуются сразу же после возвращения князей или митрополитов от ханов. Так, в ноябре 1339 г. по возвращении Семена «замыслиша заложити роубити городъ Москву, а кончаша тое же зиму на весну…» [ПСРЛ, т. X V, вып. 1: стб. 51]. В 1344 г. после «выхода» из Орды митрополита Феогноста «початы быша подписывати на Москве две церкви камены светаа Богородица да святыи Михаил» соответственно греческими (митрополичьими) и русскими «писцами князя великаго Семеновы Ивановича» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 55–56]. В 1345 г. весной (осенью возвратился Семен Иванович) стали расписывать церковь «святаго Спаса на Москве» [ПСРЛ, т. X V, вып. 1: стб. 56]. В 1346 г. была закончена роспись трех каменных церквей: Св. Спаса, Св. Михаила и Св. Иоанна Лествичника. Кроме того, «мастеръ Борисъ слилъ три колоколы великие и два малые» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 56–57]. В 1350 г. «кончанъ бысть притворъ приделъ каменъ оу церкви святаго Спаса на Москве» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 59–60].

Можно, конечно, отнести все это на счет совпадений или случайностей. Можно, к примеру, объяснить «сезонность» или «чрезвычайность» строительства и художественного оформления московских храмов при Иване Калите и его наследниках, как это делает М. Н. Тихомиров, «пришлостью» мастеров [Тихомиров 1957: 21–23]. Но слишком уж четко выстраивает летописец этот «причинно-следственный» ряд: после известия об ордынской поездке – информация о строительных и художественных делах. Понятно, что эти мероприятия были дорогостоящими, на осуществление их нужны были средства. Поэтому напрашивается мысль: уж не на «царевы» ли дары все это свершалось? Или, может быть, просто удавалось что-то удержать с согласия хана? Нам кажется, что эти предположения не совсем беспочвенны.

Для русско-ордынских второй половины XIV–XV вв., а затем русско-крымских отношений характерными становятся постепенное сближение и эволюция фиксированного и выраженного в денежном измерении даннического сбора в откуп-дар. М. Н. Тихомиров в качестве своеобразного водораздела называл Куликовскую битву. После нее, писал он, «ханские ярлыки на великое княжение, так называемое царево жалование, сделалось почти фикцией, а дань, уплачиваемая в Орду, получила характер откупа от грабительских нападений. Татарский “выкуп” был тяжел, но уже не имел характера систематической дани, получаемой Золотой Ордой с русских земель» [Тихомиров 1955б: 24][53]53
  Ср.: [Павлов 1958: 100, 108–109]; см. также: [Развитие русского права 1986: 257].


[Закрыть].

Механизм взаимоотношений Руси и Крыма рассмотрен в работах Н. И. Веселовского, В. Е. Сыроечковского, П. Н. Павлова. Последний пришел к выводу, что «уже с 1476 г., когда приходилось оплачивать “дружбу” хищных крымских феодалов, а затем откупаться от их набегов, “ординский выход” перестал соответствовать понятию дани в точном смысле слова» [Павлов 1958: 106]. В. Е. Сыроечковский подчеркивает, что «московская дипломатия твердо отстаивала ту точку зрения, что “поминки” не дань, а добровольное пожалование великого князя». Он же отмечает и такую любопытную деталь: «Среди этих подарков следует выделить особую группу “запросных”, т. е. посланных в ответ на тот или иной “запрос”. Каждый запрос предполагал возможность ответного запроса. Иногда обмен запросными поминками переходил в прямую торговлю. В “запрос” шли наиболее редкие и дорогие вещи» [Сыроечковский 1935: 59].

Таким образом, русско-татарские княжеско-ханские отношения XIII–XIV вв. нельзя сводить исключительно к жесткому политическому и военному противостоянию. Безусловно, они ярче и многограннее. Мы попытались рассмотреть их под нетрадиционным углом зрения. Действительность русского и монгольского средневековых обществ была достаточно архаичной. В их взаимоотношениях это проявилось в даннических отношениях, частью которых первоначально была система подарка-отдарка[54]54
  То же наблюдалось и в отношениях монголов с армянскими и грузинскими правителями и прочими вельможами [Киракос Гандзакеци 1976].


[Закрыть]. Ее функционирование можно увидеть при первых контактах русских князей и татарских ханов. В дальнейшем она, по сути, сливается с данью и заменяет ее.

В летописных сообщениях привлекает внимание и то обстоятельство, что при посещении Орды русскими князьями ханы их «почти… великою честью» или «почтив… честью достоиною». Что это могло означать?

Ученые обращали внимание на указанную летописцами «честь» русским князьям со стороны монгольских ханов. Л. В. Черепнин отмечал, что, «стремясь держать Русь в повиновении, ордынские ханы действовали не только устрашением. Они пытались опереться на определенные социальные силы; дарами, льготами, привилегиями привлечь к себе часть князей, бояр, духовенства» [Черепнин 1977: 200]. Н. С. Борисов писал о том, что в летописи «подчеркивается ханская “честь” русским князьям». Но как это им объясняется? Во-первых, тем, что «многие князья вступили на путь сотрудничества с Ордой». Во-вторых, тем, что «в условиях сильной татарской власти резкие обличения захватчиков и их пособников князей в таком официальном документе, каким являлась летопись, были невозможны» [Борисов 1976: 129].

Безусловно, в этих выводах доля истины имеется. Но нельзя ли увидеть в летописных формулировках о «чести» действительно определенные почести, воздаваемые ханами князьям, понятно, исходя из монгольского понимания отношений между ними?

Вопрос о «зависимых отношениях», отразившихся «на обрядах, которыми сопровождались аудиенции русских князей у татарских ханов», и на приемах «русскими князьями ханских послов», ставился в свое время В. И. Саввой. Считая, что «об обрядах этих русские источники умалчивают по понятной причине», в основу своих выводов он положил известия иностранцев [Савва 1901: 211–212, 215]. Н. И. Веселовский попытался подойти к ним, исходя из восточных традиций посольского этикета. Тем не менее и он говорит о «неуважении», «унижении» и «оскорблении» послов, посещавших монголов [Веселовский 1911].

Здесь, полагаем, необходимы некоторые пояснения. Во-первых, как мы знаем, русские летописи отнюдь не молчат по этому поводу. Подробно большинство из них не повествует, но неоднократно указывает о «почтении» русских князей в ставке. Вместе с тем это немногословие может говорить об обычности, обыденности этих, отнюдь не унизительных, процедур. Во-вторых, что касается сочинений иностранцев, то здесь следует отличать сведения авторов XIII в., видевших непосредственно многие ритуалы (но, как мы подчеркивали, не всегда осознавших их суть), и «писателей» XVI в. (о сообщениях последних см. ниже).

До нас дошло описание ханского «приема» в изображении Плано Карпини. «…мы видели при дворе императора, как знатный муж Ярослав, великий князь Руссии, а также сын царя и царицы Грузинской, и много великих султанов, а также князь Солангов не получали среди них никакого должного почета, но приставленные к ним Татары, какого бы то низкого звания они ни были, шли впереди их и занимали всегда первое и главное место, а, наоборот, часто тем надлежало сидеть сзади зада их» [Путешествия 1957: 34].

Видимо, для данного случая уместно – в качестве комментария – привести эпизод из сочинения Киракоса Гандзакеци. Он рассказывает, что, не выдержав осады, армянский князь Аваг «вознамерился сдаться в руки врага». Вначале состоялось довольно резкое «выяснение отношений», но затем монгольский военачальник Чармагун, несмотря на то что «велел ему сесть ниже всех вельмож, сидевших при нем», «приказал устроить великий пир в честь [Авага]». Заметив, что Аваг и его спутники демонстративно не едят принесенную пищу, Чармагун «приказал подать им то, что они просят». «Назавтра он посадил [Авага] выше многих вельмож. И так изо дня в день он оказывал ему больше почестей, пока не посадил его вместе с вельможами по рождению» [Киракос Гандзакеци 1976: 164–165].

Как объяснить всю эту ситуацию? Здесь мы видим в некоторой степени сочетание несочетаемого. С одной стороны, явно унижающее княжеское достоинство «сидение» «ниже всех вельмож», но с другой – пир в честь этого же самого «униженного» Авага. Еще больше странного в последующем росте «авторитета» армянского князя. Видимо, все-таки необходимо говорить не о каких-то сознательных унижениях со стороны монголов, а об их понятии иерархии и связанном с этим этикетом[55]55
  Похожая ситуация имела место и в случае посещения «вежи» Бату-хана Даниилом Галицким в 1245 г., о чем подробно рассказывает Ипатьевская летопись [ПСРЛ, т. II: 806–808). «Он (Даниил. – Ю. К.) должен был низко склониться перед ханом, но принят был милостиво, и ему всячески высказывалась благосклонность», – так прокомментировал этот эпизод Г. В. Вернадский [Вернадский 1997а: 150]. См. также: [Котляр 1997: 119, 120]. Видимо, с таким обобщенным объяснением событий можно согласиться (как, впрочем, и с тем, что галицкий князь пребывание в ханской ставке использовал в своих целях. См.: [Вернадский 1997а: 152]). Что же касается довольно эмоционального пассажа летописца «О, злее зла честь Татарьская», то он более напоминает высокохудожественный прием, нежели отражение действительности (Н. Ф. Котляр также пишет о «взволнованном, эмоционально-лирическом отступлении» [Котляр 1997: 119–120]. Ср.: [Соловьев 1988, т. 3–4: 169–170; Гумилев 1989: 525–526]).


[Закрыть].

Возвращаясь к описанию Плано Карпини, отметим, что он к тому же обрисовал лишь фрагмент пребывания посольств у монголов – один из «приемов» хана. Как развивались события дальше, он, возможно, не знал. Но можно предположить и другое. Н. И. Веселовский не без оснований отмечал, что известия Плано Карпини (равно как и Рубрука и Марко Поло) «относительно церемоний и обстановки» страдают незаконченностью, незавершенностью [Веселовский 1911: 18]. Это заключение представляется вполне вероятным в свете сопоставления его рассказа с сообщениями Киракоса Гандзакеци и об Аваге, и том же посещении монголов грузинскими царевичами. В отличие от католического монаха армянский монах пишет о достойном их пребывании там. «А они (царевичи. – Ю. К.) поехали к Гиуг-хану, который любезно принял их» [Киракос Гандзакеци 1976: 195].

Нам известны и другие нормы монгольского этикета, необходимые при посещении монголов.

«У татар прибывший посол должен был становиться перед ханом на колени – обычай, заимствованный от китайцев… Едва ли может быть сомнение в том, что все русские, допускавшиеся к хану, обязаны были исполнять это требование», – писал Н. И. Веселовский [Веселовский 1911: 14]. На эту сторону взаимоотношений обращал внимание и Б. Шпулер, нарисовавший прием, так сказать, в лицах. «В то время как переводчик, читавший письмо хана… сидел на специально приготовленном для него сидении, покрытом дорогими собольими шкурами, князь со своими приближенными должен был стоять. После прочтения он бил челом и становился на колени» [Spuler 1943: 360]. К этому Б. Шпулер делает чрезвычайно важное дополнение. Оказывается, любой «посол должен был вести беседу с ханом в коленопреклоненном положении. Разговор не всегда начинался сразу. Иногда властитель выжидал некоторое время. Послу же было строго запрещено начинать беседу» [Spuler 1943: 354].

Здесь, таким образом, важно подчеркнуть, что «должного почета» были лишены не только представители – правители зависимых стран, но и всех прочих государств[56]56
  «Считая хана своего “повелителем всех людей”, татары не делали различия между подданными хана и представителями непокоренных ими народов; как ханские подданные, так и послы от последних должны были говорить, перед ханом стоя на коленях» [Савва 1901: 212–213].


[Закрыть]. Подтверждение этого, в частности, мы находим в отношениях Золотой Орды с египетским двором. Как известно, Египет находился отнюдь не в подчиненном положении к Джучиеву улусу, хотя и всячески старался заручиться его поддержкой. Обе стороны неоднократно обменивались посольствами, привозившими (особенно египетское) богатейшие дары [Закиров 1966: 44–97]. Об одном из приемов египетских послов сохранились достаточно подробные известия.

В начале 60-х годов в Сарай прибыло египетское посольство, которое принимает Берке-хан. Кроме Берке, сидящего на троне, в шатре сидели 50 эмиров. Когда были введены послы, они передали хану письмо султана, соблюдая предписанные правила этикета. Затем Берке велел послам перейти с левой стороны на правую и встать позади эмиров. Церемонией предписывалось, «когда от них будет взята грамота, перейти на правую сторону, присесть на оба колена» [Закиров 1966: 47; Тизенгаузен 1884: 192, 63–64]. После этого письмо было переведено на тюркский язык и зачитано Берке. Хан и все присутствующие были довольны его содержанием. Берке велел подать послам угощение: кумыс, вареный мед, мясо и рыбу. На следующий день на пир послов пригласила ханша Джиджек-хатун [Тизенгаузен 1884: 193, 64]. По завершении посольства (через 26 дней) Берке вручил послам ответные грамоты и отправил с ними своих послов [Тизенгаузен 1884: 193, 64].

Во всех приведенных сообщениях, безусловно, бросается в глаза униженность, по нашим представлениям, правителей или послов перед монгольским ханом: это и коленопреклонение, и отсутствие права первого слова. Но вот что говорит применительно к такого рода ситуациям этнографическая наука. У монголов «с точки зрения норм этикета большое значение имела поза, а точнее говоря, способы сидения в юрте, которым должны были следовать люди в соответствии с их возрастом и социальным положением, в будни и праздники» [Жуковская 1988: 115–116]. Одна из поз – «поза стояния на коленях; в ней заложен некоторый уничижительный оттенок, так как на колени должны были становиться простолюдины при появлении своих ханов и нойонов, а также императорских чиновников. Однако та же самая поза коленопреклонения, если она принималась с целью пожелания мира и благополучия вышестоящим по социальному рангу… уже не считалась унизительной, а, напротив, благожелательной» [Жуковская 1988: 116].

Объяснения имеются и по поводу отсутствия права говорить прежде хана. «В Монголии не принято с ходу задавать вошедшему гостю вопросы: кто он, откуда и зачем прибыл. Гость тоже не должен торопиться выкладывать все о себе, если он, разумеется, не гонец, спешащий по делу. В степи все делается не спеша, и процедура знакомства гостя и хозяина не составляет исключения» [Жуковская 1988: 115]. Безусловно, эти нормы общения в еще большей степени были характерны для средневекового монгольского общества.

В русских источниках мы находим и довольно пространное описание «чести», оказываемой в Орде русским князьям. В «Книге Степенной царского родословия», а также в «Летописце великия земли Росиския» (Мазуринский летописец) приводится Житие Федора Ростиславича, князя Смоленского и Ярославского [ПСРЛ, т. XXI: 307–311; ПСРЛ, т. XXXI: 79–80]. Житие насыщено рядом конкретных подробностей о взаимоотношениях князей и ханов, князей и местного русского общества. В данном случае нас будет интересовать само пребывание Федора Ростиславича в Орде. Однако прежде несколько слов о происхождении и репрезентативности этого источника.

Житие Федора было исследовано Н. И. Серебрянским [Серебрянский 1915: 222–234] (см. также: [Насонов 1940: 60–61]). Он пришел к выводу, что на рубеже XV–XVI вв. к древнейшей (проложной XIV в.) редакции были добавлены «сообщения о житии благоверного князя в Орде» [Серебрянский 1915: 231]. Источником своим они имели «местную летопись, не дошедшую до нас», со внесенными в нее «приблизительно в XIV в.» «устными рассказами и припоминаниями». Этим же источником воспользовался и составитель Степенной книги, воспроизведя (в отличие от редакции рубежа XV–XVI вв.) «текст этого памятника свободнее, подновил его слог и распространил содержание новыми риторическими вставками» [Серебрянский 1915: 231, 232–233, 234].

Насколько достоверны сведения прошедшего столь сложный путь памятника? Н. И. Серебрянский полагал, что «отношения князя к татарам идеализированы» [Серебрянский 1915: 231]. А. Н. Насонов, также указывая на «освещение, выгодное для князя», все-таки акцент делает на историчность житийных сведений: «Основной фактический материал житийного рассказа вполне согласуется с показаниями летописных сводов и укладывается в рамки летописных известий, дополняя их и поясняя» [Насонов 1940: 60–61]. Нам представляется, что как доказательная сторона дела[57]57
  Вот сопоставление сведений летописей и жития, приведенное А. Н. Насоновым. «Во-первых, по тексту жития, Федор Ростиславович получил Ярославль в согласии (“совещаниемъ”) с ростовскими князьями Борисом и Глебом. Из летописей (Лавр., Симеон., Акад.) мы также знаем, что уже в 1276 г. Федор Ростиславович был ярославским князем и что, находясь в отношениях свойства с Глебом Васильковичем (был его “сватом”), слушался последнего или, во всяком случае, действовал в согласии с ним (в 1278 г. Глеб “посла сына своего в Орду съ сватомъ Федоромъ Ростиславичем” (Симеон. л.). Во-вторых, по тексту жития, Федор Ростиславович жил продолжительное время в Орде, и хан приблизил его к себе. По данным летописей, близость князя к Волжской Орде также не подлежит сомнению (в 1278 г. он принимает участие в походе на Кавказ с войсками Менгу-Тимура; в октябре идет в Орду для участия в новой войне; в 1281 г. вместе с татарами делает набег на Переяславль). После 1281 г. и вплоть до 1293 г. летопись о нем ни разу не упоминает, и весьма возможно, как предполагает А. В. Экземплярский, что к этому периоду относится то продолжительное пребывание князя в Орде, о котором рассказывает житийный текст. В-третьих, по тексту жития, Федор Ростиславович пользовался большим расположением ханши; по ее настоянию, между прочим, состоялся его брак с ханской дочерью (после смерти первой жены князя), и от этого брака у него был сын Давид; сын же от первой жены умер при жизни князя. Из летописи мы также знаем, что после смерти Федора Ростиславовича остался сын Давид, княживший в Ярославле. В-четвертых, по тексту жития, г. Ярославль стал враждебно относиться к князю и не хотел его принимать. С помощью татар он вновь сел в Ярославле, причем оппозиция князю в городе была подавлена татарским войском. Летопись тоже свидетельствует, что в 1293 г. Федор Ростиславович пришел из Орды вместе с “Дюденевой ратью”, опустошившей северо-восточные города, и затем, по словам древнейших сводов, сел “на Ярославли” или “седе на княжение въ Ярославли” (ср. Лавр., Симеон., Акад. л., 1293–1294); как видим, из летописи также явствует, что г. Ярославль был князем Федором временно утерян; с другой стороны, летописные известия также обнаруживают, что в Ярославле имели место вечевые выступления (ср. Лавр., Симеон. и др. л., 1262 и 1322 гг.). Таким образом, тот новый фактический материал о ростовских князьях, который дает нам житие Федора Ростиславовича в редакциях Антониевой и Степеной книги, вполне согласуется с теми сведениями, которые сообщают дошедшие до нас летописные своды» [Насонов 1940: 61].


[Закрыть], так и сам вывод являются вполне приемлемыми. Вместе с тем ряд положений, выдвинутых А. Н. Насоновым, может быть дополнен или откорректирован.

Житие неоднократно подчеркивает, что князь Федор «честь велию приемлющу» от хана, «царь держаше его у себе во мнозей чести и въ любви велице» [ПСРЛ, т. XXI: 309, 310]. Ценность известий жития состоит в том, что позволяет в деталях увидеть отношения в Орде к русскому княжью, ибо наглядно раскрывает понятия «великой и мнозей чести», то есть тех понятий, которые только фиксируются в ряде других случаев по отношению к прочим русским князьям.

«Блаженный князь Феодор» понравился и «царю» и «царице». Но если последняя связывала с ним далеко идущие планы («царица же мысляше дьщерь свою дати ему въ жену»), то хан сделал его своим приближенным. «Царь же всегда повеле ему предстояти у себе и чашу отъ руку его приимаше и три лета держаше его у себе» [ПСРЛ, т. XXI: 308][58]58
  В Мазуринском летописце: «Царь же всегда веляше стояти пред собою и чашу приимаша от рук его и держа его три лета» [ПСРЛ, т. XXXI: 79].


[Закрыть].

«Поднесение чаши “царю” и принятие чаши царем “отъ руку” было знаком большой чести в придворном быту хана», – заметил А. Н. Насонов. Он же на основе сообщения Ибн-Батуты указал на «особый ритуал ханского жития: поднесение чаши во время “царской” трапезы обратилось в сложную церемонию…» [Насонов 1940: 62]. Современные этнографические исследования также свидетельствуют о большом символическом значении напитков в застольях монголов, происхождение которого восходит к глубине веков [Жуковская 1988: 122–124][59]59
  Современные ученые отмечают, что важнейшую социальную (потестарную) функцию в архаической среде выполняли не только напитки, но и в целом пища. «Связь между властными отношениями и пищей является, по-видимому, глубинным пластом человеческого менталитета, уходящим своими корнями к социогенезу…» Стол служил «одним из главных индикаторов политической иерархии среди принимающих участие в трапезе» [Потестарность 1997: 36, 37 и др.].


[Закрыть]. Н. Л. Жуковская обращает внимание на связанный с поднесением напитков сам ритуал и его социальное назначение. «Питье из чаши друг друга и вообще питье из одной чаши является древней акцией установления дружеских, родственных и побратимских отношений между участниками застолья», – пишет исследовательница [Жуковская 1988: 124].

Если к сказанному вспомнить, что по прибытии в ханскую ставку Федор «дары многими удовли царя же и царицю его»[60]60
  В Мазуринском летописце – «дары многими удари» [ПСРЛ, т. XXXI: 79].


[Закрыть] [ПСРЛ, т. XXI: 308], то сообщение о его «торжественных» проводах становится понятным и объяснимым. «Царь же, умоленъ бывъ, отпусти его любочестно и дарованьми же и грамотами одари его» [ПСРЛ, т. XXI: 308]. Еще больший почет был оказан Федору при втором посещении Орды. Женившись на ханской «дщери», ярославский князь был буквально осыпан милостями хана[61]61
  «И браку бывшю, яко же християнский законъ обдержьство имать, самъ же царь паки сугубо даруя ему грады многи, яко тридесять и шесть; въ нихъ же тогда именовашася: Черниговъ, Болгары, Кумане, Корсунь, Туру, Казань, Арескъ, Гормиръ, Баламаты. Къ симъ же вдаде ему на послужение князей и боляръ Руськихъ, еще же и полъграда вдаде своего, идеже царствова, злата же и женьчюгу и камения многоценнаго и сребра множество и вся, елико довлеетъ царской чести» [ПСРЛ, т. XXI: 309]. Вышеперечисленные обильные «дарования» вызывают некоторые сомнения. Более реальной выглядит ханская «награда» при отъезде князя Федора (с женой и двумя сыновьями) из Орды. «Царь же и царица по воли его сотвориша и отпустиша его съ великою честию и царский венець возложи на него и великимъ княжением Ярославскимъ… почьти его», но «съ нимъ же приидоша многи силы Руськия и царева двора Татаръ многое множество» [ПСРЛ, т. XXI: 310].


[Закрыть]. Кроме того, «царь» по-прежнему «держаше его у себе во мнозей чести и въ любви велице и всегда противъ себе седети повелеваше ему и царский венець свой по вся дьни полагаше на главу его и во свою драхму по всякъ часъ облачаше его и въ прочая царская одеяния. Повеле же ему домъ устроити и полаты украшати и вся, елика довлеетъ его господству, вдати на потребу ему» [ПСРЛ, т. XXI: 310].

Сидеть вблизи хана «тоже было признаком высокой чести: у монголов распределение “мест” за столом (или за столами) подлежало особому распорядку и имело особенное значение» [Насонов 1940: 63]. Но обративший на это внимание А. Н. Насонов обошел стороной другое важное сообщение. А между тем надевание «царских» головного убора и одежды[62]62
  В Мазуринском летописце «драхма» заменена на «порфиру» [ПСРЛ, т. XXXI: 79].


[Закрыть] значило, безусловно, передачу ханской харизмы русскому князю, следовательно, наделение его божественным небесным происхождением.

Были ли «почести», оказанные ярославскому князю ордынскими ханами, уникальными? А. Н. Насонов выстроил целую концепцию политических отношений Руси и Орды в конце XIII – начале XIV в. на основе признания «совершенно исключительного положения» ростовского князя со стороны ханов, сделавших на них ставку [Насонов 1940: 59 и др.]. Нам представляется, что исследователь несколько завышает значение ростовских князей. В Орде подолгу бывали и другие князья. Возможно, «ростовцы» брали своей многочисленностью, отсюда и иллюзии их преимущества перед прочими русскими князьями[63]63
  Во второй половине XIII в., отмечает, в частности, И. У. Будовниц, «князья владимирские куда более преуспевали у ханов» [Будовниц 1960: 318].


[Закрыть].

Федор Ростиславич поэтому вряд ли являет собой исключение не только среди ростовских, но и среди прочих русских князей. Та «честь», которая оказывалась ему в Орде, в целом была характерна и в отношении других князей. Разумеется, имели место и особенности, вызванные специфическим к нему благоволением. В определенной степени образ Федора Ростиславича предстает перед нами как собирательный, а его отношения с монгольскими ханами[64]64
  Деятельность Федора приходится на правление в Орде четырех ханов: Менгу-Тимура (1267–1280), Туда-Менгу (1281–1287), Тулабуги (1287–1291) и Тохты (1291–1312).


[Закрыть] – как стереотип поведения русских князей в Орде[65]65
  Наши суждения о «чести» в отношении русских князей в Орде в определенной степени подкрепляются другого рода источником – информацией на житийной иконе «Алексей-митрополит» (написанной Дионисием на основе ранней (около 1486 г.) редакции Жития митрополита Алексея): на ней есть клейма, отображающие его приходы в Орду. Обратившая на них внимание М. Д. Полубояринова описывает их так: «В трех клеймах, повествующих о пребывании митрополита в Орде, рисуется “честь”, которой хан его удостоил: хан встречает Алексея, направляющегося в Орду, и, сняв шапку, преклоняет перед ним колени; хан, сидя на троне, приглашает стоящего перед ним митрополита занять рядом сидение, покрытое драгоценными тканями; наконец, Алексей исцеляет ханшу Тайдулу, причем он изображен в саккосе (парадное облачение. – Ю. К.), подаренном ему ханшей» [Полубояринова 1978: 32].


[Закрыть].

Вместе с тем, видимо, посещение русскими князьями ханской ставки было наполнено различными обрядовыми действами, составляющими в совокупности цельный ритуальный комплекс. По крайней мере можно выделить следующие компоненты: 1) въезд, сопровождавшийся поклонением различным сакральным объектам (что видно из рассказа о Михаиле Черниговском и других известий)[66]66
  Об этом см. с. 91–96 настоящей работы.


[Закрыть]; 2) преподнесение даров-подарков[67]67
  В летописях отмечается последовательность дарений русскими князьями ордынцам. Так, «прииде въ Орду благоверныи князь Михаилъ… и по обычаю одари князи и царици, последи самого царя» [ПСРЛ, т. X V, вып. 1: стб. 38]; «И пришедъ въ Орду князь великии Александръ царя тешешавъ по обычаю своему и рядец… И пребысть единъ месяць въ Орде, много льсти приатъ отъ безаконныхъ Татаръ, и инии глаголахоу: княжение ти великое даетъ царь, а инии глаголахоу: оубиту ти быти» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 49]. В последнем случае для нас важен тот факт, что ожидание «отдарка» могло продолжаться относительно длительное время.


[Закрыть]; 3) торжественная процедура «отдарка» – ярлыка и/или материальных благ – с пиром как непременным условием ритуала. Все это летопись очень кратко обозначает как «честь великая», или «пожалование», делая, естественно, акцент на положительные, не «унижающие» стороны этого пребывания.

Впрочем, двойственная коммуникация в архаическом ритуале – обычное явление. С одной стороны, «жесткая дистанция должна соблюдаться между правителями и их слугами, людьми и предками, неотъемлемая черта благостного дарителя – умение внушать благоговейный ужас». Но, с другой стороны, «знаки власти являются одновременно залогом истинной коммуникации, возможной лишь как слияние, преодоление структурного разрыва» [Крюков 1987: 13–14][68]68
  Ср.: «Бату очень милостив к своим людям, а все же внушает им сильный страх» [Путешествия 1957: 71].


[Закрыть]. Обе эти стороны архаической коммуникации превосходно прослеживаются на русском материале.

Сакральная природа ярлыков должна была предусматривать и определенный ритуал их передачи и последующего вокняжения. Уникальные сведения о церемонии поставления русского князя (Ярослава Ярославича в 1264 г.) в Орде находим у В. Н. Татищева. «Егда прииде Ярослав в Орду, и хан прият его с честию, даде ему доспех и повеле обвестити его по чину на великое княжение. Коня же его повеле вести Володимеру Резанскому да Ивану Стародубскому, бывшим тогда в Орде. И августа месяца отпусти его с послом своим Жанибеком и с ярлыком на великое княжение»[69]69
  Церемония сохранилась и в начале XV в. Никоновская летопись сообщает, что в результате «при» Василия Васильевича и Юрия Дмитриевича в Орде в 1432 г. хан «даде великое княжение князю Василью Васильевичю и повеле князю Юрью Дмитриевичю, дяде его, и конь повести подъ ним». Василий «не возхоте» «дядю своего обезчестити» [ПСРЛ, т. XII: 16], возможно, по причине того, что в XV в. этот монгольский ритуал стал уже неприемлем в отношених между соотечественниками.


[Закрыть] [Татищев 1996: 44].

Вокняжение же происходило хотя и в присутствии ханского посла, но на русской территории – причем по обычаям, идущим из древности. На Руси этот важнейший ритуал усматривается с рубежа X–XI вв. [Толочко 1992: 142]. В последующее время «посажение на стол» приобретает традиционный характер. Кроме наблюдений конкретного свойства, А. П. Толочко делает и некоторые обобщения относительно этого обряда. Он пишет, что «в обрядовой стороне княжеского настолования проявляются многие основополагающие принципы доктрин властвования. Исследование ритуала может многое сказать и об идеологии. Так, например, даже такая деталь, как место посажения на стол, может свидетельствовать о соотношении языческого и христианского понимания личности князя и характера его власти. Наличие церковного обряда – или участие в нем церкви – говорило бы о степени усвоения христианского учения о богоданности светской власти и сакральной ее санкции. Употребляемые при коронации одежды, наличие специфических регалий – о влиянии византийских учений. К сожалению, все эти и многие другие вопросы, связанные с проблемой интронизации русских князей, еще ждут своего исследования» [Толочко 1992: 140] (см. также: [Савва 1901: 110–111]).

Оставляя означенные перспективы исследований относительно Древней Руси, отметим, что названные А. П. Толочко проблемы, связанные с интронизацией, прослеживаются на позднем материале. Традиции интронизации, сложившиеся в «домонгольский период», в частности, в Северо-Восточной Руси продолжили существование и далее. Так, известно, что в 1175 г. «Ярополка князя посадиша Володимерьци с радостью в городе Володимери на столе въ святеи Богородице, весь порядъ положше» [ПСРЛ, т. I: стб. 374; т.: стб. 597–598]. Видимо, не изменились они и несмотря на монгольское вмешательство. Чин вокняжения, писал В. И. Савва, «можно думать, соблюдался… и в период монголо-татарского ига» [Савва 1901: 111] (см. также: [Бычкова 1996: 101]).

Вместе с тем он соблюдался, так сказать, не столько в измененном порядке, сколько с наличием дополнительных процедур. Исследовавший этот вопрос А. В. Горский высказал предположение, что, если великие князья сажались на стол ханскими послами [ПСРЛ, т. XXV: 218], обряд посажения должен был делиться на две части: светскую – посажение князя послом у дверей церкви, и церковную – совершавшуюся в храме [Горский 1882: 19–20] (см. также: [Барсов 1883: XIV]).

В русских летописях следующего периода также отмечается важность такого обряда, происходившего в «мати градом» Владимире. Так, «на ту же осень (1340 г. – Ю. К.) выиде изъ Орды князь Семенъ Иванович[ь] на великое княжение… И седе князь великии Семенъ на столе въ Володимери въ велицеи съборнеи церкви святыя Богородици на великомъ княжении всея Руси месяца октября в 1 день, на память честнаго Покрова святыя Богородици» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 53]. Кроме постоянной акцентации на поставлении каждого нового «великого князя», летопись содержит еще один замечательный фрагмент о значении Владимира и факте проводимой там «интронизации»: «многославныи Володимерь, еже есть столъ земля Русскыя и градъ Пречистыя Богоматери, в немъ же и князи велиции Русстии первоседание и столъ земля Русскыя приемлють, иже великыи князь всея Руси наименоваеться, ту бо первую честь приемлетъ» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 181]. Безусловно, показательным здесь является подчеркнутость «первоседания» и «первой чести», связанной не с получением ярлыка в Орде, а с обрядом восшествия именно на Руси, во Владимире.