Текст книги "Перстень сирены, или Как убить ангела. Петербургский роман"

Глава V

Она сидит на подоконнике. Голая. Острые, худые лопатки, почти горб, непрорезавшиеся крылья ангела, желтовато – белая кожа, веки в коричневом обводе.. Кофейном. Она пьет много этой бурды, но от нее не пахнет кофе. Коньяком, виски, какой то блевотиной, гашишем.. Банально, зачем ей гашиш? И где она берет эту дрянь? Таблетки – проще. Синтетика. Нет следов. Совсем нет. Под язык. Можно запить абсентом… Тьфу, гадость. Абсент это – полынь. Спирт, настоянный на полыни. Она сидит на подоконнике. С этой глупой, полупьяной усмешкой, выгнувшись, как змея, соски торчат. И совсем не привлекает меня. Влажная, с каплями пота на висках.. Не привлекает. А давно ли было иначе?.. Она сидит на подоконнике, вписавшись в его окружность, периметр, как правильно.. Не могу никогда запомнить этой математической чуши!

– Смотри на меня, идиотка! – ору я, срываясь на яростный, до огня в горле, сип, наводя на нее цифровик, а потом бросая его в кресло и хватая камеру, с этими светящимися глазками, миганиями, усмешками скрытых функций…

– Чего опять смотришь в угол? Что там увидела? Призрак оперы?! – я кривлю губы усмешкой… Потом подхожу к ней.. молча врываюсь, яростно раздвигая бедра.. Как два ненасытных зверя, в поцелуе мы – не сливаемся, а почти кусаем друг друга… Она, как зверок, прикусывая нижнюю губу и облизывая кровь, царапает мое левое плечо, дышит яростно, прищуриваясь, отодвигаясь, сопротивляясь моему захвату.

– Уйди! Зверь! – Камера, автоматически мигая, щелкает и шипит. Серия снята. Я только сейчас соображаю, что – снята… И самый резкий кадр, я почти валю ее на стекло, она яростно изгибается, как дикий мангуст, ласка, змея, ползущая по раскаленному песку и со всей силы, упершись головой в мой живот, хрипит, надрывно, плюя на пол:

– Уйди, скотина. Я больше не дам тебе вышвырнуть меня в окно. Катись к Эффи, издевайся над ней, если позволит!

– Позволит. Давно ждет. Ей нравится. – Я дерзко скалюсь, в натянутой гримасе расползаются углы щек до боли, как прорезиненные.– Не сомневайся, дура, истеричка! В этом – не сомневайся.

– Она просто не лежала на асфальте с разбитой головой и сломанными руками. И ее не выворачивало от таблеток, и ноги не пухли от ремней, и она не срала под себя жидким и вонючим, сутками, воя на кровати. И дерьмо ее есть не заставляли.. Эффи – балерина в тюрбане. Скрытая наркоманка, продажная тварь, но – балерина. А я только твоя мармозетка1818
  Здесь – карликовая, ручная обезьянка. – Автор.


[Закрыть], ручная до визга Алиса. – Она высовывает язык. Прыгаю по первому зову, без бубна пляшу. Так и хочется разодрать тебя до кости, до остова…

– Раздирай! – я насмешливо смотрю на нее, худую, верткую змейку с острыми лопатками. Ангел в зачатке. С непрорезавшимися крыльями. – Ты так ревнуешь, милая? – Застегиваю пояс на джинсах, беру в руки камеру – смотрю сохраненное. – Отлично! Мне нравится. Мне всегда нравились сильные эмоции. —залпом выпиваю что то мутное в бокале, на столике, выворачиваю рукава джинсовки, свитера:

– Я пойду, пройдусь. Мне надо показать кое – кому, кое – что.. А ты.. – брезгливо морщусь – вонючая Ева, прибери здесь и найди хоть одну чистую чашку. Или – простыню. Мне надоело спать на рванье!

Я иду через арку, к дверям, и мне в спину летит бокал, вилка, тарелка и слышится хриплое, надсадное шипение:

– Мразь.. Ты мразь и ничего больше.. Зачем ты тогда сказал моему отцу, что я умерла?! Зачем? Ты боялся, что он посадит тебя в тюрьму, если узнает правду, да?

– Клиническая идиотка! Гонимая! Да твоему отцу было плевать на тебя. И матери тоже. Им обоим было плевать на тебя, знаешь. Богемное отродье, навозные жуки, они продали мне твое трепье, детские платья и трусы, чтобы напиться в кайф. На помин души! – хрипло ору я на пороге, не оборачиваясь, и уже почти открыв дверь в элитное, безжизненно – холодное сияние холла. Он, как всегда пуст. Только слева едва слышно и мерно щелкает кабина лифта, и я торопливо отвечаю на короткий, вежливо – холодный кивок высокого человека, с ясными глазами цвета разогретого коньяка, в дорогом английском пальто светло – серого сукна. Мой сосед по площадке. А, тысяча чертей!.. Слышал ли он наши крики и понял ли что нибудь? Мне надо было кричать по – итальянски. Так проще. Этот язык мне почти родной. Я даже могу ругнуться на языке Данте… Так, слегка. Шутя.

***

– Моя любимая! Ну, что ты! Успокойся, что ты! – Я, дрожащими губами, приникаю к ее запястью, только что освобожденному от трубок капельницы. Она натягивает на себя плед.. Кушетка, кресло, зеркало в полстены, раковина в углу, цветы на подоконнике, жалюзи слегка обтрепанные, белые, чуть синеватые, как снег за окном. – Все. Все последняя капельница…

– Холодно. Я замерзла. И – голова кружится. Пить хочется. Чего то горячего. Она садится, медленно, с моей помощью, зябко трет плечи. – Ненавижу зиму. – Улыбается. Хрупкий палец очерчивает мою щеку, а я покорно ловлю его губами. Излишне покорно. Нежно. Чтобы показать – она не одна. Чтобы не отдать. Хотя вдвоем – горше…

– Non osare, regina… Сейчас домой… Сейчас, я только бумаги подпишу. – Опять клонюсь к ее запястью, и она терпеливо ждет, чтобы по сигналу красной лампочки внесли какую то папку– планшет, где отмечено, по латыни и по русски, что процедуры окончены, и это что то вклеивают в карту, а в открытую дверь едва уловим хлорамин, запах смерти… Карта у меня в руках… Как и чек об оплате процедуры, палаты, чего то еще.. Кажется, стакана какао.

Лестница. Полукружье. Она не захотела ждать лифта.

– Горушка, я просто там упаду. И все закрыто. Мне бы подышать. Продышать.

..Спускаемся. Так медленно, что проходит полчаса. В стеклянную крутящуюся беспрерывно, дверь вестибюля с абстрактной живописью на стенах видна змеистая вереница машин, такси, коробов микроавтобусов и скорых с сиренами. Постоянно шумит грузовой лифт, но никого – ни носилок, ни больных, ни колясок.. Все призрачно. Их везут какими то другими коридорами. В бесплатные отделения. Где нет кушеток, зеркал, жалюзи на окнах.. А что есть? Решетки на окнах. Простыни в дырах, со штампами хозблока, с пятнами крови. Кровь – не отстирывается, штампы – серы, едва видны..

И руки в шрамах. И в порезах от бритвы. И ты лежишь на снегу.. Как подбитая птица, как кусочек облака или лужи.. Или это под тобой лужа.. О, боже.. о чем я думаю?! Когда это было, как давно… В другой жизни. В четвертом измерении. В том самом, что наплывает по ночам, удушливым кошмаром… Иногда…

…Красная, приплюснутая мыльница «Ауди» – вездесущий Ворохов где то раздобыл напрокат, у уехавших друзей. Она – почти нова, в ней довольно урчит двигатель «ферарри», напоенный свежим маслом, и мы можем рассчитывать на прибытие к острым, льдистым, оскольчатым, берегам нашего залива примерно часа через полтора – два.

…Опять ранние фонари, снежная круть, колкость, фасады дворцов издали, знакомая гамма цвета – зеленый, белый, желтый, зеркалит многооконность..

А у нее растрескались губы. И она прижимает к ним муфту. Забыла платок. Опять забыла. Отрываю перчаточник. Сигаретный блок, зажигалка, бумажная салфетка И ее монограмма на кусочке шелка. Мой тайный талисман…

– Милая, возьми, вот… —

Она берет платок. И роняет на колени случайно запутавшееся в шелке продолговатое бланш – карт приглашения на выставку: « Снежный роман. АлексЪ ЭкслерЪ. Фотоэтюды»..

– Откуда? – она медленно разглаживает атлас буклета.

– А, милая, я и забыл.. Ворохов принес. Послезавтра. Можно было бы пойти, там довольно интересно, будет новый альбом, и какие – то книги по искусству в фойе продают всегда. Любопытно посмотреть. «Зимний Петергоф, Сестрорецк, Выборг» … Перспектива пространства». Так пишут газеты.

– Да. – Фей нервно тянет ожерелье шарфа чуть вниз. – Интересно, когда он выталкивал девочку, эту травести, из окна, у него тоже была перспектива? Для камеры?

– Как?! Зачем?! Что ты говоришь, милая, о чем ты? – Пораженный, я едва успеваю притормозить, на мигающий желтый и прижимаюсь к обочине.

– Он ее вытолкнул из окна для хорошего кадра. – Голос фея звенит, как струна альта. – Или пытался. Я слышала. Они опять кричали вчера… Мука такая. Слышать это. Ланушка трет пальчиками виски. – Уехать бы… Куда – нибудь.. Нечестно. Я не хочу слушать чужую жизнь. Такую – и вообще не хочу..

– Любовь моя, я бы и сам,. без оглядки, ты ведь знаешь! – Стучу по рулю пальцами.– Но… Надо Мишке помочь. Вот когда они в Данию рванут, тогда, может быть..

– Спохватываюсь, что проговорился, но – поздно. В боковом зеркальце огромные глаза – блюдца фея тотчас наполняются слезами:

– Миш-аа уез– жает?? Как? Почему ты мне и не говорил?! – Она кашляет, захлебывается, на шарф тотчас падают капли крови, рвота открывается так внезапно, что я едва успеваю открыть дверцу, вылетаю из машины, и ее склоненная головка в моих руках.. Держу ее, бессильно чертыхаясь про себя. Что я могу сделать еще?! Спазмы душат ее, но она и сквозь них пытается улыбнуться. Губы – дрожат, беспомощно кривятся…

– Господи, милая… и зачем я это ляпнул? Прости. Совсем мне не надо было говорить тебе! Это просто в голове у него… Планы только.. Ласточка, вот возьми. Вода… Извини, другой нет, давно в бутылке…

Она смешно морщится.

– Зачем ты говоришь? – хрипло – серебряный смех прорывается в ее горле сквозь бульканье спазмов. – Я слышу по запаху.. Полицейский вон бежит к нам… Сейчас оштрафует, наверное. – Между машинами ловко лавирует длинная, раздутая от куртки и жилета фигура ДПС – ника… Точно – к нам.

– Добрый день. Капитан Бессонов. Что случилось? Здесь, вообще то, запрещено стоять..

– Мы только что из гематоцентра. У вас нет воды, случайно?

– Воды? – Капитан смотрит на меня, не мигая, зелеными строгими глазами. У него шрам над левой бровью, в виде треугольника и вмятина на переносице. Какое то происшествие или детское озорство? Хочется думать, что – второе. Хочется думать о чем угодно, только не… Я судорожно глотаю, а он уже протягивает мне фляжку, вынутую из недр куртки. Стильно плоскую. Явно – памятную и – дорогую.

– « Полюстровская»1919
  Марка популярной минеральной воды в Санкт – Петербурге. Открыта еще при Петре I в районе местечка Полюстрово. Автор.


[Закрыть]. Выдохлась только. Холодная, смотрите.

– Ланочка, вот выпей! Давай, снимем шарф? Вот так. Не спеши. Я здесь. Я помогу.

Шарф заляпан рвотой, кровью. Капитан отводит глаза, потом вдруг резко поднимает руку к козырьку, и подмигивая Лане, скороговоркой выпаливает:

– Сверните в переулок, направо. Так короче. Сейчас пробки, а там можно проехать. Навигатор есть? Включите. Не сдавайтесь. Он Вас любит. Остальное – семечки. Знаю по себе.– Капитан опять подмигивает, и тут я вижу, что глаза – смеются. Они умеют смеяться? Здорово!

– Спасибо! – Нежно бормочет фей, резко набрав воздуху в грудь. И машина рвет с места в нежно – серую пелену, вдаль от того места, где сейчас неслышно рыча прирученным псом со вздыбленной шерстью в снежных комьях и колкости, сидела, цепко и упруго, смерть.. У нее бездонные, темные глаза и в них кипящее серебро, шуга наледь еще не замершего залива, Невы, стянутой гранитными браслетами набережных и мостов… Мы пролетаем переулок и еще часть автострады как стремительный экспресс. У подъезда маячит фигура в распахнутом пальто. Мишкины вихры, смешки, сигарета, вода от “ Аrmani», небритость щек, к которым тотчас приникает фей.

– Миша, зачем на холоде? Без шапки… Простынешь ведь!

– Встречаем – с, my lady!2020
  Здесь в значении – госпожа, властительница. (англ.) автор


[Закрыть] – Мишка насмешливо гнет бровь. Рука незаметно и бережно охватывает ее локоть.

– Привет… Чего так долго, королева? Опять белье в бутике выбирала два часа? Или духи? Ну, ну. Капризы Вашей милости составляют наше счастье! – Губы Ворохова легко скользят по синим прожилкам ее запястья, взгляд тотчас улавливает хрупкую беззащитность тонкой шеи и устремляется к кому шарфа в кровавых пятнах в моей руке. Говорить взглядом – давно усвоенный нами стиль и манера. Без точек, запятых. Пауз и тире.

У двери парадного спокойно стоит Анюта в лисьей ротонде, накинутой поверх строгого, серого с переливами костюма. Полудлинная юбка, шлица, брошь – запонка, в виде фрегата в лацкане. Должно быть, недавно – с лекции. Мимоходом касаюсь губами виска. Стучит пульс. И у нее – пульс… Черт! Жизнь. Вся наша жизнь – ритм пульса.

– Грэг, что? Что сказали? Долго Вы.. Очередь? Что?

– Ничего. Гемоглобин – статик – 70. Выше нельзя… У нее рвота в машине. Скажи Мишке, салон..

– Потом. Ерунда. Вымоет. – Аня чуть склоняет голову к двери парадного, распахивая ее шире и не обращая внимания на сигналы домофона. – Ланочка, тихонько, ради Христа! Миша, держи. Тут лед.

…Но Лана словно бы и не слышит последних слов. Зябко поводя плечами, пританцовывая, летит к лифту, и едва отворяются двери, вбегает в холл, навстречу белому облаку в синем вязаном платьице – матроске, с корабликами на вороте и карманах.

– Мама, мамуся приехала! Мамочка моя… А я тебя жду – уу. Весь альбом уже кончился, и Тотоша чай выпил, а тебя нет все, пробки, да? – Детские мягкие ручки обвивают Ланочкину шею.

Томительно пахнет в холле леденцами, свежим апельсином и почему то странно – малиной. Свежей малиной.

– Детка моя, солнышко. Скучала без меня, да? Ласточка, бантик какой у тебя! Очень красиво. Ручки мой, сейчас обедать пойдем же, да? Ой, что это, Аня? Какие розы! – серебряно томительный голос Ланушки катится капельками дрожащей воды по глубинам белого, снежного, зеркального холла.

…В гостиной, на низком кофейном столике – роскошная хрустальная ваза – широкая, с острыми гранями, будто застывший куб льда, с семью пышными цветками, упавшими из Эдема, раскрывшими лепестки – пунцово – бархатные, мягкие, будто бы – рот для поцелуя. – Кто же нам это диво принес? Миша, ты? – ахает нежно фей, всплеснув руками.

– Нет. Посыльный. – Анюта откидывает локон к плечу с фрегатом на лацкане. – Карточка. Какая – то Лис – са Лансарова. Или Алиса.. Не помню. Еще – рисунок или фото. Миша смотрел, сказал: «Улет». Да, Миш? Он в паспарту, на столе, там.. Я и тронуть боялась..

– Черт, Ланка.. Офигенный снимок.. И когда он успел снять тебя? Где? Как? На балконе, в профиль… Плечо, щека, свет – отпад вообще.. Светотень, как у Веласкеса или Плотникова,2121
  Плотников Валерий Федорович (род в 1943 году) – знаменитый российский фотохудожник. Автор снимков Владимира Высоцкого и Марины Влади, Анастасии Вертинской, Любови Аллы Демидовой, Л. Полищук, Бориса Эйфмана, Юрия Левитанского. Автор.


[Закрыть] помнишь. было? – Мишка довольно морщится, цокает языком.

– Ты еще скажи, у Рубенса! – Насмешливо тяну я, поднимая бровь к верху. Подходим к столику. Снимок в черно – белой гамме. Стильное паспарту…

Фейная, мягкая линия плеча, овал щеки. Ретро в холоде двух цветов, пронзительным «гарбовским» росчерком, взлет ресниц, их тень… Мой фей. В бессмертном миге, в стремительном, стильном, остром клише, вдавленном в снимок: Росчерк без парафа. Параф это нечеткий абрис, пороша снежной пыли над спящим заливом и стрелой гранитного берега вдали… Да, это – не Рубенс. Это всего лишь «А. ЭкслерЪ». Наш сосед по площадке. По сегодняшней жизни. Той жизни, которая все еще – не принята нами. До конца. До вздоха. Или – выдоха?…

Из отзывов:

…«Нет никаких слов, чтобы описать впечатление, все сравнения и образы бледны.

Нужно время, чтобы улеглась в душе эта загадочная метель, необычное настроение после прочтения.

Спасибо, Светлана!».

Кама. Калифорния. США.

Глава VI

..». Когда ее выдумывали боги». О, господи… Она лежит в ванне, а я – боюсь дышать… Так, осторожно – неслышные шаги пантеры. Иду в кабинет, где тоже все в бело – салатовых тонах. Эзра Паунд.. Корешок еще пахнет типографией, краской, подобием шрифта. «Нью – Ромен» … Что они в нем находят? Присаживаюсь на диван. Кожа, скрип. Одна сигара, срезаю кончик.. Эх, спросить бы у Сергеева о сигаре, но сейчас дымный вечер, и он не добрался еще, должно быть, с Университетской до своего переулка Декабристов… Выставка какая то странная.. Алекс в огромных, дымчато – синих очках, узкая, квадратная оправа, светлый, до резкости – полу – фрак, и галстук в полоску, такую, что рябит в глазах. Не галифе, как модно сейчас, обыкновенные брюки, но карманы – срезаны. Крохотная деталь, горчичного цвета шарф – кашне, длинной петлей, которую он иногда нервно дергает, как будто хочет сбросить с шеи.

– Удава на шее несет. – Горячо шепчет мне в шейный завиток фей – Питона. Как будто… – и тотчас отворачивается, ее взгляд прикован уже к другому, другим… В лиловом тюрбане и стильном платье, в виде туники, с разрезным, чуть мешкообразным, рукавом – Демирова Изломанный мундштук в пальцах с панцирем изумрудно – голубоватой бирюзы. Аня в горностае – искусственно – облагороженном ее искусной рукой, с капризным завитком в стиле модерн, правое плечо серебристо – серого, туманного хитона – капризно манит Мишкины губы, он же – как искуситель – змий – все время рядом. Иногда, отходя покурить, ловит меня за рукав:

– Слушай, ну и томительное танго эта выставка. Черт. Чего пива не подают, вроде как обес -чали?

– Ми – ша-аа! – лучисто фыркает фей, не сдерживая смеха, куда то в платок, в глубину серебристо – серого, с черными переливами, низко спущенного рукава… В какую стрельчатую, мятную, волшебную переливчатость облекли ее Анины руки.

Платье сшито за два дня, ценой того, что в столовой, с размахом, чуть небрежно, по – мужски, хозяйничали мы с Вороховым, готовя плов по фергански, хе из судака и помидорное капрезе, от которого и фей, и Никуша, и Лешик приходят в неописуемый восторг.

– Ух ты… Лето. – вытирая помидорные усы над губой – аппетитно чавкал младший Ворохов. – Грэг, а мы домой это.. больше не поедем, что ли?

Моя рука с вилкой в ответ – замирает над тарелкой, глаза встречаются с зелеными озерами очей фея.

– Тебе не нравится здесь? – Мишка сдержанно фыркает.

Леха пожимает плечами.

– Нравится. Но – холодно… А так, в школе —т класс, никто не пристает, все в наушниках.. Рэп рисуем..

– Это как? – Ломаю бровь, усмешка кривит рот нещадно.

– Ну, так, по дельфиньи. Рывком, и – бац! Движения зарисовываем. И па ходит.. Хмурый. Одни скулы.

Мишка хмыкает, заботливо доливает сок в бокал фея, столовый мускат – в свой.

– Однако, Леха! Глаз, как у ястреба, я смотрю, а ленивый ты.. Чего долги тогда, по рисунку? Никушка отдувается за тебя, правит… Стыдоба одна…

Лешка опять поднимает кверху плечо.

– Не нравится, па. Скучно. Мне бы – животных, там, бабочку у мамы на голове. А тут, кулаки какие то, локти, подбородки.. Шаржи, и то – нельзя… Дельфинов вот – классно рисовать. Как они играют… Фей, а ты помнишь, как они плавали, мы же смотрели в дельфинарии?

И тут вместо ответа, вдруг, бусинами, срывается, катится в воздухе:

 
Дельфин плывет, луну держа, как мяч,
Как голову Орфея держат в водах,
Ундины молчаливые… И плач
Звезды холодной, кажется – свободой.
Высокой нотой неба.. В ней – искус
Простой строфы. И выпадают слоги,
Как карты или нить янтарных бус,
Как ночь, ветрам метнувшая под ноги
Свой плащ…2222
  Стихи в тексте – авторские. Их основной мотив – легенда, что после смерти Орфея дельфины принесли его голову и лиру на остров Лесбос, к Сапфо… Дельфины, как и лебеди, считались знаковыми символами в мире природы, посланцами богов. (См., например, статью Г. М. Дашевского « Птица меонийской песни». Автор.)


[Закрыть]
 

…Все это тихо произносит Ланушка, будто напевая, и слегка касаясь пальцами Лешкиных веснушек на носу и вихров. Никуша тотчас перестает болтать ногами в шелковых носочках, с мячиками, смотрит на фея, во все глаза, гладя ее по руке:

– Мама.. мамусенька моя… Не волнуйся, мамочка.. А почему голову они несли?

Ланушка, свободной рукой прижимая дочурку к своему боку, легко роняет слова и они скользят по модной поверхности стола, в стильно – холодной комнате, с красными бантами штор, жалюзи и веткой мимозы в грани палевой вазы «под Лалика»..

Подарок поклонников после очередной презентации. Дом постепенно обрастает хрупкими вещами, изысканными, как она. А мы здесь всего – вторую неделю.

– Когда голова Орфея уплывала далеко, по реке, дельфины поймали ее и плакали, ведь они были его друзьями, им хотелось спасти его… Другой дельфин поймал его лиру… И потом они отдали ее Сафо.

– А кто это, мама? Я не знаю…

– Это такая древняя поэтесса была. Маленькая красавица с фиалковыми глазами. – Вмешиваюсь я в тихий диалог своих феев, немного придя в себя после озноба в спине.

Ворохов, молча, восторженно, таращится на Лану, сминая в кулаке салфетку со строками, вкривь и вкось, записанными наспех.

– А, это же и как все равно – мамусенька! – уверенно бормочет дочурка. – Она тоже – маленькая красавица…

– Да, правильно, как Сапфо твоя мама, Никион! – Ворохов гладит растрескавшимися,

огрубелыми пальцами головку Никуши, перебирает пепел кудрей – Похожа на нее… Писала на лету, бормотала строчки, а осталось от нее пыль – и полстранички не прочтешь, так то… Не могли найти свитков… Она, когда в Алкея влюбилась, не захотела с ним соперничать. Так что ли, Грэг? Бросила все…

– Да. Ее потом собирали. По крупинкам, с папирусов… Кажется, Катулл.. А, может, никто не собирал… Легенды.. У нее была своя школа.. Там девушки талантливые учились.. Чем прославили Лесбос… Остров. А вовсе не этими.. отношениями. -. Я нервно щелкаю в воздухе пальцами. Вечер, плывет, мешая запахи, вклинивается в них и серебристо нежная трель смеха фея:

– Горушка ну, что ты вы-ы – думал… Кто меня будет собирать, кому я ну – у – жна? Что ты! Смеешься? Лучше всего, как говорила Марина, «пройти, не оставив и тени на стенах».2323
  Строки М. Цветаевой.


[Закрыть] Да, так? – мягко и задумчиво тянет фей, порывисто закинув руки за голову. Потом – резко встает, кашляя, и выходит из столовой, прижимая платок ко рту. Грэг бежит за нею, сломя голову, роняя на пол бокал, нож, вилку…

…Тени пляшут на стенах.. белой галереи, с черно белыми, же, в синеватой дымке, снимками: стильно модными, в росчерках полутеней: заснеженный лес, девушка на фоне обрушившихся ворот какой то крепости, девушка в рыбацкой сети, на скале.. У разбитой мозаики и осколков зеркала, в котором мужской силуэт в крагах – тоже девушка – топлесс, виолончельная спина, силуэт завораживает, как и страстно змеистый, костровый танец – фламенко знаменитой Ли Эффер, танцовщицы, любимицы модных показов и эпатажных балетмейстеров…

…Она живет антрепризой, но когда то была примой модного театра танца «Пуант – ателье», потом повздорила с его хореографом, не захотев стать брендом, любовницей, делить авторские за спектакли?

…Каких только сплетен и домыслов нельзя прочитать в сегодняшней желтой прессе о Лилиане Эффер – огненно – эпатажной, фыркающей, взрывной, со змеистыми, пластичными руками и телом будто бы без костей и такой энергетикой движений и полета, что ты смотришь на нее, как обвороженный, стоишь, сидишь на том месте, где тебя застала музыка ее арабеска, полет ее рук, молниеносный изгиб ее плеча…

..Если танцует Ли Эффер, значит, спасен самый провальный спектакль зазвучит самая провальная музыка, почти шквал, какафония… Вот и сейчас Эффи танцует под музыку Криса Спириса,2424
  Крис Спирис – современный европейский музыкант, композитор и аранжировщик, этнически греческого происхождения.


[Закрыть] а публика напряженно толпится в просцениуме, не отрываясь от линий и изгибов ее тела, от тактов свирельных, слитых с дрожанием бубна и аккордами гитары.

Нескольким парам удалось уловить сердцевину мелодии, пульсацию ритма, и они двигаются в такт. Лишь две фигуры стоят резко, нарочито – поодаль, почти вплотную к огромному фотопанно «Заснеженный лес».

Прищурившись, узнаю лиловый тюрбан и тунику Демировой, и силуэт в петле кашне самого хозяина выставки вальяжно небрежного Экслера.. Что он так напряженно шепчет Алле Леонидовне? Его скулы предельно сжаты, черта, почти ямы, а рот крепко сведен судорогой, и складки в углах старят его лет на …двадцать.…

Демирова – пряма, как стрела, но лицо – в тени сквозного квадрата фото. Ее движения спокойны, медленны. Она отрывисто парирует многословной тираде Экслера, и, поправив ремень клатча, идет к выходу. Она все еще – красива, светлые полосы лучей софитов ровно, бликами, ложатся ей на щеки.

Напряженно звенит аравийский бубен. Восточные мотивы резко вплетаются в дробный ритм фламенко.. Эффи танцует.. Эффи. Завтра о выставке Экслера будет говорить весь Петербург, если весь Петербург это – десяток глянцевых журналов и модный портал в инете – «Сигма – плюс». Вечером не забыть включить ноут.. Иду вслед за актрисой, в заснеженную влагу и муть снежных крупиц вечера. Она – у машины, уже отключила сигнализацию. Рывок двери на себя. Успеваю, выдыхаю:

– Алла Леонидовна, в чем дело? Что он Вам сказал?

– Да ничего, Михаил. Пустяки. Сказал, что, если брошу свои экзерсисы с экспертизой Ваших полотен в классах Академии, то, так и быть, останусь жива. И мне не перережут вены или горло у камина на даче. Так, по тихому. «Последнее дело Холмса», знаете. Стильно. Не пугал, просто – шипел. Видали таких… – Актриса тянет резкой усмешкой губы. – Скажите Грэгу и Лане, что в среду – их жду.. Есть кое– что для ее задумок, и так, пара фантазий.. Хочу порадовать.. И все таки, может быть, рванем на дачу, а? Рискнем? Как ее гемоглобин?

– Пока – статик. До среды – видно будет. Передам.. Благодарю.

Машина отъезжает, боковые огни нервно мигают, гаснут, снова загораются. Возвращаюсь в вестибюль, где уже вовсю мертвенно блистают вспышки камер, шелестят блокноты.. Арт суаре в полном разгаре. То, что хозяин его – мессир ЭкслерЪ – профиль, штрих, абрис Воланда, додумывает, догадывается – мало кто… Но… Короля делает свита..