Текст книги "Травля: со взрослыми согласовано. 40 реальных историй школьной травли"

В июле во время каникул мы попали на день рождения одного из тех немногих мальчиков, которые дружили с Ярославом. Абьюзер был там. Я не стала присутствовать на квесте, понадеялась, что там все так регламентировано и расписано по времени, что на издевательства не должно хватить сил. А на чаепитие я пришла. Первое, что я увидела, был стол, накрытый сладостями и чаем примерно на десять детей. Рядом стол для родителей. Там я и присела. Мама именинника, очень чуткая женщина, все понимала – Ярослав сидел на другом конце от абьюзера. Абьюзер делал из бумажек и фантиков комочки, склеивал их собственной слюной и через весь стол кидал в Ярослава. Продлилось это недолго, минуты три. Быстро подбежала мама именинника, сделала замечание. Стоило ей отойти, бумажки снова полетели в Ярослава. Тут к абьюзеру подошла его собственная мама и подсела рядом, пунцовая, надеюсь, от стыда. Мы посидели за столом еще мину пять для приличия и ушли.

Наступил сентябрь. А обещанного комфорта не наступило. Как я и предполагала, травля стала коллективной. Вокруг особенного мальчика, который, кстати, по словам директора интеллектуально сохранен и имел проблемы только поведенческого характера, собралась группа хулиганов. Это были не плохие мальчики, просто обычные мальчики. Которые играют в футбол, ходят на борьбу, могут выкинуть матерное словечко, и, как большинство, обычных мальчиков, особенно в нашей российской ментальности, стремятся с самого детства продемонстрировать свой мачизм. Ярослав, с кудряшками, с огромными голубыми глазами, тонкий и высокий, очень далекий от драк и способный поддержать беседу только о Моцарте, Мунке и своей фантазийной стране Игрушляндии, этим обычным мальчикам не нравился. Его всегда очень любили и любят взрослые. Довольно часто называют «Маленький принц». А среди агрессивных детей он с трудом находит себе место. Его каждый день называли «девочкой». Постоянно шпыняли, смеялись над любым сказанным словом. Он всегда приходил в школу за сорок минут до начала, и, как потом рассказывал, если в эти сорок минут приходил кто-то из мальчиков, для него это время становилось адом. Он уже с восьми утра начинал думать, когда же кончится день. Из всех мальчиков только трое его не трогали и поддерживали хорошие отношения.

В конце ноября Ярослав сказал, что в школе ему стало невыносимо. Он произнес: «Если тюрьма, это место, где тебя держат силком и из которого хочется вырваться, значит школа – это тюрьма». Папа пытался его учить драться, давать сдачу. И он потенциально бы мог. Он сильный. В тот момент он занимался теннисом, конным спортом, мог на скаку здорового коня остановить. Но вступить в борьбу с человеком для него было немыслимо. Он ходил какое-то время на борьбу, но в итоге тренер сказала нам, что лучше его забрать, так как он прекрасно выполняет все спортивные нормативы, но как только дело доходит до спарринга, он немеет, в нем совершенно нет природной агрессии. Тогда мы стали учить его давать отпор словесно, пытались выстроить какой-то психологический барьер, говорили, что своим страхом он еще больше провоцирует ребят на травлю. Мы были бессильны. У нас был слишком серьезный конкурент, Марьиванна. Ярослав, как мантру повторял: «А Марьиванна говорит, что нельзя давать сдачу. Она говорит, что он особенный, и его нельзя трогать. Она говорит, что, если меня кто-то обижает, то я должен просто уходить или звать ее». Звать ее было сложно. Практически все нападки происходили за ее спиной или в ее отсутствие. Мы пытались донести до Ярослава, что то, что с ним происходит, недопустимо, и что это травля. Он нас не слышал, не верил. Слышал только учительницу, которая убеждала, что все нормально, дети так играют. Еще она часто говорила ему: «Ярослав, зачем ты защищаешь ту или иную девочку? У нее свои проблемы. У тебя свои. Пусть она сама разбирается со своими. А ты уйди в сторону».

Мы решили показать Ярославу фильм «Чучело». Когда досмотрели, Ярослав еще долго сидел молча. По его щекам текли слезы. Потом выдавил из себя: «Все очень похоже на наш класс. А я-то как раз «Чучело» и есть».

На следующий день мы с мужем уже сидели в кабинете директора младшей школы. Мы открыто сказали, что не верим, что ситуация изменится и просим перевод в другой класс. Мне оставалось две недели до вторых родов, видимо поэтому она вела себя довольно тактично. Сказала, что перевод невозможен, мест нет. Как и в предыдущий год, пообещала во всем разобраться, уделить внимание. Отметила, что все-таки тут велика наша роль, видимо, мы, особенно я в моем положении, как-то очень остро относимся к школе и допрашиваем ребенка каждый день, вот он и воспринимает любые игры не совсем адекватно. А учительница у нас замечательная, вон в прошлом году как ее большинство поддержало.

Учительница, надо сказать, с нами весь второй класс не общалась. Теперь связной стала моя мама. Она до пенсии работала в школе, пыталась найти хоть какой-то контакт с, так сказать, коллегой. Осторожно рассказывала, в каком состоянии Ярослав, и что она очень надеется на ее помощь. Учительница в ответ твердила, что все преувеличено, что дети так играют, что она вряд ли может что-то сделать, ведь воспитание идет из дома. И в каждом общении пыталась припомнить, какие ужасные мы с мужем (так глупо, говорить матери о никудышности ее дочери и зятя). А что она делала в самой ситуации травли? Она ее не подогревала, нет. Но она ее допускала. Либо своим отсутствием. Либо склоненной над тетрадями головой. Либо, когда все было совсем явно, она бежала к месту конфликта и кричала: «Не трогайте Ярослава. Оставьте его в покое!», тем самым еще больше выделяя и Ярослава, и тот факт, что травля есть, и что ребенок нуждается в защите. Никто не проводил никакой работы по сплочению коллектива, по разъяснению того, что подобные вещи недопустимы.

Обещания директора выполнены не были. Ситуация ухудшалась. Ярослав стал очень нервным. Появились тики. Он весь второй класс болел. Неделю учился, две недели сидел на больничном. Организм протестовал. Весной сказалась общая усталость детей, да и пущенная на самотек групповая динамика. К травле уже присоединились все девочки. И та девочка, которую Ярослав назад защищал. И та девочка, мама которой, Оксана, была моим самым близким союзником. Не стоит их даже обвинять. Все поддались общему зову: «Ату его!» Все называли Ярослава придурком, странным. Когда мамы спрашивали их, почему они так считают, объяснений не находилось. Просто так считали все.

В мае произошли события, которые переполнили чашу терпения. В один день Ярослав вышел из школы весь в слезах. Рассказал, что над ним снова издевались. Заталкивали в женский туалет, ну к этому он уже был почти привычен. А потом позвали к какому-то дереву, сказали, что там цветок, и его надо понюхать. Наивный мальчик, наш Маленький принц, пошел, понюхал. Это были птичьи экскременты. Услышав это, моя мама снова позвонила учительнице. Та устало сказала, что ничего сделать не может. Однако, на следующий день в классе провела разбор ситуации. По итогам разбора объявила, что дети так играли, а Ярославу все показалось. Он так и сказал: «Мама, мы все разобрали. Оказывается, я неправильно понял. Это они так играли. И еще она меня отругала за то, что я все дома рассказал, расстроил маму и бабушку». Он чувствовал себя таким виноватым. И понял все не так. Еще и расстроил родных.

Тут я уже не выдержала, на эмоциях я чуть ли не «вкричала» в него, что это все вранье. Что он не должен верить. Он никого не расстроил. Это они нас всех расстроили. И рассказывать надо. И это никакая не игра. Он слушал-слушал, а потом произнес: «Было бы лучше, если бы меня вообще не было. Все проблемы из-за меня».

Эти слова прозвучали, как набат. Муж снова пошел к директору центра. Бескомпромиссно попросил перевод в другой класс. Место тут же нашлось. Как мы позже выяснили, перевод в ситуациях буллинга не приветствуется, так как это минус учителю, а значит, минус рейтинговой школе.

Уже на следующий день я стояла в дверях нового класса, чтобы познакомиться с новой учительницей. До конца учебного года оставалось две недели. В этот раз я хотела посмотреть ей в глаза, включить свою интуицию, убедиться, что это мой человек. Я была первая, кто сообщил ей о переводе. Директор младшего блока настолько не верила, что перевод возможен, что даже после решения руководства, ничего никому не сообщила. И не думала, что я сама вот так приду. Потенциальная учительница смотрела на меня огромными от испуга и неожиданности глазами. Наша фамилия была на слуху. О нас, нашем терроре и мучениях Марьиванны по школе ходили легенды. Она все повторяла, что тоже не идеальна, что в классе у нее полно хулиганов. Я ее понимаю, она была уверена, что уже через месяц учебы мы начнем писать на нее кляузы, скандалить и настраивать против нее весь класс. С трудом я уговорила ее хотя бы посмотреть на Ярослава.

На следующий день я привела сына. Он страшно боялся. Категорически не хотел никуда переходить, был уверен, что в новом классе начнется все то же самое. Новая учительница посмотрела на него, перекинулась парой слов. Потом он вышел. А у нее в глазах уже был не испуг, а ужас. Она вдруг так сочувственно посмотрела на меня и сказала: «Боже, какой травмированный ребенок. Конечно, я его возьму, его спасать надо. Я же еще и психолог. Я все вижу».

Дальше началась новая жизнь. Летом мы отправили Ярослава в лагерь в Америку, где он был единственным иностранцем на четыреста человек. Мы хотели ему показать, что он не плохой и не странный, и что он запросто справится в новом коллективе, даже если все будут иностранцы. И он справился. Эта поездка придала уверенности в себе. Мы занимались с психологом, мы читали сказки, отрабатывающие школьные конфликты. Ну а главное, уже в первую неделю сентября, он понял, что попал в совершенно иной мир, что существуют совершенно другие учителя и совершенно другие отношения среди ребят, и что все будет хорошо.

В этом новом классе были четкие правила. И они выполнялись. Учительница была строгая, но она всегда все видела, и ни на одну ситуацию не говорила: «Я ничего не могу сделать». А еще с самого первого дня она настроила всех мальчиков, а в классе, надо сказать, в основном были крупные девятилетние мальчики, чтобы они, если увидят хоть малейший намек на травлю Ярослава, вставали стеной. И они это делали. На совместных обедах и прогулках она сама зорко следила за нашим бывшим классом и пресекала любые попытки стычек. Уже через месяц она призналась мне, что понаблюдала за нашим бывшим классом, и многое ей стало понятно, и что многое, да почти все, преподносилось администрацией совершенно не так, как было на самом деле. Интервью с этой учительницей, открывшей новый мир отношений нашему сыну, есть в этой книге. Надо сказать, это единственное интервью с учителем. Больше ни один учитель не отозвался на мой пост в социальны сетях.

Ярослав примерно за два месяца третьего класса полностью восстановился. Травля сошла на нет, а если абьюзер из бывшего класса и пытался в своей обычной манере что-то крикнуть обидное, Ярослав это уже не воспринимал никак. Рядом была такая сильная поддержка в лице ребят и новой учительницы. Это был уже не скрюченный, смотрящий в пол затравленный зверек. Он, как раньше, стал смеяться, шутить, выпрямился, почувствовал себя свободно. Снова рисовал, сочинял. Картины стали ярче, музыка веселее, стихи более жизнеутверждающие. Третий и четвертый класс мы были и впрямь в раю. Я долго не могла привыкнуть к тому, что с учителем можно общаться, и мои звонки не будут истолкованы, как террор. Более того, в большинстве случаев, она звонила мне сама, чтобы обсудить, как идет адаптация моего сына.

Ну а сама школа… Бывшая учительница, родители, директор младшей школы, все остались при своем мнении. В бывшем классе травля перекинулась на других детей. Мама Оксана, которая была моей самой большой союзницей, свою дочку с трудом к октябрю третьего класса смогла забрать. Об этом в книге есть отдельная история, рассказанная ей самой. 86% родителей бывшего класса до сих пор уверены, что отделались от семьи террористов, что к учительнице не надо лезть, и вообще не надо делать ничего, что может всколыхнуть ее нервную систему. Доходило до смешного. Я знаю, что даже когда в классе остро встал вопрос о том, чтобы заменить учителя ритмики, которая откровенно издевалась над всем классом, все сначала хором хотели пойти к директору с просьбой о замене, потом вспомнили злополучное семейство террористов Моториных, и как это чуть не убило учительницу, и решили не ходить. Возобладало мнение, что это опять расстроит несчастную Марьиванну, а дети пусть потерпят. Им потом еще много чего в жизни терпеть, жену, работу и тд. Не вся жизнь будет сахаром.

Знаю, что в конце младшей школы родительский коллектив бывшего класса написал огромное благодарственное письмо в адрес Марьиванны, что это была идея все той же небольшой группы лояльных и приближенных, но громко кричащих, что были и те, кому это письмо было противно даже читать, зная всю подноготную. Но оно опубликовано на сайте школы, в специальном разделе «Диалоги с директором». И вот тут парадокс фразы: «В начальной школе надо идти на учителя». Идти на учителя обычно означает собирать рекомендации. Марьиванну отрекомендует восемьдесят шесть процентов нашего бывшего класса. Вопрос в том, чтобы учитель совпадал с вами ценностно. А в нашем менталитете основной ценностью являются академические успехи, но никак не межличностные отношения. Еще в нашем менталитете слабость и уязвимость равнозначны дефективности. Одна из моих героинь написала историю травли своей дочки, похожую на нашу, про рейтинговую гимназию и очень традиционного совдеповского учителя, публично в социальных сетях. Очень забавно было читать комментарии. Преобладали слова поддержки, но в какой-то момент в ленте появились родители бывших одноклассников, которые писали, что наконец-то они избавились от девочки, тыкающей всех циркулем. Никому не интересно, почему ребенок вдруг начал тыкать циркулем. Никто не связывает уход ребенка из класса с полным педагогическим провалом. Я уже предвкушаю реакцию родителей из нашего бывшего класса на мою книгу: «Посмотрите на эту наглость. Человек, который травил учителя, написал книгу про травлю».

Знаю, что еще два ребенка очень хотели из уйти из нашего бывшего класса, но им не дали. Обе мамы общались со мной, признались, что не готовы на резкие меры, не готовы терпеть потом такой же прессинг, какой свалился на нас с мужем, и что дотерпят до конца четвертого класса, а потом поступят в какую угодно среднюю школу, только бы там не было мальчика-абьюзера и его банды. Что ж, это их выбор. Да и третьим, четвертым, уходить действительно сложно. Это уж совсем грозит снижением рейтингов. Тот самый случай, когда я рада, что наша семья была первой, хоть и получила больше всех оплеух. Я часто слышу про себя, что «мне вечно больше всех надо». После этой истории с моим сыном я воспринимаю это как комплимент. Только те родители, которым «вечно все надо», способны спасти своих детей.

История Элины Гусейновой, события – 2018 – 2019 годы (13 – 14 лет), г.Баку.

Рассказано мамой, Севиль, 32 года, г.Баку

Имена сохранены

– Какая она была, Элина?

– Элина была очень живая, жизнерадостная. Обычный ребенок. Именно ребенок, мысли были детские. Не успела стать взрослой.

Любила учиться первое время. В конце последнего года как-то сломалась. Говорила, что поднимает руку, ее спрашивают, она отвечает, ее сажают с двойкой или тройкой. Потом спрашивают другого мальчика, он отвечает то же самое, ему ставят четыре. В этой новой школе она успела проучиться два года. Один полный и один не до конца.

– Почему Элина попала в эту школу?

– С первого по третий класс она училась в 49 школе. Потом там сделали только азербайджанский сектор и их всех, кто не из азербайджанского сектора, перевели в 203 школу. До шестого класса Элина училась там. Школа была хорошая, у нас не было никаких претензий. У меня есть сестра, у нее две дочери. Они все втроем, Элина и дочери моей сестры, с рождения росли в одном доме. Мы их не хотели разлучать. С одной из двоюродных сестер, Дианой, Элина даже училась в одном классе. Нам было удобно, что дети вместе. Сестра перевела своих детей в другую школу, я побоялась Элину оставить одну в старой школе. Мы с отцом Элины расстались. Я снова вышла замуж, появилось еще двое детей. Мы переехали в другой район. И в этот район из 203 школы добираться уже стало дольше. Мы выстроили всю логистику вокруг новой школы. Утром Элину отвозил мой муж. Обратно забирала сестра и приводила домой. Часто Элина и Диана оставались у нас вместе дома.

– Как прошли эти два года? Когда Вы стали понимать, что что-то не так.

– Первые полгода прошли хорошо. А в декабре Элина в первый раз сказала, что хочет обратно в свою школу. Она сказала, что ее задевают одноклассники. В основном три мальчика. Они ее обзывали. Но ругаться она не любила. И жаловаться она не любила. Я попросила ее доучиться год, пообещала, что на следующий год ее переведу. Пару раз, когда ее совсем сильно доводили, она мне говорила. Я брала сестру, мы ходили к директору, к учительнице, выясняли. Сестра у меня более активная чем я, я всегда ходила с ней, иногда даже она сама ходила за Элину заступаться. Директор всегда обещала, что больше ничего не повторится, вызывала мальчиков, их мам. Но все продолжалось. В конце учебного года я взяла Элину, мы пошли в 203 школу. Мы поговорили с директором. Директор сказала, что Элина уже отстала по программе, если ее возьмут, то только обратно в седьмой класс, в восьмой перевести с ее уровнем не смогут. Но Элина хотела возвращаться только в свой класс. Рядом была еще 91 школа. Мы пошли туда. Там никто даже не спрашивал, как Элина учится, потому что классы были переполнены. Так Элина осталась в новой школе.

В восьмом классе до ноября опять все было хорошо. А в ноябре она поругалась со своей подругой. Случилось следующее. Рано утром где-то в 6.30 утра Элина ехала в автобусе с бывшим одноклассником из 203 школы, Халидом. И там же ехала ее подруга с мамой. Халид вышел на остановке у 203 школы, и Элина вышла с ним, а одноклассница и мама поехали дальше еще одну остановку до своей школы. В этот же день мама одноклассницы мне позвонила и сказала, что Элина гуляет с каким-то парнем утром вместо школы. Я тут же спросила Элину, с кем это она гуляет. Она сказала, что это был Халид. А я знала, что Халид живет около нас, им по пути, по утрам они часто вместе ехали, Халид в свою школу, Элина в свою. Но с этого дня отношения с подругой испортились. Они сильно поругались. Еще у этой подруги был парень, Тимурхан, тоже Элинин одноклассник, он запрещал подруге дружить с Элиной, упрекал, что она много времени Элине уделяет. Не знаю, что там произошло. У Элины была истерика. Она залезла тогда тоже на окно в школе. Ее Диана успокаивала, трясла за руку. Я об этом узнала, попросила отца забрать ее, чтобы она пару дней пожила у него, успокоилась. Он ее забрал. Но в итоге Элина попросилась домой. Она вернулась.

Подруга потом извинялась, объясняла, что это не ее вина, что мама все выдумала. Но с этого момента начались какие-то трения. Потом Элина нашла другую подругу из Азербайджанского сектора. Они дружили до последнего дня. Я читала их переписку в Instagram. Даже 2 апреля, за 2 дня до трагедии, эта ее новая подруга писала, что, если ты будешь уходить в другую школу, я с тобой уйду, или останься. Элина ответила, что ради нее готова остаться.

– Ну а все-таки до 4 апреля были еще какие-то вещи, на которые вы обратили внимание?

– Один раз в феврале она пришла без настроения, легла в кровать, закрыла голову одеялом и стала плакать. Я спросила: «Что случилось, тебя кто-то обидел?» Она сказала: «Нет, я просто хочу в 203 школу». Я пообещала еще раз сходить в 203 школу и поговорить. Я рассказала Элининому отцу. Он тоже пообещал поговорить с директрисой 203 школы. Но уже не успел.

– То есть что-то происходило, но она не говорила?

– Нет, не говорила. Она сильно изменилась в конце февраля – начале марта. Никогда раньше она не могла грубо ответить. А тут стала грубить. Я запрещала ей пользоваться Instagram. Она прятала от меня телефон, когда пользовалась Instagram. Как-то я у нее забрала телефон, она стала выхватывать у меня его из рук. Выдернула его. Потом я уже не стала наседать на нее. Подросток все-таки.

– А после трагедии, вы же наверно пытались выяснять, как проходили последние дни. Вам что-то стало понятно? Что происходило? Сейчас вы знаете?

– До сих пор не знаю. Когда следователь пришел забрать сумку, телефона там не было. Он звонил мне, спрашивал, не у меня ли телефон. В итоге телефон оказался у школьной администрации. Следователю его передали после угрозы обыска. Но в телефоне уже был удален WhatsApp. Еще у нее была тетрадка, в которую она записывала всякие «сохраненки», фразы, мысли, которые ей нравились. Она ее прятала. А пару раз забыла на серванте, я полистала. Но почерк мелкий, я ничего не разобрала. Но я помнила, сколько там листов было. А когда вещи Элины возвращали, вернули и эту тетрадь, я увидела, что она стала гораздо тоньше. Больше половины страниц не было. Кстати, вот эта фраза, которую многие СМИ в Интернете печатали как предсмертную записку «Не приходите ко мне на могилу, очень уж вы меня любили. После смерти ваша любовь мне не нужна. Я вам была не нужна, не приходите…», она оттуда, кому это адресовано, уже никто не знает. Никаких предсмертных записок Элина не оставляла.

Дети мне тоже боятся что-то рассказывать. Был мальчик, с которым Элина последнее время дружила. На видео записи камеры наблюдения, где Элина идет по коридору, потом залезает на подоконник, и там несколько мальчиков подходят, как раз он один из них. Он хотел мне что-то рассказать. Но мама ему запретила, сказала: «Все молчат, и ты молчи, чтобы не было проблем».

Год после трагедии прошел, но полной картины того, что происходило с Элиной, у меня до сих пор нет.

– Как прошли последние дни? Как все случилось?

– Последнее время у нее резко менялось настроение. Она могла смеяться, шутить, потом резко пойти, лечь на кровать. Уходила в себя. Мы ее звали: «Приди, посиди с нами, поговори». Она отнекивалась, что не охота, устала. Могла сидеть одна. Много спала. Так было весь март. Последние дни вроде бы все было хорошо.

3 апреля она пришла без настроения, сонная какая-то. Сказала, что есть не будет, что не спала ночь, поэтому хочет поспать. Я ушла с детьми в магазин, потом еще часа два на качели покатала детей. В девять вечера я ее разбудила, накормила. Она поела прямо в кровати, встала, умылась. Переписывалась по телефону. Мы немного пообщались, планировали пойти по магазинам. Потом она еще поиграла с маленькой сестрой.

Утром 4 апреля она проснулась раньше всех, ее не пришлось будить. Настроение было хорошее. Она улыбалась. Я еще ночью испекла пирог, отдала ей, чтобы она занесла его бабушке. Элина зашла по дороге к бабушке. Посидела там немного, позавтракала, покрутилась возле зеркала, поцеловала бабушку и ушла.

А где-то в 12.27 мне позвонила детский инспектор, и сказала, что моя дочь выпала из окна. Она училась на втором этаже, я подумала, может она так решила сбежать или кто-то ее толкнул. Я даже не поняла тогда, что она именно выпрыгнула из окна.

– А что происходило между бабушкой и звонком в 12.27. События же уже восстановили на данный момент.

– Где-то в 9.30, судя по камерам, она сидит в школе, что-то пишет. Потом выходит в коридор, о чем-то говорит с одноклассником, поднимается по лестнице на третий этаж. Идет по коридору. Три мальчика идут за ней. Элина подходит к окну. Поправляет гольфик. Когда к ней подходят мальчики, она прыгает.

Потом директор попросила одного мальчика ее поднять в свой кабинет. Ее положили на диван в директорском кабинете. Потом она всех выгнала, оставила только Элину и завуча. Потом пришла психолог. По ее словам, она просила вызвать скорую, а директор на нее накричала, сказала, не надо никого вызывать и вообще вмешиваться, вытолкнула психолога из кабинета. Потом позвали медсестру. Она измерила давление, давление падало, медсестра тоже сказала, что надо вызывать скорую. Директор и ей запретила, сказала, что сама вызовет. Медсестра рассказывала, что минут через двадцать опять пришла. Зашла в кабинет, увидела, что скорой до сих пор нет. Она снова измерила давление, оно продолжало падать. Директор сказала, что скорая вызвана. На самом деле никто скорую не вызывал. В общем, два часа в кабинет никого не пускали, что происходило в кабинете, мы не знаем до сих пор.

Потом директор позвонила в министерство образования, но сказала, что с ребенком все хорошо, что она таблеток наглоталась, отравилась. Ее попросили звонить каждые десять минут и докладывать состояние Элины. Она звонила каждые десять минут. Но речь все время шла об отравлении. В итоге директор позвонила Халиде Байрамовой, это председатель комиссии по делам несовершеннолетних. Через тридцать минут она была уже в школе. И вот она уже вызвала скорую. Скорая приехала через четыре минуты. Дальше Элину забрали на скорой. Есть видео, скорее всего они сняты как раз Халидой, где Элину спрашивают, какая обстановка в школе, как класс, как директор, а Элина с большим трудом отвечает: «Директор мне ничего плохого не сделала, но там дети…»

После уезда скорой позвонили мне. Я приехала, ребенка в школе уже не было. Там собралась милиция, какие-то непонятные люди, мне совали какие-то бумажки, ручку, что-то просили подписывать, задавали какие-то вопросы. Я, честно говоря, не помню, что они спрашивали. Из школы я поехала в больницу.

– Как я понимаю, больница – это отдельная история и была допущена куча врачебных ошибок. Что происходило там? Видели ли вы Элину пере смертью?

– Отец Элины был уже там. Мы поднялись в реанимационное отделение. Нас туда не пустили. Потом приехала Халида Байрамова. Она была удивлена, что нас не пускают к ребенку. Она сказала мне идти с ней. Мы поднялись. Потом она с врачом зашла вовнутрь. Дверь закрыли, мы опять остались за дверью. Потом они вышли. Халида сказала, что с ребенком все хорошо, ничего серьезного нет, только трещина на бедренной кости. Так и сказала: «Слава Богу, пронесло». Еще сказала ждать, и что нас в итоге пустят. Мы до шести там были, ждали, но никто нас не пустил. А дальше нам надо было уже ехать в отделение полиции. После восьми вечера отец Элины звонил в больницу, но нам сказали не приезжать, так как все равно не пустят.

На следующий день, это уже 5 апреля, отец Элины мне позвонил. Сказал, что говорил с главврачом, и что ехать в больницу не надо, в реанимацию все равно не пустят, а 6 апреля Элину переведут в палату, вот тогда к ней можно будет приехать. Но еще мне позвонил следователь, сказал, что можно приехать, так как он договорился, чтобы меня пустили. Я поехала в больницу. Увидела, что в реанимационном отделении, в коридоре сидела классная руководительница, мама одноклассника Элины. Я стала ругаться, что посторонние люди тут сидят, а меня не пускают. Потом пришел врач. Я начала ссылаться на следователя, который мне звонил и сказал, что я могу прийти к ребенку. В общем с горем пополам я зашла к дочери. Мне дали одну минуту. За мной зашла медсестра. Я посмотрела на ребенка. Элина была никакая. Стояла система. Глаза закрыты. Слегка издавала какие-то звуки от боли. Я взяла ее руку, но Элина не реагировала на меня. Меня быстро вытолкнули из комнаты.

Я начала звонить отцу ребенка. Сказала ему, что с Элиной что-то не так, что ее надо переводить в травматологический центр. Через какое-то время он мне перезвонил. Сказал, что поговорил с главврачом, тот его уверил, что у Элины все хорошо и завтра ее переводят в палату. Потом еще он звонил врачу в ночной смене, тот тоже успокоил, что у Элины все отлично, ее проверили, она поела кашу.

А утром какой-то парень мне написал по WhatsApp, что нужна кровь для Элины, и спросил, куда подъехать. Я даже не знаю, кто это был. Я удивилась, позвонила снова отцу Элины, сказала, спроси врача, что за кровь такая, про которую мы ничего не знаем. Через пять минут отец Элины мне перезвонил, сказал срочно ехать в больницу, так как ребенок в критическом состоянии. Мы с мужем сорвались в больницу. Вышел врач. Разрешил зайти к Элине. Я зашла к Элине, она была без сознания, аппарат был подключен. Потом побежала в кабинет врача, спросила, что случилось. Он сказал, что ночью сердце остановилось, но ее привели в себя. Я спросила, когда у нее будет стабильное состояние. Он сказал: «Я не знаю, сидите внизу ждите». Приехали мои сестры, мама.

Мы какое-то время сидели внизу, потом поднялись снова в реанимационное отделение. Там мне сказали, что ребенок скончался. Я окаменела. Не поняла. Не поверила. Я зашла в комнату. Элина теплая, аппараты все на месте. Я побежала в другой корпус, искать главного врача. Нашли лечащего врача и хирурга. Те начали отнекиваться: «Я не ее лечащий врач», «Я не ее хирург». Мы снова вернулись в корпус, где лежала Элина, поднялись в реанимационное отделение. В лифте я столкнулась с отцом Элины. Он мне сказал, что Элина умерла. Мы с ним поднялись наверх. Я все не верила никак. Он мне показал, что аппарат есть, но он к Элине не подключен. Все начали бегать, кричать. Потом приехали, забрали Элину в морг. Дальше я ничего не помню.

– Кто-то понес наказание?

– Нет. Суд был. Только над директором. Врачей оттуда полностью исключили. Директору дали два года и два месяца домашнего ареста. Но это такой арест… Она может выходить из дома, но с 23.00 до 6.00 должна быть дома. Сейчас мы ждем Верховного суда, но уверены, что ничего не добьемся, особенно по врачам, поэтому мы просто ждем, что пройдем здесь все стадии и дальше пойдем в Европейский суд.

– Вы сказали, что телефон Элины вернули очищенный, тетрадка с «сохраненками» была не полная. А кто-то пытался узнать, о чем она писала друзьям в их телефонах?

– Да, следователи брали телефоны, но не у всех. Кто хотел, тот дал телефон, кто не хотел, тот не дал. Расследование велось не охотно.

– А вы сами смотрели телефоны подруг, мальчиков?

– Нет.

– А социальные сети?

– У нее был только Instagram. Там была переписка от 2 апреля, где Элина писала подруге, что с ней хочет помириться Зулейха, это девочка, которой парень запрещал с Элиной общаться. И Элина пишет, что не хочет мириться, так как она ее три раза уже подставляла. В этой переписке она вспоминает: «Я из-за этого Тимурхана итак чуть не выпала из окна».