Текст книги "Травля: со взрослыми согласовано. 40 реальных историй школьной травли"

Еще была особая процедура наказания воров. Тех, кого ловили на воровстве, называли «крысами». На моей памяти это было два случая. Сержанты самоустранялись. Те, кто считали себя крутыми, начинали крысу воспитывать. Причем, вне зависимости от того, кто попался. Даже если бы это был Мула. Включался механизм коллективного наказания. Человека запихивали в туалет, и каждый из роты должен был зайти и ударить его. Защитить его не мог никто. Ответить он не мог. Даже самый последний «лох», который не имел права ни на что, должен был ударить. И «крыса» не мог дать сдачу. Так как за это ему бы досталось в десять раз больше. Он должен был сидеть и терпеть. В обоих случаях, буквально через сутки человека переводили в другое Суворовское.

Тут важно понять, что все вот эти отношения в коллективе, они складывались за счет какого-то внутреннего брожения. Извне офицерским составом прививалось только одно – выполнение устава, распорядка дня, несение военной службы. Были еще уроки, которые вели обычные учителя, и там можно было выдохнуть, почувствовать себя обычным учеником, ребенком. А все, что происходило внутри коллектива, рождалось, развивалось без какого-либо вмешательства со стороны взрослых. Вне службы и вне учебы мы были предоставлены сами себе. Мне кажется, детьми двигала потребность в безопасности, в защите, это же базовая потребность. Ну а когда взрослые сильно не вмешиваются, те, кто прошел определенную школу жизни на улице, пытался выстроить безопасность через нападение. Стукачество сильно наказывалось. Если тебя ловили на стукачестве, то уничтожали сразу. Все понимали, что если ты пожалуешься офицеру-воспитателю на то, что над тобой издеваются (а именно офицер-воспитатель и нес ответственность за порядок), тот не предпримет никаких действий, а коллектив тебя загнобит окончательно. В целом, я думаю, что офицерский состав примерно понимал, что происходит, но они считали, что это школа, которую надо пройти и все эти неуставные отношения – это нормально.

В таких условиях буллинг – младший брат будущей дедовщины, процветал. В основном заставляли делать работы, которые не хотелось делать крутым. Нас по очереди ставили в суточные наряды. И крутые всегда просили командира отделения назначать вместе с собой более слабых, которых можно заставить за себя работать. Взамен крутой относится к командиру отделения с должным уважением. Ну а дальше после отбоя, когда нет лишних глаз, крутой более слабого где-нибудь в каптерке «уговаривал» путем удара по морде. И слабый работал за двоих.

И это были еще не все беды тех, кого поставили в наряд. Вне зависимости от того, убирались ли все, или один делал всю работу, хорошо ли убрали или плохо, офицер мог придраться. Все зависело только от командира роты. Его ждали, как Бога. Вот он придет сейчас, если у него нормальное настроение, то он просто примет работу. А если что-то случилось, например, с женой поссорился, то он мог прийти и просто издеваться над нарядом. Придирался к какой-то мелочи и всех снимал с наряда, отправлял на занятия. Это означало, что ты в этот день снова заступаешь в суточный наряд. Так могло доходить до трех раз. Предугадать, снимут тебя или нет, было невозможно. Это была рулетка. Убрать одному коридор длиной метров пятьдесят, по которому ходит сто двадцать человек, так, чтобы это понравилось командиру роты, просто физически было невозможно. Придраться всегда было к чему. И вот ты идешь в наряд второй раз и понимаешь, что не факт, что не пойдешь снова. Находишься в этом постоянном прессинге. В какой-то момент кажется, что все, сейчас с ума сойдешь, сломаешься. Эти придирки, двойные, тройные суточные наряды считались воспитательными мерами. Самые крутые брали себе в наряд туалеты. Потому что это очень замкнутое пространство. Они драили туалет, а потом за час-полтора до сдачи наряда просто никого туда не пускали. И более ста человек терпели. Если какой-то неприкасаемый захотел пописать, его конечно пускали, но просили за собой все помыть или за ним было не за подло убраться. Но это был очень ограниченный круг лиц.

Ну а травля. Систематично, каждый день и очень жесткого травили как раз одного из двух Саш, с которыми я дружил. Он был довольно крупный и сильный. Сам мог ударить кого хочешь. Но у него была большая запущенность по школе. Учеба не давалась, программу он не мог осилить никак. Свои тройки он зарабатывал путем того, что сдавал рефераты или что-то чинил для преподавателей или что-то приносил для кабинета. Таким вот бартером преподаватели ставили ему тройки, жалели. А другим не ставили. За это его очень сильно не любили. Плюс в детстве у него был сильно переломан нос. Поэтому внешне он был похож на обезьяну, кличка у него была «Обезя». Еще и сопли часто текли, дышать было тяжело, разговаривал он через нос. И весь он был очень зажатый. Его били просто так. Вот он проходит мимо, каждый, кто встречается на пути, обязательно его или ударит, или толкнет, обзовет обязательно. И все ржут. Его из ста двадцати человек не унижали единицы, наверно только я и еще пара ребят. Нам его было жалко. Но вступиться за него означало стать таким же и терпеть все то же самое. Как только над ним не издевались. Однажды во сне ему из графина в рот воды налили. А он же не мог носом дышать. Начал тонуть. Сами же те, кто это придумали, испугались, еле его откачали. Один раз ботинки огромными гвоздями к полу прибили. Утром всем надо собираться, быстро одеться, выходить на утреннюю прогулку, а он ботинки не может от пола отодрать. Мало того, что все над ним ржут, и ботинки у него испорчены, так ему еще достается от офицеров-воспитателей, что он позже всех собрался. А сказать, что случилось нельзя, тебя после этого уничтожат. Это была совершенно безвыходная ситуация. Он, молча, терпел. Как он выжил, я не понимаю. Может быть, если бы он сразу протестовал, все пошло бы не так. По своим физическим данным он мог уложить любого в нашем взводе. Он штангу тягал больше, чем кто бы то ни было из ребят. Но он этот момент упустил. Не стал сразу давать сдачу. Потом пытался на втором курсе как-то себя защитить. Это закончилось его коллективным избиением. Отходили его так…

Меня били, конечно, тоже, но жестоко ни разу. Я как-то лавировал на грани все время. Во многом, благодаря Виталику. Плюс офицер-воспитатель нашего взвода учился с моим отцом на одном курсе военного училища. Может быть, это немного повлияло на мое положение в коллективе. Наверно, сильно наехать боялись. Но доставалось все равно. Был у нас там один парень, кличка у него была «Фашист». Он был не очень смелый, и эту несмелость он прикрывал жестокостью. Изображал из себя крутого безбашенного парня. Сейчас уже, оглядываясь в прошлое, я понимаю, что он был очень труслив. Умел напустить страху, что ему нельзя дать сдачу. С ним даже Виталик не хотел связываться. Поэтому Фашист пару раз меня бил, когда я ходил с ним в наряд. Приходилось за него убираться.

Однажды на меня сильно наехали двое, Баранов, я уже говорил о нем, человек-скала и Богданов. Оба – дети пограничников. Богданов был поменьше и поумнее и всегда держался Баранова, который был глупее, но просто громадиной, которая внушала страх. Они всегда ходили вдвоем. Если Богданов с кем-то не мог справиться, то Баранов сзади помогал. И вот они вдвоем ко мне подошли, узнали, что я хорошо учусь по английскому языку, и сказали, что я должен им делать задания. Первое задание было – прочитать с выражением. Я должен был русскими буквами сверху над английским текстом написать, как читать. Я пытался объяснить, что это так не работает. Ударили они меня, придушили немного. Ну сделал я им этот английский. Написал, как умел. За выразительное чтение Богданов получил двойку, назвал меня дебилом. И почему-то после этого сразу от меня эти двое отстали.

Ну и в целом, по моим физическим данным меня наверно могли забить окончательно, но я все время пытался вести какие-то переговоры, как-то договариваться, что-то донести до человека. Получал по морде, само собой. Приходилось делать то, что я не хотел. Но в большинстве случае от самой жести удавалось уйти.

Тяжелее всего морально было в начале второго курса, когда ты уже знаешь, что было, а впереди еще два таких же года этого ада. В один из визитов родителей я разрыдался и просил меня забрать. Отец сказал, что предупреждал, и что я обещал. И что мне было сказано, что как бы ни было тяжело, придется идти до конца. Я терпел дальше. Но в тот момент, казалось, я не доживу до конца третьего курса. Именно из-за внутреннего психологического состояния. Ведь все, что я выше рассказал, это какие-то событийные вещи. Страшны не они сами. Страшен бесконечный напряг межличностных отношений, который длится с утра до ночи. Все друг друга прощупывают, ищут твои пределы терпения. И это все перманентно происходит. Ты постоянно ждешь, что вот сейчас наедут или свои же крутые или офицеры. Не наехали, пронесло, но наедут в следующий раз. Наехали. Но ты знаешь, что это не конец, это будет происходить снова и снова. Плюс распорядок, плюс наряды, издевательства офицеров, отсутствие своего личного пространства. И вечный голод. Если за твоим столом отказывался крутой, ты должен был ждать, когда он себе положит, потом его «шестерки», потом, что останется, берешь ты. Как в тюрьме. На втором курсе, видимо экономически в стране было совсем тяжело, нас даже несколько месяцев кормили картофельным клейстером и хлебом из стратегического запаса. Мы с другом несколько раз воровали пирожки из столовой. Еще покупали через день батон. Приходили с ним на полдник. Брали 5 граммов масла, которые нам выдавались. Делили батон пополам, намазывали тоненьким слоем эти 5 граммов масла. Брали полдничный чай, отодвигали выдаваемый кусочек хлеба и вместо него съедали по полбатона. Сейчас мне сложно представить, как это в себя вообще можно втолкать.

На третьем курсе уже никто за еду не дрался. Даже оставалось. Хотя порции не менялись. Видимо, организм подстроился. Буллинг вместе с голодом, тоже на третьем курсе начал иссякать. Не было уже откровенных избиений. Последние полгода не трогали даже Сашу. Все думали о последующем поступлении. Многих отморозков постепенно поубирали в течение двух лет.

Сейчас, когда я вспоминаю эти три года, думаю, что они мне дали и что отняли. В плане самоорганизации, дисциплины, самостоятельной жизни, конечно, это была такая серьезная школа. Но в то же время, ушло какое-то чувство семьи. Выйдя из Суворовского, я понял, что родители мне уже больше ничего не дадут, пропало чувство семейной привязанности. Я четко помню это ощущение, что я вернулся не домой. Ну то есть, да, я больше не в казарме, но я не дома. Понятие дома кончилось вместе со школой в четырнадцать лет. А это тяжело. Ты дальше живешь с родителями, они вроде бы пытаются быть тебе родителями, как-то наставлять, воспитывать, а ты уже от этого отвык, ты уже столько ситуаций за три года видел, разрулил и перетерпел. Почему так перевернулось сознание? Потому что я три года был один. Было такое чувство, что как только я ушел в Суворовское, я совсем ушел из дома, из семьи, отпочковался. Не знаю, у всех ли так было. Думаю, что у многих. Ведь четырнадцать лет – это такой возраст довольно чувствительный. Многие ребята, даже которые были жестокими, они в этом возрасте даже не осознавали всю жестокость своих действий. На первом курсе это была такая злая игра. В семнадцать лет они перестали это делать, наигрались. В четырнадцать лет как раз и нужна была рука родителя или наставника. А ее не было ни у кого из нас. Мы все в четырнадцать лет остались со своими проблемами один на один. А проблемы возникали каждый день. И решать их надо было здесь и сейчас и крутым, и простым, надо было как-то выкручиваться, как-то со всем этим жить. Не было никакой поддержки, не у кого было спросить совета, родителей мы видели редко, а мобильных тогда не было. И все! Ты привыкаешь быть один и решать все один. А позже уже не было смысла даже обсуждать, через что ты прошел. Я стал более замкнутым, нежелание делиться своими проблемами и чувствами тоже сохранилась. Я в общем-то одиночка по жизни. Снизился порог восприимчивости к каким-то проблемам. Некоторые вещи не кажутся такими трагичными, как многим. Своего сына я ни за что не отправлю в Суворовское училище.

История Елизаветы, г. Звенигород

Рассказано, самой Елизаветой, школьный психолог, 45 лет

Имя изменено

Я работаю школьным психологом. И при этом, в детстве у меня у самой была история. Правда я была по ту сторону. Сама травила. Я в годы пионерии была председателем совета дружины. Это была выборная должность. И вот в пятом классе назначили не меня, а другую девочку. Это задело меня и мое ближнее окружение. Мы начали издеваться над этой девочкой. По нынешним меркам, это наверно была не сильная версия травли. Социальных сетей не было ведь. Мы могли спрятать портфель, разбросать вещи, подложить в вещи кактус. Не принимали ее команды, бойкотировали ее правление. В какой-то момент ситуация обострилась. Самыми активными инициаторами травли были я и моя подруга. Моих и ее родителей вызвали в школу. Никакого особого наказания не последовало. Но все перевернул наш классный руководитель.

Это был мужчина, что, теперь я думаю, не маловажно. Он был продвинутый для того времени, не Советской закалки. На шаг впереди. Он собрал нас, меня, мою подругу и жертву. Совершенно спокойно с нами поговорил. Он нас призывал к чувствам, к эмпатии, как я теперь это понимаю. Сумел достучаться. Пытался обратиться к тому, как мы себя чувствовали бы на месте девочки. Он говорил, что мы на самом деле можем дружить, что мы в чем-то все равно одинаковые, но при этом разные, что мы можем быть полезны друг другу. Меня он как-то подкупил тем, что у меня такой опыт управления классом, и я могу помочь. Нам стало жалко эту девочку. И мы стали дружить. Мы до сих пор общаемся все втроем.

В школе я вижу травлю постоянно. И, помня себя на месте того, кто травит, пытаюсь объяснить, что движет этими детьми. Конкуренция и зависть. О чувствах других, о последствиях в этот момент не думают. Причем, в классе всегда есть дети более добрые, которые понимают, что происходит. Мы в школе пытались через них как-то действовать. Но у нас не получилось. Они боятся вступиться.

Сейчас у меня на глазах два сложных случая. Один недавно закончился переводом в другой класс. Но для мальчика все было очень жестко. Этот ребенок приемный, естественно, сложный. И вот он попадает к нам третьем классе из другой школы. Через какое-то время видимо учительница устала, не очень ей этот мальчик нравился. Она не смогла найти подход. Решила отказаться от него, перевести его в другой класс или даже в другую школу. Представьте, от мальчика уже однажды отказалась родная мать, теперь отказывается учитель, которая должна быть, как вторая мать. Дети тут же подхватили это настроение. Весь класс начал обвинять его в том, что он всем им мешает жить, всех бьет, очень агрессивный. При этом я, общаясь с ребенком, видела, что он совершенно нормальный. Даже не хулиган. В травле всегда есть главный. К сожалению, по моему опыту, в младшей школе, это в большинстве случаев учитель. Либо сам инициирует травлю, либо просто позволяет ей быть своей безучастностью. После перевода в другой класс проблема была исчерпана. Там другой учитель, другая атмосфера, мальчик из монстра превратился в обычного ребенка.

Другой случай длится до сих пор. Девочка пришла в пятый класс. Назовем ее Оля. Она уже училась в нашей школе, потом уходила на год, так как она спортсменка. И вернулась. Получилось так, что она на год старше одноклассников. Этим она уже отличалась от остальных. Плюс она высокая, внешность яркая. Семья у нее интересная, тоже выделяется в нашей сельской школе. Мама актриса. Она занимается модельным бизнесом. Все дочери заняты, кто теннисом, кто гимнастикой.

Началось с того, что родители стали жаловаться на нее, просили убрать ее из класса, потому что она ужасно себя ведет, всех задирает, и вообще портит класс. Я как-то засомневалась, что одна девочка может издеваться над тридцатью пятью остальными. Стала наблюдать, ходить по урокам, смотреть на переменах. Конечно, сразу стало понятно, что все складывалась ровно наоборот. Стоит учителю выйти с урока, кто-то начинает задирать девочку, а она в ответ защищается. Или идет по коридору, кто-то ее бьет рюкзаком по голове, она разворачивается и дает сдачи. Она – не тихая жертва. Она спортсменка и довольно сильная. Она может ударить, впиться в обидчика когтями. В итоге родители всего класса обвинили ее в буллинге. Называли ее ненормальной, говорили, что она калечит детей. Однако, я видела совершенно обратную картину. Это была защита.

Одна мама написала жалобу на Олю, сказав, что она толкнула ее дочку на уроке физкультуры, а у нее слабое сердце, и все это могло плохо кончиться. Жалоба была официальной, и, конечно, по регламенту мы должны были отреагировать.

Классная руководительница решила пригласить родительский комитет и маму Оли. Это была конечно ошибка. Я была против, но не осмелилась противостоять. Мама очень защищала дочь. Родители на нее накинулись. Собрание превратилось в полный ужас. В конце мама рыдала.

Потом мы со вторым психологом пытались как-то помирить класс. Есть же стандартная методика медиации, сначала поговорить с жертвой, потом с обидчиками, потом собрать их вместе. Это был полный провал. Мы до третьей стадии даже не дошли. Когда начали общаться с классом, всего два человека сказали, что Олю обижают зря. Остальные орали. Требовали убрать «эту ненормальную, сумасшедшую из класса». Это была такая сильная доза жестокости. Мы, два взрослых человека, два психолога, стояли и не знали, что делать. Нам хотелось и плакать, и поубивать их всех просто на месте. Ситуация в общем-то понятная. Все подогревается взрослыми. Родители хотят девочку убрать из класса, они обсуждают это дома. Дети приносят все в класс. Мама на собрании успела обмолвиться, что, наверное, переведет Олю в другой класс. Уже на следующий день, когда Оля пришла, дети сказали: «Ты че, здесь еще? Иди отсюда! Ты уже в другом классе должна быть».

Дальше я не нашла другого выхода, как просто больше общаться с Олей. Она начала ко мне приходить каждый день на переменах, потому что ей надо было куда-то деться от издевок. И из любопытства за ней приходили другие дети из класса. Мы как-то сблизились. Собирались неформально совершенно, просто так, без всяких занятий. Получилась маленькая группа. И у Оли появились союзники. Среди родителей ничего не изменилось. Все остались при своем мнении. Обидчики продолжают Олю задирать, Оля продолжает драться. Но немного за счет союзников стало потише. Плюс Оля хотя бы начала доверять некоторым взрослым, нам, психологам.

От классного руководителя все зависит. Точнее от ее бездействия. Она могла бы своей личностью решить этот вопрос. Нужно быть более включенной в класс. А она отстранённая какая-то. Не хочет вообще с этой ситуацией иметь дело, как будто вся эта грязь ее не касается. Я вижу и других учителей, вовлеченных, для которых каждый ребенок важен, которые вкладывают в каждого частичку своей души, они относятся к учительству действительно, как к своему делу. Плохая метафора, но она подходит, они «держат» класс. У таких учителей атмосфера совершенно иная и травля пресекается сразу.

Честно говоря, зачастую я сама не знаю, что делать с учителями, которые травят детей или позволяют травле быть. Многие же даже не понимают, что происходит, считают это нормой. Особенно учителя старшего поколения, проработавшие по тридцать лет. Для них это обязательная составляющая школьной жизни, и ничего страшного в этом нет. Все через это прошли, все выжили. Что такого? И я не понимаю, как мне быть. Я – часть системы. Я пытаюсь как-то лавировать между всеми. Но вот, например, учительница, которая отказалась от приемного мальчика, она пыталась меня шантажировать. Говорила, что если мы не переведем мальчика, то остальные родители напишут письмо в опеку, и у матери этого ребенка отнимут. И какие мои действия? Поднимать волну, что она плохой учитель? Но весь класс ее бы поддержал. И в середине года никто не будет учителя увольнять. А она позволяла себе страшные вещи, говорила мальчику в лицо: «Будешь себя плохо вести, мы тебя отправим обратно в детский дом». Это же полная профнепригодность.

История Ларисы, 1982 год (10 лет), деревня Клинцы, Брянская область

Рассказано самой Ларисой, учитель моего сына, 47 лет, г.Москва

Имя сохранено

Моя семья приехала из Германии, где папа служил, в Брянскую область. Меня отдали в Еврейскую школу, самую лучшую в деревне. Я попала в 5 «А». Я сразу стала там другой. Девочка с Запада, у которой колготки капроновые, двухуровневый пенал, дипломат, плиссированная форма, гипюровый фартук. Все считали, что я выпендриваюсь. Я то приду в одном фартуке, то в другом. У всех были обычные воротнички, а у меня были разные гипюровые. Мне говорили: «Ты что, специально меняешь тряпки?» А я не специально меняла. Так привыкли в Германии. Меня начали обзывать «немкой», «фашисткой».

Как-то вечером шла я по аллее из школы домой. И мои одноклассники, мальчики, натравили на меня собаку. Я побежала от этой собаки. Упала, ноги разодрала в кровь. Собака подбежала, понюхала, погавкала, но ничего не сделала. Пришла я домой, рассказала родителям. Мнения у них разошлись. Папа сказал: «А чего бежала? Надо было встать и стоять, кричать, звать на помощь». Мама заняла мою сторону. Она хотела идти в школу разбираться, но папа решил, что еще рано.

Один раз снова меня дразнили «немкой». Тогда это звучало ужасно. Я же бывала в лагере Бухенвальд. Для меня такие прозвища были очень болезненными. Я решила постоять за себя. Сказала: «Хватит!» И один из одноклассников ударил меня по лицу кулаком и разбил мне переносицу. Пришла домой. Папа уехал на сборы. А мама на следующий день все-таки решила пойти в школу. Она заходит, а ее уже встречают со словами: «Вы не расстраивайтесь, Ларису забрали на скорой в больницу. Теперь ей разбили голову». В этот раз была очередная передряга. У меня отобрали пенал, хотели его швырять. Я стала его отбирать. Меня толкнули, я упала и разбила голову об кафедру. Папа все-таки дошел до школы. Были разборки. Но переводить меня не стали, потому что в другой школе не было английского языка. Другой класс по дисциплине был еще хуже. Так я там и осталась. События эти все происходили в сентябре.

А в октябре у одного из мальчиков, которые меня травили, был день рождения. И он меня пригласил. Мама меня, конечно, не пускала. Папа предположил, что мальчик мог измениться, надо отпустить. В итоге я пошла. Папа меня проводил до школы, мальчик встретил. Сказал, что живет возле школы. А папа как-то и не спросил, в каком конкретно доме. Оказалось, что жил он совсем не рядом со школой, а через две улицы. Там я познакомилась поближе с собакой, которую на меня травили, с Тайгой. Ну и заигралась. Должна была прийти домой в семь, а провожали меня дружной компанией в восемь. Мама с папой за это время чуть не развелись. Они пошли в дом возле школы. Там сказали, что тут такой мальчик не живет. Начали искать классную. А телефонов тоже не было ни у кого. В итоге, благополучно, появилась я, не успев никого довести ни до инфаркта, ни до развода.

И после этого все утихло. Меня приняли в компанию. Сейчас, когда мы собираемся с одноклассниками, они вспоминают, признают, что травили меня, потому что я выделялась одеждой, жевала жвачку. Они были уверены, что я выпендриваюсь. И признались, что приглашение на день рождения было проверкой. Если придет, значит, будет своя.

Сейчас я сама работаю учителем. Уже двадцать девять лет. Откровенной травли в моих классах не было. Зачатки бывали. Например, в один первый класс пришел очень домашний мальчик, Ванечка. И было несколько довольно тяжелых мальчиков, один из них все первое полугодие кричал, что он ненавидит школу, ненавидит правила. Они начали Ванечку подтравливать. То у него колготки приспущены, то сопли не вытерты. А у меня действительно с первого класса вводятся правила. И мы все им следуем. Если ходим за руку, и кому-то попался кто-то, с кем не очень хочется общаться, мы не показываем откровенного «фи». Я учу, что лучше потом подойти ко мне и тихонько сказать, что ты не хочешь в этим мальчиком или с этой девочкой идти. В общем, Ваню я попыталась нескольким детям подсунуть вместе ходить, никто не горел желанием. Потом я спросила в классе, кто может с Ваней сидеть. Всегда хоть один человек да находился. Посидит, устает. Я меняю на другого ребенка. С ним, действительно, детям не очень приятно было сидеть из-за такой неподготовленности, несамостоятельности. Но ему же тоже хотелось с кем-то общаться. Вот и выкручиваешься, как можешь. Он был очень неорганизованный. Ест, изо рта все валится, льется. В начале было очень тяжело его сдружить с классом. Но все-таки мы смогли. Правила, полное неприятие любых личных оскорблений сделали свое дело. К концу первого класса с Ванечкой уже все дружили.

Позже выяснилось, что у Ванечки непростая ситуация дома была. Там был отчим, и какие отношения – вопрос. Мама запретила папе общаться с мальчиком. Как-то пришли в школу бабушка с дедушкой, нашли нас. Помню, они к нам подходят, а Ванечка за меня прячется и говорит, что его сейчас украдут. Они угостили его конфетами. Я учу угощать сразу весь класс. Ванечка кричал, что конфеты отравленные. Всегда, если ребенок как-то странно проявляет себя в школе, надо искать причину в семье, что там. Я конечно же начала попытки разговаривать с мамой, копаться. Меня за это зачастую и не любят. Мама, поняв, что я так и буду выяснять, что-то советовать менять в установках, в конце первого класса Ванечку от нас забрала.

Что я делаю? Ищу в каждом ребенке что-то хорошее, показываю сильные стороны. Когда дети видят эти сильные стороны раз за разом, а ты на них делаешь акцент, они перестают обращать внимание на недостатки. К тем, которые хулиганы, всегда надо искать свой творческий подход. Вот был один мальчик, кандидат в хулиганы. Весь первый класс ему надо было что-то или кого-то пнуть, задеть плечом. Он даже об этом не задумывался. Просто вот идет по коридору и пинает и толкает все и вся. Ребят это стало раздражать. Возникли первые конфликты. Я быстро обратила внимание. И начала принимать меры. Идем в столовую, я раз, мальчика будто случайно, легонько пихну. Прохожу мимо, толкну. Он смотрит большими глазами. А я делаю такое же невинное лицо, как он обычно, и говорю: «Я нечаянно». Когда это повторилось несколько раз, я его подозвала к себе и спросила: «Ты догадываешься, почему я так делаю?» Он: «Да». Я говорю: «Тебе приятно?» Он: «Нет». Я сказала, что так же и ребятам не приятно. С тех пор он реально стал совсем по-другому себя вести.

Один мальчик у нас был очень полный, Коля. Его свои не трогали, но травил мальчик из соседнего класса. Причем, он был такой маленький, раза в три меньше нашего Коли. Но просто задергал. В итоге мы пошли с Колей вместе и прямо на его языке сказали: «Слушай, Коля топнет, я прихлопну, и от тебя мокрое место останется. Ты его травишь за то, что он большой. А ты очень маленький. У любого можно найти недостатки». Травля прекратилась.

Секрет успеха, хорошего детского коллектива, наверное, их два.

Первое – правила. Я не говорю про концлагерские неразумные правила. Я имею в виду правила поведения, отношения между детьми. С самого первого дня первого класса. Что можно говорить друг другу, что нельзя. Что вообще недопустимо. Когда у нас заболевает ребенок, есть правило, что мы все ему звоним и спрашиваем, как дела, чем ему помочь. Если кто-то видит, как ребенок из другого класса задирает нашего, мы встаем за своего стеной. И все правила надо обязательно соблюдать. Если обещаны санкции, то санкции должны быть. Дети должны видеть, что ты что-то пообещал и выполнил. Учитель – авторитет, и он должен внушать это чувство своего авторитета детям. Но не в плане страха, а в плане защиты в такой некомфортной среде, как школа. Неспроста, когда ко мне дети приходят не с первого класса, им первое время тяжело влиться именно в плане межличностных отношений. Даже ваш Ярослав пришел и долго большими глазами на все смотрел. Можно посмеяться и пошутить на уроке. Можно задавать учителю вопрос. Можно приносить в школу еду и делиться ей. Можно, если надоело сидеть, попроситься постоять за кафедрой. Можно подойти и тихонько сказать, что хочешь отсесть от кого-то.

Второй секрет – быть вовлеченным учителем, быть все время в детях. Видеть их. Быть всегда рядом. Я редко на переменах и на прогулках стою в группе учителей. Меня и за это не любят. Нет времени сплетничать. Как-то помню в учительской одна из коллег сказала: «Ты представляешь, мне мама ребенка позвонила и спросила, какую оценку ребенок получил за диктант? Я что, обязана помнить? Я же не робот». А я про себя подумала, что, видимо, я робот, я всегда знаю оценки и даже допущенные ошибки. Наверно, я не нормальная. Ну а как без этого? Я, как клуша, постоянно с детьми. Я вижу, кто как пошел, кто что кому-то ответил. Я копаюсь в ситуации каждого. Я все вижу. Я вижу такие тонкости, что мама с папой поругались, а на ребенке это отразилось. С ребенком надо наедине поговорить. Нельзя упускать ни одного процесса. В таких условиях очень сложно не заметить негативную групповую динамику. Только если специально закрывать глаза.

Глава 3. Как проживается травля в поддерживающей семье

Перефразируя цитату великого классика, могу сказать, что каждая история травли начинается и развивается одинаково, каждая заканчивается по-своему. Все детские травмы, связанные с неприятием, с отвержением оставляют шрамы в душе. Однако теперь, поговорив с десятками людей, имеющих опыт буллинга, я смею предположить (именно предположить, ведь я не претендую на исследование), что в поддерживающих семьях жертва травли исцеляется еще в детстве, а в дисфункциональных семьях до конца не исцеляется никогда.

Вспоминается известная история Гордона Ньюфелда, автора теории привязанности, о том, как однажды он услышал, как его шестилетнего сына Брейдена дразнили старшие дети на спортивной площадке: «Ха-ха, хочешь в футбол играть? Да ты же просто глупый младенец!» Ньюфелд бросился было на защиту, но услышал, как Брейден спокойно ответил: «Нет, я не младенец. Мой папа сказал, что я футболист». Травля чужих детей не смогла уязвить мальчика, потому что ему было гораздо важнее, что о нем думает отец, авторитетный близкий.