Текст книги "Травля: со взрослыми согласовано. 40 реальных историй школьной травли"

Когда между родителями и детьми установлены доверительные отношения, они, как незримый купол, защищают ребенка, его самость, его самооценку. И наоборот, когда дома унижают, словами, действиями показывают его ничтожность, никчемность, даже если взрослые считают, что делают это во благо, в воспитательных целях, это делает ребенка еще более уязвимым. Он дома только подтверждает стигму, навязанную сверстниками или учителями, а в школе убеждается в правоте родителей.

Откуда вообще берутся агрессоры и жертвы? Об этом уже написаны тонны психологической литературы. Не приводя здесь все теоретические выкладки, изложу основную причину, которая приводится в современных психологических теориях, в частности в уже упомянутой теории привязанности. И агрессоры, и жертвы – это продукты нехватки любви и заботы.

Агрессорами чаще всего становятся дети, которые довольно рано берут на себя ответственность за самих себя. Родителей физически нет рядом, они все время заняты, или, находясь рядом, не имеют достаточно любви, которую могут излить на ребенка. Самый экстремальный вариант – родители-абьюзеры. Нелюбовь, насилие в семье чаще всего связаны с тем, что взрослых самих не долюбили и они лишь повторяют сценарий своего собственного детства. В таких условиях ребенок может выбрать модель поведения, при которой он доминирует над другими. Но из-за собственных травм, он не умеет испытывать заботу, жалость к более слабым. Эти чувства просто притупились. Он способен выражать свое доминирование только через агрессию.

Жертвами могут стать дети, в которых изначально нет природной агрессии, так как они растут в добрых и любящих семьях, или, наоборот, они привыкли к позиции жертвы из-за преобладающего дома насилия. Так или иначе, по какой-то причине, эти дети обнаружили, что с ситуацией агрессии проще справляться, если казаться незаметным, подчиниться более сильному. Однако, попадая в зону внимания и влияния агрессора, жертва оказывается в ловушке. Чем более незначительной она пытается казаться, тем больше подчинения жаждет агрессор, чтобы удовлетворить свою потребность в доминировании. Как вы помните из интервью в предыдущей главе, агрессоры в момент травли совершенно не думают о жертве. Их ведет животный инстинкт и абсолютное ощущение собственной правоты.

Ни жертва, ни агрессор в таком негативном опыте не могут исправить ситуацию в направлении оздоровления. Не смотря на бытующее мнение, что жертве надо бы как-то поменять свое поведение, в детском и даже подростковом возрасте, это почти невозможно. Уровень само-рефлексии и самосознания еще слишком низок. К тому же, как отмечали многие герои этой книги, в какой-то момент, ребенок, не понимая, что именно надо делать иначе, пытается контролировать каждое свое слово и действие. От этого он выглядит еще более неуверенно, все равно никогда не может попасть в такт, что бы он ни сказал, это вызывает смешки. Включается замкнутый круг. Жертва делает вид, что не замечает, то есть не реагирует, или реагирует, как может, но это все равно не то, чего ждет от нее группа. Издевательства нарастают. В итоге комплекс жертвы включается по полной программе. Ребенок каждый день ходит в школу, уже готовый к тому, что снова случится что-то плохое. Это невозможно не увидеть. Жертвы травли чаще всего выглядят, как съежившиеся, сгорбленные, забитые старички с грустными потухшими глазами. Такого грех не стукнуть еще сильнее.

Разомкнуть этот порочный круг в состоянии только взрослый. В идеале, конечно, учитель, который разберется в причинах агрессии, обозначит рамки допустимого поведения, разъяснит, что то, что происходит – это не игра, что жертве совсем не весело, что ей больно. Довольно часто детям достаточно показать фильм, театральную постановку или видеоролик о травле, дать прочесть книгу, где очень ярко описаны чувства жертвы. Возможно, такой книгой станет мой труд.

Но в любом случае, вне зависимости от того, имеется такой прекрасный педагог в наличии или нет, взрослым, способным спасти жертву, является, конечно же, его родитель или ближайший взрослый, заменяющий родителя.

Не так важно, какую стратегию он выберет. Пойдет ли закатывать скандал в школу. Доведет ли дело до конца, до реальных отстранений от должности и заведения дел, как герой последнего интервью данной главы, победивший не просто школу, а Левиафана в лице десятков ведомств на уровне страны, области и города. Окружит ли себя медиаторами и юристами, которые напугают нерадивую школьную администрацию последствиями, которыми грозит их слепота, как еще одна героиня моей книги. Решит ли, что не будет тратить время и силы на бесполезную борьбу и просто переведет ребенка в новый коллектив. Важно, чтобы в это страшное время родитель постоянно транслировал ребенку, что он не один в этой беде, что родитель с ним, на его стороне. Вспоминаю, как папа одной из моих героинь, когда понял, что учительница объявила девочке войну, даже сказал ей, что знает, что его дочь курит. Это было неправдой, но послужило важным посылом: Я на стороне дочери. Вы не добьетесь еще большей боли для нее, разрушив наши отношения».

Важно ни в коем случае не показать, что родитель сомневается в правдивости слов ребенка. Да, иногда дети могут преувеличивать, что-то не так понять. Вовлеченный родитель в состоянии в этом разобраться, но ни за что он не должен первым делом показать свое сомнение. Стоит один, два, три раза засомневаться, и все. Доверие ребенка будет потеряно. Точно также оно быстро теряется, если мы говорим ребенку, что все, что происходит в школе, с учителями, со сверстниками – это его личные проблемы. Мы наделяем его доминирующей взрослой альфа-позицией и обрубаем незримую детско-родительскую связь навсегда.

Ну и самое главное, что вы увидите в каждой истории этой главы. Даже если родитель не стал бороться за ребенка, не нашел в себе сил ходить разбираться в школу, не перевел его в новый класс, критически важно показать ребенку, что дома его любят, что он нормальный, что это не с ним что-то не так, а с теми, кто травит. В этот период любовь и забота родителей нужны в миллионы раз больше, чем обычно. Только на них он может опереться и хоть как-то пережить то, что с ним происходит, найти силы ждать, когда ситуация переломится.

Когда я думаю о том, что случилось с моим собственным сыном, я всегда и грущу, и радуюсь одновременно. Грущу, потому что травма – это травма. Любая душевная рана, если ее лечить, заживает, конечно, покрывается корочкой, перестает ныть, но стоит ее нечаянно задеть, сильно растянуть нежную кожу, она может снова начать кровоточить. Это с моим сыном останется навсегда. Я очень жалею, что долго верила школьной администрации и ждала, что примут меры. Но есть и повод для радости. Возможно, это испытание было послано нашей семье специально. Чтобы показать сыну, какие сильные у него корни. Теперь он точно знает, что мама и папа на его стороне, что у него всегда есть защита. Он довольно часто в сложных ситуациях говорит мне: «Мама, это можешь понять только ты» или «Мама, ну ты же всегда на моей стороне». Когда я слышу эти слова, я горжусь собой и радуюсь за него и за наши отношения.

История Варвары, 2015 – 2017 годы (7 – 8 лет), г.Москва

Рассказано мамой, Оксаной, моей подругой и союзником в борьбе с травлей моего сына, коуч, 37 лет, г.Москва

Имена сохранены

Когда Варя пошла в первый класс мы переехали из Санкт-Петербурга в Москву. Сразу пытались попасть в престижную школу. Но в начале там не было мест, нас поставили в очередь. Поэтому мы, пока ждали очередь, пошли в частную православную школу. Она была очень слабая. С огромной радостью после нового года узнали, что освободилось место, и нас берут. Возможности познакомиться с разными учителями нам не дали. Определили в «Е»-класс, где учительницей Марьиванна из твоей истории.

Первую встречу помню очень хорошо. По одной простой причине, я тогда ногами запинала свой внутренний голос, который говорил, что это не тот человек, который может быть хорошим учителем. Я людей очень тонко чувствую. Все внутри говорило: «Нет». Но я закрыла глаза. Очень хотелось в рейтинговую школу. Что триггернуло? Это был просто разговор в фойе, где она познакомилась с нами, посмотрела на Варю. Потом забрала Варю на тестирование. Минут через двадцать вышла и сказала, что по математике девочка сильная, по русскому надо подтянуть. Дальше никто потом, конечно, ничего не подтягивал. Я смотрела на нее, искала глазной контакт. А у нее глаза бегают. Где угодно, но не на твоем лице. Она мне сразу показалась какой-то невключенной, уставшей, дистанцированной. Я спросила, каким образом с ней можно контактировать. Помню этот протестующий жест: «Со мной не надо контактировать». Сказала, что есть чат родителей, все только туда. Специальная мама все ей передаст. А она исключительно занимается учебным процессом.

Потом началась учеба. И я не увидела, что у учительницы есть какой-то особый контакт с моим ребенком. Ведь ребенок новый, его надо интегрировать. Этой интеграции я не заметила. А меня после той фразы «Со мной не надо контактировать» одна мысль о том, чтобы пойти и поговорить, вгоняла в ужас. Я понимала, что разговора не выйдет. А говорить было о чем. Оценки пошли не очень. Варя жаловалась, что ее дразнят, что мальчишки обижают, а учительница не вмешивается. Сложно было понять, что делать. И ребенок первый, и первый класс тоже впервые. У меня опыт первого класса был другим. Думала, что и мой ребенок может поступать примерно также, как я. Поэтому я все пыталась Варе объяснить, как можно самой разрулить.

Если вспоминать какие-то конкретные моменты, то вроде бы ничего страшного с Варей не происходило. Но если смотреть в динамике, то понятно, что настроение, самооценка и успеваемость падали. Я, как лягушка, которая медленно варит, как-то очень медленно понимала, какая в классе среда, и как это влияет на Варю. В конце первого класса решили, что наверно, привыкала, надо посмотреть, как пойдет дальше.

Самая жесть началась во втором классе. Во-первых, Варя часто стала говорить об обстановке в классе. Учитель кричала. У меня кстати про это история есть. Варя носила часы такие с GPS, на которые можно позвонить и слушать все, что там происходит. Помню, я как-то позвонила и слышу учителя, кричащего таким тоном тюремного надзирателя: «Учитель – это закон. Поэтому закон здесь я!»

Во-вторых, отношения с Варей не сложились у учительницы. Наверно из-за меня. Я пыталась несколько раз что-то писать Марьиванне. Все сообщения оставались без ответа. Но видимо осадок копился. Плюс же я встала на твою сторону во всей этой истории с Ярославом, и оказалась в стане врага. А как мне ответные уколы организовать? Только через ребенка. Благо, ребенок отставал по предметам. В общем, Варю она не взлюбила. Часто не только Варины результаты, но и ошибки других детей обсуждала перед всем классом. Варя скатывалась по учебе постепенно. У нее зашкаливала тревожность. У меня про это даже заключение психолога есть. Грызла ногти. Не дай Бог поставит где-то кляксу, начиналась истерика, что учитель будет ругать. Фокус был не на учебе, а на том, чтобы не ругали.

Один раз Варя пришла вся в слезах. Дело было весной. В тот день надо было учебники сдавать. А предварительно все, что написано карандашом, стереть. Понятно, что без моей помощи это не сделать, так как учебников много, а я в командировке. На муже двое младших остались. Я написала учителю, что мы принесем учебники на один день позже. Ответа, по традиции, не последовало. Но в классе было громко произнесено, что из-за Вари мы все опозоримся и сдадим учебники на день позже.

Травили твоего Ярослава. Травили Варину подругу Соню. Саму Варю периодически дергали, но систематически не травили. Однако происходящее вокруг ее просто отмораживало. Она стала страшно бояться, что с ней произойдет то же самое. Что на нее будут орать также, как на того мальчика. Или что ее приведут в плохой пример также, как какую-то девочку. Что ее будут травить, как Соню. А самое ужасное, она начала жить по тем же правилам коллектива. Она начала подстраиваться под стаю. Как раз с Ярославом и была история. Она в какой-то момент сказала, что он придурок. На мой вопрос почему, ответить не смогла. Потому что все так считали. Я ее тогда отругала. Фильм «Чучело» с ней посмотрели. Рыдали потом вдвоем, обнявшись.

Желание учиться снизошло на нет. Варя была не просто выдернута из состояния успеха, который был в детском саду, в частной школе, дома, наконец. Тут она была опущена в дерьмецо. Постоянное ощущение «плохости».

Ну про все мои битвы в роли Жанны д,Арк рассказывать не буду. Ты это, итак, изложила в истории про Ярослава. А вот, что происходило после вашего ухода из «Е»-класса – это интересно. Когда в коллективе токсичная динамика, травля же сразу переходит на следующую жертву. Так и случилось. Ушел Ярослав. Я тоже хотела Варю забрать, особенно слушая от тебя, как ему хорошо в новом классе, насколько там иная атмосфера. Мне твердили, что мест нет. Доходило до смешного. Я приходила к учительнице класса, куда Ярослав ушел, она мне говорит, что место есть, и что ей девочка нужна. Иду к директору младшего блока, в ответ слышу, что мест нет. Потом уже мне разъяснили, что, если от учителя уходит несколько детей подряд, это прецедент, нужно комиссию собирать. Никому это пятно на репутации рейтинговой школы не нужно.

Итак, вместо Ярослава появился новый мальчик Лавр. Он мулат. Сразу стал объектом травли все той же банды. На переменах по углам слезы лил. Но тут был особый случай. Мальчик из расформированной школы. Всех учеников раздали по разным школам. И часть досталась нашей школе. У детей, понятное дело, стресс. Поэтому директор всего образовательного центра взял личную ответственность за то, что дети адаптируются. А тут такая пакость. Родители приходят и жалуются. Вопрошают про личную ответственность. Директор центра говорит родителям Лавра судьбоносную для МЕНЯ фразу, что, если они очень хотят, он переведет мальчика в другой класс, но очень просит остаться, он еще раз попробует поработать с учителем. Лавр остался. Но мама, а я с ней в тот момент много общалась, слова-то мне передала. Я в тот же день (приемный день один раз в неделю), бросив все дела и всех троих детей, помчалась в школу к директору. Сказала ему, что в курсе, что место есть, и Лавру его предлагали, и что я прошу это место для своей дочери. Желательно в тот же класс, куда Ярослава перевели. У директора не было другого выхода. Он сказал, что разрешает и прислал мне об этом подтверждение на электронную почту. Я с этим письмом к директору младшего блока. Жутко той все это не понравилось, но не подчиниться нельзя. И через несколько дней мы уже попали в новый мир. Чем дольше в нем существуем, тем больше ругаю себя, что позволила так долго быть Варе в той угнетающей среде. А потом после нас еще пара мам хотели из «Е» детей перевести. Им не дали. Сказали классическую фразу про отсутствие мест.

История моей Вари – это не какая-то яркая частная история ребенка, которого сильно травили. Это такая история тлеющего огня, долгого разложения. Где ключевую роль играла учительница, создавшая в классе токсичную атмосферу, и слепота большинства родителей, которые считали, что все происходящее нормально.

Сейчас мы в другом классе. Изменилось все. Тревожность постепенно ушла, как листва опала. В классе есть правила. Они жесткие. Но они выполняются. Это не хаос. И не позиция «ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу». В дочке это проявляется во всем, на уровне слов, поведения, осанки даже. Исчез страх. И страх оценки, и страх перед средой. В новом классе критика тоже есть, но она не оскорбительная и происходит в безопасной обстановке. Ведь как это было в «Е»-классе. Среда в коллективе не безопасная, и, если учитель «постебался» над тобой на уроке, на перемене это настроение тут же подхватывает банда.

Одно печально. Восприятие, что школа – это некое опасное место, у Вари осталось до сих пор. Она, когда едет в лагерь, там совсем другая. Она там лидер. В школе до сих пор не до конца проявляется. Хотя всего-то два года токсичной среды.

История Льва, 2017 – 2020 годы (13 – 16 лет), г.Алма-Ата

Рассказано мамой, Татьяной, домохозяйка, 37 лет, г.Алма-Ата

Лев, он какой-то другой. Не конфликтный, добрый очень. На него орут, наезжают, он улыбается. Оценки средние, хотя не хуже всех. С четырех лет учился в музыкальной школе. В тринадцать лет уже ее закончил. Лауреат всевозможных конкурсов. Музыку он, конечно, всегда школе предпочитал. Давно как-то сам определил, какие предметы ему не интересны и не нужны для музыкальной карьеры. У него есть конкретная цель. Он пишет музыку. Уже несколько лет продает биты. Иногда пишет до двух часов ночи, потом утром не может в школу встать. Причем он же не врет, не прячется. Просто не идет, потом честно говорит, что музыку писал. Сейчас кроме школы занимается в компьютерной академии с трех часов до шести. Это уже институтское образование по специальности «программирование» по сокращенной программе без лишних предметов. Он мне кажется очень взрослым по своим взглядам. Я его вроде бы как воспитывать должна, но он такие мысли выдает, часто мне кажется, что это он меня должен жизни учить. У него очень либеральные взгляды, очень зрелое отношение ко всему, что с ним происходит.

В начальной школе нам повезло, у Льва был прекрасный учитель. Таких называют «педагог от Бога». Класс весь собрался активный, шумный, все дети родились в год Обезьяны. Она с пониманием относилась, разрешала пробежаться на уроке, не придиралась к тому, чтобы все сидели, как по струнке. Дети же в первых классах вообще физически не выдерживают сидения на одном месте.

А потом они перешли в пятый класс… Это был платный класс с дополнительной нагрузкой. С тех пор мой сын говорит мне: «Мам, ты сестру Соню отдавай в первом классе к нормальному учителю, чтобы она с детства знала жизнь. Пусть сразу привыкает к тому, что орут, оскорбляют».

Весь пятый класс дети бесконечно слышали от учителей, что это самый ужасный класс в школе, дети как будто «с Луны свалились». То есть они просидели четыре года под крылышком, а потом вывалились к учителям совсем другого формата. И были неудобными. Но пятый класс как-то худо-бедно закончился.

В шестом классе с самого начала года учителя стали все больше жаловаться, что класс неуправляемый. И постановили по очереди родителям ходить по урокам. Я была уже глубоко беременная Соней, не могла там целый день сидеть. А остальные ходили. По итогам все писали в общий чат. Героем этого общего чата очень быстро стал мой сын. По мнению всех родителей, он вел себя хуже всех. Писали, что он сильно матерится. Мне это было странно слышать. У Льва по отцу еврейская кровь и еврейское воспитания. У них мат не принят. Плюс, у меня есть доступ к его социальным сетям. Я просмотрела все переписки. Не увидела там никакого мата.

Однажды мама одноклассника Жана, с которой я даже дружила с детства, написала в чате, что Лева социально опасен, может кого-то убить, так как принес в школу ножик. Я спрашиваю его про этот ножик, он показывает мне деревянный муляж. Говорит, видео снимали с ножиками. А потом показывает фотографию в телефоне, где тот самый Жан с настоящим металлическим ножом.

Помню, в один из дней класс запланировал выезд в Мегацентр на целый день. Мы все сдали деньги. Я тоже сдала. Вдруг за день до выезда мне родители сообщают, что все пойдут, кроме Левы. Что Лева либо едет с мамой, либо не едет вообще, потому что он не управляемый. Я уже на восьмом месяце. Ехать, конечно же, на целый день не могу. Леве все это объясняю, он отвечает: «Мам, забей». Он всегда так говорит.

Я пыталась выяснять, в чем проявляется неуправляемость, что он конкретно делает. Ответ – ничего не делает. Кого-то обижает? Нет, не обижает. Нагрубил кому-то, пренебрежительно отнесся ко взрослому? Нет, не грубил. Выяснилось, что основная претензия в том, что он бездельник, все время улыбается, и что ему ни скажи, с него все «как с гуся вода». Ну тогда ведь надо просто ставить соответствующие оценки по предметам, которые он заслужил. Их видимо бесило, что он никак не прогнется. Наверно, если бы он заплакал, нервными пятнами покрылся, всем было бы легче.

Дальше на собраниях начали постоянно собирать подписи за то, чтобы убрать Леву из класса. Я перестала ходить на собрания. Мне после каждого собрания звонил представитель родителей, уведомлять, что в очередной раз подписали письмо о том, чтобы Лева ушел. Так мы прожили шестой и седьмой класс. Что характерно, с одноклассниками все это время у Левы сохранялись ровные отношения. Его никто не травит. Все ходят к нам домой, те же дети, родители которых пишут письма. Постоянно звонят, просят помочь с компьютерной техникой. И я все никак не могу никаких конкретных претензий к своему сыну услышать, кроме того, что он всех смешит на уроке, постоянно улыбается на любую критику. А Льва очень сложно пристыдить. Если он считает, что он прав, что ничего плохого не сделал, то он не будет ничего менять в поведении. И что-то доказывать с пеной у рта тоже не будет.

В итоге на фоне всех этих писем и бесконечной переписки в чате, в восьмом классе Льва перевели в другой класс, обычный, бесплатный. Я сначала защищалась. А потом мне директор в приватной беседе говорит: «Переходите, ничего в этом страшного нет. Я сама училась в школе без особого интереса. Не за все предметы билась, может и вам не стоит костьми за этот класс ложиться». Я прислушалась. Согласилась. Подумала, что я уже не за ребенка сражаюсь, а просто пытаюсь себе и другим родителям что-то доказать. А это бессмысленно.

В плане учебы мы в новом классе выдохнули. Факультативов было меньше. Дети освобождались раньше, по субботам не учились. В коллективе Лев сразу прижился, потому что он контактный мальчик. И в старом классе куча друзей осталась.

Одновременно с нашим переходом сменилась директор. Ввела новые порядки. Например, появилась такая процедура – детей по утрам выставляли в коридоре и смотрели, кто как одет, не нарушены ли стандарты дресс-кода. Лев их стандартам не соответствовал. Он в жаркую погоду (в тридцать пять градусов) не носит пиджак. Не носит классические черные туфли, вместо них – черные полуспортивные ботинки. У него коротко выбриты виски, остальные волосы немного удлинены, и он убирает их в хвост. И вот весь восьмой и девятый класс каждое утро у меня начиналось с того, что классная руководительница пишет про Леву. Лев должен носить пиджак, поменять обувь, подстричься. Я пыталась донести, что он не будет подстригаться. Он пишет музыку, у него такое видение жизни. Как можно пятнадцатилетнего подростка заставить что-то поменять во внешности? Про обувь мне уже пришлось написать, что по состоянию здоровья врач прописал. Ну не представляю я, как я буду ему объяснять то, чего сама не понимаю, почему полуспортивную обувь нельзя, а только узконосую классику можно. Родители, кстати, в этом новом классе не участвуют никак, не цепляются к нему. Теперь это только учителя и администрация. А это довольно унизительно в подростковом возрасте. Каждое утро взрослые хватают за хвостик: «Когда ты уже эту дрянь отрежешь?»

Я его продолжала защищать. Писала в этот школьный чат учителю, что Лев уже получает образование, что он серьезно пишет музыку, победил во многих конкурсах, он в месяц может около 120 долларах на музыке заработать в свои пятнадцать лет. Он видит себя в этом. Он не какой-то брошенный, бесхозный. Меня не слышали.

А в феврале 2020 года я чуть не потеряла своего сына. Видимо придирки стали такими невыносимыми, что весь февраль у Льва был по утрам понос. И заканчивался он ко второму уроку. То есть, чтобы прийти в школу к восьми, надо было уже в полшестого утра быть на ногах, чтобы все это из него вышло. Причем, в дни, когда школы не было, поноса тоже не было. Льва обследовали разные врачи. Никто ничего не нашел. Потом наш педиатр спросил: «А может у него в школе что-то не так, похоже на психосоматику?»

18 февраля Лев пришел из школы. Весь белый. И лег спать. Не хотел идти в академию. Хотя обычно рвется туда. Кое-как все-таки я его отправила. Вернулся. Я ему курицу приготовила, как он любит. Есть не стал. Опять лег спать. Я крутилась вокруг: «Лева, ты не заболел?» Он ответил, что просто устал. Проспал пятнадцать часов. Утром снова ушел в школу. 19 февраля мне позвонили из школы и пригласили на так называемый штаб обсудить поведение моего сына. Как оказалось, 18 февраля, когда он пришел никакой из школы, тоже собирали штаб. Разбирали моего сына. Я взяла трехлетнюю дочку, поехала на такси в школу.

Штаб выглядел внушительно: два завуча, классная руководительница, еще две-три учительницы, военрук, школьный психолог. И один мой сын. Сразу началась ругань. Кричали, что Лев опаздывает по утрам, может уйти, не отпросившись, что он разгильдяй, безответственно относится к учебе. Я с этим со всем согласилась. Я же знаю, что он по утрам не может встать из-за музыки, плюс понос этот. И что уходит с уроков раньше из-за академии по программированию. Подписала докладную, где это было зафиксировано. Дальше они мне начали рассказывать, что утром был зафиксирован инцидент. Лев курил на улице, увидев мимо проходящего учителя, спрятал сигарету в карман. Причем в первой версии это была электронная сигарета, потом вдруг она превратилась в обычную. А я всегда обнюхивала одежду Льва. Дома никто не курит, я не могла бы не заметить. На это мне конечно ответили, что я ничего не знаю про своего сына, не занимаюсь им.

Давили всем штабом на Льва долго. В итоге он сказал, что не курил, а прятал лезвие, но постеснялся в этом признаться. Они начали требовать достать это лезвие. Лезли к нему в карман. Мне так хотелось всех их отшвырнуть от него. А у меня дочка на руках. Лев достал сотовый телефон, снял чехол, а там действительно лезвие. В крови. Тут они начали на него орать: «Ах, ты резал руки, ты в секте, ты сатанист!» У меня перед глазами все поплыло. Кто-то начал трясти бумагой, призывать писать заявление в РОВД на моего сына. Все стало похоже на кадры из «Адвоката дьявола», когда нормальные лица вдруг все искажаются, и ты слышишь только сплошной крик, визг. Кто-то кричал: «Покажи руки!» Военрук уже подходит, задирает рубашку. Потом Лев сам поднимает рукава. А там порезы. Я только сидела и повторяла: «Лев, ты что? Ты что?» А он стоит весь бледный и говорит мне: «Мам, они меня довели, я больше уже не могу». Тут краем уха слышу, кто-то из этих орущих говорит, что на вчерашнем собрании его ругали, он ничего не принял во внимание, и то рано закончили, потому что он чуть в обморок не упал. Вот так я узнаю, что произошло в предыдущий день. Спрашиваю Льва, как было дело. Он рассказал, что его ругали всем этим хуралом, ему стало плохо, загудело в голове, попросил воды. Воды сначала не принесли. Потемнело в глазах, упал на диван. Тогда принесли воды. Он ее выпил, слышал, что кто-то предлагал вызвать скорую помощь. Кто-то сказал, что скорая не нужна, при этом ругань продолжалась. Потом его отправили домой. Тут уже я не выдержала. Начала вопрошать: «Как это вы в таком состоянии отправили ребенка домой? А если бы он не дошел. Вы бы его хоть медсестре показали». Они мне: «Нет, он радостный выбежал из кабинета». Да уж, наверно после всего случившегося я бы тоже радостная выбежала. С этого момента я на этом штабе как окаменела. Просто потеряла дар речь. Я поняла, что я могла ребенка своего просто потерять. Он был один против них всех, орущих в один голос. В памяти сразу поплыли все картинки, как я его по утрам стимулирую в школу идти. А он уже туда просто не может ходить. Я его своими руками туда…

В чувство меня привела дочка, она на коленях, штаб длится уже час. Она мне то ногу в рот сунет, то порывается куда-то бежать. Я немного ожила, говорю им: «Вы понимаете, что ребенок мог покончить с жизнью? Вы вообще соображаете, что вы делаете?» Они набросились на меня: «Вы нас в этом пытаетесь обвинить? Мы тут причем?» Я не могла больше там быть. Этот ор. Весь этот ужас. Все это действо переходило все допустимые границы нормального. Я даже не нашла сил дальше там в штабе бороться. Поняла, что если начну, то впаду в маразм вместе с ними, войду в такое же состояние аффекта и буду орать с красным лицом, поливая всех вокруг слюной, как они, потом все мои слова еще и против меня будут использовать. А еще как-то надо домой детей довезти. Решила, что все дальнейшие действия буду предпринимать только официально. Как зомби собрала дочку, взяла сына, вызывала такси и уехала оттуда.

Мы сразу взяли больничный на несколько дней, чтобы Лев мог не ходить в школу. Его три дня трясло. Но потом он быстро отошел. Как обычно сказал: «Забей, мам». Вернулся в школу. А я уже забить не смогла. Позвонила в департамент образования. Мне ответили, что все это конечно вопиюще, недопустимо. И прозвучала такая фраза: «Их тоже можно понять, наверно, они это делают, чтобы вы в десятый класс не пошли». На что я ответила: «Ценой попадания в могилу?» Потом я нашла Комитет по буллингу, который Зарина Джумагулова организовала в Казахстане. Обратилась к ним. Там мне объяснили, что в департамент звонить бесполезно, «рука руку моет». Предупредили, что больше я не должна со школьной администрацией общаться одна, нельзя быть одной на их территории, обязательно брать свидетелей. Я все изложила на бумаге. Отправила директору, в департамент образования. И следующая моя встреча со школьной администрацией была уже в присутствии медиатора, которого мне посоветовали в Комитете по буллингу. Пришли мы без предупреждения. Часа два медиатор с ними разговаривала. Разъяснила и мне и администрации наши права и обязанности. Боже мой, как они тут же переобулись. Повторяли, что все делают только ради нашего блага, ночами не спят, думают, как нам помочь. Подсунули мне очередную бумагу на подпись. Это был формальный протокол о том, кто 19 февраля присутствовал, что до меня довели информацию о прогулах и опозданиях. На мой вопрос: «А где то, как военрук называл Леву тупым? Где про лезвие? Как все орали? Про то, что сыну стало плохо на предыдущем собрании?» На это они сделали искренние глаза, от всего отреклись. Все это мне на эмоциях показалось.

Потом медиатор еще отдельно с Левой говорила. Позже призналась, что думала, что это хулиган какой-то. А оказалось совсем наоборот, очень талантливый и цельный мальчик. И добавила: «Ваш сын как дуб. Давно знает, чего хочет и твердо стоит на земле. Школа – не его формация».