Текст книги "Травля: со взрослыми согласовано. 40 реальных историй школьной травли"

Ну вот, из-за меня еще устроили мини классный час, так как все ученики сидят на своих местах, будто уже урок, хотя еще до первого звонка больше десяти минут. Лариса Дмитриевна ловит меня на входе, очень кратко меня представляет и просит сесть за последнюю парту: «Потом уже определим, где и с кем будешь сидеть». Дети сидят абсолютно спокойно и улыбаются мне. Я удивлен, но иду в конец второго ряда.

Как только сажусь, ближайшие ребята разворачиваются поздороваться лично или просто с улыбкой посмотреть на меня. Теперь я явственно чувствую тепло и доброту. Вряд ли и этому их просили. Неужто они и правда настолько хорошие?

Оказывается, мини классный час организован не из-за меня, судя по тому, как он проходит. Нет, это стандарт! В то время как у нас плановый классный час, который надо проводить раз в неделю, редко удавалось организовать в принципе, здесь каждый день начинается с короткого общего сбора!

Обсуждаются актуальные вопросы, посещаемость, расписание уроков и в целом настрой. «Серьезно? Такое возможно? Они действительно так ходят и любят это сознательно?» – я не мог поверить своим глазам.

За пять минут до урока Лариса Дмитриевна всех отпускает. Как я позже узнаю, такой практики на постоянной основе нет ни в одном классе. На перемене ко мне подходят многие и ненавязчиво, как-то естественно знакомятся. Все открыто улыбаются, глядя на меня. Это и есть дружелюбие? Я замечаю, что после представления они сразу переводят разговор на какую-то обычную тему, чтобы лишить меня чувства неудобства из-за того, что я новенький. Типа: «В волейбол играешь?» или сразу шутки «Не садись на матеше с Z, она дуб дубом», а Z откликается тут же: «Сам ты дуб! Попроси еще списать!», а мне улыбка. Это и есть эмпатия?

Весь мой безмерный страх перед новыми одноклассниками сразу улетучился. Черт возьми, за пятнадцать минут! Я даже в самых фантастических снах не ожидал такого комфорта!

И мы дружно двинули на первый урок. Конечно же, это была та самая математика у той самой, которую всуе не упоминают. Если в расписании у нас была математика (точнее алгебра или геометрия), то почти всегда первыми уроками. Мы говорили: «Чтобы сразу отмучиться». Еще один признак привилегированного положения Тамары Евгеньевны. Не ей назначали расписание, она его себе писала, а потом других подстраивали под нее. Да и вообще она в пятой школе преподавала потому, что это была ближайшая к ее дому школа.

Далее мое состояние крайнего удивления только усиливается. В кабинете никого, звонка еще нет, но все сидят по своим местам, приготовились и НИКТО, ни один человек не то, что не выходит из кабинета, но даже не встает из-за парты! Будто учитель уже здесь и звонок был! Я молча за этим наблюдаю, пытаясь не позволять своим глазам улезать на лоб.

А после звонка ребята сами прекращают спокойные разговоры, что вели между собой. Учителя, напоминаю, до сих пор нет в кабинете! Это и есть культурный шок.

Немного о кабинете Тамары Евгеньевны. Ну он лучший в школе, разумеется. Лакированные блестящие столы из темного красивого дерева. Изящные деревянные стулья, среди которых не было ни одного, в спинке которого не хватало бы реек-перегородок. Портреты математиков-философов на стенах, цветы на подоконниках, большой аквариум с рыбками в дальнем левом углу, мощная доска на подъемном механизме. Над ней и над всем классом возвышается качественный длинный стенд почти во всю стену с маленьким портретом Ломоносова в левой части и цитатой большим шрифтом: «Математику уж затем учить надо, что она ум в порядок приводит».

О дааа! Я буду смотреть на эту надпись в течение следующих четырех лет с первой парты центрального ряда. Я буду смотреть в лицо Михаилу Васильевичу, в его глаза, рассматривать белый аллонжевый парик и пытаться понять природу его любви к этой треклятой математике.

Дело в том, что как раз перед моим переходом, класс решено было сделать математическим. И нас (теперь уже нас) буквально кинули на растерзание Тамаре Евгеньевне, которая будет вбивать в нас математику и в хвост, и в гриву, правдами, и неправдами, изредка лаской и нередко матерщиной, приравняв знание математики к понятию судьба так, что мы исписывали десятки тетрадей, не спали перед контрольными, писали диктанты по формулам и чуть ли не зиговали при произнесении теоремы Виета, отхаркивая с кровью мел из легких, когда после экстатического штурма очередной сверхнеординарной системы уравнений (которую, несомненно, в других школах не проходят) исписывали доску со всех сторон, не оставляя живого места, судорожно стирая начало решения, выводили искомые, перепроверяли и, тяжело дыша, с желанием аплодировать, завершали.

Тамара Евгеньевна не алгебре учила с геометрией, а разыгрывала катарсические симфонии на уроках. Она была (а может доселе есть), злым гением перед своими миньонами, который с фанатичностью излагает гениальнейший план по захвату мира. Только дьявольского смеха в конце не хватало. Кроме шуток, на подоконнике у нее росла крапива, которой она грозила девочкам, чьи животы были открыты.

О Вселенная, я отдельно по урокам математики могу написать тысячу и одну историю! О ее искренних истериках из-за искренней веры в нас, об украинских анекдотах для разрядки, о том, как мыли полы после уроков в ее кабинете, о компульсивных выходках, о перлах в речи, об отношении ко мне, о ее знаменитой собачке Боне, о настоящих тяжелых понедельниках, когда было по три урока математики, о том, как мы занимались математикой на всех уроках и нас постоянно ловили на этом, о подготовке к ЕНТ, о факультативах, о наших выходках с журналом, о том, как она своих пятиклашек «воспитывала», оставляя в углу на НАШЕМ уроке… В общем, это был сложный, невротичный, абьюзерский, но яркий и, как положено, чувственный роман на протяжении четырех лет.

Урок начинается, и я был в шоке от того, как быстро и как легко ребята отвечают на задания Тамары Евгеньевны, как лихо решают, причем все!

Как и уговаривались, меня она не трогает ровно две недели, мило и по-доброму хваля за сущие пустяки. А потом она посчитает, что во мне есть потенциал, просто я ленивый. Поэтому, примется меня гонять строже многих.

Т.к. человек она претенциозный и с очевидно авторским подходом, то на ее уроках у класса своя рассадка, с учетом способностей и ее личной надежды на детей. Прямая классификация. Кто проявляет мало рвения, тех подальше назад и правее к стене. Меня, как уже упомянул, она сажает на первую парту второго ряда. На первый вариант. У меня всегда было хорошее зрение. Поэтому с первый парты я могу, буквально, считывать микромимику ее лица, когда после фразы «К доске пойдет…» она ведет пальцем по журналу, где четвертым с конца был Скуртул, сразу после Суховой.

В общем, попадали мы феноменально и часто было вовсе не весело. Но зато теперь, Тамара Евгеньевна, я благодарен Вам за такой ворох ярких воспоминаний, который не дал ни один учитель.

А что "В"? Поначалу, завидев меня в школе, в мою спину летело обидное «Кидала» и «Предатель». Но новая среда мне настолько понравилась, что меня они нисколько не задевали.

«А» класс обаял меня чистотой, дружностью, искренностью. Ориентированность на учебу была не в сравнение выше. Следовательно, и отношение учителей намного лучше. Уроки проходили… ну как уроки! А не как сплошной кавардак с ором и драками. Я почувствовал, что мое место здесь. Я понял, что "А"-шники никогда не чувствовали противостояния с "В"-шниками. Они самодостаточно учились, а мы в "В" боролись с ветряными мельницами.

До перевода у меня никогда не было любви к "А"-классу. Была только ненависть. Да, она была рьяной. Но она была и совершенно слепой. И благодаря прозрению я очень быстро прошел путь, обычно долгий, от ненависти к любви.

И я очень благодарен всем ребятам без исключения за то, что приняли меня. Я вас люблю! Очень Вас не хватало! Жалею, что не перешел раньше. Знаю, что Вы не считаете нас дружными, но мы были таковыми, поверьте тому, кому есть, с чем сравнить.

Можно с уверенностью сказать, что если бы я тогда не перешел, то я бы точно не был тем, кем являюсь сейчас. С вероятностью в девяносто девять процентов я бы ушел из школы после девятого класса, как, практически, все "В"-шники. Класс будет расформирован. А значит никакого мне высшего первого, никакого второго и подавно. Иной, совсем качественно иной круг общения и далее по экспоненте.

И хоть Тамара Евгеньевна ловко сыграла добродушного человека, а потом подтвердила самые ужасные слухи, я все равно благодарен ей и, в особенности, Ларисе Дмитриевне. Я до сих пор переосмысливаю тот переход и переоценить его крайне сложно. Благодаря искреннему неравнодушию и вере в меня она, буквально, спасла меня из той безнадежной среды загнивания, дав путевку в лучшую жизнь. Это будет только началом моих трудов и стараний, но самое главное, что оно возникло.

История Александра, 1993 год (10 лет), г.Москва

Рассказано самим Александром, директор по персоналу, 36 лет, г.Москва

Имя сохранено

У меня есть несколько историй, которые я наблюдал, из которых сделал свои выводы. Одна случилась непосредственно со мной. Началась перестройка, появились новые лицеи. Маме показалось, что в лицее будет круто и престижно, она меня туда перевела. Кажется, она за это платила. Я проучился год, с середины второго до середины третьего класса. А потом на работе у мамы все стало плохо, она начала вникать, имеет ли смысл платить. Выяснилось, что меня в этом лицее особо и не учили. Меня вернули обратно в мою обычную школу. После возвращения стало понятно, что учителя меня не взлюбили. Встретили меня словами «лицеист Палкин».

Что касается детей, получилось так, что мой старый класс со мной дружил. А в новом классе, куда я теперь попал, было три группы. Девочки ко мне отнеслись настороженно, они прислушивались к учителю. Ну и для всего класса я был «лицеист Палкин», чужак с легкой руки учительницы. Среди мальчиков было две диаспоры: группа нормальных парней, похожих на ребят из моего предыдущего класса, и несколько человек отщепенцев. Вот эти последние пытались как-то выделиться среди других. Ну и лучший способ – задираться к новенькому. Они ничего из себя не представляли, но им надо было набрать очков в свою пользу. Внешность у меня была такая – маленький, кудрявый и в очках. Сам Бог велел таких замухрышек обижать. Постоянно приставали ко мне, тыкали, мешали учиться, обзывали. Как-то на перемене подошли ко мне двое из них разбираться. А я только начал заниматься айкидо, знал каких-то два приема по заламыванию рук. Я одному из них, самому пухленькому, руку заломал, а второму сказал: «Отойди, иначе больнее будет». Это продолжалось где-то неделю. Каждую перемену они ко мне подходили. Я должен был стать для них неким трамплином, об который они бы выбились в люди. Я продолжал бороться. В итоге они отстали. Все события длились всего неделю. Я смог постоять за себя, травители поняли, что со мной лучше не связываться, потому что ничего у них не получится.

В более старшем возрасте, уже в военном училище, я был по ту сторону баррикады. Вообще, в мужском коллективе всегда выстраиваются ранги. Кто-то обязательно должен быть ниже, потому что кому-то должна выпасть доля делать всю грязную работу, разгружать машины или выполнять за других задания. Всегда есть те, кого клюют. Не смотря на свой безобидный вид, я тоже был буллером, правда не самым активным. Это такое стадное чувство. Помню был у нас там такой Рома, над которым все издевались. Ты вроде бы ничего плохого к нему не испытываешь. Даже делишься едой, когда тебе что-то родители присылают. В военном училище это очень ценно, все время хочется есть. Но вот его начинают задирать, и ты, как волчара стае, присоединяешься. Тебя будто затягивает животный инстинкт. Все пинают, и ты пинаешь, не задумываясь. Как-то я даже противогаз в него кинул, голову рассек. Без всякой причины. Стыдно потом было, извинялся. Но в моменте ты об этом не думаешь. И я знаю, что далеко не многие рефлексировали. Большинство просто жили по закону джунглей. Стыдно было только единицам. В итоге мальчика заклевали так, что все-таки отчислили. Лет через десять я его встретил в метро случайно. Я не знал, что мне делать, подойти или нет. На душе был такой разрыв.

Еще я был свидетелем трансформации. Был у нас в училище мальчик Дима. Он был сиротой. У него была одна бабушка. Она умерла, и Диму прозвали «Чикатилой», говорили, что он бабушку убил. Издевались мы над ним все четыре года учебы. Помню, как-то на третий год учебы мы стоим в учебном центре. И этому Диме один парень сказал пойти, что-то принести. А он ответил: «Не пойду». Мы хором: «Не поняли». Да еще начали нагнетать, подначивать этого своего: «О-о-о, да тебя Чикатило послал». Но Дима уперся: «Не пойду и все!» В итоге, парни сцепились один на один. И Чикатило обидчика завалил несмотря на то, что он был слабее и меньше. Как-то он смог себя пересилить. И все! С того момента его зауважали. Практически перестали трогать.

Я считаю, что в такие моменты, когда тебя травят, очень важно проявить стержень и дать отпор. Ведь те, кто травят, они, как маньяки, получают удовольствие, когда жертва начинает убегать, бояться, выплескивать адреналин. Это сносит крышу еще больше. Поэтому и важен стержень, который позволяет оттормаживать буллеров.

История Лейлы, 2017 год (20 лет), поселок Мардакян

Записано на основе поста в связи с гибелью Элины Гаджиевой от 13.04.19 с личной страницы в Facebook (https://www.facebook.com/profile.php?id=100008578903277&__tn__=%2CdC-R-R&eid=ARCjopwtoZn3UORifiYRXTgNj0851fLHO8piPQTm9rbZEP1nApYM6R09BkpBjaWPNU1_kZHS_t1Wleeq&hc_ref=ARTjPboqDU38VnUBv-HWpZCRt1N_vXFO0DaL90e4l_8UmjTUyBAHek5Lq9vFnaFAV6g&fref=nf

Учитель, 23 года, г.Баку

Имя сохранено

На протяжении двух недель в 2017 году я преподавала в Мардакянской школе-интернате № 2 для детей, оставшихся без родительского попечения (всего 10 уроков). Эти две недели навсегда останутся в моей памяти. Потом я обращалась с жалобами в Министерство Образования – как устно, так и письменно. Все мои жалобы остались без рассмотрения. И что самое главное, принимавший мою жалобу сотрудник Министерства Образования был осведомлен обо всем. Он отказался меня выслушать. Перебив меня, он спросил, есть ли у меня какие-либо вещественные доказательства (видео– или аудиозапись). Я ответила, что нет. Мне вежливо указали на дверь.

Я поделюсь с вами тем, что я увидела своими собственными глазами.

Учителя (включая директора и его помощника) оскорбляли детей и унижали их достоинство.

Видеть, как учителя швыряют детей о стену, дают подзатыльники, таскают за волосы девочек, было обычным делом.

Учебники раздавались ученикам в лучшем случае всего на 45 минут и собирались в конце урока. В ответ на мои возражения, заместитель директора заявил, что эти дети – дикари, и, что, если раздать им книги, они могут их порвать. Хотя среди учеников были дети, которые желали учиться, но им, несчастным, выдавали учебники на руки с таким одолжением, что дети остывали к учебе.

Так называемый школьный психолог был на самом деле водителем директора.

Так называемые школьные уборщицы, которые должны были следить за чистотой в школе, на самом деле ходили убираться в доме у директора. Учителям приходилось самим наводить чистоту своих классах.

Этот так называемый психолог, a на практике водитель директора, зачастую беспричинно забирал детей со школы и уводил их заниматься физическим трудом (забирал прямо с уроков!)

Из-за моего нежелания пресмыкаться перед ним, директор старался унизить меня при каждой возможности (точнее сказать, демонстрировал свою невоспитанность). Он заходил в класс без стука и кричал на меня и моих учеников. По утрам все сотрудники сначала проходили мимо директора, осыпая его и его семью похвалами и благостными пожеланиями, и только после этого расходились по рабочим местам. Так как я была единственным работником, кто шел прямиком на рабочее место, не сворачивая к директору, он как-то вызвал меня к себе и заявил, что мне не дали должного воспитания в Кавказском университете, и что я не имею представления о культуре. Возвращая мне мои документы, он придумывал многочисленные уловки, чтобы помешать мне. Он даже высмеял мой красный диплом. Вызвал к себе учителей и дал им поручение образумить эту девушку). Педагоги школы обступили меня и лезли из кожи вон, стараясь меня разубедить. Приводили только один довод: в школе учатся дети убийц, здешние дети – дикари, и так далее и тому подобное . . . Но я не увидела там ни одного ребенка-дикаря. Я видела директора-дикаря, замдиректора – дикаря, учителей-дикарей, психолога-дикаря …

Присылаемые детям качественные продукты вывозились для продажи «на стороне». Перевозкой занимались сами дети. Кому шли деньги от продажи, не знаю. Не знали этого и дети.

Дети мыли руки без мыла. Помнится, они пользовались оставшимся с советских времен шампунем. Дети попросили мыла, и мужчина-контролер дал им старый шампунь, после чего они прозвали его «Дядя Шампунь». «Дядя Шампунь» скончался летом.

Детям давали чай в коричневых пластиковых стаканах. Сколько я ни пыталась, я не смогла себя заставить пить чай из этих стаканчиков.

Уроки во всей школе проводили только я и учительница русского языка. За все время моего пребывания там никто из остальных учителей не провел ни одного урока.

Детям ни разу в жизни не объясняли физику. Учителем физики был замдиректора. Дети говорили, что этот человек заходит на свой урок дважды в год – в начале и конце года …

Директор почти не вмешивался в школьные дела. Однако в показушных шоу принимал участие с самого начала до конца. Всеми делами заведовал замдиректора. Не солгу, если скажу, что этот человек был самым настоящим диким зверем. Каждый из пяти часов, отведенных на мой предмет, он распределил по разным дням недели. То есть, на пять дней в неделю. Вдобавок ко всему, он сделал мой предмет последним уроком, чтобы, выбравшись оттуда, я не успевала на работу (дорога занимала два часа). По его собственным словам, я не успевала бы добраться даже самолетом. Я сказала ему, что это мой первый год в школе, что я приехала сюда с большим энтузиазмом, что я снимаю жилье в наем, и спросила его, почему он так поступает. На что он ответил, что это – Азербайджан. Ничего больше не спрашивая, я вышла из кабинета. У двери меня уже ждала заранее подговоренная учительница математики. Она сказала: «Соглашайся, будешь каждый месяц отдавать 50 манат замдиректора, и я позабочусь, чтобы твои уроки приходились на два дня в неделю. Но никто не должен ничего знать». Я согласилась. На следующий день, когда замдиректора в очередной раз посмотрел на меня, как на последнего предателя, я сказала, чтобы он не беспокоился, и что он получит свои 50 манат в месяц. Он потребовал деньги вперед. Денег при мне не было, и мы договорились, что я отдам с зарплаты. Таким образом он сократил количество моих рабочих дней до двух. Естественно, я не собиралась ему платить. Я отправилась в кабинет директора, чтобы пожаловаться на замдиректора. Директора на рабочем месте не оказалось. Я прождала два часа. Наконец, он появился. Смерив меня взглядом и даже не ответив на мое приветствие, он прошел в свой роскошный кабинет. Я так и не дождалась приглашения зайти внутрь. Времени у меня больше не оставалось, поэтому я вышла и отправилась на работу. Директор – начальник замдиректора, который из-за пяти часов уроков каждый день вызывал меня на работу – сам приходил и уходил, когда пожелает. Я спросила у учителей, почему они терпят такое положение. Они ответили, что директор очень близок к главе местной исполнительной власти и что у него много друзей в верхах.

Библиотекарь сообщила мне, что директор продал мои уроки прошлогоднему учителю химии за 500 манат. Ввиду моего появления ему вынужденно поручили другую работу. До меня никак не доходило, каким образом этот директор смог продать за 500 манат урок, за который платили меньше, чем 100 манат в месяц? Потом, когда я заметила в расписании уроков причудливые названия, не встречающиеся в реальной школьной жизни, мне стало все ясно. Так продавались уроки, которые не входили в программу обучения обычных средних школ, зато здесь проводились в воспитательных целях.

Ни один выпускник интерната за всю его историю не смог поступить в университет. Министерству Образования все равно …

Работавшая в мою бытность учительница математики (она же – помощник замдиректора по организации поборов и взяток) не обладала достаточной квалификацией. К примеру, она не имела права вести уроки в девятом классе. Будучи не в силах справиться с вопросами по сумативным работам, она бежала за помощью к библиотекарше.

Все фотографии, размещенные в Интернете, делались ради показухи. Поэтому, когда учеников впустили в химическую лабораторию, все были в шоке. Ибо я не побоялась, что дети разобьют сосуды (они в итоге ничего и не разбили). Перед тем, как дотронуться до оборудования, ученики просили у меня разрешения. То, что я позволяла им сделать это, было для них отдельным шоком.

Среди детей были избранные. Это были те, кто присутствовал на мероприятиях, на фотографиях, аккуратно одетые, умеющие зачитывать заранее заученные тексты в микрофон, и, самое главное, умеющие осыпать божественными похвалами директора – человека, который мог войти в класс без стука и наорать на их же одноклассников. Было много красивых картинок, сделанных ради рекламы, мероприятий, потерявших свою духовную суть.

Только одно достоинство было в интернате – дабы было что показать на организуемых мероприятиях, проводились реальные уроки музыки и искусства. Однако, опять же, их целью было не развитие у детей навыков и умений, а развлечение музыкой присутствующих официальных гостей. Было много чего еще, однако какой смысл это рассказывать. Министерству Образования нужны видео– или аудиозаписи …

Я прекрасно понимаю директрису, виновную в смерти Элины. Эту директрису выпестовало наше Министерство Образования. Главное для них – вещественные доказательства. Что такое человеческая жизнь, что такое человечность? Нужна ли нам вообще эта человечность? Я проучилась пять лет в Кавказском университете, и ни один преподаватель не объяснил мне, насколько важны вещественные доказательства. Важнее человеческой жизни. Жаль …

История Алексея, 1994 – 1997 годы (14 – 17 лет), г.Ульяновск

Рассказана самим Алексеем, предприниматель, летчик, 40 лет, г.Москва

Имя сохранено

У меня нет для тебя какой-то одной истории про буллинг. Это скорее история постоянного, выматывающего страха и прессинга, совершенно депрессивной среды, где надо быть на чеку каждую секунду. Наверно, такая среда называется абьюзерской, буллинговой.

Мой отец вырос в интернате. В семь лет пошел в Суворовское училище, потом в военное. Я по его стопам тоже хотел быть военным, летчиком-истребителем. А детство мое пришлось на девяностые. На тот момент, после Суворовского училища была возможность поступить без экзаменов в военное авиационное училище.

Отец был против того, чтобы я шел в Суворовское. Она сказал: «Я знаю, что это такое и никому не посоветую. Когда я его закончил, я поклялся, что мои дети через это не пройдут. Это ад. Тебе будет очень тяжело. Но решение за тобой. И потом не говори, что я тебя не предупреждал. Если ты выберешь этот путь, то пойдешь до конца».

Времена были безысходные. Было ясно, что платно я никуда не поступлю. Это был мой шанс. Я рвал еще не созревшие на груди волосы, заверял всех, что я все пройду. Меня было не остановить. Я был готов сделать все, чтобы стать военным летчиком. Суворовское училище, такая мелочь… Думал я тогда.

На самом деле в Суворовское тоже было не просто попасть. Семь-восемь человек на место. Папа ходил на прием к начальнику училища, показал все свои регалии афганца, орденоносца. В общем каким-то образом начальник училища к нему проникся, и меня взяли, как сына воина-интернационалиста.

Первые впечатления… Это даже не культурный шок, сразу наковальня. После хоть и бедного, но уютного дома с мамой, папой и сестренкой, у тебя вдруг из имущества одна кровать из пружин, натянутых проволокой, матрас, пастельное белье, половина тумбочки и стул. Еще вешалка для шинели в общем шкафу. Все! На стул вешалась форма, брюки и китель. Под стул ставились ботинки. В тумбочке должны были лежать только бритвенный станок, мыло, зубная щетка, зубная паста, набор подворотничков, которые подшивались каждый день. Комплект нательного белья на неделю. В нем ты целый день ходишь, в нем же спишь. Банный день тоже раз в неделю. Остальное время – само-ополаскивание в раковине под краном.

Весь первый год хотелось есть. Родители приезжали редко. Нас выпускали в город неохотно. Но каждый день было свободное время, мы могли спокойно дойти до забора и пообщаться с родителями. Но мои почему-то не ездили неделями. А так хотелось, чтобы к тебе кто-то приехал. Ярко запомнил один момент, как они приехали, совали мне через забор курицу. Я ее глотал, почти не жуя. С другой стороны, может быть были такие времена, что и привезти особо было нечего, а с пустыми руками ехать стыдно. Не знаю.

Практически с первых дней начали складываться иерархические отношения. Очень быстро те, кто покруче, посмелее, позадиристее прощупали, кто чего стоит, с кем можно конкурировать, с кем нельзя. Уже за первый месяц сложились группы, которые поняли, что могут управлять другими. Таких групп в роте (сто двадцать человек) было несколько, они взаимодействовали между собой. В каждом взводе (тридцать пять человек) тоже были такие группы лидеров.

Конкретно в моем взводе сконцентрировалось большинство так называемых «местных». Они в свою очередь разбивались на: местных крутых и местных простых. Последних можно было обижать, строить, заставлять работать в наряде вместо себя. Крутые с детства состояли в малолетних преступных группировках и подчинялись более серьезным бандам ОПГ, которые в девяностые просто цвели. Про этих детей сами офицеры говорили, что их родители засунули в училище, чтобы от тюрьмы уберечь, потому что они могли либо кого-то убить, либо сами погибнуть. Они и выглядели, как в «Бойцовском клубе». У одного ухо порвано арматурой, у другого пальца не было. У одного старший брат был известным членом Ульяновской ОПГ, и его боялись уже просто по наследству. Местные крутые сформировали костяк самых крутых не только в нашем взводе, но во всей роте.

Был среди местных крутых один такой парень по кличке «Мула». Он был очень маленький, худой, кривой, с разным разрезом глаз. Один глаз был прищуренный. Он, когда с тобой разговаривал, смотрел тебе в живот. При этом никогда, ни разу за три года никто не слышал, чтобы он кричал или толкался или пытался уронить, ударить. Он даже голос не повышал. Говорил очень тихо, объяснял, что ему нужно, очень точно. И как-то сразу подмял под себя всех крутых роты. Он внушал леденящий страх. Очень черный человек, по ощущениям. Ни у кого не возникало даже мысли не выполнить то, что он хочет. Лично я не слышал каких-то историй, чтобы он с кем-то что-то сделал. Но, почему-то, все были уверены, что Мула может убить. Был еще один местный по фамилии Баранов, гора мышц огромный, как скала. Вот он реально одной левой мог убить, наверное. Но этот «Халк» боялся Мулы и выполнял любые его пожелания. В какой-то момент Мула сблизился с нашим каптерщиком. Это был старший прапорщик, который до Суворовского лет восемь работал надзирателем на зоне, а потом почему-то его направили работать с детьми. У него была абсолютно убитая психика. Он постоянно пил в каптерке. А когда напивался, устраивал нам воспитательные упражнения по ночам. Мог всех заставить на время одеться, построиться, спуститься на улицу, потом на время раздеться, объявить отбой. И так несколько раз за ночь. Или ходил в пьяном виде, учил нас пятнадцатилетних жить: «Там на зоне, там порядок, а вы тут жизни не видели». И вот Мула стал помощником каптерщика. Завидная должность. Он сразу был отстранён от всех нарядов, потому что появились дополнительные обязанности по подсчету и распределению материальных ценностей. У него началась отдельная жизнь в каптерке. Сигареты, водка всегда в доступе. Пил вместе с этим старшим прапорщиком и с теми, кто в данный момент являлись «шестерками» Мулы. Еда дополнительная. Так Мула стал не просто неприкасаемым, но недосягаемым в своей власти.

Была отдельная банда детей пограничников из Казахстана, Узбекистана, Таджикистана, Киргизии. Эти дети росли где-то на границе без родителей. С детства пробовали наркотики, умудрялись их даже в училище из отпусков привозить. Это была такая гремучая смесь драчунов и вполне себе добрых ребят, просто выросших на улице, и не знающих других законов существования. Они привыкли к тому, что их бьют, и что надо давать сдачу. Это их отличало от остальных. Большинство же детей четырнадцатилетних, которые собрались на первом курсе, не умели ни драться, ни защищаться. А вот эти ребята пограничные, они составляли процентов двадцать от общего числа, умели драться, знали законы улицы, и стали наводить свои порядки сразу.

Еще была группа людей, которым власть была дана официально со стороны офицерского состава. Сержанты и помощники командиров взвода, которые назначались из «суворовцев». Принцип назначения мне не известен, но, когда мы поступили в расположение, они уже были назначены. Отобраны они были грамотно. Авторитетные ребята, не «отморозки». Многие из них сейчас более-менее устроились в жизни, достигли чего-то.

Наш помвзвода Виталик, например, был единственным серебряным медалистом со всего курса. Он хорошо учился и при этом умудрялся как-то балансировать между всеми этими силовыми группами. Вообще, командный состав старался держаться друг за друга, так как поодиночке их бы просто сожрала та или иная группировка. Я и два моих друга Саши входили в ту небольшую часть местных, которых не сильно уважали. Но в нашем взводе, наверно, как раз за счет действий Виталика, совсем жестоких эксцессов не было. Не всегда у него получалось защищать слабых. Но по мере возможности он старался не давать в обиду. Все было на грани.

Например, эти крутые устраивали так называемые «бои лохов» по типу боев гладиаторов. Перед отбоем был час свободного времени. Они сгоняли в комнату отдыха некрутых с каждого взвода, «лохов», и зрителей. Делали ставки – чей «лох» сильнее. «Лохи» должны были драться, отстаивать честь взвода, остальные болели, ржали, развлекались в общем. К счастью, смотреть не было обязанностью. Я ни разу не ходил, к тому же я легко мог оказаться в числе «лохов». А драться я не умел.