Текст книги "Фауст: о возможном"

Книга 2

Я иду, делаю шаг, потом еще один и еще. Но мои ноги передвигаются, словно не касаясь земли, я не ощущаю ступнями земную твердь, и от этого мне начинает казаться, что я не иду, а парю по воздуху, по инерции совершая шагательные движения. Холодно. Очень холодно. Но я не ощущаю этого холода телом, я просто вижу этот холод в прозрачном недвижимом воздухе, вижу его отчетливо. Ветра нет. Желтые умирающие листья смиренно лежат на тротуарах, шуршат под моими ногами, словно каждый мой шаг на какое-то мгновение вновь возвращает их к жизни, чтобы дать им снова умереть, уже навсегда. Пахнет холодом. Это даже не запах. Это какая-то аморфная ассоциация, возникающая в этом состоянии какого-то сна, успокоения, безмятежности, тоски. Я прошел уже всю улицу. Теперь я поверну направо, в сторону моста. Я иду все так же спокойно и медленно, словно смакую свои неощутимые шаги. У меня есть время ими наслаждаться. У меня полно времени. Но вот у тех, к кому я иду, его уже не так много, и я могу опоздать… Я не заметил, как стало смеркаться, по обе стороны улицы зажглись фонари. Их неестественный бледный свет делает улицу какой-то призрачной, неживой. И даже прохожие в свете этих фонарей как-то блекнут, теряют свои жизненные черты, становясь похожими на механических кукол, заведенных невидимой рукой какого-то всесильного существа, наделенного живым разумом.

– Эй, осторожно! Смотри, куда прешь, олух! – это какой-то человек со смешной бородой «клинышком» крикнул мне, когда я переходил дорогу. Этот человек через 43 минуты переживет сердечный приступ.

Набережная пуста. Темная вода реки змеевидной лентой ползет вдоль каменных берегов, в которые она словно замурована неведомым силачом. Иду дальше. На одном участке этой черной зеркальной поверхности вижу отражение луны. Поднимаю глаза. Полнолуние. Луна улыбается мне, и я вижу ее улыбку, все еще вижу ее улыбку, хотя взрослые люди не должны видеть в нескольких затемнениях на лунной поверхности черты женского лица. Такое могут только дети, верящие в чудо мудрые дети. Я до сих пор вижу женское лицо небесного светила. И это лицо всегда мне улыбается. Вот и сейчас – Она улыбается мне спокойной всепрощающей улыбкой. Я улыбнулся ей в ответ…

Слышу отдаленные голоса. Голоса приближаются. Кто-то идет по набережной мне навстречу. В прозрачном воздухе хорошо видно все вдалеке. Это парень и девушка. Молодые, обоим не более 23 лет. Они держатся за руки и весело смеются. Они почти поравнялись со мной.

– Простите, не подскажете, который час? – Парень улыбнулся мне вежливой улыбкой, но, встретив мой взгляд, невольно отпрянул в сторону; на его лице отразился испуг. Я отрицательно качаю головой. Я не знаю, который час. И никогда не пытаюсь узнать. Мне это неважно. Для того, кто живет тысячи лет, времени не существует.

Холод становится виден все отчетливее. Частицы воздушной массы начинают леденеть, образуя туманную поволоку. Свет фонарей словно застывает вместе с воздухом, превращаясь в прозрачную разреженную ледяную глыбу. Ветра нет. Мне становится скучно. Смотрю на луну. Ее улыбка стала какой-то отрешенной, бессмысленной: земля заснула – и луне больше некому улыбаться. Я в каком-то городе, думаю, в Париже. Сейчас, должно быть, 19 век, примерно 1890 год. Это явно не центр города. Окраина. Передо мной серое каменное здание: два этажа и чердак. К воротам привязана лошадь. Лошадь при моем приближении начала нервничать – раздувает ноздри и роет землю передним копытом. Почему она меня боится? Она знает, почему.

Я прохожу по небольшому двору к входной двери. Дверь заперта изнутри на популярную английскую щеколду. Я протягиваю к двери руку, щеколда со скрипом отодвигается, освобождая засов, дверь плавно, словно нехотя, открывается. Я вхожу. Дверь в комнату с правой стороны приоткрыта. Сквозь небольшую щель я вижу девушку, дочь хозяйки. Она сидит у догорающего очага, у нее в руках пяльцы с работой – штопает рубашку отцу дровосеку.

Бедная девочка!

Дверь в следующую комнату тоже приоткрыта, но света там нет. Захожу. На кровати лежит юноша. Я знаю его. Это сын парижского банкира, молодой опрометчивый повеса. Этот юноша к своим 22 годам сделал несчастной не одну молодую невесту. Но есть на его совести и грех пострашнее. Амелия Виньон, некогда его служанка, погибла от руки этого молодого сластолюбца. Он задушил ее в порыве бешенства, когда она ответила отказом на его настойчивые ухаживания. Чудовище! Я подхожу к кровати. Юноша ничего не подозревает, его сон не тревожат дурные предчувствия. Его рот открыт, руки раскиданы по кровати, грудь плавно вздымается от каждого вздоха и плавно, размеренно опускается при выдохе. Я подношу ладонь к его горлу. Нет, я не буду его душить. Указательным и большим пальцами я надавливаю ему на шею, легко, едва-едва касаясь кожи. Размеренное сопение прекращается, дыхание становится прерывистым, тяжелым, частым. Ему снится, что его вешают. Он не понимает, что это сон. Он не может заставить себя проснуться и спастись. Голова юноши начинает метаться по подушке, он всхлипывает. Его ноги вздрагивают от судороги. Я не хочу, чтобы он умирал. Мне это не доставит никакого удовольствия. В соседней комнате девушка уронила кувшин на пол, грохот разбившейся глиняной посудины будит юношу. Он открывает глаза, садится на кровати, судорожно глотает ртом воздух, хватаясь за каждый глоток как чудесное спасительное средство. Его сердце бешено бьется. Я, находясь в другом конце комнаты, слышу стук его сердца, чувствую, как болезненно это сердце бьется о ребра. Юноша закашлялся. Отвратительная картина. Человек так ничтожен в борьбе со смертью, даже смешон в своем стремлении урвать у смерти еще несколько десятилетий, лет, хотя бы несколько минут столь дорогой ему жизни, даже если эта жизнь бессмысленная суета и не стоит даже мышиной жизни. Тебе повезло, живи.

Я вновь вышел на улицу тем же путем, каким попал внутрь. Где-то далеко прокричал петух.

* * *

Небольшая комната, погруженная в полумрак. Дорогая мебель величественно и в чем-то даже грозно проявляется в свете одиноко горящей настольной лампы. Я ступаю по мягкому белому ковру. Я не чувствую ступнями мягкость этого ковра, но я знаю, насколько приятно человеческой ноге ощущать эту нежную мягкость. На стене я вижу дорогую копию известной картины Ван Гога. В этом доме явно не знают слова «недостаток», здесь все указывает на изобилие. В углу комнаты стоит стол из красного дерева, на столе раскрыта большая тетрадь в кожаном переплете, выглядящем одинаково изящно и грубо. Тетрадь раскрыта на первой странице. Убористым женским почерком на безупречно белой бумаге что-то написано. Подхожу и читаю. Всего три строчки. «Я так больше не могу. В моей смерти никто не виноват, я сама так решила. Мне некому и нечего сказать на прощание, поэтому просто прощайте». И неразборчивая подпись завершала это странное письмо. «Значит, она сдалась». Рука моя сама тянется к листу. Я вырываю лист из тетради, рву на кусочки. Куски записки лежат на моей руке, ладонь отчетливо ощущает, как поток огненной, раскаленной энергии вырывается на поверхность ладони; записка начинает тлеть синим загадочным пламенем, превращаясь на моих глазах в бесформенную кучку пепла. Я сжимаю руку в кулак, ощущаю угасающее тепло этого огня. Разжимаю руку и позволяю пеплу ссыпаться с моей ладони на белоснежную поверхность мягкого ковра. «Иди ко мне!» – мысленно повелеваю я той, кто какие-то полчаса назад, ошеломленная безумием и отчаянием, сочиняла сожженное мной страшное послание. Она повинуется. Робкими шагами она входит в комнату, двигаясь, как привидение. Меня она не видит. Не должна видеть, еще не время. «Сядь!» – я требую, чтобы она покорилась моей воле и села за стол. Она колеблется, словно ее сердце не расслышало моего приказа. «Сядь же!» – повторяю я свою настоятельную просьбу, сопровождая ее более сильным энергетическим импульсом. Она вздрагивает, словно я на самом деле ее толкнул. Ее взгляд становится осмысленным, она садится на стул. Я обхожу ее со спины, подхожу с той стороны, где стоит лампа. Свет от лампы дает мне возможность рассмотреть ее. Ей не больше тридцати лет. Русые волосы распущены и неряшливыми волнами раскиданы по плечам. Не могу разобрать, какого цвета у нее глаза, но их выражение напоминает взгляд сумасшедшего – слишком проницательный взгляд. Эти глаза словно смотрят в глубь души собеседника, словно это не живые человеческие глаза, а два луча, светящих, словно маяки, куда-то внутрь человека, на которого они направлены. Я кивнул и улыбнулся, приглашая женщину к диалогу. Она тоже улыбнулась, но не в ответ на мою невидимую улыбку: она словно улыбалась своим мыслям, мыслям своей души, а ее душа меня видела и была готова говорить со мной. «Возьми ручку и пиши», – попросил я. Она тотчас исполнила мою просьбу и, пододвинув к себе тетрадь, открытую на чистой странице, неуверенно начала выводить буквы. Я стоял за ее спиной и смотрел на строки, появляющиеся на бумаге. «Господь Милосердный, прости мне грехи мои и ниспошли мне благодать Твою, сердце исцеляющую. Имя Твое, Спасшего меня от вечного стенания да прославится. Сердце мое да с Тобой пребудет. Благодать Твоя меня да не оставит. Сила Твоя да защитит меня. И ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Ручка выпала из рук женщины. Она уронила голову на ладони и заплакала. Она плакала искренне, давая возможность всем своим горестям излиться со слезами и раствориться в вечности. Она плакала несколько минут не сдерживая рыданий, которые иногда прорывались наружу хриплым от слез криком. Я улыбнулся и направился к двери. Я был уже почти за дверью, когда женщина вдруг обернулась и, посмотрев в мою сторону, выдохнула с улыбкой облегчения: «Спасибо». Я вздрогнул. Она меня почувствовала?… Если почувствовала, значит, узнала…

* * *

Что-то вспыхнуло, меня несильно качнуло в сторону, и я уже испытываю другие ощущения, как бы оказался в другом месте. Вокруг меня люди, очень много людей. Я нахожусь на какой-то площади, мощенной грубым булыжником. Со всех сторон раздаются возбужденные человеческие голоса. Кругом какое-то бестолковое суетливое движение. Какая-то женщина, одетая в лохмотья, вскрикнула и зажала рот рукой, словно испугавшись чего-то. В толпе нищих я разглядел несколько мужчин в мундирах с горящими факелами в руках. Огонь в факелах сверкал каким-то демоническим светом, двигался в каком-то загадочном ритме. В центре площади были установлены подмостки. Толпа готовилась к какому-то действу. Атмосфера была пронизана ощущением чего-то зловещего, жестокого. Голоса, доносившиеся из толпы, стали громче, они сливались в общий беспокойный гул. Я пробрался к деревянному возвышению и только сейчас разглядел на нем человека в черной маске. Шли приготовления казни. Я повернулся к одному из любопытствующих зевак, открыл рот, чтобы спросить, кого казнят, но вопрос мой прозвучал в никуда. Очередная вспышка – и я стою на какой-то незнакомой улице. Темно и зябко. Справа от меня стоят дома, высокие, в несколько этажей. Они стоят, плотно прильнув друг к другу каменными боками, словно стараясь спастись от холода, поделившись друг с другом своим теплом. Улица пустынна. Я медленно иду в парк, сажусь на скамейку и даю своим мыслям плыть спокойно. Я наблюдаю, стараюсь привыкнуть к тому месту, в котором оказался. Туман, едва прикасаясь к почти обнаженным верхушкам деревьев, плавным прозрачным облаком висит в воздухе. В темноте не видно всех золотых красок осени, и лишь в редких проблесках света фонарей еще оставшаяся на деревьях листва горит желтым огнем. Дождя нет. Но он недавно прошел, оставив после себя небольшие лужицы мокрого золота там, куда падает свет фонаря. Я делаю глубокий вдох и ощущаю, как микроскопические пылинки туманной влаги проникают в ноздри, оставляя на коже запах осеннего дождя. Откуда-то донесся запах корицы, и в моем сознании возникли едва уловимые ассоциации с Рождеством. Эта всеобщая безмятежность, этот необъяснимый покой всегда казались мне символом следующего за Рождественским праздником утра, когда празднование Рождества уже закончилось, люди уснули, и природа становится в это время дивным субстратом тишины и покоя. И в ту великую ночь было так же спокойно и хорошо.

Снежинка. Маленькая колючая снежинка коснулась моей щеки. Она не спешит таять. Еще одна белоснежная льдинка плавно кружит в воздухе. Я подставил ладонь, чтобы поймать ее, но легкий порыв ветра отнес снежинку в сторону, словно предостерегая ее от моей ладони. Это первый снег в этом году. Какой сейчас год? И где я? В действительности это неважно. Год и город, в котором я нахожусь, это обман, фабуляция, фантазия, созданная вселенским разумом, или вселенской историей, или всемирным хаосом. Это всего лишь какой-то микроскопический едва существующий элемент всеобщего хода истории, неуловимого движения призрачных (или все-таки реальных?) субстанций. Мир вокруг какой-то бесцветный. Единственное, что придает ему окраску, это природа, или, точнее, то, что ей позволила сохранить цивилизация. Опять сумерки. Почему-то я очень редко попадаю туда, где господствует светлое время суток – день или утро. Я почти не вижу солнца, я начинаю забывать, какие ощущения дарит солнечный свет. То место, в котором я сейчас пребываю, этот город, навевает на меня какие-то смутные воспоминания, и тоска, связанная с этими воспоминаниями, постепенно овладевает мной, заставляя вновь становиться человеком. Я почти забыл, что такое тоска. Мне не о чем тосковать. Но сейчас мне хочется вспомнить то неясное, что пробивается в моем сознании, пытается вырваться наружу откуда-то издалека, из глубины, оттуда, где еще остались человеческие ощущения. Я не могу понять, откуда это ощущение грусти, с чем оно связано. Возможно, надо просто дать этому ощущению время, не обращать на него внимания, пока оно само не выйдет на поверхность и не заявит о себе отчетливо. Я остановился и закрыл глаза, прислушиваясь к равномерному стуку своего сердца. Мне хотелось услышать мир, услышать его голос; хотелось позволить себе стать лишь пустым сосудом, через который проходят чужие мысли, проходят, не задерживаясь в нем ни на минуту. Я явно ощутил поток энергии, окружающий меня, проникающий в меня, плывущий мимо меня, почувствовал, как я сам становлюсь частью этого энергетического потока. До моего сознания стали доноситься какие-то звуки, сперва неразборчивые и отдаленные, но постепенно все более внятные и близкие. Вода впитывает в себя историю времен, и сейчас, в этой тишине, туман шептал мне о том, что помнил он…

Я сидел и слушал звуки энергии, говорящей голосами живущих и живших когда-то существ. В мое сердце вонзались вопли отчаяния, возгласы счастья, шепот заговорщиков, скрежет зубов, смех, всхлипы, реплики. И вдруг какая-то сила толкнула меня вправо, нарушив найденную мною гармонию. Сердце забилось быстрее. В сердце, которое служило мне теперь органом слуха, проник властный шепот. Слова сливались в один непрерывный поток, напоминая собой шум водопада. Я постарался вернуть себе возможность воспринимать проникающие в меня звуки, различать их. Шепот затих на какую-то долю секунды, и затем я услышал его вновь. Казалось, что кто-то повторяет одни и те же слова. Шепот становился все ближе и, наконец, я отчетливо расслышал одно слово: «Приди!». Я открыл глаза. Кто-то меня звал, кто-то повелевал мне явиться. Я не слышал своего имени, ни одного из того множества имен, которыми меня называли на протяжении моих жизней, но я был абсолютно уверен, что голос звал именно меня. «Приди!» – раздалось снова. Я уловил звучание этого голоса и понял, что он принадлежал женщине. «Приди! Приди! Приди!» – теперь это слово эхом кружилось вокруг меня, словно указывая мне дорогу. Но я знал, куда мне идти. И мне ни к чему было торопиться. Та, что звала меня, была недалеко.

Книга 3

Дневник

Март, 18…года???

Вот все, что я помню о сегодняшнем дне (записано по той причине, что я сам еще хорошенько не верю в реальность произошедшего, но постараюсь сохранить на бумаге все, что мне пришлось пережить сегодня или, быть может, кажется, что я это пережил):

Вспышка. Яркий свет возник из ниоткуда и осветил пространство вокруг меня, осветил меня самого, просветил меня насквозь. На мгновение я перестал понимать, где я, казалось, даже забыл, кто я; меня словно поместили в безвременье, хаос, в котором нет ничего и который сам есть ничто. И вдруг другой свет, свет солнца, яркого «живого» солнца заставил меня зажмуриться. Ветер, легкий, едва ощутимый ветер, пахнул мне, казалось, в самое сердце, как будто вновь зажигая жизнь в моей груди. Жизнь. Это странное уже почти забытое ощущение жизни, ощущение ощущений, завладело всем моим телом. Я вздрогнул. Наконец, я открыл глаза. Посмотрел на свои руки. Они словно появлялись из воздуха, обретая плоть здесь и сейчас. Я беспорядочно перебирал пальцами, с каждой секундой все отчетливее чувствуя каждую клеточку своих кистей. Мои ступни ощутили твердость земли под собой. Сердце неистово забилось от резкого осознания жизни, осознания возможности ее, – ощущение, которое я не надеялся больше испытать. Я чувствовал, я видел, я осязал – я жил! Я опустился на колени и провел ладонями по еще голой, но уже полной сил дать начало новой жизни, встретить новую весну земле. Я глубоко вдохнул: воздух, наполненный тысячью ароматов юной весны, только начинающей заступать на свой ежегодный пост, защекотал мои ноздри, заполнил мои легкие, все мое тело, каждую его клеточку. Тело… У меня снова было тело, не призрачное, а настоящее тело, впервые за много лет. Или мне только кажется, что прошло много лет?.. «Зачем я здесь?» – пронеслось в моей голове. «И где я?» – я оглянулся. Справа от меня в небольшом отдалении был лес, слева – ровное пространство вспаханного поля. Я напряг зрение и посмотрел в сторону поля: где-то далеко-далеко над полем поднимался столп дыма, скорее всего, от печной трубы. Еще плохо понимая, что мне следует предпринять, я пошел в сторону леса. Мои босые ступни ощущали каждый ком земли, мои ладони ловили каждый порыв плывущего ветра, волосы скользили по нему, и это все было прекрасно, необъяснимо прекрасно! И тут только я сообразил, что был абсолютно наг. Я в мире людей, в облике человека, но не могу присоединиться к своим соплеменникам, потому что мир людей полон условностей… Мне опять захотелось знать, зачем я здесь оказался, в чем заключается моя задача и есть ли она вообще… Но прежде чем задаваться подобными вопросами, мне следовало позаботиться о своей безопасности и раздобыть какой-нибудь костюм. Я вновь увидел поднимающийся в воздух дым и направился в ту сторону в надежде, что там находится чье-нибудь жилище. Шаги мои были неловкие, руки раскачивались не в ритм движению ног и тела, но все-таки я шел, я наслаждался каждым шагом; я смеялся неуклюжести моих движений, и мой смех, звучащий чуждо и неестественно, казался мне самым приятным звуком на свете!

Мне повезло. Домик, в котором и правда топили печь, оказался домиком лесничего. На небольшой площадке позади дома на веревке висела одежда – рубаха и штаны. Я долго не мог решить, как мне следует поступить. В моем сознании были живы еще какие-то социальные инстинкты и, доверяясь своей памяти, я стащил одежду с веревки и быстро облачился в нее. Но тут мне в голову закралась мысль о том, что я поступил плохо, что я должен был спросить разрешения у самого лесничего, предложить ему что-то в обмен на его костюм, например, деньги. Но денег у меня не было. Повинуясь заложенным в моей памяти инстинктам, я направился к двери в дом, сам еще не зная, что собираюсь сделать. Я постучал. Дверь отворилась, и на пороге показался высокий хорошо сложенный мужчина; он что-то жевал. Увидев меня, он не закричал, как я ожидал поначалу, не выхватил нож или ружье, а, переменившись в лице и быстро проглотив не дожеванный кусок пищи, снял со своей головы некий головной убор и почтительно склонился передо мной, подведя к сердцу правую руку и слегка отставив вперед прямую левую ногу. Мне, словно только учащемуся ходить и двигаться ребенку, очень захотелось передразнить его жест, но я сдержался.

– Граф Макклюр, рад служить Вашему Превосходительству.

– Вы знаете меня? – я был очень удивлен таким приемом. Судя по обращению, мне было уготовано попасть в тело весьма облагодетельствованного Судьбой человека.

– Разумеется, Ваше Превосходительство. Его превосходительство виконт предупредил нас о Вашем приезде, и, к тому же, я имел счастье разговаривать с Вами два дня тому назад в замке виконта, когда приходил к нему по вопросам делового характера. – Слова эти были так важно произнесены, что я еле сдержался, чтобы не улыбнуться. – Позвольте узнать, Ваше Превосходительство, что с Вами случилось, и не нуждаетесь ли Вы в помощи, – он выразительно посмотрел на мой наряд, состоящий из украденных у него вещей.

– Я не знаю… – Мне не хотелось ничего выдумывать. – Раз уж я оказался в Вашем доме, окажите мне милость, позвольте взять Ваш костюм. Обещаю, я верну его, отправлю с кем-нибудь из слуг, как только доберусь до замка моего друга виконта.

Лесничий почтительно кивнул. Затем, не дожидаясь моей просьбы, он указал мне дорогу до замка, объяснил, как идти, и я, простившись с ним, пошел в указанном направлении. Я шел очень медленно. Еще не привыкнув к возможностям своего тела, с каждым шагом я старался понять его все больше и больше. Мне то хотелось вскинуть вверх руку и дотянуться ею до низко свисавших веток, то хотелось подпрыгнуть или покрутить головой в разные стороны, или закричать, или прошептать какие-то слова, вновь удивляясь тому, что звуки наших мыслей настолько точно соответствуют произносимым нами звукам, словно мы сами, находясь в своей голове, произносим во внутреннее ухо все наши речи. Мне доставляло несказанное удовольствие чувствовать запахи, ощущать упругие порывы ветра, земную твердь, чувствовать, как к телу прикасается грубоватая ткань одежды лесничего, как тело еще не готово абсолютно подчиняться мне и как мышцы порой непроизвольно сокращаются, отчего я выгляжу со стороны, должно быть, очень глупо.

Я добрел до замка быстро. Виконт узнал меня, чему я уже не удивился, посетовал на мое внезапное исчезновение – в замке я не появлялся два дня – и порадовался моему возвращению. Он оказался человеком богатых форм, но все-таки весьма приветливой и милой наружности. Его дородное ухоженное тело при ходьбе покачивалось на толстеньких коротеньких ножках, что несказанно меня умиляло. Замок виконта был добротный, мощный, с множеством башен и башенок – так строили во времена Людовика, как сказал мне виконт, не уточнив, правда, во времена какого. Но я чувствовал, что знаю, о ком он говорил. Мне казалось, что я вообще очень многое знаю и понимаю, словно я родился, как все обычные люди, учился и повзрослел естественным для человека образом, а факты, выученные мной в школе, так же как и язык, который, я «вспомнил», был французским, осели в моей голове. Замок был красиво убран внутри, украшен множеством великолепных полотен, скульптур, мягких ковров и гобеленов. В отведенных мне комнатах я нашел много красивой, богато расшитой разнообразными камнями и нитками одежды, принадлежавшей, видимо, тому, кем теперь являлся я. Я восхищался обилием воротничков, золоченых пуговиц, кружевных манжет, разноцветных тканей, из которых были сшиты изящные пиджаки и прозрачные рубашки. Я трогал все это великолепие, гладил, прикладывал к себе перед зеркалом, даже понюхал и уловил тонкий запах каких-то духов, которыми спрыскивали одежду вельможи. Переменив свой скромный наряд на один из великолепных костюмов, я отдал костюм лесничего мальчику, чтобы тот его почистил, а потом спрятал в карманы рубахи несколько монет в благодарность за доброту лесничего и отправил мальчика отнести костюм тому, у кого я его так бесцеремонно одолжил.

Я приготовился ко сну, лег на широкую кровать, задернул расшитый узорами балдахин. Но сон не шел ко мне. Мое тело устало от изобилия впечатлений сегодняшнего дня и жаждало только покоя, а мой разум никак не мог успокоиться: я думал, как так получилось, что я снова оказался в человеческом теле; я думал, что у этого есть свой смысл и у моей второй жизни есть свое назначение. Однако я не мог даже предположить, в чем оно заключается. Постепенно сон стал одолевать меня. В голове моей продолжали крутиться какие-то мысли, но ощущение того, что со мной случилось что-то невероятное, постепенно оставляло меня. Мне начинало казаться, что я действительно Макклюр, что я рожден им, что я просто живу. Это было двоякое ощущение, и эта двойственность заставляла меня сомневаться в моих предположениях. Наконец, рассудив, что то, что должно мне открыться, рано или поздно откроется, я решил ждать, полностью доверившись Судьбе, которая одна знает все и которая открывает каждому ровно столько, сколько открыть ему положено.

* * *

4 марта 1883года.

Весь сегодняшний день был для меня наполнен впечатлениями. Пока виконт разъезжал с дружескими визитами по соседям (сопровождать его я отказался, сославшись на неважное самочувствие), я был, таким образом, посвящен полностью себе и мог, наконец, всецело предаться своим размышлениям и попытаться понять, что со мной произошло, потому что случившееся вновь стало казаться мне чем-то запредельным, невозможным, нелогичным. А Судьба не спешила удовлетворить мое любопытство. Я бродил по огромному саду, наслаждался возможностью видеть прекрасные яркие цвета, слышать удивительные звуки, чувствовать тонкие ароматы; я восторгался цветами, наблюдал за птицами, прислушивался к себе, пытаясь привыкнуть к своему новому облику и состоянию. Мне даже удалось поговорить с крестьянами находящихся недалеко от замка деревень и узнать кое-что о виконте и местности, в которой я оказался. Но меня не покидало ощущение, что место и время не имеют большого значения, что то, что мне предстоит узнать или сделать, заключено в другом и не спешит пока мне открываться. Однако чем больше я привыкал к своему новому образу, тем расплывчатее становилось ощущение уверенности в том, что я правильно поступаю, не проявляя излишнего любопытства, и тем больше меня начинали интересовать вопросы о том, почему я оказался в теле человека, причем человека знатного и обладающего состоянием, почему я очутился гостем именно в доме виконта. Но было нечто, что мешало мне проникнуть в эти вопросы, найти на них ответы: оказавшись вновь заключенным в человеческое тело, я утратил возможность обладать абсолютным знанием, то есть понимать причину и предназначение всего сущего на интуитивном уровне. Это знание нельзя выразить словами, нельзя оформить в мысль, но оно дарует спокойствие и уверенность, без которых человек испытывает страх перед смертью, неизвестностью, другими людьми, даже животными. Я всего лишь второй день пребываю в мире людей в качестве равного им и уже чувствую, что схожу с ума от мыслей. Неизвестность провоцирует во мне страх, который останавливает меня каждый раз, когда я начинаю задумываться над чем-то, выходящим за рамки человеческого понимания.

Я не заметил, как солнце стало клониться к горизонту, увлекая за собой дневной свет. Все еще погруженный в свои мысли, я побрел в сторону замка. Уставший я вернулся в свою комнату. Я понимал, что мне просто необходимо то ощущение, которое я утратил, обретя человеческий разум, но я не видел возможности его вернуть. Как я мог быть раньше человеком? Но я был… Да, мне кажется, я начинаю вспоминать, что я был человеком, и каким именно человеком я был. Мне так же как сейчас не хватало какого-то высшего знания, какой-то уверенности в…собственном превосходстве, превосходстве над другими людьми – только оно могло сделать мою человеческую жизнь выносимой. Хотя нет, не только оно. Есть еще нечто, и это нечто – любовь. Но только истинная любовь, другая, не такая, о которой красиво рассуждают все люди без исключения, а такая, которая сама является чем-то возвышенным, всеобъемлющим, не имеющим точного определения; или вера в существование такой любви. Откуда я это знаю? Я не могу сказать, что я это знаю. Я это чувствую, но пока не могу понять, как именно чувствую…

Настойчивый стук в дверь отвлек меня от моих мыслей, я вздрогнул – слишком резко меня вернули из мира мысли в мир реальности; я пребывал словно в состоянии полусна: мои мысли бродили далеко от моей физической оболочки, где-то в другом мире. Слабым, каким-то неживым голосом, или скорее голосом не совсем ожившего человека, я произнес: «Войдите!». Это была горничная, посланная виконтом звать меня к ужину.

* * *

4 апреля 1883 года.

Дни сменяются днями. Прошел месяц с того дня, как я впервые записал что-то в эту тетрадь. Постепенно я привыкаю к своему облику, к обилию ощущений, к мыслям в моей голове; я стал находить радость в общении с людьми – я был лишен этого не одну сотню лет. Я начал все более отчетливо осознавать, что я человек и живу теперь среди людей. Иногда, правда, мне начинало казаться, что в моей жизни нет какого-то особого смысла, что, в силу каких-то обстоятельств, я оказался вновь рожденным, вновь существующим, и мне не надо делать ничего, кроме как наслаждаться жизнью. Иногда же наоборот, самые мрачные мысли одолевали мой разум: мне казалось, что это дьявол сыграл со мной злую шутку, что я оказался в теле человека, чтобы страдать, чтобы искать что-то и вечно мучиться невозможностью обрести искомое. Неизвестность пугала меня больше всего остального. Случается, мое состояние достигает высшей точки своего проявления, и в такие моменты я готов отдать всю свою новую жизнь, обретение которой я считаю самым драгоценным даром Провидения, лишь за одно слово, за одну мысль, в которой я могу быть абсолютно уверен. В такие моменты я бываю близок к тому, чтобы прервать свой земной путь, совершить неблагодарный бессмысленный поступок. Это сродни сумасшествию: я, как безумный, мечусь по своей комнате, рву на себе волосы, терзаю руками грудь, рыдаю, взываю о помощи и извергаю бессмысленные проклятия. Мне необходимо смириться, принять ту мысль, которая родилась в моей голове в самый первый день моего «рождения» и которая единственная была разумна: мысль о том, что мне все откроется тогда, когда я буду к этому готов. Но сомнение терзает меня. Я понял всю силу этого чувства, осознал всю его глубину, всю его власть над беспомощным человеком. Мириады догадок крутятся в моей голове: может быть, я должен испытать все эмоции и чувства человеческого мира, и поэтому я здесь? И я начинаю перечислять себе все эмоции, о которых я только могу вспомнить. Может быть, мое предназначение в том, чтобы помогать людям? Может быть, я вновь рожден, чтобы вершить судьбы мира? Может быть … Но ни одно мое предположение не было обосновано словами Того, Кто знает все. Единственная мысль, которая мне казалась навеянной извне, своего рода приказом высших сил, была мысль о том, что я должен сохранить свою жизнь.