Текст книги "Медвежьи сны"

Глава 4. Чужая жена

Вечером он наблюдал за ней с привычного места возле сцены. Знакомый голос позвякивал металлическими нотками, в паузах между песнями пальцы нервно крутили обручальное кольцо, реплики, обращенные в зал, были отстраненными. В остальном это была все та же тревожащая воображение Маруся, которую он встретил в кабинете начальника ГАИ, которая по-домашнему ворчала на его ранние визиты и уклонилась от поцелуя сегодня днем.

Он курил возле ее машины в неверном свете мигающего фонаря, а она явилась на стоянке, как герцогиня Мальборо в толпе обожающих поклонников, и держала в руке кусок мяса для нахального уличного пса с непомерно маленькими ушами на огромной башке. Дмитрий Алексеевич невольно посторонился, когда она прошла к машине, и швырнул тлеющую сигарету на дорогу, когда красная ауди стремительно выехала задом на улицу. Рыжий пес одним махом расправился с котлетой и бодро потрусил за машиной мимо оставшегося в одиночестве мужчины. И хозяин города вдруг позавидовал бездомной собаке, на которую она с элегантной небрежностью тратила заботу, и полночи бесился среди безмолвных трофеев в зале. Наутро он чувствовал себя разбитым и обманутым, но унижаться за чашку кофе перед ресторанной певичкой не поехал.

Маруся недолго поплакала в подушку о прошлом, которое в воспоминаниях вдруг стало светлым и счастливым, о настоящем, которое опутывало ее щупальцами рутины и безысходности, и о будущем, которое было мутным, как запотевшее стекло в ванной, и забылась тяжелым сном. А проснувшись ни свет ни заря, совсем расстроилась неизвестно чему, надумала всяких гадостей и про чужой город, в котором никак не могла ужиться с аборигенами, и про родной город, отнявший у нее мужа и привычную жизнь. К вечеру она почти успокоилась, уверив себя, что все равно все должно быть хорошо, даже если сейчас совершенно неясно, как это «хорошо» проявится в ее разоренной жизни.

А он после одинокого ужина заперся в кабинете с рабочими папками и бутылкой коньяка и, послюнявив палец, листал бумаги туда и обратно, глядя то на колонтитул с номером страницы, то в блестящую поверхность стола.

Проблемы вырастали практически ниоткуда, из неудобных поправок к экологическому законодательству, из курсовых скачков мировой валюты, из человеческого фактора, который не давал расслабиться ни на минуту. Ему следовало сосредоточиться на стратегических задачах, а в голову лезла какая-то ерунда, вроде опоздания на совещание главного инженера или затеянного ремонта в питерской квартире.

Уже в ночи он вдруг вспомнил про певичку. Как она выходит из дверей, отдает собаке кусок мяса и бросает сумочку на пассажирское сиденье. Спина от этой картинки почему-то похолодела, а ладони вспотели. Глупость какая-то, так не бывает, чтобы сразу и жарко и холодно! Ну, вышла из ресторана, велико событие! Но разыгравшееся воображение повело его дальше в ночь, в яркие подъездные огни и интимный полумрак ее квартиры с разбросанными вещами и миллионом баночек и тюбиков в ванной, где в белоснежном пластиковом корыте хотелось расслабиться под пенной шапкой, в мире ее запахов и прикосновений. С ней можно было даже утонуть без сожаления, не успев заметить, что вот ты жив, а вот тебя подхватывает коварный водоворот, всасывает в другие миры, как крупинку морской соли.

Тебя, привыкшего думать, что все бабы стервы, и называть вещи своими именами, грубыми и приземленными, когда все шарахаются от тяжеловесной определенности этих слов и смотрят криво, но молчат, потому что ты хозяин и тебе можно все. А она как будто не замечает. Разве может кто-то просто не замечать?

Тебя, считавшего, что заниматься любовью – это подарить безделушку и одеть, накормить и развлечь, потом раздеть, лечь сверху, перевернуть, переключить внимание на что угодно, снова перевернуть, сказать «не болтай, спи» и отодвинуться, а утром проснуться и уйти. Или распорядиться насчет кофе и завтрака, а потом полчаса смотреть в сторону и ждать, когда можно выставить вон. Иногда до следующего раза по той же схеме с незначительными отклонениями, где раздевается она сама и делает все сама, и нет нужды переключать внимание, потому что утром рано вставать.

Почему же ему кажется, что с ней привычная схема не сработает? Она не ждет подарков, даже как-то подчеркнуто не ждет. И ужин для нее должен закончиться именно ужином. А раздеть ее получается только глазами, потому что рук она сторонится, а если оказывается слишком близко, руки не решаются зайти так далеко, как с другими. Как тогда в грязном подъезде. Или это не руки, а голова, которая не знает, как подступиться к ней, даже если он уже держит ее в руках. То есть он всем телом подступает, вожделеет, ощущает и вскипает, а подступить не может.

Конечно же, он может все! Может раздеть и пристально изучать от ключиц до щиколоток. Улечься сверху или перевернуть лицом в подушку. Целовать беззащитную шею, а потом дождаться, когда уснет, и снова изучать… И утром целовать пахнущие кофе губы, обнять прямо на кухне в полосе солнечного света, пролившегося на теплую итальянскую плитку, гулять ладонью вдоль выгнутой спины, довести до изнеможения, лихорадочного румянца, почти неузнаваемой маски на красивом лице. Или лучше вовсе не трогать утром, отвести в спальню, посмотреть, как одевается, вспомнить, что много дел, и не пойти проводить даже до двери. Но стоит подумать обо всем этом, как шестое, седьмое или двадцать пятое чувство вдруг пихает под ребра, где селезенка, и шепчет, шепчет, что если попробовать так, как со всеми, даже с небольшими вариациями, то ничего не получится. То есть будут ночная возня в постели, утренний секс и вкусный завтрак. А потом она сама найдет выход из дома. И второго раза уже не будет. Хотя зачем ему с ней второй раз, он понять никак не мог. Но почему-то сразу начинал думать именно про второй раз. И это было необъяснимо и парадоксально, как если бы вдруг не заниматься любовью, а любить.

Любить было не для него. Он вырос из этих глупых представлений о любви, не успев окунуться в нее с головой, так, только ноги слегка намочив и получив жар и температурный бред. Любовь в юности делала его больным, истощала. А когда он повзрослел, то спасался тем, что любовь с первого раза не валит с ног. И потому ему нравился именно первый раз, когда говоришь себе, что можно пробовать еще вот с этой или с той, вдруг окажется хотя бы интересно, а наутро понимаешь, что снова все, как всегда. Не интересно, не уникально. Поэтому многообещающие разговоры за ужином и волнующие стоны после, слова, которые очередная девица считает обязательными, когда он уже не хочет ничего, – это только для одного раза.

Тогда почему с этой певичкой он вдруг сразу подумал про пятый или даже сто пятый? А когда подумал – и вспомнить не мог. Сейчас в кабинетно-коньячном бреду казалось, что как только увидел и спросил «Чего ты хочешь за машину?», хотя понимал, что машина мелочь. В тот день он сразу захотел узнать, что она хочет за всю себя.

Каков дурак! И чего он рассиропился в подъезде, зачем прислушивался к подреберному шепоту? Прижал бы к стене со вспучившейся штукатуркой и залез всей пятерней под юбку. И тогда она сама, пионерка Маша с аметистовым камушком в мамином колечке, со счастливыми глазами, смотрящими в гарантированно светлое будущее, будет ластиться жарким телом и запускать нетерпеливые пальцы в короткий ежик на затылке, потому что хочет, тоже хочет, хоть и врет, что ей не надо.

А теперь у нее, видите ли, обиды! «Я не такая, я жду трамвая!» Привыкла в своей столице, что куда ни подайся, вокруг незнакомые лица, и к кому в машину ни сядь, никто и не скажет ничего. Муж не узнает, аптекарь не вспомнит, подружки не осудят за ланчем. А что она хотела в маленьком городке? Тут ты осетрину на ужин ешь, а полгорода рыбными косточками от зависти давятся. Или ядом исходят, что только один мужчина может певичку лапать и доводить до изнеможения хоть на кухне, хоть в подъезде чужого дома, а остальным не положено. Потому что это его певичка, его завод, его город. Черт бы их всех побрал!

Он с тоской смотрелся в зеркальный экран стола, где почему-то показывали не его отражение и даже не завод, а Марусю, и тонул не в ней или в ее ванной, а в мелких деталях, сводящих с ума и ничего не прибавляющих к его желанию, от которого потели ладони и мерзла спина.

– Черт бы тебя побрал! – выдохнул стареющий мальчишка с Дубовой улицы и, коротко выматерившись, вернулся к документам, оттолкнув изрядно опустевшую бутылку.

Остаток ночи он смотрел сны про Марусю, такие, о которых даже психоаналитику не расскажешь, а проснувшись, не вспомнишь подробностей. На следующее утро он не поехал к ней пить кофе, а вечером – в ресторан. Раздражение как-то незаметно сменилось обидой. А приятные воспоминания – мыслями о том, что глупее некуда, когда взрослый мужик ведет себя как сопляк и дает повод сплетникам обсуждать свою личную жизнь. На этой бабе свет клином не сошелся, Люська должна была вот-вот вернуться из Франции, экологи доставали письмами и запросами, бывшая жена ныла про деньги. В общем, ему было чем заняться, кроме как мечтать затащить певичку в постель. Хотя от греха подальше в ресторан в ближайшее время наведываться не стоило, слишком было велико искушение снова пойти на поводу у своих желаний и потребностей. И решив, что Маруся – пройденный этап его биографии, Дмитрий Алексеевич выбросил эти глупости из головы и полностью погрузился в привычную трудовую жизнь успешного бизнесмена.

Утренние побудки прекратились, телефон молчал. Марусина жизнь вошла в некую колею и стремительно катилась в ней, как шарик в наклонном желобке. В свободное время Маруся валялась на диване с книжкой или в ванной с воспоминаниями о прошлом, прогуливалась в дубовой роще на краю города или уезжала подальше от любопытных глаз, чтобы посидеть на берегу мелеющей речушки, придумывая себе невозможные продолжения остановившейся жизни.

Странные ощущения владели ею, будто круг замкнулся, и за его пределами есть мир, в котором ей, Маше Климовой, нет места. То есть, место, конечно, есть, удобное, подготовленное и ее собственное, настоящее, но чтобы вырваться на свободу, она должна что-то понять. Что-то важное, прожитое, как во сне, оставившее еле заметный след, который она так и не научилась правильно читать и который мог вывести ее к людям, как заблудившегося в тайге путника. Но сколько она ни силилась, ничего не придумывалось, кроме романа с хозяином города. И роман этот все усложнит, окончательно запутает, пока нужное решение, полузаметённая дорожка воспоминаний плутает в глубине сознания. Когда-то Димочка говорил, что невозможно двигаться дальше, пока не поймешь, что сделал не так в прошлом. Что тебя раз за разом будут возвращать на круг и для этой учебы нет сроков, может быть, месяцы или годы, а может быть – третья или двенадцатая жизнь. Раньше ей казалось, что мужчины все усложняют, рассуждая про грабли, и она слушала вполуха, проживая день за днем и не задаваясь сложными вопросами бытия. У нее не было времени думать о пустяках, вроде устройства мира или предопределения человеческой судьбы. У нее были любимый муж, уютный дом и долгие дни, наполненные маленькими радостями и огорчениями. А она как-то вдруг переросла этот далекий мир, выросла из него, как подросток из детской одежды, и должна была двигаться дальше. И это неведомое «дальше» ее пугало и манило.

Момент, когда в город вернулась местная королева, она пропустила как несущественный для себя. Светская жизнь на краю земли интересовала ее если не в последнюю, то уж точно в предпоследнюю очередь. Поэтому когда за хозяйским столом вдруг оказались две женщины, в одной из которых она узнала Любаню – творческую натуру, поэтессу и художницу в одном лице, а в другой не узнала никого, – ей осталось только удивиться. Маруся была уверена, что хозяйский стол на то и хозяйский, что ни его прислуге, ни его женщинам за ним делать нечего. Впрочем, нравы и законы города были ей скорее не интересны, чем не понятны. Она держалась в стороне от всех и держала всех в напряжении, потому что город тоже не знал, чего ждать от столичной примадонны. Темноволосая и темноглазая красавица болтала с Любаней и неотрывно наблюдала за Марусей. Маруся смотрела в зал и думала о своем, разворачивая записки и улыбаясь постоянным посетителям, и потому пропустила приход Дмитрия Алексеевича.

С появлением хозяина Любаня незаметно растворилась между столиками, а яркая красавица придвинулась к нему ближе, просунула руку под локоть и принялась что-то шептать на ухо, почти прикасаясь губами. Хозяин смотрел на сцену, курил и слушал с каменным лицом, изредка кивая и рассеянно похлопывая по узкой руке, лежащей на рукаве его рубашки. Только раз Маруся встретилась с ним глазами и не без труда заставила себя отвести взгляд, как парализованный удавом кролик. Она пряталась за словами песен, чтобы случайно не понять, что соскучилась по его утренним визитам, по грубоватой заботе и внезапному нарушению ее жизненного пространства.

Она объявила перерыв и ушла в гримерку, где без мыслей долго смотрела на себя в зеркало. Возвращаться на сцену не хотелось. Внезапно подкравшаяся апатия легла душным манто на опущенные плечи. Такое случалось с ней и раньше, и она знала, что повысить тонус можно только двумя способами – разбудить и обнять мужа или сесть за руль любимой машины. Обнять было некого, машины не было. Ей оставалось только смотреть в свое отражение, зная, что шагнуть из реальной жизни в пространство зазеркального мира невозможно. Когда положенные пятнадцать минут давно истекли, а она все никак не могла заставить себя выйти из гримерки, Сергей Сергеевич тихонько заглянул внутрь.

– Машенька, ты в порядке? Публика ждет.

– Да-да, я сейчас, – вздохнула она и сняла заколку. – Еще пару минут. Только прическу поправлю.

Пара минут затянулась еще на десять. Руки медленно двигались сверху вниз по шелковистым прядям, это движение успокаивало и усыпляло, и нисколько не хотелось возвращаться в прокуренный зал.

– Саботируешь?

Она не успела заметить, как он оказался за спиной в прямоугольнике зеркального полотна.

– Я уже иду.

– Я тебе не за сидение в гримерке деньги плачу.

Она поднялась со стула, скручивая волосы в тугой узел, и обернулась. Маруся не помнила, когда в последний раз муж смотрел на нее такими глазами. Она даже не могла точно определить какими, потому что сердце колотилось как сумасшедшее, а дыхание сбилось. Между ними был только старый деревянный стул, и он легко отодвинул его в сторону.

– Ну, здравствуй, Маша! – Она выронила почти уложенные волосы и снова взялась за расческу. – Отдохнула от меня?

– Дмитрий Алексеевич, я не понимаю…

Он удержал ее за шею и провел пальцем по нижней губе. Тонкие брови дрогнули, и она посмотрела жалобно и волнующе, потому что в тот момент нисколько не хотела отдыхать от него. А хотела и утреннего кофе на своей кухне, и вот такого самоуверенного прикосновения, и даже чего-то большего, в чем сознаться было уже совершенно немыслимо.

– Почему ты не на сцене? Меня ждала?

«Ждала, ждала!» – благодарно подтвердило несущееся галопом сердце, а Маруся нахмурилась, помрачнела и мотнула непокорной головой, вырвавшись из его руки.

– Нет, конечно. Сейчас уже иду.

– Видала, Люська вернулась, – неожиданно вспомнил он и усмехнулся, все еще загораживая ей дорогу. – Красивая она, как думаешь?

– Я не разбираюсь в женщинах.

– Зато я разбираюсь, – похвастался он и вздохнул. – Красивая. Ты ведь знаешь, что она со мной?..

– Мне надо работать! Сергей Сергеевич сейчас придет…

– Она красавица, – продолжил хозяин. – Мне всегда нравились такие эффектные. Наряжаю ее, как куклу. Бизнес ей купил, чтобы без дела не маялась. Теперь вот во Францию отправил квалификацию повышать и в языке практиковаться. – Он замолчал и выжидательно посмотрел в вырез Марусиного платья, и она инстинктивно прикрыла его рукой. – Она почти вдвое моложе меня, – размышлял он вслух. – Я избаловал ее, как столичную модель. Ты слыхала, кстати, что она пару лет назад выиграла областной конкурс красоты? – Маруся вздохнула и с надеждой посмотрела на дверь. – У нее есть все, чего я могу хотеть от женщины. – Он помрачнел и насупился. – А я хочу тебя.

– Мне пора! – выпалила Маруся и зажмурилась.

– Что в тебе такого, Машка, что я тебя все время хочу? – спросил он почти с угрозой и подался ближе. – Я три недели о тебе думать не думал. Решил, что все закончилось, что вылечился от этого вируса, а стоило увидеть тебя на сцене, и все сначала.

– Не надо таких разговоров… – зашептала она, заметавшись взглядом по пустым стенам.

– Я не поеду к ней, если обещаешь, что впустишь меня.

Жесткая ладонь, прикоснувшаяся к ее щеке, знакомо пахла сигаретами, а притяжение его голоса и исходившего от него тепла было столь мучительным, что надежды на длительную оборону таяли с каждым мгновением.

– Сами же сказали, что надо на сцену…

– Не болтай, – снисходительно попросил он, и запах сигарет и одеколона стал просто нестерпим. – Я отвезу ее домой и поднимусь к тебе.

– Я не могу, я замужем, – едва слышно возразила Маруся, утопая в его руках.

– Это не имеет значения. Не для меня.

– Прошу вас…

– О чем ты меня просишь?

Мужчина не понял, что случилось в эти несколько секунд, когда она уже была в его власти и вдруг выскользнула, ушла, как песок сквозь пальцы, хотя он все еще обнимал ее. Он понимал, что она ничего от него не хочет и тем более не просит и, скорее всего, не попросит и впредь. Да и самому проситься к ней на ночь было унизительно, как будто уже много лет мир вокруг не зависел от него, от его желаний и прихотей. Город, женщины, деньги и перспективы были в его власти, и только она нарушала эту стройную гармонию, ворвавшись весенним днем в устоявшуюся жизнь.

– Все будет хорошо, – откуда-то издалека уверила его Маруся и задела подолом платья, выходя в коридор. – И я вам совсем не нужна.

– Много ты понимаешь! – разозлился он и посмотрел на свое мрачное отражение в зеркале.

Певички в гримерке давно не было, ее голос едва долетал из зала, а он все хмурился и сжимал кулаки. Ее необъяснимое упрямство сводило с ума и отодвигало на задний план яркую Люськину красоту. И чем сильнее Маруся упрямилась, тем больше усилий он прилагал. Почти месяц он был свободен и доволен своей жизнью, но стоило ее увидеть – и вечер коту под хвост.

Дмитрий Алексеевич вернулся за столик, словно забыв про сцену, и через десять минут этого испытания подцепил недоумевающую Люську под локоть и увел из ресторана, устав ждать три месяца, когда она вернется в его постель.

А утром поскребся в Марусину дверь, как потерявшийся пес. Она открыла слишком быстро, после первого звонка. Темные круги под глазами, вертикальные морщинки между бровями и сжатые в линию губы выдавали бессонную историю прошедшей ночи. Он буркнул «привет!», а она без слов посторонилась, пропуская его в квартиру, и сразу же ушла на кухню, пока он деловито осматривал беспорядок в комнате, подмечая скомканные бумажные платочки на тумбочке, небрежно брошенную ночную рубашку в изголовье, приоткрытую дверцу шкафа и увядшие цветы в вазе на подоконнике. Из кухни вкусно тянулась струйка кофейного запаха, занавеска качалась от сквозняка, и невидимая Маруся то и дело открывала дверцу холодильника, как будто у нее неожиданно завелась еда.

Он подошел к окну, отдернул занавеску и потрогал сухой розовый бутон.

– Кто тебе цветы носит?

– Я завтрак сделала…

Она заговорила прямо за его спиной и, когда он обернулся, не шарахнулась, как обычно. Босиком на полу она казалась такой маленькой и беззащитной, что хотелось взять ее на руки. Просто поднять и подержать.

– Почему ты открыла дверь?

– Я и раньше…

– Не боишься, что я…

– Боюсь! – кивнула она, не дослушав его опасного признания. – Но вы же меня не обидите?

– Ты как ребенок, честное слово. Называй вещи своими именами.

– Я взрослая, – насупилась она. – И у каждой вещи может быть множество имен. Я говорю на своем языке, а вы на своем. Но вы же поняли…

– Я много чего понял, – оборвал ее Дмитрий Алексеевич, не привыкший играть в такие игры. – Не знаю, станет ли тебе спокойнее, но я вчера тебя обманул…

– Смешной вы! – вдруг сказала Маруся на его попытку соврать, и было видно, что ей нисколько не смешно. – Я не знаю, почему вам кажется, что со мной… ну, что я… Во мне нет ничего особенного, даже жизни не осталось. Я – чужой охотничий трофей, шкурка убитого зверька, я не нужна вам в вашей шикарной коллекции побед.

Она говорила что-то еще, но выражение ее лица беспрестанно менялось, и, наверное, поэтому смысл сказанного ускользал от него. Он напрягался, силился понять, но каждое ее слово было несусветной чушью и понимать там было нечего. Какие трофеи? Какая жизнь?

Он отлично видел, что ей страшно, как бы она ни пряталась за мудреными образами. Почему ей было страшно, он, конечно же, не знал, да и не задавался такими экзистенциальными воп росами. Было очевидно, что она в Москве что-то натворила. Что-то такое, что еще расхлебывать и расхлебывать. Просто так нормальные жены от мужей не сбегают, это знают все. Ему вполне было бы достаточно этого общего знания, будь она доступной, как Люська. Но его какого-то черта потянуло на подробности, и он по своим каналам выяснял, что не так было в столичной жизни Маруси Климовой, которая пела на его сцене и никак не вписывалась в его город и его жизнь. Проще всего, наверное, было бы спросить ее напрямую, но как об этом разговаривать, он не знал и не умел лезть в чужую душу, полагая ее неприкосновенной, как его собственная. Поэтому его интересовали факты, а факты были малоинформативными: галерея, квартира, бизнес мужа, университетский диплом, московская школа и в общем-то все. На этом Маруся Климова заканчивалась. То есть заканчивалась понятная ему жизнь шансонетки. И эти исторические факты никак не объясняли, почему его тянуло приходить к ней по утрам.

И вот теперь она надеется, что он уйдет и оставит ее в покое, в этом ее крохотном бессмысленном мирке с мечтами о брошенном муже. Дмитрий Алексеевич ждал, когда она замолчит, двигал тяжелой челюстью и неотрывно смотрел в ее неуловимо разное лицо. И поэтому, наверное, пропустил момент, когда она умолкла. Услышав тишину, он не смог вспомнить, что было сказано последним, так что разговор пришлось начинать заново, как будто он только что вошел в дверь и должен что-то сказать.

– Маш? – Он захотел сократить дистанцию между ними, но не рискнул. – Я много работаю, и мне некогда думать об этих глупостях, понимаешь?

– Нет.

– Все ты отлично понимаешь! Что женщины для меня…

– Всего лишь способ расслабиться и снять напряжение, – подхватила и продолжила Маруся с каким-то истовым облегчением. – А я вас нисколько не расслабляю, и это задевает. Но я вот такая, и ничего с этим не сделаешь. Поэтому не придумывайте меня. У вас все есть, даже королева красоты, а надоест она, и любая в городе будет счастлива открыть вам дверь.

– Так уж и любая! – Он заподозрил в ее словах иронию и прищурился, а Маруся покраснела и потупилась. – Только я почему-то пришел не к любой, а к тебе. А тебе такого счастья не надо. Ты ждешь, чтобы я убрался поскорей.

– Неправда, я не…

– Да у тебя на лице все написано!

– Пойдемте пить кофе, – вдруг предложила она и стерла с лица все случайно увиденные им надписи.

– Думаешь, я из-за кофе прихожу?

Она сама сократила расстояние между ними, отчего у него голова кругом пошла. И поцеловала его. По-дружески. Очень быстро и очень решительно, как окунулась в прорубь. Легко припечатала губами колючую щеку и, еще до того как он успел замкнуть эту опасную провокацию в кольцо рук и пойти дальше, как обещал, оказалась на безопасном расстоянии.

– Если вы из-за кофе, то лучше идите. Я с ног валюсь, а вечером выступление…

Дмитрий Алексеевич задержался взглядом на расстеленной кровати, на белом бумажном комочке с ее высохшими слезами рядом с томиком Есенина, на примятом ворсе ковра возле тумбочки и ушел, не желая никакого кофе, никаких одолжений в виде детсадовских поцелуев, вообще ничего, что она могла ему предложить вместо себя.

И сразу же, как в наказание, город накрыло дождем, хлынувшим из пышной дымно-серой тучи над центральной улицей. Но Маруся, опустившись на подоконник, не видела улицы, не видела города, вздрогнувшего и внезапно захлебнувшегося в потоках воды. За окном в пелене летнего ливня пружинили ветки парковых деревьев, по узкой дорожке трусил палевый пес, похожий на Фильку, встряхивал лобастой башкой и, наверное, улыбался. Город наполнился дождем, зеленью и клоками туч, в нем шла своя жизнь, бежала по лужам, мчалась в будущее без оглядки, плакала и смеялась, любила и надеялась. И собака между деревьями была живая, настоящая, такая, какую бы она обязательно завела, если бы однажды ее мир не раскололся в свете фар, если бы в нем не было крови, боли и предательства. Если бы в нем не было чужих женщин с их запахами и помадой, если бы она могла петь и родить малыша или даже троих детей… Если бы она сегодня смогла забыть все, что случилось в медвежьем углу до этого дождя, и завтра не отшатнуться от поцелуя. Дождь, собака, поцелуй. Только их она хотела сейчас. Дождь, собака, поцелуй… и мужчина, который пришел к ней от своей королевы красоты.

– Дима?

Она растерянно обернулась к давно закрывшейся двери и бросилась в лифтовый холл, где никого уже не было и даже канаты в шахте не гудели. Она побежала вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, выскочила из подъезда и посмотрела в удаляющиеся красные фонари чужой машины. Тяжелая лобастая голова ткнулась ей куда-то под коленку Маруся присела на корточки и не глядя притянула к себе за шею Фильку. Филька улыбался, потряхивал мокрыми ушами с репейником и пытался лизнуть ее в щеку или в ухо. Она вяло уворачивалась и вглядывалась в опустевшую от машин и людей улицу. Халатик намок и прилип к телу, Филька исхитрился и принялся лизать ее в лицо, нисколько не удивляясь, почему сегодня в городе идет соленый дождь, и она была благодарна ему за такую деликатность. А потом они вдвоем ехали в лифте, и он встряхнулся и виновато посмотрел в ее отрешенное лицо, потом еще раз встряхнулся возле соседской двери и, войдя в квартиру, не пошел с бесцеремонностью дворового пса бродить по кухне, а компактно свернулся калачиком возле ванной и сделал вид, что всем доволен.

Маруся постояла рядом, силясь вспомнить, что следует делать, когда в дом внезапно заявились гости, но, ничего не надумав, накрутила на волосах полотенце в форме чалмы и ушла в комнату. Филька осторожно заглянул в широкий проем, где его новая хозяйка на большой кровати смотрела невидящими глазами в блестящий бок тумбочки. Он снова лег на пороге комнаты, уронил голову на лапы и приподнял брови, читая неутешительные мысли на хозяйкином лице. У мужчины, несколько минут назад вышедшего из подъезда, было похожее лицо и злые глаза.

А еще у него были все шансы пойти дальше, потому что Марусе не было никакого дела до красавицы Люськи. Ведь не зря же она его поцеловала, но он понял что-то свое и ушел, и даже на кофе не остался, и поэтому не узнал, что ей всю жизнь нравились по утрам поцелуи со вкусом кофе и сигарет. А теперь расхотелось кофе и не получалось заставить себя уснуть, и Маруся стала слушать ливень и песьи вздохи, пока не провалилась в сон.

Вечером ни Люськи, ни хозяина за столом с табличкой «зарезервировано» не было. «Слава богу! – размышляла Маруся, разбирая записки из зала. – Эти его приходы, эти мысли черт знает о чем… Так глупо и безответственно… А уж соперничество с провинциальными королевами красоты – это вообще ни в какие рамки. Уж точно не в моем возрасте». Когда в глубине зала мелькнуло лицо художницы и поэтессы Любани, которая посылала ей многозначительные знаки, Маруся пожала плечами и кивнула, а в перерыве старательно морщила лоб и пыталась докопаться до сути пламенной Любаниной речи. Творческая натура широкими шагами мерила крохотную гримерную, встряхивала длинной челкой, как пони, курила ароматизированную сигаретку в тонком мундштуке и то и дело взглядывала на молчащую собеседницу.

– …сто лет с ней знакомы, понимаешь? Я все ее детсадовские тайны знаю наизусть, а тут какая-то пропасть и надрыв. И с чего бы ей еще нервничать, а? Ведь не первая любовь, и на принца не тянет. Кто бы мог подумать, что она так на него западет. Хотя, может, и не на него, а на его деньги, а она сама себя обманывает про любовь неземную. И Костик еще масло в огонь подливает. Не знаю, о чем они говорили, когда она приехала, только она как с цепи сорвалась. – Художница подождала Марусиной реакции, но, не услышав в ответ ни звука, продолжила свои откровения. – Серьезно у тебя с ним или так, для забавы? Или, может, тебе деньги нужны? У нее есть, она даст, сколько надо, она не жадная. Город сплетнями кишит, как труп червями, – тут она поморщилась от собственной метафоры и снова посмотрела на невозмутимую Марусю. – И Костик тоже уверен, что несерьезно у тебя. Я так вообще думаю, что ты к нам ненадолго. Или надолго? И кстати, почему тебя муж бросил, а, Маша?

Любаня была очень продвинутой и демократичной девушкой, поэтому позволяла себе обращаться в Марусе на «ты» и в одностороннем порядке задавать вопросы на самые деликатные темы. Марусю ее фамильярность несколько коробила, но перевоспитывать взрослую девицу было скучно, поэтому, уловив паузу в ее речи, она помахала перед лицом ладонью, отгоняя дым, и вздохнула.

– Знаешь, что я думаю, – вдруг сказала Любаня, застыв посреди гримерки, поискала взглядом, где бы затушить окурок, и не нашла ничего лучше, как сунуть его в вазу с цветами. – Ты с ним еще не спала, поэтому он и трется возле тебя. Он ни в чьих постелях не задерживается. Сколько я его знаю, Люська первая, кто сумел его заполучить, но она у нас звезда, у нее энергетика такая, о-го-го! Она кого хочешь взнуздает и приручит. Ты слышала, что у нее в роду цыгане есть? Кстати, и у него тоже. Поэтому они так хорошо друг с другом ладят. Так что, отступись от него от греха подальше.

– А то что? – спросила Маруся, не опровергая и не подтверждая ее предположений.

– А то она тебя в жабу превратит! – усмехнулась Любаня и вдруг зябко передернула плечами. – Ну, может и не в жабу… но я никогда не знаю, чего от нее ждать. Она такая… опасная… Еще в школе была ведьмой, ее девчонки боялись.

– Я не боюсь, – сказала Маруся и вдруг заулыбалась, вспомнив обещание, которое дал ей мужчина, пока вел в палатку к тете Рае. – Даже забавно…

– Ну, твое дело, конечно, но я тебя предупредила, – с некоторым недоумением та посмотрела в заискрившиеся глаза шансонетки. – Насчет переспать с ним я тебе серьезно говорю. Ясно, что ты хочешь, он мужик интересный, с харизмой. А уж про него и говорить нечего, он вообще как с ума сошел, даже и не скрывает, что готов идти до конца.