Текст книги "Возвращение"

Николай Николаевич тоже помогал чем мог, работая в основном на общественных началах в разных комиссиях по снабжению фронта.

Шумский постоянно был в разъездах, выполняя поручения Государственной Думы. Ольга Александровна с ним почти не виделась.

На фронте дела обстояли хорошо. Русские войска сразу же потеснили противника и буквально через неделю после начала войны вступили в Восточную Пруссию. 20 августа 1914 года была выиграна битва при Гумбиннене, после которой противника охватила паника. Вражеские генералы были подавлены военной мощью России. В этом бою немецкая армия опозорила себя тем, что во время атаки погнала впереди себя безоружных русских пленных, прикрываясь ими как щитом. Конечно, все они погибли.

Объятая патриотическим воодушевлением Россия была уверена в скорой и легкой победе. Лишь немногие пессимисты высказывали сомнения, к сожалению, небезосновательные. Вскоре начался период неудач. Под Танненбергом из-за стратегической оплошности барона фон Ренненкампфа потерпела поражение армия генерала Самсонова. Пошли слухи, будто Ренненкампф навредил умышленно, что послужило причиной недоверия и к другим военачальникам с немецкими фамилиями.

Из-за плохого снабжения армии военный министр Сухомлинов был предан суду. Его обвиняли в «бездействии, превышении власти, подлогах по службе, лихоимстве и государственной измене». Плохо вооруженные русские войска все чаще были вынуждены отступать под ураганным огнем противника. Зачастую солдаты могли отбиваться только штыками.

Враг вторгся в пределы России. Северную столицу срочно переименовали в Петроград, отбросив немецкое название. Но в самом городе жизнь текла по-прежнему. Противники самодержавия накручивали общество, распуская сплетни: «царь бездействует», «немка-царица командует страной», «влияние Распутина беспредельно», «двор Его Величества опутан тайными агентами европейских держав, жаждущих заключения сепаратного мира».

Во всех церквах России совершались моления о даровании скорой победы богохранимой Российской державе. Представители земств и городов везли главнокомандующему иконы, что дало повод вспомнить остроту периода Русско-японской войны, когда какой-то зубоскал съязвил: «Интересно, каким образом победит японцев генерал Куропаткин?»

В Государственной Думе от кадетов выступал Милюков, разоблачая преступное влияние на правительство «темных сил» – намек на якобы закулисные интриги императрицы и Распутина.

Великий князь Николай Николаевич был смещен с поста главнокомандующего и назначен на Кавказский фронт, что дало положительный результат: с этого времени не было проиграно ни одного сражения. Тем не менее злопыхатели продолжали трубить о «некомпетентности» государя.

Последние события повлияли и на Юрия, который вместе со всеми переживал из-за неудач на фронте и ненавидел врагов отечества. Он оплакивал товарищей-студентов, погибших на войне, и наконец ему стало нестерпимо стыдно, что в столь ответственное для родины время он находится в безопасности и наслаждается благами жизни.

В один из вечеров он объявил дома:

– Я решил проситься на фронт вольноопределяющимся.

– Что ты, Юра! А как же университет? – испугалась Ольга Александровна.

– Совесть не велит учиться, когда умирают мои товарищи. Что я, трус?

Обдумав слова сына, Николай Николаевич, сказал:

– Поступай в военное училище, лучше в артиллерийское. Авось, пока учишься, закончится война, и никто не обвинит тебя в трусости.

– Вот уж не ожидал от тебя, папа! А может, я мечтаю о подвиге.

– Я считал тебя умнее, – рассердился Николай Николаевич. – И оставь громкие слова для студенческих митингов, мы как-никак тревожимся о тебе.

– Папа, родители есть у всех, но сейчас никто не думает о личном благополучии. Все-таки я мужчина.

– Юрка, если тебя убьют, я умру, – с неожиданной серьезностью пролепетала Марика.

Ольга Александровна смирилась с решением сына. «В нем говорит кровь моих предков», – не без гордости думала она, так как в ее роду почти все мужчины были военными.

Попасть на фронт вольноопределяющимся оказалось не так-то просто. Армия не нуждалась в солдатах, но требовались образованные офицеры. Ольга Александровна использовала родственные связи, чтобы Юрия взяли в артиллерию. Он был принят в N-скую артиллерийскую бригаду, которой командовал знакомый Назаровых барон фон Бэрн.

Прослужив в запасном учебном батальоне два месяца, Юрий научился правильно отдавать честь господам офицерам и красиво вытягиваться во фрунт. Вскоре он был отправлен в действующую армию.

Родители и сестра пришли на вокзал проводить добровольца. Марика держала его за руку, как в детстве, когда ее отпускали гулять со старшим братом. Мать изо всех сил сдерживала слезы, но в последнюю минуту все-таки разрыдалась у него на груди. Юрия охватила такая глубокая, покровительственная, мужская нежность, какой он в себе еще не знал. Склонив голову, он целовал руки матери, обещая вернуться живым и невредимым.

– Не лезь на рожон, не геройствуй, помни о родителях, которые могут умереть от горя, – напутствовал сына Николай Николаевич, сдерживая эмоции.

Буквально перед третьим звонком на перрон вбежали какие-то женщины в одинаковых пелеринах и кинулись раздавать всем военным папиросы и букетики цветов.

Вагон третьего класса, в котором ехал Юрий Назаров, был переполнен такими же, как он, новобранцами. От махорочного дыма слезились глаза. Пол был заплеван и усеян окурками, скорлупой от семечек, обрывками газет. Из клозета ужасно несло.

В вагон вошел пожилой кондуктор в длинной черной шинели. «Крути, Гаврило» шутливо называли солдаты железнодорожников.

– Хоть бы окна открыли, землячки! – крикнул он. – Задохнуться можно.

Юрий, сидевший у окна, с готовностью опустил раму. В вагон ворвалась спасительная струя свежего воздуха.

– Закрывай, не то простынем! – гаркнуло сразу несколько голосов.

Он неохотно подчинился.

За окном мелькали заснеженные поля, подернутые инеем рощи и казавшиеся игрушечными белые мазанки – проезжали Украину.

– Впервые едете на фронт? – спросил Юрия сосед.

– Впервые.

– Сами или мобилизованы?

– Сам.

– Вот дурень! – вмешался солдат, услышавший их беседу. – Ничего, повоюешь – поймешь. Нешто можно победить немца голыми руками? А начальство, знай, кричит: «Умри, но победи!»

– Лучше бы землю народу отдали. Война нам ни к чему, а земля позарез нужна, – раздался голос с верхней полки.

– Вот мы галичанскую земельку и вспашем.

– Не, мужики, она для пахоты не годится.

– Говорят, царь хочет дать народу землю, – вступил в разговор старый солдат, набивавший махоркой «козью ножку», – только сперва надо побить немца. Землю, конечно, следует оформлять по документу, чтобы ее, матушку, потом никто не отобрал.

– Нешто помещик отдаст? – усомнился кто-то.

– Отберем силой. Помещик один, а нас – вона! Войну тока кончим.

– Как же кончить ее?

– Бают, Гришка Распутин хочет заключить мир и дать мужикам землю, – заговорил рябой солдат, – только разные там графья да князья ему мешают. Говорят, у них с царицей амуры…

– Ну и пущай! Ежели генералам можно, то почему мужику нельзя. Эх, сказал бы он царице, дескать, отдавай, матушка, землю народу и заключай мир. Царь, говорят, добрый человек, но с нами слишком мягко тоже нельзя. Он, сердешный, все молится.

– Дураки вы стоеросовые! Истинно темный народ! Противно слушать! – вмешался высокий плечистый солдат. По всему было видно, что он не из крестьян. Все повернули головы в его сторону.

– Кто это даст вам землю? Держи карман шире! Ее надо зубами вырвать у помещика, как и у фабриканта фабрику. Прежде всего надо убрать с трона Николашку, за ним повалится вся остальная сволочь. Тогда будет вам и мир, и земля. Революцию надо делать, как о пятом годе. Мы, рабочие, тогда восстали, а вы, мужики, плохо нас поддерживали. Мало вас казаки пороли.

Все были смущены резкостью тона верзилы, но никто не хотел с ним связываться.

Поезд подошел к какой-то станции. Паровоз отцепили, и он, пуская клубы пара, со свистом отманеврировал к водонапорной башне – заправиться водой.

Солдаты, звеня пустыми котелками, кинулись за кипятком на станцию.

Неожиданно в вагон вошел жандармский унтер-офицер в новеньком мундире с аксельбантами.

– Кто тут сейчас ругал царя? – сурово спросил он.

Все молчали.

– Не скажете, – продолжал унтер, – отцепим вагон и всех задержим до выяснения личности диффаматора.

– Ну я высказывался, – сказал рабочий, вставая.

– Иди за мной! – скомандовал жандарм и пошел к выходу.

Солдаты молча смотрели вслед долговязому. Каждый думал одно: кто настучал?

Вскоре поехали дальше.

Вечером кондуктор зажег в фонарях стеариновые свечи, которые ужасно коптили. Затеяли общий чай. С удовольствием ели сало и вареные яйца с белым хлебом. Инцидент с рабочим постепенно стерся, но языки прикусили. Говорили в основном о скудных урожаях в последние годы, яловости коров и о бабах, переставших рожать, так как солдатам почти не давали отпусков, да о ветшающих без хозяина избах. Во всех несчастьях винили немцев.

Как-то во время перекура Назаров разговорился с бывалыми солдатами. Они вмиг разгадали в нем барина, а узнав, что он студент университета, закидали вопросами. Спрашивали о причинах войны, дескать, чего это немцу неймется, а также крещеный ли это народ и не по-латински ли они веруют во Христа? Видно было, что воевать мужичкам неохота, но за Рассею постоять никто не отказывался. Крестьянский патриотизм отличался практичностью: «На кой нам сдалась эта пеханая Галиция, когда своя земля без хозяина сохнет. Ежели немецкий кайзер накудесил, то его одного и выпороть, а людишек разогнать, пущай бегут с миром, и мы потекем до дому».

Штаб пехотной дивизии размещался в центре полуразрушенного последними боями села и занимал несколько домов. Юрия направили в одну из соседних хат – к командиру артиллерийской бригады. Отрапортовав, как положено, старшему адъютанту, он передал ему свои документы. Адъютант сделал на них пометку: «Шестая батарея».

Вечером Назарова вместе с почтой отправили на санях в шестую батарею, стоявшую в лесу за рекой Стоход. Прибыв на место, он коротко огляделся. Позади орудий виднелись землянки для офицеров и солдат. Юрию указали на самую большую: «Тут, ваше благородие, офицерские палаты».

Спустившись вниз, он с удивлением обнаружил довольно просторную комнату с длинными и узкими, как кошачий прищур, окнами под потолком. Вдоль стен располагались походные койки, под ними чемоданы, а в центре – большой стол с огромным самоваром. Судя по всему, офицеры ужинали.

Новоприбывший смущенно представился. Тут же встал командир батареи подполковник Елизаров и сказал, что рад боевому пополнению. Назаров молодцевато отрапортовал командиру, а Елизаров представил ему присутствующих: старшего офицера, штабс-капитана и трех молодых прапорщиков.

– Вам повезло, что попали в нашу батарею, – говорил подполковник, – она у нас юридическая. Все мои офицеры, кроме штабс-капитана, адвокаты. Так что скидывайте шинель, будем ужинать.

Назаров разделся и присел к столу. После дорожного сухоядения горячие щи и гречневая каша показались райской пищей. К тому же он продрог, и его угостили водкой.

Офицеры расспрашивали о Москве. Потом начались разговоры о политике. Почти все были недовольны существующими порядками, ругали царя и министров. Получив урок в вагоне поезда, Юрий помалкивал. К тому же он устал и сразу после ужина лег спать.

Рано утром подполковник Елизаров повел его через лабиринт окопов на передовые позиции. Они пришли на наблюдательный пункт, помещавшийся в замаскированном блиндаже. Командир подвел Юрия к подзорной трубе и показал уже пристрелянные цели. На участке фронта, занесенном сугробами, выделялись четкие линии неприятельских окопов. Дальше виднелись разбитая колокольня, церковь и сожженная деревенька.

– Это и есть фронт, – сказал подполковник. – Вы его представляли иначе?

– По правде сказать, да.

– Ранней весной здесь все придет в движение. Вопрос в том, в какую сторону двинемся.

– Вы верите в победу, господин подполковник?

– Да, шансы большие, если у нас кое-что переменится.

– К весне у нас должно быть изобилие снарядов и многомиллионная армия, – солидно поддакнул Юрий.

– Не только материальный перевес решает дело, – не поддержал его оптимизма командир. – Рыба гниет с головы, слыхали? Значительная часть высшего командования состоит из немецко-балтийского дворянства. В душе они, конечно же, сочувствуют Германии. Так сказать, зов крови.

– Но ведь летом мы имели успех! Хотя бы знаменитый прорыв Брусилова…

– Ну и каков результат? Уложили десятки тысяч солдат, а продвинулись всего на тридцать километров. От нашей двадцатитысячной дивизии осталась горстка людей. Мы потеряли две батареи. Союзничков-то выручили, а вот нас выручать некому.

– Что же делать, господин полковник?

– Думать! Надеюсь, наш разговор останется между нами. Я говорил с вами как фронтовой офицер, а не как штабной карьерист-очковтиратель. Я доверяю вам, потому что вы студент, а молодежь – будущее страны.

Юрий был озадачен. Откровения подполковника плохо сочетались с его намерением отличиться и стать героем на этой войне.

Шумский был избран в военно-промышленный комитет, созданный Думой в помощь военному ведомству для снабжения армии всем необходимым. По его инициативе был сформирован специальный поезд, доставлявший фронту подарки от жителей Москвы.

Морозным январским утром Анатолий Александрович отбывал в действующую армию вместе с градоначальником. На вокзале было много провожающих, в том числе Ольга Александровна Назарова. Шумский обещал ей писать до востребования.

Через неделю она получила письмо:

«Здравствуй, моя любовь! Пишу наскоро из-за нехватки времени. Ты не можешь себе представить, дорогая, как обрадовались солдатики нашему приезду. Сколько же им пришлось пережить! Как дети, со слезами на глазах, они принимали наши подарки. На вопрос, будут ли они воевать до победного конца, наши молодцы ответили, что будут, если и мы в свою очередь обеспечим их всем необходимым для победы. Слава богу, наш комитет начал устранять прежние недостатки. Будем надеяться, что все изменится к лучшему и мы сможем одолеть германца и без союзников. Они никогда не оценят, что мы дважды спасали Париж. Европа в отношении России всегда была неблагодарной. Прости, моя милая, что утомляю тебя рассуждениями. Пишу тебе ночью после устроенного нам банкета в штабе армии. Было много тостов и пожеланий. Все мои мысли с тобой. Нежно целую. Твой А.».

Ольга Александровна прямо с почты ответила ему и вскоре снова получила коротенькое письмецо:

«Дорогая Ольга! Не волнуйся из-за того, что я сообщу. Раздавая в окопах подарки, я простудился. По-видимому, легкий грипп. Температура небольшая. Несмотря на это, врач уговорил меня лечь в лазарет, откуда и пишу тебе. Дня на три задержусь. Ну что ж, хотя бы высплюсь. Жди меня, скоро встретимся у нашего любимого камина. Целую. Твой А.».

Больше писем от Шумского не было. Ольга Александровна не на шутку встревожилась и каждый день ходила на почту.

Ни для кого не секрет, что на фронте началась эпидемия сыпного тифа.

Тревожное предчувствие не обмануло. Через неделю, просматривая газеты в поисках какой-то рекламы, она случайно зацепилась глазом за знакомую фамилию и прочитала: «Мария Александровна Долгова с глубоким прискорбием извещает родных и близких о безвременной кончине на фронте ее брата, члена Государственной Думы Анатолия Александровича Шумского. О дне похорон будет сообщено дополнительно».

Она побледнела и молча протянула газету Николаю Николаевичу.

Прочитав извещение, он растерянно пробормотал:

– Анатолий! Друг мой единственный… как же так, Оля?..

Она плакала у него на груди, как маленькая. Назаров беспомощно молчал. Даже Анатоль, штатский человек, стал жертвой войны, что же будет с их сыном…

Шумского отпевали дома, в большой зале его особняка на Пречистенке. Народу пришло много. Гроб утопал в венках из живых цветов. Заплаканная сестра Шумского принимала соболезнования. От запаха цветов, ладана и громкого пения церковного хора, а также из-за бессонных ночей у Ольги Александровны болела и кружилась голова. Она незаметно вышла из залы и прошла в кабинет Шумского. В нем все как раньше: возле камина два кресла, сидя в которых они любили смотреть на огонь. Казалось, это было вечность назад. Она присела в «свое» кресло и, глядя на догорающие поленья, вспомнила строки его последнего письма: «Скоро встретимся у нашего камина…»

Николай Николаевич и Марика вошли в кабинет.

– Ты очень бледна, Оленька, – сказал муж. – На кладбище я поеду один, а Марика проводит тебя домой.

– Да, я неважно себя чувствую, но вы поезжайте вместе, а я пойду домой. На воздухе мне станет легче.

Начался вынос гроба. Ольга Александровна вместе со всеми вышла на улицу. Похоронная процессия двинулась в сторону кладбища, а она – в сторону Арбата. Пройдя несколько шагов, оглянулась на дом, в котором могла стать хозяйкой. Не судьба. Больше она не придет сюда. На душе пусто и тоскливо. Но вместе с тем, как это ни обидно для памяти Анатоля, появилось чувство свободы. «Это и есть свобода от греха?» – подумала она и заплакала.

Юрий не потерял веру в победу. Свое плохое настроение он объяснял усталостью и зимним бездействием. Он старательно штудировал учебники, проходя краткий курс артиллерийского училища, и, подкрепляя теорию практикой, дежурил у орудий. Вместе с ним на наблюдательном пункте обычно находился командир батареи, который обучал его стрельбе и знакомил с азами телефонной связи, необходимой на фронте. С солдатами, большинство которых были среднего возраста, Юрий быстро сошелся. В свободное время он посещал их землянки, иногда играл с ними в карты.

Офицеры и командир батареи относились к нему хорошо. Только одному из старших офицеров, кадровику, не нравился демократизм Назарова в обращении с солдатами. Сам кадровик обращался с личным составом требовательно и строго, считая, что этого требует воинская дисциплина. Солдаты его боялись, уважали, но не любили. Подполковник Елизаров поддерживал тактику старшего офицера как оправдавшую себя.

На фронте было тихо. Лишь изредка противники вяло перестреливались. По вечерам офицеры, собравшись у горячей печки, играли в преферанс, курили, обсуждали газетные новости, ругали высшее начальство, травили анекдоты. Все с нетерпением ждали, когда закончится зима и с нею скучная позиционная война. И офицеры, и солдаты верили, что должно произойти нечто такое, что в корне изменит положение на фронтах.

И вот к концу года всех потрясло известие: высокопоставленными особами убит Григорий Распутин. Это был открытый вызов Государю. Многие почему-то обрадовались этому событию. Ждали последствий.

И дождались: в феврале 1917 года пало самодержавие.

Далее события развивались стремительно, и не только в тылу. На фронте тоже началась карусель. Либерально настроенные офицеры приветствовали переворот, узрев в нем единственный выход из тупика, в котором, по их мнению, оказалась Россия.

Другая часть командиров, преимущественно кадровые офицеры, проклинали революцию. Но им пришлось затаить эти чувства и играть перед солдатами роль сторонников республиканского режима, хотя на деле все они были готовы к активным контрреволюционным действиям.

Подавляющее большинство солдат были выходцами из крестьян, их интересовали только две вещи: мир и земля. Они надеялись, что и то, и другое революция даст им незамедлительно.

Временное правительство, провозгласившее «войну до победного конца» и отложившее вопрос о земле до созыва Учредительного собрания, – его решено было созвать лишь после войны, – глубоко их разочаровало. Между тем большевистские агитаторы, разъезжавшие по всем фронтам, знакомили солдат с другой, ленинской, программой, где крестьянам сулили землю и немедленное окончание войны, а всю власть в стране обещали передать трудящимся в лице Советов. Солдаты верили этим посулам.

Распространяемые большевиками листовки, брошюры и газетные номера «Окопной правды» передавались из рук в руки. Читали их тайно от начальства, затем обсуждали. Программы меньшевиков и эсеров, поддерживающих Временное правительство, уже не вызывали солдатского сочувствия. Военное начальство не справлялось с большевистскими пропагандистами, в армии началось брожение умов.

Назаров считал, что он тоже должен определиться: куда и с кем идти? Решил посоветоваться с Елизаровым. Подполковник ответил на его вопросы:

– Лично я не приветствую революцию. Монархия не идеальна, но хотя бы легитимна и священна, ведь царь – помазанник Божий. Династия Романовых на троне триста лет, это много значит.

– Главное, за кем правда, – возразил Юрий. – Солдаты склоняются на сторону Ленина, потому что он обещает мир и землю, но большинство офицеров считают, что мужиков надуют.

– Землю солдаты, безусловно, должны получить, они заплатили за нее своей кровью на этой войне, что же касается мира, то я не верю, что его можно получить с помощью агитации и братания с врагом, как учат большевики. Германия еще достаточно сильна, чтобы нанести нам непоправимый удар. Я не верю, что в случае падения Временного правительства Ленин удержится у власти. Наступит анархия, которой воспользуется враг. В результате произойдет раздел России, в котором примут участие все наши союзники.

– Как же быть?

– Наше дело солдатское. Будем честно воевать и бороться с разложением личного состава, но гуманно – с помощью убеждений, а не так, как велит генерал Корнилов: «Пулю в лоб – и все убеждение». Такие меры ожесточают людей. Я говорю это вам как будущему офицеру, ведь вы уже достигли чина старшего фейерверкера и скоро получите звание прапорщика.

– Значит, наше единственное спасение в Керенском, господин полковник?

– Выходит, так, хотя, между нами, я глубоко презираю эту истеричную бабу в штанах, – ответил Елизаров, вынимая папиросу из портсигара. – Советую вам, Юрий Николаич, не забивать себе голову всеми этими вопросами. Выполняйте честно свой долг, служите с настроением, и все вам будет просто и легко. На войне это единственный выход. Посоветуйте то же самое солдатам, кажется, они вам доверяют.

Вечером после заката Назаров зашел в одну из солдатских землянок. В облаках махорочного дыма за большим столом резались в «очко».

– Вот вы-то нам и нужны, Юрий Николаич, – сказал фейерверкер первого орудия по фамилии Калиныч. – Садитесь, покумекаем вместе.

Назаров подсел к столу.

– Вы студент, значит, ученый. Разъясните нам, темным людишкам, – Калиныч лукаво усмехнулся, – за кем нам идти?

– Объясните, в чем дело? – спросил Назаров.

– Вот все талдычат, дескать, у нас революция, а в чем она? Война идет по-прежнему, да и земля все еще у помещиков. Как же так? – Калиныч довольно нахально смотрел на Юрия.

Назаров объяснил солдатам, что в данной ситуации военная победа особенно важна и необходима для закрепления завоеваний революции. Он уверял их, что Учредительное собрание обязательно решит вопрос о земле, но его слушали молча и отчужденно.

Калиныч говорил от имени всех:

– А мы сами решили эти вопросы.

– Позвольте узнать, как?

– Немедленный мир и землю народу, причем даром!

По землянке прокатился одобрительный гул.

– Это не так просто сделать, как вы думаете, – возразил Назаров.

– Для вас, может, и не просто, а для Ленина просто. Надо дать ему власть, пусть докажет, что его обещания не пустые слова, – сказал один из солдат.

– Керенский сильнее Ленина, – сказал кто-то.

На него зашикали.

– Сашка Керенский продался буржуям, сукин сын! – крикнул кто-то из глубины землянки. – Пусть идет к…

– Все это не от нас зависит, братцы, мы здесь, на фронте, дальше своего носа не видим. Как нам дальше быть, решат в Петрограде. Скажут идти за Керенским – пойдем, скажут – за Лениным, пойдем за Лениным. Мы – солдаты и должны повиноваться, – убеждал Назаров.

– Правильно! – кивнул старый фельдфебель, полный георгиевский кавалер. – Я им, остолопам, то же самое толкую.

– Да уж, дураками родились, дураками помрем! – закончил дискуссию Калиныч и, взяв со стола заигранную колоду, начал сдавать карты.

Назаров понял, что вопросы о войне и земле солдатами уже решены и никакие доводы и приказы не смогут их переубедить.

Вскоре пехотная бригада, в которой служил Назаров, отбросив противника, вошла в Галицию – в прикарпатский Станислав.

Артиллерийская батарея расставляла орудия в садах. Передовые окопы находились на окраине города.

Неожиданно в Станислав прибыл военный министр Временного правительства Керенский. Он был среднего роста, коротко стриженный бобриком, с бритым нервным лицом и суетливой жестикуляцией. Землисто-серый цвет изможденного бессонницей лица не оживляли ни красный бант на груди полувоенного френча, ни красная повязка на рукаве.

Назарова сразу же оттолкнул раскатистый бас Керенского, но не из-за акустической силы, а из-за металлических оттенков, делавших голос каким-то абстрактным, не личным – как из пустого ведра.

В честь министра Всероссийского Временного правительства войска выстроили на городской площади, украшенной красными флагами.

Керенского сопровождала свита, в числе которой были генералы и полковники – все с красными бантами на груди.

– Папуасы! Докатилась армия до шутовского маскерада! – плевался в их сторону Елизаров.

– Почему же, господин подполковник, сейчас красный цвет в фаворе, – шепотом откликнулся стоявший рядом штабс-капитан Масленников.

– Потому, господин штабс-капитан, что офицерский мундир не балалайка деревенского ухаря и не цыганская гитара.

– Так точно, не балалайка! Виноват, – ответил Масленников.

После обхода войск Керенский обратился к солдатам с речью:

– Товарищи, наступают решающие дни революции. На наших знаменах начертаны слова: «Свобода, равенство и братство» – и скоро это станет реальностью. Ваши подвиги останутся в веках! Перед ними благоговейно склонят головы ваши потомки. Они будут завидовать вам, солдатам великой революции! После окончательного разгрома врага будет созвано Учредительное собрание, которое разрешит все вопросы, и самый главный для вас – вопрос о земле. А если, товарищи, вы не оправдаете моих надежд, тогда лучше убейте меня прямо сейчас и перешагните через мой труп! Мне легче умереть на заре революции, чем стать свидетелем ее позорного поражения! Да здравствует революция! – завопил он, ударяя себя в грудь.

Успех речи был оглушительным, недаром Керенского прозвали «главноуговаривающим» армии. Солдаты, мечтавшие только о мире и земле, в знак солидарности с оратором кричали «ура» и подбрасывали вверх свои фуражки.

Назаров вспомнил, как высмеял Грибоедов восторг толпы, метавшей дамские чепчики, но даже ирония не могла подавить злость и возмущение.

– А вот бы нашелся храбрец, да одним метким выстрелом прекратил этот балаган, – беззвучно прошептал Юрий и даже рукой машинально потянулся к затвору приставленной к ноге винтовки.

– Сам и пальни! – услышал он шепот стоявшего рядом бойца. Оказывается, его услышали.

– Увы, нет во мне этой решимости. Однако у вас слух…

– Жаль, – снова прошептал сосед. – Впрочем, ведь и во мне нет лихости. Неохота быть посмертным героем.

Они понимающе переглянулись, а после построения пожали друг другу руки.

– Лучший в батарее связист Самуил Рубинчик! – представился боец.

– Назаров Юрий Николаич.

Свою речь Керенский многократно повторил в тот же день во время обхода позиций на разных участках фронта. Актерский апломб, мощный бас, авантюризм и аффектация, доходившая до исступления, захватывали толпу. Он не говорил, а вещал и заклинал, призывая армию отстаивать революцию. В эмоциональном порыве Керенский даже потребовал, чтобы ему немедленно дали винтовку, дабы идти в бой «вместе со святым воинством».

Темперамент главноуговаривающего захватил даже тех, кто раньше над ним потешался и уничижительно называл «Сашкой-боталом».

Вместе с Керенским в составе делегации был известный террорист Борис Савинков, назначенный комиссаром Седьмой армии. Они ехали в Бучач на армейский съезд и попутно проводили агитацию в войсках.

Офицеры прекрасно знали «послужной список» Савинкова и относились к нему с презрением, как к сообщнику провокатора Азефа и участнику убийства министра внутренних дел Плеве, а также московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича Романова. Еще больше ненавидели Савинкова из братской солидарности: за покушение на боевого вице-адмирала Федора Дубасова, а также за покушение на министра внутренних дел Дурново. Все знали, что террористы готовили Савинкова для убийства государя и что судом он был приговорен к смертной казни. Все эти поступки были несовместимыми с понятием о воинской чести.

После парада Назаров отправился в свою роту. В офицерской землянке собирались пить чай. Зашел разговор о фронтовых бунтах, возникавших там и сям из-за того, что солдат охватила паника. Они считали, что раз уж вышла воля, надо срочно бежать в деревню, чтобы успеть отхватить кусок земли пожирнее. Окопные мятежи стали настоящим бедствием и укрощались в основном агитаторами из солдатских комитетов, созданных после революции. Офицеры, обсуждая земельный ажиотаж, посмеиваясь, сообщили, что утром «бесноватый Савинков» поедет в одну из восставших частей.

– Нехай пробздится, нам меньше забот, – хмыкнул прапорщик.

– Как бы его не шлепнули наши солдатики. Не один ведь он такой лютый.

Назаров не принимал участия в беседе, думая о своем. Вечером он пришел к связистам, нашел Рубинчика и, отозвав его в сторону, спросил:

– Вы, надеюсь, не только лучший связист, но и меткий стрелок?

– А кто его знает. Стрелять-то мне мало приходится, я больше с проводами вожусь. Но если что, могу пальнуть.

Назаров доверился Рубинчику и выложил свой план. Связист легко и весело его принял:

– Надо так надо, об чем речь, Юрь Николаич. Будьте спокойны, Самуил не сдрейфит.

Наутро Назаров под предлогом проверки орудий ушел в соседний лесок. Там его уже ждал Рубинчик с винтовкой.

– Кто будет стрелять? – спросил он. – Сами-то смогете, не боитесь?

– Боюсь промазать, – ответил Назаров. – Идея моя, стало быть, мне и винтовку в руки. Дайте-ка, я к ней прилажусь.

Долго ждать не пришлось. Вскоре они увидели приближающийся в клубах пыли автомобиль. На открытом заднем сиденье ехало двое пассажиров.

– Савинков как раз ближе к нам сидит, – заметил Рубинчик. – Эх, судьба-куропатка… Ваше благородие, товсь! Пли!

Назаров выстрелил. Машина, газанув, проехала мимо.

– Зато греха на душу не взяли, – утешил его Рубинчик. – Все ж надо было мне стрелять.

– Нет, вы бы могли попасть.

– Вот те раз! – опешил Рубинчик. – Что же, вы его только пугнуть хотели? Так знайте: у дьявола боялки нету.