Текст книги "В некотором царстве… Сказки Агасфера"

А Ольга Митриевна между тем торжественно прошествовала по огороду, ведя за собой обитателей дома Заборовых. Обойдя грядки, подошли к сараям, миновав которые, тропинкой по одному подтянулись к дому, откуда, кстати, и начиналось сегодняшнее шествие. Обогнули дом и уже по другой – поперечной – дорожке снова направились в сторону сараев и остановились перед каретным, глубоким, вечно тёмным, пахнущим мышами и кожами.

Ольга Митриевна остановилась. Остановились и остальные, сбившись немедленно теснее и с напряжённым ожиданием наблюдая за Ольгой Митриевной.

– Чертовщина какая-то, – побормотал учитель Феофилактов. – Нечего было сюда идти, путного всё равно не выйдет.

Ольга Митриевна опять поклонилась на все четыре стороны и с самым серьёзным видом отправилась в лоно сарая. Свеча в её руке давно уже потухла, но рубашка выделялась в темноте белым пятном. День был солнечный, на траве и дорожках под деревьями трепетали пятна света. И таким же пятном казалась Ольга Митриевна во мгле сарая. Но вдруг это пятно исчезло – должно быть, Ольга Митриевна скрылась за каким-то предметом. Зато из недр сарая донеслись невнятные звуки: стук, шорохи, вздохи.

Авдотья Харлампиевна обернулась и, найдя взглядом одну из девушек, сказала ей отрывисто:

– Поди, Глаша, посмотри: что там…

– Боязно! – прошептала Глаша, передёрнув плечами.

– Поди, поди… не бойся… Мы же тут все…

Глаша вздохнула и отправилась по следам Ольги Митриевны. Но уже в следующую минуту в сарае раздался грохот, и Глаша, бледная, с вытаращенными глазами, выскочила на улицу.

– Чего там? – воскликнула Авдотья Харлампиевна.

– Сами смотрите, – огрызнулась Глаша.

Между тем Нифонт Диомидович, за ним учитель Феофилактов, а за ними и все остальные бросились в сарай. В сарае было темно, тесно, и пока добрались до Ольги Митриевны, кто-то не раз споткнулся, а кто-то упал и выругался. Наконец все увидели Ольгу Митриевну. И что же?..

В самом дальнем углу сарая на стене висело мочало, служившее некогда Ольге Митриевне поясом и завязанное теперь на конце петлёй. Под мочалом на перевёрнутом ящике стояла Ольга Митриевна и тихонько, пискляво пела:

– Гряди, гряди от Ливана невесто… Гряди, гряди от Ливана невесто… Прииде, прииде, ближняя моя… Прииде, прииде, добрая моя… Прииде, голубице моя…

При этом мочало опоясывало её шею, как некогда талию.

Никто и никогда не узнает: хотела ли Ольга Митриевна свести счёты с жизнью или петля на мочале имела другой – иносказательный смысл. Но видеть спокойно, как матушка возложила на выю петлю, пусть даже петля эта была из мочала, никто не мог, и немедленно, не сговариваясь и голося на разные голоса, бросились все высвобождать Ольгу Митриевну из мочальных пут. Но Ольга Митриевна, ко всеобщему удивлению, подняла в ответ такой крик, что одна сумела перекричать всех.

– Венец оставьте! – вопила матушка, вырываясь из нескольких рук и одновременно пытаясь ухватить мочало. – Дайте венчаться, аспиды!.. Венец-то… венец оставьте!.. Бойтесь палицы иерусалимстей!.. Суженый мой!..

В пылу этой возни лиловая скуфья скатилась с головы Ольги Митриевны и, конечно же, была втоптана в земляной пол.

Наконец Нифонт Диомидович, учитель Феофилактов, дворник и повар вынесли Ольгу Митриевну на руках из сарая. При этом она неустанно извивалась, визжала и требовала венец. Рядом шла Авдотья Харлампиевна, плакала и повторяла:

– Это она, матушка, мученический венец ищет… Мученица!.. За нас, грешных, мученица…

– Надо было бы её оставить, да посмотреть: долго ли б она на мочалке-то провисела, – шипел учитель Феофилактов, которому выпало держать Ольгу Митриевну за ножки. – Надо же – такой спектакль!.. И ведь собрала дураков-то… все пришли посмотреть, как матушка под венец пойдёт…

– Венец отдайте, колодники! – как будто в ответ кричала матушка.

Хотели было отнести Ольгу Митриевну во флигель, однако уже по дороге сообразили, что это невозможно, и отнесли её в дом. Но поскольку и в доме она продолжала рваться а, будучи положенной на диван, скатилась на пол и принялась кататься, роняя стулья, ничего не оставалось делать, как связать Ольгу Митриевну да подумать о том, чтобы передать её попечению врачей.

Врачей пришлось призвать в тот же день, поскольку и с Авдотьей Харлампиевной сделалось дурно. Началось с того, что ею вдруг овладело какое-то странное, незнаемое чувство, ей вдруг открылся смысл вещей и слов. И всё, что говорила и делала Ольга Митриевна словно вдруг обнажилось в самой сути своей. Авдотью Харлампиевну охватил восторг такой силы, что она не справилась с его натиском и разрыдалась.

– Вот о чём она, матушка, печалилась! – повторяла Авдотья Харлампиевна, икая от неостановимых рыданий. – Вот что её слова о чёрте-то значат!.. О венчании-то с чёртом… Это она с врагом венчаться шла… А мы-то, мы-то… Неразумные! Что мы смыслим?.. Господи!.. Да ведь она о нас пеклась… К чёрту пошла, чтобы умолить его… чтобы смягчить… Чтобы от греха нас…

Авдотья Харлампиевна теперь твёрдо знала, чем именно могло осчастливить человечество венчание Ольги Митриевны с чёртом, и чувствовала вину, что невольно стала препятствием этому браку. Ведь не нам, убогим, судить Ольгу Митриевну. То есть судить-то мы, конечно, судим и будем судить, но надо же и понимать, что у таких людей с Богом свой разговор и что уж если они что и делают, то это не просто с Божьего попущения, но и по наущению Божиему. Потому что через таких людей Бог говорит со Своим стадом. И что бы такие люди ни делали, во всём следует видеть душеспасительный смысл и вразумление неведущим, каковыми мы все и являемся. А значит, и в этой мочалке вокруг шеи Ольги Митриевны – бездна всякого смысла и наставлений. Вот эта-то мысль и привела Авдотью Харлампиевну в восторг и умиление.

* * *

Что же дальше? Ничего особенного. Москва, прослышав про эту историю, повалила в «жёлтый дом» «к матушке Ольге Митриевне». И точно так же в палате поставили кружку для гривенников. Точно так же прорицала матушка в рифму. Только вместо Насти откуда-то взялась сухонькая и злобная старушонка в белом платочке, большая сластёна и любительница рейнских вин. Да ещё время от времени – в новолуние – стала впадать матушка в буйство. Но это ничего, да и длилось недолго. На несколько дней визиты прекращались, и все говорили, что «матушка ярится». Но отъярившись, Ольга Митриевна успокаивалась, и тогда снова являлись посетители и ждали, что проречёт Ольга Митриевна. Да вот ещё что… Прорицания Ольги Митриевны, хоть и блюла матушка рифму, делались раз от разу всё менее связными и всё меньше отношения имели к действительной жизни. Но это не просто никого не смущало, но, напротив, укрепляло авторитет матушки. А если кто-то выражал сомнения или недоверие, благочестивые москвичи выталкивали хулителя вон, клеймя его безбожником и невером. И несчастному ничего не оставалось делать, как либо принять чудо об Ольге Митриевне, либо искать себе иных собеседников.

Многие в Москве уверовали, что Ольге Митриевне являлся чёрт и звал замуж, что она согласилась ради умиления чёртова сердца, а жених завёл её в каретный сарай на Солодовке и вместо венца нахлобучил на главу мочало. Но нашлись, как водится, и охальники, утверждавшие, что будто никакой чёрт не являлся, замуж не звал и мочалку не нахлобучивал. Что будто бы Ольга Митриевна сама соорудила себе удавку из мочала и чуть было не повесилась в злополучном сарае. На этом пункте охальники раскололись на два лагеря. Одни утверждали, что будто бы Ольга Митриевна с самого начала грезила и в безумных грёзах своих видела жениха и все его богатства. А когда сооружала удавку, не ведала, что творила, воображая, что готовится надеть венец. Да и вообще, с самого начала, с самого своего появления в Москве Ольга Митриевна была не в себе, чем и объясняются все её чудачества и настойчивые попытки прослыть юродивой. Болезнь же её, не просто не зная никаких препятствий, но даже напротив, встречая одни лишь поощрения и поддержку, только ускорилась в своём развитии и неминуемо привела Ольгу Митриевну в сумасшедший дом.

В другом лагере утверждали, что Ольга Митриевна, будучи отменной выжигой, чудила со знанием дела, чему подтверждением деньги и золотые безделушки, найденные при ней в расписной шкатулке. И что будто бы петлю она соорудила, намереваясь свести счёты со своей лживой и трижды никому не нужной жизнью, не то снедаемая муками внезапно пробудившейся совести, не то по неизвестным, но вполне приземлённым причинам, судя по всему, её напугавшим. Чему, кстати, подтверждением и наступившее лжебезумие с последующим заточением в лечебницу, где, вполне вероятно, Ольга Митриевна нашла спасение от неизвестной, но наверняка существующей угрозы. Той самой угрозы, что чуть не загнала её в петлю.

Конечно, даже и в охальных предположениях бывает своя правда. В самом деле, неужто только никчёмная способность говорить в рифму и валяться то в грязи, то на перине могли внушить такое почтение к Ольге Митриевне? Ведь что же такое получается? Всё лето на Солодовке да и потом уже в «жёлтом доме» Москва кланялась и лобызала руки сумасшедшей? Нет. Конечно, этого просто не может быть. Вот почему, как это часто бывает, охальники со своими дерзкими фантазиями так и остались в меньшинстве.

Купчиха Кокорева

Если уж пошёл такой разговор, то как это можно не рассказать об Аделаиде Пафнутьевне Кокоревой, когда без Аделаиды Пафнутьевны и Москва – не Москва! Да и как иначе, когда почтеннейшей и уважаемой всеми Аделаиде Пафнутьевне удалось переполошить не просто всю полицию Москвы, но досадить митрополиту и самому государю!

Многие нелепые, а то и отвратительные происшествия зачин имеют самый, что ни на есть благонамеренный, а то и сиропитательный. Так было и в этот раз. Но сначала надлежит познакомиться с Аделаидой Пафнутьевной.

Следует знать, что в то время, о котором идёт речь, вдовая купчиха Аделаида Пафнутьевна Кокорева проживала в поместительном собственном доме не то в Барашах, не то на Воронцовом поле – к сожалению, более точных сведений не сохранилось. Так вот, помимо всего прочего, Аделаида Пафнутьевна являлась душеприказчицей своего супруга, оставившего ей изрядный капитал на устроение в Москве женской обители для вдов и сирот. Сама же Аделаида Пафнутьевна была женщиной нрава крутого, при этом богобоязненной и, сверх того, суеверной. Потому об устроении женской обители говорила не иначе как с умилением. А если пускалась в пространные рассуждения, то и со слезой.

Однако далее слёз дело отчего-то не шло. И все, кто знал Аделаиду Пафнутьевну, недоумевали: отчего это боголюбивая купчиха, имея нарочно на руках капитал, всё тянет с исполнением воли покойного супруга. Кое-что Аделаидой Пафнутьевной, правда, предпринималось. Слывя первой на Москве жертвовательницей и творительницей всяческих благ, Аделаида Пафнутьевна зналась с самим митрополитом, через посредство и с благословения которого была куплена и огорожена земля на Воронцовом поле. Случившиеся на купленной земле постройки – два каких-то деревянных инвалида – Аделаида Пафнутьевна распорядилась снести. Найденный тут же старик, скособоченный и откликавшийся на имя Павлиныч, определён был ею во вратарники. И как только возвели избушку рядом с воротами зарождавшейся обители, Павлиныч со своим нехитрым скарбом, состоявшим из деревянной посуды и неопределённого назначения тряпья, перебрался на новый адрес. Аделаида Пафнутьевна снабдила Павлиныча какой-то средневековой пищалью, наставлениями служить верно и тотчас о нём забыла. Как, по-видимому, и о будущих черницах, потому что с переселением Павлиныча обустройство обители прекратилось.

Но в помышлениях благих Аделаида Пафнутьевна бодрствовать не переставала, грезя о том, чтобы посвятить будущий монастырский собор Преображению Господню и заполучить таким образом яблочную ярмарку. А яблочная ярмарка, устрояемая по обыкновению в начале августа, притягивала в Москву такое количество яблок, что, казалось, ими можно было бы замостить все улицы Первопрестольной.

Так, в раздумьях о соборе и яблоках, прошло что-то около года.

Чем жил всё это время Павлиныч, в одночасье оказавшийся хозяином новой избы и пищали, доподлинно неизвестно. Как неизвестны источники его дохода, предшествовавшие новоселью. Известно только, что к своему назначению Павлиныч отнёсся в высшей степени серьёзно. И время от времени обходил огороженную под монастырь землю с пищалью в руках. Бывало, он выходил за ворота, присаживался тут же на сложенные грудой доски и спал, опершись на грозное своё оружие. Вид при этом Павлиныч имел самый трагикомический, внушая одновременно ужас и жалость, как и всякое несообразное, нелепое и неизъяснимое существо. Ведь снабдив Павлиныча пищалью, Аделаида Пафнутьевна совершенно запамятовала обеспечить старика обмундированием. И каково это было прохожим лицезреть вооружённого нищего! Полиция, впрочем, не волновалась, поскольку происшествий за Павлинычем не числилось, да и авторитет Аделаиды Пафнутьевны чего-нибудь да значил.

И надо же было случиться, что именно на Преображение, когда Москва бывала наводнена не только торговцами яблок, но и богомольцами, и просто праздношатающимися, для кого любые праздники оставляют яркие штрихи на сером жизненном полотне, так вот надо же было случиться, что именно в этот день Павлиныч вновь задумал переселиться. Только теперь уже безвозвратно. Старик умер во сне, сжимая в сморщенных, корявых пальцах ружьё, доверенное ему богатой купчихой.

Но тело Павлиныча, оставленное хозяином коченеть на досках, подобрали только на другой день. В ночь после праздника шёл дождь. А Павлиныч так и сидел со своей пищалью, и струи воды стекали с него, как с камня. Наутро на голову Павлинычу уселась ворона, клюнула старика с глухим стуком и принялась озираться. Проходивший мимо шарманщик сначала не обратил на Павлиныча особенного внимания. Но, чуть отойдя, вернулся, поражённый какой-то странностью, дать себе отчёт в которой он не мог. В это самое время ворона с криком взвилась, и шарманщик понял, что его поразило.

Когда же зашла речь о похоронах Павлиныча, бывшего одиноким, кто-то вдруг высказался в том смысле, что весь последний год Павлиныч существовал попечениями Аделаиды Пафнутьевны, подтверждением чему служили изба и пищаль. А потому и проводы Павлиныча в последний путь решено было препоручить всё той же Аделаиде Пафнутьевне. И вот именно с этим вопросом 7 августа отправился к ней квартальный надзиратель Попцов.

С этого всё и началось.

На исходе был Успенский пост. И силы Аделаиды Пафнутьевны, истомлённой борьбой с чревоугодием, тоже были на исходе. А потому, когда ей доложили, что у ворот стоит квартальный надзиратель и желает взыскать с неё средства на погребение новопреставленного раба Божия Павлиныча, Аделаида Пафнутьевна только сдвинула в одну линию брови и спросила сурово:

– Что за вздор?.. Какой там ещё Павлиныч?!

Возможно, Аделаида Пафнутьевна и помнила, кто таков был Павлиныч. Но тут, что называется, нашёл на неё такой стих.

Когда же ей стали объяснять, что Павлиныч – это тот самый старик-нищий, которому она подарила ружьё для охраны будущего монастыря, Аделаида Пафнутьевна не выдержала. Впрочем, что же тут удивительного? Быть может, за полчаса до того Аделаида Пафнутьевна вдруг вспомнила о насельницах и слёзно им улыбнулась. А может, уже подсчитывала доходы от яблочной ярмарки. Как вдруг являются и требуют денег. Да ещё подсылают полицию. Словом, приходят и вводят в грех! Столько дней поста, и всё – даром! И Аделаида Пафнутьевна в одночасье пришла в состояние, знакомое всем вспыльчивым людям, умеющим на совершенно пустом месте взвинтить свой гнев пыльным столбом до самых небес. А дальше – горе тому, кто окажется на пути этой пыльной бури. Сначала у несчастной Аделаиды Пафнутьевны потемнело в глазах. А следом за тем в сердце своём она ощутила неколебимую твёрдость и горячее удовольствие от сознания собственной твёрдости. Приход квартального надзирателя застал Аделаиду Пафнутьевну за чаем. В первую секунду она хотела даже прервать чаепитие и сбросить что-нибудь со стола на пол. Но ощущение неколебимости спасло Аделаиду Пафнутьевну от порчи имущества. И она, только пристукнув слегка по столу, отрывисто, точно стреляла из пистолета, приказала слуге:

– Ворота – на засов. И чтоб на двор – никого. Полицию не пускать. Нету у меня никаких павлинов. И ружей нету. И денег тоже лишних. Не водится.

Сказав это, Аделаида Пафнутьевна какое-то ещё время пребывала в удовольствии от самой себя, чувствуя, что и чёрт ей не брат, и квартальный не указ. Кто ещё может захлопнуть ворота перед носом квартального надзирателя? Но вскоре об этом утреннем происшествии было забыто. Потому что Аделаида Пафнутьевна вся ушла в хлопоты, и внимание её переключилось на другой предмет.

* * *

А хлопот у Аделаиды Пафнутьевны в самом деле было немало. Ведь чаепитие в иных московских домах может длиться бесконечно, с перерывами разве на обед, ужин и сон. Уже внесли другой самовар. Уже место яблочного пирога занял пирог с грибами, а место приживалки Аксиньи – дальняя родственница Аделаиды Пафнутьевны, прибывшая в Москву с протянутой рукой и докучавшая теперь хозяйке жалобами на худое житьё. Капитолина Онуфриевна – а именно так прозывалась родственница – была не старой ещё особой, но до того, вследствие гнёта жизни и привычки покоряться, ледащей, жалкой и бледной, что, казалось, она сама искала унижений – весь вид её взывал к попранию и умалению.

Аделаиде Пафнутьевне она скоро надоела. Но гнать от себя несчастных и нуждающихся было не в правилах Аделаиды Пафнутьевны, которой только и оставалось, что позёвывать и кушать ложечкой крыжовенное варенье. Надо сказать, что Аделаида Пафнутьевна, несмотря на лета, оставалась дамой осанистой, в хорошем теле. Замечательными были её руки – большие, белые, перетянутые в запястьях тонкими браслетками. Отправлявшаяся за очередной ягодой, обнажённая рука Аделаиды Пафнутьевны напоминала лебедя, скользящего по воде. В то время как руки Капитолины Онуфриевны походили скорее на голодных цапель.

Наконец и от варенья, и от разговора у хозяйки сделалась изжога, и несчастная Аделаида Пафнутьевна решила-таки оживить беседу. Перебив Капитолину Онуфириевну, разглагольствовавшую о бедности и лишениях, она спросила:

– А как у вас, к примеру, лукавый?

Капитолина Онуфриевна споткнулась на слове, ещё сильнее побледнела и, не сразу найдя, что ответить, залепетала:

– Лукавый?.. Это как же?.. Это в каком же смысле?..

– Да в обычном, – начала серчать Аделаида Пафнутьевна. – Что у вас лукавый – бесчинствует или так, поутих?

Капитолина Онуфриевна сглотнула от страха слюны и, едва жива, проговорила:

– Я, право, не того… И не соображу…

– Что же ты – несообразительная? – осердилась Аделаида Пафнутьевна. – Чего бы, казалось, проще…

И тут Капитолина Онуфриевна, не то со страху, не то по наущению всё того же лукавого, с ясностью поняла, что от её сообразительности в эту минуту зависит, возможно, вся её будущность. И, заглядывая зачем-то на дно своей чашки, точно в пересохший колодец, робея больше обыкновенного, голосом всё ещё слабым Капитолина Онуфриевна начала:

– Так ведь он всегда бесчинствует – что ему ещё делать-то! На то и поставлен…

Тут она скосила глаз на хозяйку, поняла, что встала на верный путь, и чуть смелее продолжила:

– Куда как… силён стал! И то говорят: в последние времена живём…

– И что же, является? – добродушно поинтересовалась Аделаида Пафнутьевна. Разговор начинал ей решительно нравиться.

– Является, матушка… Является, – осторожно подтвердила Капитолина Онуфриевна.

– Как же он является? – с каким-то неуместным удовольствием и в то же время с недоверием, подпущенным более для проформы, для придания разговору естественности, спросила Аделаида Пафнутьевна.

– Да как же, матушка, ему и являться… В обличии!

От напряжения бедную Капитолину Онуфриевну, не привыкшую к сочинительству, то и дело бросало в пот. Но Аделаида Пафнутьевна, казалось, только начинала входить во вкус. И пытка продолжилась.

– Что же, ты сама видала?

Господи, помилуй! Капитолине Онуфриевне выпало не просто нести то – не знаю что. Мало того, что видеть лукавого ей не доводилось, и об обличии его она имела представление только по настенным изображениям в церквях и по книжным картинкам. Лукавый был ей страшен. И приписывая себе знакомство с ним, Капитолина Онуфриевна приходила в суеверный ужас. Ей вспоминались евангельские слова об отсутствии толка в приобретении всего мира ценой души. И она мысленно взывала к Богу о том, чтобы Он помог ей удержаться где-то посередине и приобрести всего лишь толику мира, но только не в счёт вечного блаженства.

«Господи! – думала Капитолина Онуфриевна, слёзно воздевая про себя руки. – Спаси! Господи!..» Вслух же говорила примерно следующее:

– Обличие-то у него, матушка… дьявольское. Только… только оборачивается он по-разному… То, бывает, зайцем обернётся… а иной раз – кошкой. И так промеж людей ходит, высматривает… Сама-то я не видала… Да слышала, как отличить, если он… того… человеком…

Смиряясь с ролью рассказчицы, Капитолина Онуфриевна принялась припоминать всё, когда-либо слышанное ею на интересующую Аделаиду Пафнутьевну тему. Выходило несколько сбивчиво, но Аделаиде Пафнутьевне нравилось.

– Ну так как же? – требовала она.

– …Да вот когда парень в красной рубахе чёрные волосы гребнем чешет… Так вот это он и есть…

Но Аделаида Пафнутьевна ждала других рассказов. Ей хотелось горящих глаз и серного запаха, умопомрачительных соблазнов и наводящих ужас грехопадений. Потому она махнула рукой на Капитолину Онуфриевну и сказала разочарованно:

– Ну… На таких чертей и я насмотрелась…

Капитолина Онуфриевна пришла в совершенное уныние и едва не плакала. Но тут ей припомнилась история, слышанная когда-то во Владимире, одна из тех историй, что так любит перекладывать из уст в уста православный люд.

– Да вот же ещё… – пролепетала она. – Матушке Алипии, что из островного монастыря, видение было…

– Ну?.. – ободрилась Аделаида Пафнутьевна, тоном и всем своим видом говоря: «Что ж ты до сих пор-то молчала?»

Капитолина Онуфриевна заёрзала, прокашлялась тоненьким голоском и повела рассказ:

– Видит она будто, что земля сотряслась и великое светопреставление сделалось…

Но Аделаиде Пафнутьевне, только что с надеждой пригубившей рассказа, не успевшей ни насладиться, ни захмелеть от услышанного, так и не суждено было узнать о видении островной матушки Алипии. Потому что в это самое время великое светопреставление развернулось на дворе у самой Аделаиды Пафнутьевны. Сначала шум подняли псы. Потом к неистовому лаю присовокупились женские крики, какой-то грохот и звон разбиваемого стекла. А в следующий миг в комнату ворвался младший из слуг Тихон и, тяжело дыша, выпалил:

– Полиция в доме… На двор через окна влезли… С переулка…

Не успевшая даже разобраться, что же произошло, Аделаида Пафнутьевна разом припомнила утреннюю дерзость квартального и, хватанув кулаком по столу, выпалила в ответ:

– Собак!.. Собак на них, Тишка… Собак спускай!..

Тишка, не привыкший обсуждать приказы хозяйки и уверенный, что нет на свете такого сумасбродства, которое не сошло бы с рук Аделаиде Пафнутьевне, весь затрясся от предвкушения небывалого на Москве побоища и помчался на двор. Туда, где у будок уже рвали свои цепи четверо меделянских псов.

* * *

Когда перед носом квартального надзирателя Попцова захлопнулись ворота кокоревского дома, служитель Фемиды оказался в щекотливом положении. С одной стороны, оно, конечно, – купчиха Кокорева зналась с самим митрополитом. Но с другой стороны, никак нельзя было позволить, чтобы полицию выталкивали взашей. И квартальный надзиратель Попцов отправился к частному.

Частный пристав, услышав рассказ о выдворении квартального из дома Аделаиды Пафнутьевны, пришёл в страшное негодование. И даже вслух назвал её «бесноватой бабой», а потом ещё «старой самодуркой». После чего самолично отправился к дому Аделаиды Пафнутьевны, по пути заготовляя слова. Частный привык действовать решительно, строго, но при этом в высшей степени обходительно. Потому что, по его убеждению, обходительность есть оружие сильнейшее, нежели грубая сила. Эту мысль он любил внушать и своим подчинённым, упиваясь сознанием того, что призван внушать людям неотёсанным хорошие манеры.

Частный воображал, как, придя к Аделаиде Пафнутьевне, он скажет о долге христианском и долге гражданском. Он непременно хотел бы произнести с укоризной: «Стыдно, матушка…», имея в виду как брошенного Павлиныча, так и изгнанного квартального. Да при том как-нибудь эдак покачать головой или произвести другой какой жест. Главное – явить себя отцом, а не надсмотрщиком, и водворить попранный порядок.

Но когда на вопрос, последовавший из-за ворот дома купчихи Кокоревой, кто он и что ему надобно, частный отрекомендовался, в ответ до его слуха донеслось:

– Не велено пускать.

Частный было решил, что ослышался, и попробовал разрешить недоразумение, вновь обратившись к невидимому собеседнику:

– Э-э-э… Послушай, голубчик… Кто ты ни есть… Я говорю: частный. Слышишь ли? Частный пристав. К хозяйке. По делу. Слышишь ты или нет?

Но из-за ворот донеслось:

– Что тут, глухие, по-вашему? Отлично слышу. А вот вы так не слышите. Хозяйка полицию пускать не велела. А коли мне не велено, так я и не пущу. Хоть вы меня режьте, хоть смолу на голову лейте. Не пущу – и всё тут… Хм… Дела у них… Знаем мы ваши дела… Милостей на всех не напасёшься.

Частный, начинавший чувствовать себя неловко, прокашлялся и сказал уже несколько менее обходительно:

– Ты вот что, сукин сын, отворяй без разговоров, не то…

Но он не успел ещё ничего разъяснить, как из-за ворот донеслось очередное «не велено», и верный слуга Аделаиды Пафнутьевны удалился вглубь двора, являя нежелание продолжать переговоры и перекликаясь с кем-то о предметах посторонних, к визиту частного не имевших ни малейшего отношения.

Частный пристав с чувством, как будто только что в лицо ему по очереди плюнули все домочадцы купчихи-самодурки, постоял ещё немного у ворот и даже зачем-то отколупал от доски небольшую щепку. После чего отправился восвояси.

Разговор этот происходил в то самое время, когда Аделаида Пафнутьевна, слушая жалобы Капитолины Онуфриевны на худое житьё, кушала крыжовенное варенье. О визите частного она и не догадывалась. Как не догадывалась о том, что против неё частный не просто замыслил, но и привёл в исполнение настоящий военный поход. План, предполагавший осаду недоступного кокоревского дома, был продуман до мельчайших подробностей.

Поместье Аделаиды Пафнутьевны располагалось на углу улицы и переулка. Так называемый «большой дом», где проживала сама хозяйка, несколько слуг и особо приближённые приживалки, стоял в глубине двора. На улицу выходил забор с воротами. А в переулок таращился окнами «малый дом», набитый каким-то разношёрстным людом, о происхождении и назначении которого не всегда знала и сама Аделаида Пафнутьевна. «Большой дом» был каменным, о двух этажах, с просторным мезонином и розетками по фасаду. С тылу помещалась веранда с выходом в сад, в летнее время вся уставленная розами в горшках, потому что хозяйка обожала и розы, и розовый дух. И в жаркие дни непременно отдыхала на веранде среди розовых кустов. «Малый дом», тянувшийся по переулку, тоже был каменным, но низким и ничем не украшенным, отчего и напоминал более сарай. Войти в «малый дом» можно было только со двора.

Во главе небольшого карательного отряда частный решил начать приступ с «малого дома», в окна которого из переулка проникнуть было несложно. Тем более что кухонное окно подчас приоткрывалось. Конечно, вору следовало бы семь раз подумать, прежде чем лезть в кокоревские окна. Но полиция, на стороне которой стоял закон, лезла в эти самые окна с тою же уверенностью, с какой рыба идёт на нерест, не ведая ни преград, ни сомнений.

Кухня, выходившая окнами в переулок и во двор, не стала сколько-нибудь серьёзным препятствием на пути частного пристава к справедливости. Разве что обитательницы кухни подняли визг, да на дворе заволновались псы. К тому же времени, когда отряд полиции сошёл из окон, Аделаида Пафнутьевна не только уже знала о прибытии непрошенных гостей, но и отдала распоряжения касательно их встречи. И встреча, в самом деле, была оказана весьма горячая.

* * *

Сама Аделаида Пафнутьевна и выглядывавшая из-за её плеча Капитолина Онуфриевна наблюдали встречу гостей из окна второго этажа, где и происходил их приснопамятный разговор.

На дворе, в углу, образованном с одной стороны забором, а с другой – «малым домом», сбились блюстители порядка, осаждаемые четырьмя меделянками.

Загнанная, в буквальном смысле, в угол полиция была вынуждена сменить наступательную тактику на оборонительную. И частный уже распатронил в песок перед пёсьими мордами свой «Смит-Вессон», отчего-то опасаясь стрелять по самим псам. Меделянки, хоть и озадачились несколько выстрелами, но воинственного расположения не утрачивали и, отступив было назад, вновь пошли на приступ, припадая на передние лапы и скаля огромные изогнутые клыки, обнажая при этом розовые в чёрных пятнах дёсны.

Аделаида Пафнутьевна следила за происходящим молча, и сложно было понять, собирается ли она скормить частного своим меделянкам или готовится как-то иначе расстаться с непрошенными гостями, прибегнув к более традиционной церемонии прощания. Неизвестно также, сознавала ли Аделаида Пафнутьевна, чем могут обернуться подобного рода шутки с полицией или же вера в своё на Москве особое положение оставалась у неё незыблемой.

А между тем в каждом окне кокоревского дома показалось уже по старухе, а кое-где – и по две. Лица у всех были испуганными. То и дело старухи крестились, всплёскивали ручками и суетились всеми известными им способами. Что, как всегда бывает в подобных случаях, не оказывало на происходящее ровным счётом никакого влияния.

Сцена начала даже затягиваться. Казалось, и свидетели, и участники уже как-то с недоумением поглядывают в сторону Аделаиды Пафнутьевны, признавая, однако, что право последнего слова принадлежит именно ей. Но Аделаида Пафнутьевна, взявшая паузу, не торопилась её нарушать, наблюдая за частным с таким видом, словно бы хотела сказать ему: «Ну что же, поглядим, на что ты годишься. Кроме как обижать бедную вдову».

Молчал и частный. Но молчал неспроста.

Лишь только столкнувшись нос к носу со свирепыми псами, он мгновенно оценил ситуацию и вывел для себя, что лезть в окна обратно значило бы позволить псам впиться себе в лодыжки. И потому всем, кто оказался в окружении своры, частный приказал не двигаться. Последнему же из подчинённых, только ещё высунувшему на двор голову, велел дать задний ход и мчаться во весь опор за подмогой.