Текст книги "Армен Джигарханян: То, что отдал – то твое"

31

Смартфон помог уточнить адрес, и она поехала немедленно, сперва на метро, потом на долгом синем автобусе. Плохо читала мир вокруг, ехала отсоединенной от всего, не понимала толком, что с ней происходит, мысли рассыпались веером, все, кроме одной: она подчинилась его воле, Юдифь и заговор ее окончательно исчезли, возникла тихая покорная женщина, счастье которой в подчинении любимому мужчине. Любимому? С ума сошла? Это ты о ком? Об Армене? О талантливом старикане? О худруке? Хотела ответить утвердительно и вдруг ответила неожиданно для себя самой, что нет, что все, что сейчас происходит – это не о нем, это только о ней самой, о ее будущем – нет, уже наступившем счастье. «Обо мне? – переспросила она себя. – Да, о тебе… И пусть пока будет так, – несколько раз повторила она, – пусть пока будет так. Об Армене, значит, обо мне и моем счастье».

Повторила и почувствовала под собой новую прочную точку опоры. И успокоилась.

Услышала, наконец, въехала сознанием в объявления водителя, заметила рядом с собой молодого солдата, изучавшего румяным пальцем смартфон, увидела новые яркие дома за окном, курчавый снегопад и бодрые машины – день обернулся к ней другой, умиротворенной, почти праздничной стороной. Улыбку могли бы заметить на ней попутчики, но им, попутчикам, занятым дорогой и проблемами собственных судеб, было не до нее.

Через час пути оказалась на тихой улочке, застроенной невысокими интеллигентными коттеджами. Заборов-водоразделов не было. Небольшие участки разделялись газонами, которые ныне были припушены, одеты в неглубокий снег, но чувствовалось, что они стрижены, ухожены, любимы.

Его участок нашла по номеру дома. Не лучше и не хуже других, никогда не скажешь, что его хозяин Армен. «Так и должно быть», – с благодарностью к нему подумала она, именно так незаметно и скромно должен жить гений.

Ступила на участок как в другую жизнь, разволновалась, остановилась, осмотрелась.

Перед домом стояла свечкой старая ель и старая яблоня росла поодаль – более ничего. И были на снегу оплывшие следы, крупные, глубокие, наверняка мужские. Его следы, обязательно его – так ей хотелось думать. По ним она и направилась к дому, так ей было чуть спокойней.

Волнение снова напало на нее, когда она взошла на крыльцо. Простые ключи, простые замки, два простых поворота металла, чтобы из прошлой пошлой жизни попасть в неизведанный новый мир. Она это сделала.

Дверь отвалилась без звука и задержалась в ее руках как залог начавшегося будущего.

Шагнула в прихожую.

И сразу узнала запах его дома. Запах его парфюма, его мыла, еды, мебели, дерева, стен. Его запах. Запах дома, нажитый годами, запах привычный и милый ей.

И его тепло. Его не было в доме, ей казалось, он где-то рядом. Его тепло вызвало в ней тепло ответное, жарко стало в груди, она скинула шубку.

В комнатах из-за занавесок было сумеречно и таинственно. Рука скользнула вдоль стены и тотчас, будто сама жила в этом доме, нащупала выключатель.

Вспыхнул свет, трехрожковая люстра под потолком. Вика огляделась.

Все было устроено легко и просто. «Обычное жилище гения», – подумала Вика. Если и отличается гений от прочих людей, то только этим: простотой и незамысловатостью домашнего обихода.

Толстый ковер на полу. Посредине – традиционный стол, где шумят голосистые гости, льется вино и звучат тосты – ах, как это должно быть здорово, когда он сам во главе стола, говорит речи, угощает и иногда, когда ему очень классно, поет и поет здорово – это, как музыкант – она могла бы подтвердить! Однажды застала такой ослепительный праздник с актерами театра после удачной премьеры, когда публика уже разошлась по домам, и артисты собрались в его кабинете. «Налива-ай да угоща-ай, нам настали сро-оки!» – подливая гостям и артистам вино, пел он в полный голос, переиначивая слова знаменитой «Застольной» Дунаевского из «Кубанских казаков», – «Эх, урожай наш, урожа-ай, урожай высо-окий!» Голос, душевный посыл и обаяние его забыть было невозможно – может, тогда и прозвенел в ней бессознательно первый звоночек? Может, тогда?

На полках его книги, его диски, на отдельной полке его винил – старинные музыкальные пластинки, музыкальный центр, усилитель, пара аудиоколонок. Все было устроено для размеренной, умной, интеллигентной жизни на закате.

И главное, вот оно, конечно, он предупреждал – пианино. Добротный старинный немецкий инструмент Петрофф; Вика взяла аккорд и поморщилась: пианино было прилично расстроенным.

Но главное было не в этом. Звуки пианино, отлетев, зазвучали по дому тревожным эхо, и это немного напугало ее. Ей почудилось, вот-вот кто-то должен объявиться за дверью, а потом показалось, что кто-то постучал. Вика притихла, прислушалась, звуки не повторились. Показалось? Или действительно кто-то стучал в дверь. Кто должен прийти? Он?

Вика осторожно выглянула в окно. Белое на белом. Снег. Пустая кормушка для птиц. Синица безуспешно долбила замерзшую семечку. Надо будет семечек птицам купить, отметила себе Вика и вернулась к главному вопросу.

«Кто должен прийти?» – переспросила она себя и вдруг поняла, что вопрос уже закрыт. Кто должен был, тот и пришел, место занято. «Я пришла, – сказала она себе. – Я, и домик мне нравится. Я пришла и буду здесь жить. Он пустил меня в свою жизнь, я живу в его логове, и пока что я часть его жизни, разве не так? Этот дом – мой. Пусть я здесь временно, но дом мне нравится так же, как его хозяин. Дура Юдифь, зачем было отрезать голову Олоферну, разве не проще было переехать в его дворец и там поселиться? Я не хотела этого, но так получилось».

Так размышляла она, забыв, что два часа назад была на грани отчаяния. Женские перемены настроения. Как прекрасно, что они существуют и как, одновременно, это ужасно.

Усмехнулась своей нелепой шутке, однако сообразила, что оказалась чуточку умнее Юдифи, и она уже во дворце. Великого артиста, в которого влюблена с детства. Случай, удача, звезды, судьба. Еще позавчера она пила пиво с дураком сожителем и кретином завлитом, обсуждала идиотский переворот, а сегодня… Господи, спросила она себя, что творит с людьми жизнь, как волшебно она играет судьбами!

Вика быстро обошла дачу. Да, подтвердила своей первый вывод, все было устроено разумно и удобно, но запустение уже коснулось дворца. На столах серебрилась пыль, на мойке чернела чашка с засохшим кофе, бумажки, когда-то слетевшие на ковер, шевелил ветерок, поддувавший из-за неплотно закрытой подмерзшей форточки со следами льда в углах.

Жизнь на новом месте начинается с чистоты. Так она была приучена с детства, да, собственно, и не приучена вовсе, а родилась такой, с такой установкой в крови, что соответствовало ее естеству женщины и самки. В охотку и в удовольствие, напевая что-то вечное актерское и массово-трендовое одновременно, принялась за уборку, легко обнаружила пылесос, швабру, веник и через час дом сверкал никелем, сиял полировкой и свежим загородным кислородом, проникавшим через открытую ею фрамугу. Дом был тот и уже не тот, ее был это дом, облагороженный ее руками, лаской, чувством.

Вот тогда в дверь действительно постучали и позвонили.

Но не ограничились звонком, принялись орать и ломиться.

Через окошко в двери Вика разглядела двоих мужчин, один полицейский – помоложе и поформатней, другой штатский, усатый, худой, пожилой и видавший.

Вика бесстрашно открыла дверь. Непуганая была. Никогда не боялась мужчин, тем более, полиции.

Холодом пахнуло в прихожую, в дом.

– Мы вас не знаем! Вы не Татьяна Сергеевна! – возбудился старший. – Вы кто? Стоять! Как сюда попали?

«Олоферна убивать собиралась», – подумала Вика, юмора подумать так ей вполне хватило.

– А вы кто? – спросила Вика. – Дверь ломать не надо. Да, я не Татьяна Сергеевна. Отойдите!

– Документы! – Сразу наехал полицейский.

– Меня зовут Вика, я тут временно, на несколько дней – отвечала Вика, срочно налаживая пальцем свой смартфон и соображая по ходу, что Татьяна Сергеевна та самая жена Армена, что осталась в Штатах… – Алло, Армен Борисович, это Вика Романюк. Тут пришли интересные господа, гонят меня, говорят, выметайся из дома…

Не дослушав ответ, передала трубу пожилому…

– Да. – Пожилой, высверлив Вику глазами, отошел с телефоном в сторону.

Вика дурачилась, играла роль. Смотрела – с желанием по-женски проглотить – на полицейского, который актерскую игру не ведал, краснел, тушевался, но держался мужественно, и эта его мужественность под ее взглядом акулы выглядела трогательно, даже мило.

Подошел пожилой, вернул телефон.

– Вы уж нас извините. Видим следы, свет и в целях профилактики… Воруют, понимаете ли, шастают по домам да еще и гадят…

– Гадят? – переспросила Вика, – это очень интересно. И если в целях профилактики, тогда другое дело. Может, чаю? – предложила она, заранее зная ответ.

– Спасибо, как-нибудь потом. Живите, Вика, на здоровье. Если что, – вон мой дом, четвертый от вас. Я – Георгий Ильич, зам председателя нашего правления…

– Лейтенант Курдов, при исполнении, – неожиданно тонко пропел полноформатный полицейский и взял под козырек. – Если что, вот вам, по ходу, визитка.

Вика приняла картонку, убрала акулий взгляд и кивнула представителю закона чисто по-человечески.

Оба взяли под козырек, один при исполнении, другой по старинной офицерской армейской привычке и, похрустывая снежком под ногами, не торопясь, скрылись за забором и растворились – она видела их из окна – как туман на морозе. Туманом они по-видимому и были, она забыла о них в следующее мгновение.

«Захватила дворец и отбилась», – торжествуя, подумала далее Вика. Дворец Олоферна – мой. Замки замкнуты, подъемные мосты подтянуты к стенам. Попробуй-ка меня отсюда выкурить!

Она снова обратилась к дому. К стенам, мебели и коврам. Ее это стал дом, ее, а все-таки, чувствовала она, не совсем ее. Перемыла посуду и полы, перечистила ванную и туалет – лучше стал дом, ближе ей, родней, а все же что-то в нем ей сопротивлялось. Что?

Вика передвинула на другую стенку тяжеленный буфет с мелко задрожавшим фарфором, перестелила в другом направлении старомодные ковры, картину – неожиданно голубую космическую абстракцию – и старинное настенное зеркало поменяло местами, раздвинув в стороны плотные гардины на окнах, пустила в гостиную большой вселенский свет, и дом преобразился, будто в него плеснули радости, и благодарно протянул к ней свое гостеприимство. Света не хватало дому, сообразила она, света и тепла.

И снова вспомнила его тепло. Пригрел, пристроил сиротинку, дал роль и кров, а в ответ, что должен получить он?

Над ответом думала недолго, пришел сам.

Беречь его надо, ответила она себе. Лечить и заботиться. Ценить и любить.

Она постарается это сделать.

Маленькая хозяйка большого дома.

Маленькая хозяйка с правильными мыслями, сказала она себе.

Сказала так и сразу почувствовала, что этот дом стал ее домом, и теперь она будет в нем законно жить. Дворец Олоферна окончательно прописал ее у себя, и прощай, убогий Саустин с твоей рыжей шерстью на груди, бесконечным пивом и каморкой – прощай, прощай, прощай.

Однако пора было подумать о ночлеге.

На втором этаже обнаружила главную господскую спальню и белье, как он говорил, в шкафу и двуспальную кровать под общим бархатным покрывалом, наброшенном, кстати, весьма небрежно и морщинисто на спальную начинку.

Одна половина кровати была замята больше другой. Его это неприкосновенная половина, его, подумала она, и, значит ей, пока его нет, предстоит обосноваться на другой, на той ненавистной жениной, что бросила Армена в Америке. Подумала так и вдруг с удивлением и ужасом, смешанным с потаенным восторгом, сообразила, что может лечь и на его половину и что, проведя на его половине ночь, она почти что переспит с самим обожаемым худруком. Глупость, конечно, фантазия, а все же была в этой фантазии некая аллюзия, что давала ей право и возможность думать именно так и возбуждаться от этой мысли.

Эта мысль не отпускала, ширилась в ней и росла; в конце концов, вкупе с любопытством заставила ее опуститься на покрывало и прикоснуться лицом к его подушке.

Аромат свежестиранной наволочки – никто бы, никогда не уловил в подушке другого запаха, никто кроме нее, хищной Юдифи, захватившей дворец. Дворец хорош, сказала бы она себе днем раньше, и хватит, остановись. Но разыгравшийся женский инстинкт лишил ее теперь такой возможности. Дворец хорош, повторила она и продолжила, что теперь ей мало дворца. Его аромат словила она на подушке, его обожаемый аромат.

Вдохнула его еще раз, подумала о том, что всем женским своим существом, желает провести с великим худруком не теоретическую – самую настоящую ночь. Нет, тотчас остановила она себя, нет, это невозможно, остановись. Но мысль несбыточная, нереальная, неосуществимая уже вошла в нее – незаметно как вирус и, как вирус, поселилась в ней прочно. Да, сказала она себе. Да. А дальше – будь, что будет. Да. Она будет беречь его, лелеять, лечить, заботиться – сиделкой ему станет, медсестрой, врачом, другом, но при этом она хочет с ним спать. Да, повторила она еще раз себе, она хочет, чтоб стало так. Она хочет только хорошего, она хочет его любить…

32

Театр – мешок новостей.

Каждая новость – есть благо артиста. Артист всегда голоден на игру, потому преподнесение новости товарищам по цеху есть еще одна возможность сыграть как на сцене. Преподнести с восторгом, испугом, скрытой завистью, с любопытством, увидеть реакцию и оттенки – разве не есть это возможность размять постоянно нуждающийся в тренировке актерский механизм?

Ценится любая новость.

Особо ценятся новости эффектные, громкие, нерядовые и понятно почему. Ярче новость – ярче роль артиста.

Бывает, что новость воспроизводится и негромко, и даже шепотом – в гримуборной, коридоре, туалете, за стаканчиком пива в буфете, в таком случае важен не уровень звука, но смысл и содержание новости.

Театр – дырявый мешок новостей.

Новости в театре долго не хранятся, запрета на них нет; раз произнесенные, они уже не новость, и разлетаются бывшие новости в театре в миг и момент.

Откуда все узнали, что Вика живет у худрука на даче?

Непонятно. Неясно. Тайна театра.

Она, понятно, никому ни о чем не говорила, Армен Борисович, естественно, тоже молчал, но театр узнал. Облаком прилетела новость, морозным ветром ее надуло, снежной метелью, проросла сама по себе как прошлогоднее зерно? Все невозможное возможно, и все может в театре быть. На Вику теперь глядели с усмешкой или с завистью, и каждый разговор был беременен вопросом: как, что, когда? Что дальше?

Она, женщина, понятно, на другой же день забежала к худруку, чтобы еще раз сказать спасибо и заглянуть ему в глаза: ей ли принадлежат эти глаза или все ее предыдущие ночные фантазии только фантазии и есть, и нет в нем никакой к ней склонности и интереса, а есть только простое человеческое участие?

Он говорил с кем-то по телефону, но ради нее прервал разговор. Она выложила заготовленные слова, сказала, что выспалась здорово, что было чистой правдой – увидела его глаза и, запела в ней душа: он смотрел на нее с любовью. Надо подождать, подумала она, подождать его следующего шага, она терпеливая девушка, она обязательно подождет, она обязательно дождется…

Теперь, вдохновившись ожиданием, можно было идти репетировать. Хоть «Фугас», хоть черта лысого, хоть любую иную идиотскую вампуку – главная ее роль репетировалась не на сцене, это она тоже поняла.

33

Прошло несколько дней.

Каждый день мечтательная артистка Виктория Романюк ждала от него звонка, намека, слова. Ждала в театре, в дороге, на даче, которую освоила – на даче ожидала увидеть его воочию. Потому, как писали в хороших плохих романах, вздрагивала от каждого шороха в доме, от скрипа старых половиц, оханья двери шкафа, мелькания чьих-то прохожих теней за зимним окном. Объявляться, звонить, навязываться самой она бы не стала, Вика была гордой, она ждала, она знала, что это произойдет, и только один вопрос мучил ее: когда?

Между тем, «Фугас» продолжался.

По срокам спектакль должен был вот-вот идти на выпуск, по сути же дела до спектакля было еще далеко: Саустин и актеры продолжали валять дурака. И она поневоле в этом участвовала. Она-то пыталась репетировать всерьез, пыталась взаправду прожить любовную сцену с героем Саустина, тот самый кусок, что раньше зачитывала Армену «про обожженные плечи и руки…». Она пыталась сыграть как учил Армен, чтоб, образно говоря, «сначала почувствовать слезы, а потом приложить к глазам платок», и не могла. Почувствовать в себе сочувствие и любовь к Саустину Вике не удавалось, преодолеть в себе человеческое начало ее актерский механизм был не в состоянии, мощности не хватало. Начинала говорить свой текст и вместо контакта с партнером Саустиным, зажималась, отводила от него глаза, он был ей неприятен, и… театр кончался.

Долго так продолжаться не могло.

Осинов присутствовал на той, очередной и последней репетиции «Фугаса» на сцене, когда Саустин подошел к Вике перед началом и прилюдно, впервые после разрыва, голосом негромким и язвительным поинтересовался у артистки Романюк, как она поживает? Ранее, внимания на нее особого демонстративно не обращал, так, по долгу режиссера, ставящего спектакль, не более. А тут на людях обратил, потому что все про дачу и прочее уже вызнал и, как бывший и благородный, хотел принародно укусить.

– Поживаю прекрасно, – ответила Вика. – Но с роли меня прошу снять. Не буду. Не хочу.

– Пьеса не нравится? – сладко спросил Саустин. – Напрасно, автор проверенный, хороший, талантливый.

– Тем более, – сказала Вика и посмотрела ему в глаза. – Не хочу портить хорошего автора. И вообще… я теперь не артистка, я в театре завмуз! Прошу извинить.

– Хорошая шутка, – усмехнулся Саустин, мгновенно, впрочем, сообразив, что его реплика неуместна и, скорее всего, не шутка, подскочил к Вике уже с вопросом… – Это шутка?! Шутка, Романюк?

Тишина в зале образовалась особая, театральная, которая наступает у зрителей, замерших на вздохе.

Вика отвернулась от режиссера и с прямой спиной, означавшей вызов и плевок на все, направилась за кулисы.

Внимательный Осинов видел, соображал.

Видел, что артисты поражены, что Саустин растерян и беспомощен и что репетиция сорвана.

А еще, скорострельно соображал Осинов, что, если Саустин так беспомощен, а Вика живет у худрука на даче и – вряд ли она шутит – стала завмузом, а значит, еще ближе законтачит с худруком, то рано или поздно она двух дураков, то есть его и Саустина, теперь уж обязательно заложит, и прощай тогда нежный итальянский кожаный трон под благодарным задом и весь сияющий план его худручества, здравствуй безработица и презрение коллег. Что же делать, как предотвратить? Нейтрализовать ее чистоплюй и слабак Саустин не пожелал, не его, мол, это дело, но что теперь делать ему, несчастному завлиту Осинову?

«Думай, Осинов, думай, – приказал он себе, – зови на помощь великих и мировую драматургию, зови своего хваленого Шекспира!»

Отлетело несколько быстрых аховых минут.

– Продолжаем! – деланно бодро объявил Саустин. – Где у нас Алла Башникова? Башникова здесь? – он взглянул исподлобья в зрительный зал.

– Здесь, – раздался слегка обиженный голос той, которую, наконец, заслуженно вспомнили.

– На сцену, Аллочка, будьте любезны, – тепло распорядился Саустин. И когда роскошная Башникова оказалась на сцене, протянул ей руку и объявил. – Главная роль, Алла – ваша и только ваша. Счастливый случай, Алла. Театр. Жизнь. Так бывает. – Он приложился к руке звезды и объявил, – продолжаем репетицию!

Актеры вяло зашевелились, но не сцена и не «Фугас» волновали сейчас завлита.

Отозвался, наконец, Шекспир!

Прислал драгоценную мысль, и спасибо, современное спасибо ему, дорогому классику интриги.

И вот он план-спасение, подсказанный хитроумным Вильямом!

Ломаной молнией сверкнул он в осиновской голове, но поначалу показался таким гадким, что Юрий Иосифович не сразу решился внятно его сформулировать. А все же сформулировал, потому что Шекспира было не перешибить и другого плана у Осинова не нашлось. Сформулировал и решил. Да.

Встал, тихо вышел из репзала и быстро пошел по фойе.

Но Вику опередить не успел.

Ее, как покинула она зал несколько минут назад, тотчас догнала помреж Катя, крупное милое существо, слегка опухшее от собственного веса и от традиционной российской слабости. Катю любили; ее осуждали, с ней говорили и предупреждали – лично Армен Борисович, ее осуждали, она клялась, что больше никогда, слово свое нарушала, и ее снова прощали – вот такая она бесконечная театральная любовь.

– Беги быстрей к Армену, – сказала Катя. – Он ждет.

Договорить еще, пожалуй, не успела, как Вика кивнула, подхватилась и сошла с места. Поднималась по лестнице на второй этаж, думала только об одном.

Вот он, проявился, вспомнил, это его шаг, его ход, которого она давно ждала, и дождалась, значит, он решил вот так, прямо в театре, значит, зовет и скажет сейчас что-нибудь очень важное – да неважно что он скажет, важно, что позвал, значит, хочет видеть, и она хочет, и он хочет, и она так хочет, и он так хочет…

И далее почти бежала, повторяя, как скороговорку, одни и те же слова, которые имели для нее единственный сакральный смысл.