Текст книги "Всё, что осталось. Записки патологоанатома и судебного антрополога"

Мы считаем свое питание космополитическим, но в реальности потребляем воду и продукты, тесно связанные с нашим регионом проживания. Проходя через множество геологических слоев, вода поглощает изотопы различных элементов, свойственных данному региону, и мы, потребляя ее, записываем эту сигнатуру в химическом составе всех тканей организма.

Химический состав зубной эмали в ходе жизни практически не меняется – вот почему разрушенные зубы не могут восстановиться сами. Коронки наших молочных зубов формируются еще до рождения, поэтому их состав напрямую зависит от питания матери, так же как состав наших первых взрослых резцов. Остальные постоянные зубы принадлежат уже только нам и отражают наше питание в школьные годы.

Равно как наши «перманентные» ткани, волосы и ногти являются богатым источником информации о питании, поскольку их структура формируется линейно, и они растут с равномерным темпом. По ним, как по штрих-коду, можно читать, в какое время были поглощены и усвоены определенные нутриенты.

Как же судебный антрополог использует удивительную информацию, заключенную в наших клетках, для расшифровки биографии человека и установления его личности? Анализ стабильных изотопов – отличный пример того, как современные технологии приходят к нам на помощь. Соотношение углеродных и азотистых стабильных изотопов в тканях тела позволяет сделать важные выводы о питании: ел ли человек преимущественно мясо, рыбу или овощи. Соотношение изотопов кислорода проливает свет на происхождение воды, которую он пил, а по изотопной сигнатуре, связанной с водой, можно установить его предположительное место проживания.

Если вы переезжаете в другой регион, сигнатура меняется вместе с изменением пищи, которую вы потребляете, и воды, которую пьете. Анализ волос и ногтей помогает проследить такие географические перемещения. К нему часто прибегают для установления личности неопознанных трупов или для отслеживания передвижений преступников. Подозреваемого в терроризме, который утверждает, что никогда не выезжал из Великобритании, может разоблачить изменение соотношения стабильных изотопов, демонстрирующих сигнатуру, характерную для Афганистана. Анализ волос может также указывать на злоупотребление наркотиками: героином, кокаином и метамфетамином. Кстати, в детективах викторианских времен именно по волосам сыщики устанавливали отравление мышьяком.

Поэтому, теоретически, изучив останки человека и проанализировав изотопные сигнатуры его слуховой капсулы и первого резца, мы можем выяснить, в какой части мира жила его мать во время беременности и чем она питалась. Далее, проанализировав остальные коренные зубы, мы установим, где человек вырос, а по остальным костям – где он жил в последние пятнадцать лет или около того. Наконец, по анализу волос и ногтей, мы определим, где он провел последние месяцы жизни.

Сложность управления всей этой массой клеток просто поражает. Будучи настоящей фабрикой, наш организм работает на редкость слаженно – в большинстве случаев, – когда мы находимся на пике формы, и эффективно замещает большую часть из тех 300 миллионов клеток, которых мы лишаемся каждый день. Но по мере старения и дегенерации мы теряем способность производить новые клетки. Первые признаки этого процесса нам хорошо известны: волосы становятся тоньше и седеют, тускнеют глаза, на коже появляются морщины, снижается мышечная масса и тонус, ослабевают память и репродуктивная функция.

Все это нормальные атрибуты старения, явственно указывающие на то, что вы, скорее, ближе к концу жизни, чем к ее началу. Однако когда врач говорит, что они нормальны для вашего возраста, это вас не особо утешает – вы понимаете, что и смерть для вашего возраста нормальна тоже. Мало того, некоторые клетки, старея, выходят из-под контроля и начинают стремительно размножаться, а ткани, долгое время страдавшие от неблагоприятных условий окружающей среды, нездорового образа жизни и постоянного стресса, перестают функционировать эффективно. Мы можем продлить работу большинства наших органов с помощью хирургических вмешательств и фармакологической поддержки, но, в конце концов, они все равно откажут, и мы – наши тела – умрут.

В соответствии с одним судебно-медицинским определением, смертью организма считается момент, когда «наступает либо необратимое прекращение кровообращения и дыхания, либо необратимое прекращение функционирования всех отделов мозга, включая мозговой ствол». Ключевое слово здесь – «необратимое». Все медицинское сообщество ищет способ обратить это необратимое, словно священный Грааль.

Можно предположить, что раз наша жизнь зависит от пяти главных органов, то от них же зависит и наша смерть. Благодаря чудесам современной медицины мы можем пересаживать четыре из них: сердце, легкие, печень и почки. Но самый главный орган, мозг – основной командный центр, руководящий всеми остальными органами, тканями и клетками нашего тела – до сих пор заменить никому не удалось. Похоже, что жизнь и смерть зависят от тех самых нейронов (я же говорила, что у них особая роль!).

Наши тела меняются не только в процессе жизни, но и после смерти. Когда начинаются процессы, связанные с организменной и клеточной деконструкцией, мы распадаемся на химические элементы, из которых когда-то были созданы. Для этого существует целая армия волонтеров, всегда готовых к услугам – более 100 миллиардов бактерий, живущих в человеческом организме, которых до тех пор сдерживала работающая иммунная система. Как только среда меняется и успешное оживление или реанимация организма становятся невозможны, бактерии принимаются за дело. Теперь факт смерти подтверждается тем, что жизнь уже не возвратить.

В большинстве случаев, например, когда мы умираем дома, в окружении родных или в больнице, под присмотром врачей, время смерти заведомо известно. Однако если человек умирает один, либо тело внезапно обнаруживают при подозрительных обстоятельствах, время смерти приходится устанавливать особо, в соответствии с юридическими и медицинскими формальностями. Мы определяем его по информации, которую хранит организм. Судебный антрополог должен знать не только, как устроено тело, но и что с ним происходит после смерти.

Существует семь стадий посмертных изменений трупа. Первая – «pallor mortis» (буквально – «мертвенная бледность»), наступает в течение нескольких минут и остается заметной примерно в течение часа. Именно ее мы имеем в виду, когда говорим, что кто-то «побледнел, как мертвец». Когда сердце прекращает биться, капилляры перестают заполняться кровью – она отливает от поверхности кожи и начинает стекать вниз по телу под воздействием гравитации. Поскольку это явление наблюдается на самых ранних стадиях посмертных изменений, такая бледность не может считаться прямым указанием на время смерти. К тому же этот фактор весьма субъективный и не поддается точному определению.

Вторая стадия, «algor mortis» («смертельный холод» или «охлаждение трупа»), наступает, когда тело начинает остывать (бывает, правда, что оно, наоборот, нагревается – в зависимости от условий среды). Температуру тела обычно замеряют ректально, поскольку кожа остывает – или нагревается – быстрее, чем внутренние ткани. Хотя темпы падения ректальной температуры относительно стабильны, невозможно узнать, была ли нормальной температура тела на момент смерти. На нее могут влиять самые разные факторы, включая возраст, вес, наличие заболеваний или прием лекарственных средств. При некоторых инфекциях или реакциях на медикаменты температура поднимается, равно как при физических нагрузках или интенсивной борьбе непосредственно перед смертью. Более низкие показания наблюдаются, например, в состоянии глубокого сна. Поэтому и температура не является точным указанием на время смерти.

После смерти на темпы охлаждения трупа сильно влияет температура воздуха. Например, там, где она превышает 37 °C, труп не будет остывать, поэтому установить время смерти по этому показателю не удастся. Очевидно также, что по прошествии определенного времени оценка температуры тела не даст достоверных сведений, так как труп постепенно адаптируется к температуре окружающей среды.

Через несколько часов после смерти мышцы начинают сокращаться и наступает третье – временное – посмертное изменение, «rigor mortis» или трупное окоченение. Сначала, по истечении примерно пяти часов, оно захватывает мелкие мышцы, а затем распространяется на крупные, достигая своего пика в интервале с двенадцати до двадцати четырех часов после смерти. Когда мы умираем, насосный механизм, удерживающий ионы кальция вне мышечных клеток, перестает функционировать и кальций просачивается через клеточные мембраны. Это приводит к сокращению волокон актина и миозина в мышцах, отчего те застывают в напряженном положении. Поскольку мышцы связаны с суставами, суставы тоже могут согнуться и оставаться ригидными в течение нескольких часов. Далее напряженные мышцы начинают расслабляться из-за химических процессов, происходящих в теле, а суставы снова обретают подвижность. Именно этим объясняется редкий, но достоверно зафиксированный феномен, когда мертвецы вдруг вздрагивают или шевелятся. Однако садятся на каталках и громко стонут они только в фильмах ужасов – можете мне поверить.

Признаки изначальной подвижности, затем окоченения и восстановления подвижности можно использовать при установлении времени смерти, но на их протяженность оказывает действие большое количество переменных, а порой окоченение не наблюдается вовсе. Например, оно часто отсутствует у новорожденных и очень пожилых людей. При высоких температурах оно развивается быстрее, при низких – запаздывает. В числе факторов, заметно влияющих на него, некоторые яды (стрихнин ускоряет наступление окоченения, а угарный газ замедляет). Окоченение наступает быстрее, если перед смертью имела место физическая активность, и не наступает вообще в случае утопления в холодной воде. Поэтому еще раз – окоченение не является неопровержимым указанием на время смерти, вне зависимости от того, что говорят в детективных сериалах.

Поскольку сердце больше не бьется, наступает четвертая стадия посмертных изменений – livor mortis, или появление трупных пятен. Кровь начинает оттекать под воздействием гравитации вниз по телу практически сразу после смерти, еще на стадии pallor mortis, но пятна проступают только спустя несколько часов.

Более тяжелые красные кровяные тельца проникают через сыворотку и скапливаются на нижнем, относительно положения тела, уровне, в соответствии с законами тяготения. Кожа на этих участках в результате их скопления приобретает темно-красный или фиолетово-синий оттенок, так что трупные пятна ярко выделяются на фоне более бледной кожи выше. Если кожа соприкасается с поверхностью (например, когда тело лежит на спине), кровь вытесняется из тканей в прилегающие участки, на которые не оказывается непосредственного давления. Поэтому зоны контакта по сравнению с пятнами выглядят бледней.

Пятна полностью формируются в течение примерно двенадцати часов. Далее они фиксируются и могут служить важной уликой при установлении причин смерти. Они указывают на то, в каком положении находилось тело непосредственно после смерти, и помогают установить, перемещали его или нет. Тело с пятнами на спине, лежащее тем не менее лицом вниз, определенно переворачивали. Если человека повесили, кровь скапливается в нижних сегментах всех четырех конечностей и по пятнам, которые там все равно проступят, можно будет понять, что после смерти труп сняли с петли.

Относительно новую область исследований представляют собой недавно открытые некробиомы – колонии бактерий, растущие в мертвом теле. Ученые, исследовавшие образцы бактерий из ушей и ноздрей трупов, обнаружили, что с помощью секвенирования их ДНК можно определить время смерти с большой точностью – вплоть до нескольких часов, даже если она наступила несколько дней или недель назад. Если данные исследований лягут в основу нового метода определения времени смерти, и он не окажется слишком дорогостоящим, то вскоре этот новый парень вытеснит со сцены своих братишек, Pallor, Algor, Rigor и Livor.

Если тело не было обнаружено в ходе описанных четырех стадий, оно начинает очень неприятно пахнуть. На пятой стадии – гниения – клетки постепенно утрачивают структурную целостность и их мембраны разрушаются под воздействием кислотной среды телесных жидкостей. Этот процесс называется аутолиз (буквально, саморазрушение), и в ходе него складываются идеальные условия для размножения анаэробных бактерий, поглощающих клетки и ткани. В результате высвобождается большое количество химических веществ, включая пропионовую кислоту, молочную кислоту, метан и аммоний, по запаху которых обычно и находят разлагающиеся тела, которые были спрятаны или небрежно похоронены. Все мы знаем, как специально обученные собаки разыскивают трупы. Обоняние у них примерно в тысячу раз чувствительнее человеческого, поэтому они легко обнаруживают эти вещества даже в небольшой концентрации. Собаки – не единственные, кто отличается острым обонянием: крыс, например, тоже тренируют реагировать на запах разложения, как и – вы не поверите! – обычных ос.

По мере дальнейшей выработки газов труп начинает раздуваться и – когда некоторые пахучие субстанции, такие как кадаверин, скатол и путресцин, достигают высокой концентрации, – привлекает к себе насекомых. Мясные мухи чуют запах разложения уже через несколько минут после смерти и кидаются искать его источник, чтобы отложить там яйца – обычно в отверстиях, например в глазницах, ноздрях и ушах. Запах разложения проникает повсюду, так что насекомые устремляются к нему в надежде отыскать пищу для себя и своего будущего потомства. Давление в гниющих тканях нарастает и может приводить к протечкам жидкости из отверстий и даже к разрывам кожи, которые становятся новыми воротами для насекомых и прочих падальщиков. Цвет кожи постепенно меняется, становясь темно-фиолетовым, черным или грязно-зеленым, словно заживающий синяк, в результате распада побочных продуктов дегенерации гемоглобина.

Активное и далеко зашедшее разложение, шестая стадия, начинается, когда трупом завладевают полчища личинок. Они начинают в буквальном смысле прогрызать себе дорогу через ткани, которые становятся их источником пищи. Совместными усилиями насекомых, животных и растений поглощаются все мягкие ткани. В процессе вырабатывается значительное количество тепловой энергии: 2500 личинок своей деятельностью поднимают температуру в тканях на 14 °C относительно температуры окружающей среды. Однако при температуре выше 50 °C они сами умирают, поэтому, когда данное значение подходит к критическому, масса личинок разделяется на несколько более мелких групп в попытке охладиться. Именно это постоянное движение и активность описываются всякими цветистыми эпитетами типа «копошащейся массы червей».

Седьмая, финальная стадия – это скелетирование, когда все мягкие ткани исчезают, а остаются только кости и, в некоторых случаях, волосы и ногти, состоящие из инертного кератина. В зависимости от условий среды и временных сроков, кости тоже могут разрушаться. Мы распадаемся на элементы, из которых образовались на старте жизни. Минеральные ресурсы планеты не безграничны, и все мы состоим из возобновляемых материалов, которые должны вернуть в химический котел.

Как же долго идет процесс разложения? Здесь нельзя ответить однозначно. В некоторых регионах Африки, где полно насекомых, а температура очень высока, человеческое тело может превратиться в скелет всего за семь дней. На холодных пустошах Шотландии этот процесс занимает пять лет, а то и больше. На темпы разложения влияют климат, доступ кислорода, причина смерти, условия захоронения, воздействие насекомых, доступность для падальщиков, количество дождей и даже одежда. Неудивительно поэтому, что в некоторых случаях достоверно определить время смерти никак нельзя.

Тот факт, что разложение можно приостановить или ускорить, случайно или намеренно, также влияет на достоверность предположительного времени смерти. Замораживание останавливает разложение практически полностью, и если тело не подвергается периодическому оттаиванию, то остается сохранным много веков. С другой стороны, сухой жар, обезвоживающий ткани, также помогает трупу сохраниться. Благодаря ему, в частности, до наших времен дошли мумии в Синьцзяне и в пещере Фаллон в Неваде. Химические вещества помогли сохраниться знаменитым египетским мумиям, в частности Рамзеса и Тутанхамона. Из их тел удалили внутренние органы, а полости заполнили травами, специями, маслами, смолами и природными солями, то есть провели сложные бальзамирующие процедуры.

Погружение в воду, как в случае с телами утопленников из торфяных болот, может прерывать аэробную активность. Тело становится стерильным, и хотя со временем кислая среда болота размягчает скелет, труп сохраняется неизменным, с темно-коричневой «дубленой» кожей, еще много веков. При подходящих условиях – определенной температуре, кислотности и в отсутствие кислорода – жир в теле не гниет, а омыляется, превращаясь в так называемый жировоск, который обволакивает ткани и защищает их от разложения. «Бриенц», обезглавленный труп мужчины, полностью покрытый жировоском, был обнаружен в 1996 году в Бриенцском озере в Швейцарии. Анализ показал, что он утонул там в XVIII веке и тело полностью поглотили донные осадки. Однако в результате двух незначительных землетрясений, случившихся в регионе, труп освободился из плена и всплыл на поверхность.

Некоторые ученые призывают к созданию дополнительных исследовательских полигонов – широко известных под неприятным названием «трупная ферма», – на которых тела оставляют на открытом воздухе для изучения процессов распада. В США таких ферм пять, и еще одна в Австралии, так что я не поддерживаю идею учреждения в Британии новой. Аргументы, которые выдвигаются в ее пользу, меня не убеждают. Пока что мы используем тела животных, чей организм по своему устройству ближе всего к человеческому, например свиней, и свидетельств в пользу того, что такие данные недостаточно адекватны, практически нет, как нет и подтверждений тому, что исследования на человеческих трупах позволят точнее устанавливать время смерти. Мне нужно нечто более весомое, чтобы пересмотреть свою позицию. Саму концепцию «трупных ферм» я считаю жестокой и страшной и испытываю огромную неловкость, когда меня приглашают посетить одно из таких мест чуть ли не в качестве туристического аттракциона. Меня часто спрашивают, почему у нас в Британии нет «трупных ферм», но я считаю, что гораздо правильнее будет спросить, зачем они нам нужны и хотим ли мы их.

Что бы мы не оставили о себе на земле, после смерти наша идентичность имеет не меньшее значение, чем при жизни. Наше имя – ядро того феномена, который мы называем «я» – может жить дольше, чем даже наши кости, запечатленное на могильном камне, мемориальной доске или в книгах. Оно может быть одним из самых непостоянных наших признаков, но пережить на много веков наши смертные останки, а в некоторых случаях сохранить даже силу внушать следующим поколениям страх и ненависть или восхищение и любовь.

Безымянный труп – одна из самых сложных проблем в любом полицейском расследовании, причем такая, которую необходимо решить вне зависимости от того, сколько времени прошло с момента смерти до обнаружения тела. Судебные эксперты должны попытаться связать телесные останки с именем, которое может быть где-то задокументировано, далее отыскать родных и друзей, которые могли бы подтвердить личность покойного – все ради того, чтобы пролить свет на обстоятельства смерти. Не установив имя, нельзя опросить семью, окружение или коллег, отследить переговоры по мобильному телефону, проверить данные камер слежения и попытаться реконструировать последние дни жизни. С учетом того, сколько людей пропадает ежегодно – только в Великобритании около 150 000, – задача весьма нелегкая. И тем не менее мы стремимся сделать все, чтобы вернуть неопознанному телу имя, полученное при рождении.

Обычно имя – точнее фамилия – появляется у нас еще до рождения. Если этого не произошло, то мы получаем его вскоре после появления на свет. Мы не выбираем его и не приобретаем случайно, и очень редко становимся его первым и уникальным обладателем. Этот маркер, выбранный для нас другими как подарок – а иногда и как проклятие, – остается при нас всю оставшуюся жизнь и становится важной составляющей нашего представления о себе.

Мы отвечаем на свое имя автоматически и без колебаний, по сути, на подсознательном уровне. В шумном зале, где даже беседу сложно вести, мы всегда расслышим собственное имя, словно его специально произнесли ясно и четко. Очень быстро оно становится неотъемлемым аспектом нашего «я», и, идя по жизни, мы нередко прилагаем значительные усилия, а то и платим немалые деньги, чтобы защитить его от неправомерного использования или похищения другими.

И тем не менее, несмотря на всю важность имени для нашей самоидентификации, мы запросто можем его изменить по самым разным причинам – например, вступая в брак, в попытке разделить публичную и частную жизнь или просто потому, что собственное имя нам не нравится. Некоторые люди живут с одним и тем же именем всю жизнь; некоторые пользуются двумя для двух разных ролей, а есть и такие, кто меняет имена и фамилии постоянно. Обычно, решив официально сменить имя, человек фиксирует это документально, но даже в этом случае он значительно осложняет работу для судебного эксперта.

Что касается уменьшительных и полных имен, то у человека их может быть вообще сколько угодно. Мой случай в этом смысле совершенно типичен. Я – урожденная Сьюзан Маргарет Ганн. Ребенком меня называли Сьюзан – или Сьюзан Маргарет, полным именем, если собирались призвать к ответу за какие-нибудь проделки, на которые я была большой мастерицей. Когда я подросла, друзья стали звать меня Сью. Я вышла замуж и стала Сью Маклафлин (миссис, потом доктор Маклафлин); потом, после второго замужества, Сью Блэк (профессор, потом леди Блэк) – и некоторое время, чтобы сохранить преемственность в своей научной деятельности, я представлялась как Сью Маклафлин-Блэк (как тут не задуматься о кризисе идентичности!).

Если бы моя мать настояла на своем, я была бы Пенелопой – по той простой причине, что ей очень нравилось имя Пенни. Слава богу, мне повезло не превратиться в Пенни Ганн; точно так же я благодарна судьбе, что не стала судебным антропологом по имени Иона, конечно, очень симпатичным, но плохо подходящим к моей фамилии. По счастью, у имени Сьюзан Ганн никаких опасных коннотаций пока что не обнаружилось, хотя из-за фамилии надо мной, бывало, и подшучивали.

Поскольку уникальные имена встречаются крайне редко, большинство из нас делит свой наиболее личный маркер еще со многими людьми. Из примерно 700 000 °Смитов в Великобритании, 4500 носят имя Джон. Мое собственное имя встречается все-таки реже: Ганнов у нас зарегистрировано всего 16 446, причем большинство, что неудивительно, живет на северо-востоке Шотландии, в окрестностях Вика и Терсо. Но Сьюзан из них не больше сорока.

Встретить тезку бывает забавно, но иногда приводит и к недоразумениям. Для актеров выбор псевдонима, которого нет ни у кого другого, становится настоящим кошмаром. Когда я стала Блэк, на горизонте немедленно возникла другая Сью Блэк, специалист по компьютерам, спасшая Блетчли-Парк от надвигавшегося упадка. Это оказалась очаровательная дама примерно моего возраста; хоть лично мы никогда и не встречались, но активно переписывались по электронной почте. Периодически ко мне обращаются с вопросами про Блетчли-Парк или приглашают прочитать лекции по дешифровке во времена Второй мировой войны, и тогда мне приходится сообщать моим крайне разочарованным корреспондентам, что они связались с «другой Сью Блэк», и что, если только их не интересует беседа о трупах, я советую им связаться с «той самой».

Наше особое отношение к имени отражается в фольклоре и литературе, в многочисленных историях о смене имени, его краже, о перепутанных и заимствованных именах, не говоря уже о сюжетах с усыновлениями или подменами при родах. Эта тема широко освещена в шекспировских комедиях; собственно, значительная часть его произведений так или иначе касается концепции идентичности. Имя лежит в основе массы сюжетов, исследующих природу человеческого общества, конфликты и взаимоотношения между людьми.

Конечно, более вероятны подобные ситуации были при несложном общественном устройстве прошлого, когда фальсификация новой личности или кража имени у кого-то не влекла за собой таких рисков, как сейчас. Злополучный авантюрист шестнадцатого века, укравший имя Мартена Гэрра, которому посвящено немало книг, фильмов и мюзиклов, не продержался бы так долго в наше время, когда криминология позволяет установить личность практически со стопроцентной точностью.

Тем не менее до сих пор имеют место ситуации, когда скелеты вываливаются из семейных шкафов. Узнать, по прошествии многих лет, что ты не тот, кем себя считал, бывает крайне тяжело – тут-то уж точно возникает вышеупомянутый кризис идентичности. Неужели моя мать на самом деле моя сестра? А мой отец – он мне не отец? Мой отец это мой дедушка? Меня усыновили? Поскольку наша идентичность строится на основаниях, заложенных для нас другими – теми, кому мы доверяем, – имя и семейная генеалогия становятся краеугольным камнем в наших представлениях о себе, давая чувство защищенности. Но для кого-то все это оказывается карточным домиком. Когда ложь открывается, все, что мы думали о себе и о своем месте в мире, рушится в один миг. Подобные разоблачения зачастую бывают спровоцированы чьей-то смертью, когда родственники получают доступ к документам или криминалисты проводят расследование, устанавливая личность неопознанной жертвы, в попытке разобраться в обстоятельствах и мотивах, приведших к кончине.

Итак, что же делают судебные антропологи, сталкиваясь с неопознанным телом, чтобы установить его личность? Сначала мы составляем биологический профиль. Мужчина это или женщина? Возраст на момент смерти? Расовая принадлежность? Рост? Ответы на эти вопросы позволяют нам приблизиться к описанию внешности человека. Поняв, что речь идет о женщине от двадцати до тридцати, чернокожей, ростом примерно 165 см, мы обращаемся к базам данных о пропавших, чтобы вычленить тех, кто подходит под эти широкие критерии. Кандидатов обычно оказывается немало. Однажды при поисках белого мужчины 20–30 лет ростом 180–185 см мы выявили 1500 возможных пропавших только на территории Великобритании.

Есть три набора данных, признаваемых Интерполом в качестве первичных индикаторов личности: это ДНК, отпечатки пальцев и стоматологическая карта. Отпечатки пальцев и стоматологическая карта используются в криминологии уже более ста лет, а вот анализ ДНК тут новичок – он вошел в арсенал судмедэкспертов только в конце 1980-х, сыграв поистине революционную роль. К нему прибегают и в полицейских расследованиях, и в спорах об отцовстве, и в вопросах иммиграции, а благодарить за него мы должны знаменитого британского генетика сэра Алека Джеффри из Университета Лестера.

ДНК, или дезоксирибонуклеиновая кислота, это генетический строительный материал, имеющийся в большинстве клеток человеческого тела. Половину своей ДНК мы получаем от матери, а половину – от отца, так что по ней легко проследить родственные связи. Существует распространенное заблуждение, что получение ДНК из тела само по себе является способом идентификации личности; на самом деле, для этого требуется провести сравнение, например с образцом ДНК, некогда взятым у того, за кого принимают погибшего, или, если образца не имеется, у его ближайших родственников (родителей, братьев и сестер или детей). Генетические данные, к примеру, брата погибшего, могут быть практически идентичны, поэтому, если для установки личности используется ДНК родных, потребуются другие доказательства, указывающие конкретно на этого человека, например стоматологическая карта.

При анализе ДНК родителей, мы предпочитаем брать образец у матери, поскольку всегда существует доля вероятности, что предполагаемый отец на самом деле не является таковым. Семьи бывают самые разные, и в некоторые вопросы биологического родства никто не держит в секрете, но случается, что открытия подобного рода приводят к большим потрясениям, поэтому мы в своей работе проявляем максимальную тактичность и осторожность. Как говорила моя мудрая бабка, «всегда знаешь, кто твоя мать, но вот насчет отца ей просто веришь на слово». Пожалуй, из ее слов можно сделать кое-какие выводы о нашей семье. В любом случае, никому не нужны внезапные разоблачения, когда ситуация и без того напряжена.

При одной из недавних катастроф, когда погибло более пятидесяти человек, мы столкнулись с ярким примером того, как смерть и последующие пробы ДНК могут открывать семейные секреты. Две сестры были уверены, что их брат погиб в той катастрофе, но проверка по госпиталям и моргам показала, что он не попадал ни в один из них. С братом не получалось связаться ни у них самих, ни у коллег и друзей; он не отвечал на телефонные звонки и с его номера никаких звонков не совершалось. За неделю с момента катастрофы с его банковского счета не снималось средств, и кредитные карты ни разу не использовались.

В полицейском морге хранилось одно неопознанное, сильно поврежденное тело, подходившее в целом под общее описание этого человека, но его ДНК не совпало с ДНК сестер. Дальнейшее расследование показало, что это действительно был их пропавший брат. Ни он сам, ни они не знали, что в детстве его усыновили – факт усыновления подтвердила престарелая тетка. На сестер лег двойной груз: от смерти брата и от сознания того факта, что биологически он не являлся их родственником. Это поставило под вопрос их представления о брате и, конечно, отношение к родителям.

Британская полиция за год получает около 300 000 звонков с сообщениями о пропавших людях – примерно 600 в день. Примерно в половине случаев факт пропажи подтверждается, и заводится полицейское дело, при этом 11 % таких дел получают статус приоритетных и связанных с рисками. Половина пропавших – подростки в возрасте от 12 до 17 лет, сбежавшие из дома. Чуть больше половины (около 57 %) из них – девочки. К счастью, большинство детей возвращаются сами либо их находят живыми, но еще 16 000 в течение года и более числятся пропавшими. В случае исчезновения взрослых, соотношение немного другое: около 62 % – мужчины, в основном в возрасте от двадцати двух до тридцати девяти лет. Из приблизительно 250 человек за год, обнаруживаемых погибшими при подозрительных обстоятельствах, число детей не превышает тридцати.