Текст книги "Всё, что осталось. Записки патологоанатома и судебного антрополога"

Когда лезвие, наконец, насажено на ручку, а из порезанного пальца перестала течь кровь, вы склоняетесь над столом и тут же ощущаете, как глаза начинают слезиться от густых паров формалина. В руководстве сказано, где резать, но ничего не говорится о том, как глубоко и с каким нажимом. Никто не напоминает вам для начала «прощупать» Генри, чтобы разобраться, откуда резать и куда, все инструкции кажутся какой-то бессмыслицей. Вам становится страшно и слегка неловко. Вы замираете, готовясь сделать первый надрез, в центре грудины, от впадины у основания шеи до нижнего края грудной клетки. Кто будет резать, а кто смотреть? Руки трясутся. Этот первый надрез остается в памяти у каждого студента, каким бы искушенным он ни притворялся. Я и сейчас, прикрыв глаза, с легкостью могу вспомнить, как это было, и как невозмутимо Генри перенес наше неумелое вмешательство.

Пока твой безмолвный учитель лежит перед тобой, дожидаясь прикосновения скальпеля, ты про себя извиняешься перед ним за то, что собираешься сделать, потому что боишься все испортить. Скальпель в правой руке, щипцы в левой… на какую глубину прорезать? Не случайно большинство студентов начинают разрез с грудины. Костная ткань здесь так близко подходит к коже, что, как бы вы ни старались, испортить практически ничего нельзя. Нельзя прорезать слишком глубоко. Вы опускаете лезвие и осторожно проводите по грудине, оставляя тоненький бледный след.

Удивительно, насколько легко режется кожа. На ощупь она гладкая, прохладная и влажная, и, по мере того как она отделяется от тканей, под лезвием вы можете заметить бледно-желтый слой подкожного жира. Теперь уже чуть более уверенно, вы режете от грудины в стороны, вдоль ключиц, по направлению к плечу – выполняете свое первое вскрытие. Столько тревожного предвкушения, а потом в один момент – раз! – и все закончено. Мир вокруг словно замирает. Вас охватывает невероятное облегчение; только в этот момент вы понимаете, что в течение всего процесса вообще не дышали. Сердце колотится, в крови бушует адреналин, и вы с удивлением осознаете, что теперь испытываете не страх, а огромный интерес.

Пора переходить к анатомированию тканей. Вы начинаете отворачивать кожу, аккуратно приподнимая ее за край возле грудины, где сходятся вместе две части верхней перекладины воображаемой буквы «Т», в форме которой сделан надрез. Вы придерживаете кожу щипцами, стараясь давить на скальпель ровно с тем усилием, которое требуется, чтобы отделить ее от мышцы. Собственно, резать вообще не приходится. Желтоватый жир, соприкасаясь с вашими теплыми пальцами, тает и растекается. Удерживать скальпель и щипцы становится гораздо сложнее, и вся недавняя уверенность рассеивается как дым, когда кожа выскальзывает из щипцов, а жир с формалином брызгают вам в лицо. Никто вас о таком не предупреждал. Пахнет формалин отвратительно, но на вкус он еще хуже. Надо постараться, чтобы это больше не повторилось.

Продолжая отворачивать кожу, вы замечаете крошечные красные точки и понимаете, что перерезали небольшой кровеносный сосуд. И тут к вам приходит осознание невероятной сложности человеческого организма и необъятности информации, которую он содержит. Еще вчера вы в недоумении вопрошали себя, как можно посвятить целый год анатомированию мертвого тела, и для чего нужен учебник в трех томах с подробными инструкциями. Теперь вам становится ясно, что за год вы разве что поверхностно коснетесь предмета своего изучения. А еще вы понимаете, что никогда не запомните всего, что вам предстоит выучить, не говоря уже о том, чтобы до конца понять.

Вы сжимаете щипцы немного сильнее, и лезвие врезается в соединительную ткань под неверным углом, хотя кажется, что скальпель к ней едва прикоснулся. Обнажаются мышцы, а под ними – белые хрящеватые стенки грудины, похожие на решетку для тостов. Взгляд скользит по ребристой поверхности, а пальцы – по мышцам и костям. Вы начинаете распознавать и вспоминать названия отдельных костей – частей человеческого скелета, – и вот уже, сами того не замечая, переходите на язык, понятный анатомам по всему миру, язык, которым говорил когда-то Андреас Везалий, ученый XIV века, основатель современной анатомии и моя первая девичья любовь.

Поначалу забальзамированная мышца кажется однородной светло-коричневой массой (до странности похожей на консервированного тунца), но стоит присмотреться, и вам открывается ее рисунок, в котором можно различить направление волокон и тонкие ниточки нервов, обеспечивающих ее движение. Вы прослеживаете исходную и конечную точки, в которых мышца крепится к кости, и быстро понимаете, какое действие она выполняет, поражаясь ее инженерному совершенству. Как живое существо, вы чужды смерти, но чарующая прелесть человеческой анатомии словно прокладывает для вас мост в мир мертвых – мост, по которому мало кто сможет пройти, но, пройдя, никогда не забудет. Первый поход по этому мосту – уникален, потому что больше уже не повторится. Это особенный момент.

Приступив к курсу анатомии, студенты сразу же разделяются на два лагеря: тех, кто ее любит, и тех, кто ее ненавидит. Очарование этого предмета заключается в его логике и порядке; минусом является гигантский объем информации к усвоению – ну и, конечно, вонь формалина. Если очарование перевешивает минусы, анатомия проникает к вам в душу и вы начинаете ощущать свою исключительность, принадлежность к элите: к тем, кому открылись секреты человеческого тела, и кому безымянные завещатели позволили заглянуть внутрь себя. Конечно, у этой науки имеются свои отцы-основатели – Гиппократ и Гален, их последователи – Леонардо да Винчи и Везалий, но ее настоящими героями являются, безусловно, потрясающие мужчины и женщины, которые передают студентам свои мертвые останки, чтобы те могли учиться: наши уникальные доноры.

Анатомия рассказывает нам не только о том, как работает человеческий организм. Она говорит о жизни и смерти, человечности и альтруизме, достоинстве и уважении; она требует работы в команде и внимания к деталям, учит терпению, спокойствию и хирургическому мастерству. Мы взаимодействуем с человеческим телом на тактильном и очень, очень личном уровне. Никакие учебники и модели, никакая компьютерная графика не сравнятся с анатомированием трупов в том, что касается овладения нашим мастерством. Это единственный способ его освоить, если вы собираетесь стать профессиональным анатомом.

Эту науку, в прошлом, одновременно и демонизировали, и обожествляли. Со славных времен ранних анатомов, от Галена до Грея, и вплоть до наших дней, корыстолюбивые злоумышленники пытались обогатиться за ее счет. Преступления Берка и Хейра, которые в XIX веке в Эдинбурге убивали людей, чтобы поставлять трупы в анатомические школы, привели к принятию в 1832 году так называемого Анатомического Акта. Совсем недавно, в 1998 году, скульптор Энтони-Ноэль Келли угодил в тюрьму за кражу человеческих останков из Королевского Хирургического Колледжа; процесс над ним привлек большое внимание как к этике искусства, так и к законодательному статусу человеческих останков, передаваемых медикам для научных целей. В 2005 году в Америке закрылась компания, выпускавшая перевязочные материалы: ее президент был обвинен в незаконном похищении частей человеческого тела и продаже их медицинским организациям. Похоже, анатомия тоже подчиняется законам спроса и предложения – по крайней мере, для мошенников, чуждых представлениям об уважении и достоинстве. Вот почему мы так оберегаем своих доноров, и почему их защищает парламентский акт.

Смерть – это деньги, а там, где замешаны деньги, всегда найдутся люди, готовые переступить черту, чтобы ими завладеть. С учетом того, что во многих странах продажа человеческих останков считается легальной, а многочисленные организации по всему миру готовы дорого заплатить даже за обычный человеческий скелет, неудивительно, что старинное преступление – расхищение гробниц – совершается и в наши дни, хоть и в другой форме. Когда я была студенткой, в 1980-х, большинство скелетов, на которых мы учились, поставлялось из Индии, долгое время считавшейся главным источником костных останков для медицинских институтов. Хотя индийское правительство в 1985 году запретило такой вид импорта, черный рынок человеческих трупов процветает там до сих пор. В Великобритании мы, совершенно оправданно, выступаем против торговли костями и любыми другими частями тела.

Представления о том, что допустимо, а что – нет, относительно обращения с человеческими останками, с течением времени изменяется, как и любые другие наши взгляды, и порой эти изменения происходят достаточно быстро. Скелеты, которыми сейчас пользуются британские студенты, это в основном пластмассовые копии, и хотя настоящие человеческие кости до сих пор можно отыскать в пыльных кладовых школьных лабораторий, в приемных врачей и пунктах скорой помощи, большинство организаций, владеющих ими на вполне законных основаниях, стараются от них избавиться. Многие предпочитают передавать их в местные медицинские школы, за что взамен получают искусственные человеческие скелеты.

В отличие от своих предшественников, современные анатомы могут не торопиться в процессе вскрытия и препарирования человеческого тела, поэтому мы извлекаем гораздо больше пользы из полученных трупов, изучая их в мельчайших подробностях – все благодаря столетиям исследований, посвященных их сохранению и приостановке процесса разложения. Еще на заре нашей науки анатомы, получавшие для изучения трупы, только-только снятые с виселицы, искали способ сохранить их подольше, применяя для этого технологии, разработанные пищевой промышленностью, в частности замачивание в алкоголе или солевом растворе, замораживание и сушку.

После смерти лорда Нельсона в битве при Трафальгаре в 1805 году, его тело погрузили в бочку с бренди и доставили домой, чтобы с почестями похоронить. Замачивание в алкоголе оставалось наиболее распространенным методом консервации вплоть до открытия в конце XIX века опасного химиката под названием формальдегид, совершившего переворот в сфере анатомирования трупов. Формальдегид – это дезинфектант, биоцид и консервирующий агент, действующий настолько эффективно, что его водный раствор, формалин, до сих пор является самым распространенным в мире консервантом.

Однако, достигая определенной концентрации, формальдегид становится опасен для здоровья, поэтому в последние десятилетия ведутся активные поиски его замен. В анатомии стала шире применяться заморозка: тело разделяют на части, которые замораживают, а затем размораживают непосредственно перед препарированием, а также методы мягкого консервирования, после которых ткани остаются более податливыми и приближенными к текстуре живого человеческого организма. В 1970-х анатом Гюнтер фон Хагенс изобрел пластинацию, при которой из тела с помощью вакуума извлекают все жидкости и жир, заменяя их полимерами. Такие останки можно хранить вечно – похоже, у нас появился новый фактор загрязнения окружающей среды.

Однако каких бы высот мы не достигли в сфере технологий для сохранения человеческого тела или его изучения с помощью разных видов сканирования, анатомия как таковая, естественно, не изменилась. То, что видели внутри вскрытого трупа Везалий в 1540 году или Роберт Нокс в 1830-м, видели и мы с Грэхемом в наши студенческие годы, анатомируя Генри. Однако, поскольку Везалий и Нокс могли работать только со свежими останками, у них было слишком мало времени, так что вряд ли между ними и тем, кого они препарировали, возникали такие же узы доверия и уважения, как – к счастью! – сложились у нас с Генри. А может, все дело в общественных и культурных традициях, сильно изменившихся за прошедшие годы.

Для меня в мире нет и не может быть другого Генри; точно так же для любого анатома его собственный Генри всегда уникален. В тот год благодаря ему я узнала массу вещей не только о человеческой анатомии, но и о самой себе. Когда придет мое время оглядываться назад и вспоминать моменты наибольшего счастья и удовлетворения, мыслями я всегда буду обращаться к Генри. Конечно, за тот год случались и неприятности – я бы солгала, сказав, что их не было. Я терпеть не могла резать ногтевые ложа у него на пальцах рук и ног, словно боясь – иррационально – причинить ему боль. Да и промывание пищеварительного тракта, честно говоря, не та процедура, которой хочется насладиться повторно.

Однако для меня интерес к изучению его тела в разы перевешивал эти малоприятные эпизоды, равно как и щекочущее ощущение страха, которое охватывает тебя, когда ты начинаешь осознавать, сколько всего предстоит сделать: обнаружить и заучить на память 650 мышц с их точками прикрепления, нервными волокнами и основными функциями, вычленить более 220 нервов – автономных, краниальных, спинальных, сенсорных и моторных, найти сотни поименованных артерий и вен, разветвляющихся от сердца и возвращающихся к нему, места их разделения и связанные с ними структуры в мягких тканях. А как насчет 360 суставов, не говоря уже о желудочно-кишечном тракте, эмбриологии тканей и нейроанатомии с ее проводящими путями?

Стоит вам решить, что вы ухватили нужный орган, как он выскальзывает из пальцев, словно мыло под душем, и все приходится начинать заново. Просто возмутительно! Однако такое постепенное освоение практической и теоретической информации – единственный способ изучить и понять грандиозно сложное устройство человеческого организма. Анатому не надо быть особенно умным: достаточно иметь хорошую память, продуманный учебный план и развитую пространственную ориентацию.

Генри допустил меня ко всем потайным уголкам своего тела, позволив изучать его анатомические особенности (отдельное спасибо его аберрантной поверхностной надчревной артерии – я ее никогда не забуду!), удивляться, натыкаясь на структуры, которые вдруг оказывались мне не известны, и пробиваться к практически невидимой парасимпатической нервной системе. Он все переносил стоически, никогда меня не подводил и не внушал ощущение собственной глупости; со временем стало ясно, что я теперь знаю о нем больше – в определенном смысле, – чем знал о себе он сам.

Я обнаружила, что он не курил (легкие были чистые), не увлекался спиртным (печень сохранилась в отличном состоянии), хорошо питался, но не переедал (он был высокий и стройный, без излишков подкожного жира, но и не истощенный), почки казались здоровыми, в мозгу не было опухолей и никаких признаков аневризмы или ишемии. В качестве причины смерти был указан инфаркт миокарда, однако мне его сердце показалось вполне сохранным. Хотя кто знает? Я училась всего лишь на третьем курсе.

Возможно, он умер просто потому, что пришел его час, и в свидетельстве о смерти написали лишь вероятную причину. Зачастую при анатомировании указанная причина смерти часто приводит студентов в недоумение: добравшись до якобы пострадавшего органа, они не обнаруживают никаких патологий или аномалий. Когда кончина наступает просто от старости, а человек заранее завещает свое тело для изучения, причина смерти заведомо является лишь предположением. Для того чтобы установить ее наверняка, надо провести вскрытие, но после него тело не будет годиться для анатомирования – в противовес желанию усопшего. Поэтому, если обстоятельства не вызывают подозрений и соответствуют возрасту умершего, в свидетельстве обычно указывают инфаркт, инсульт или пневмонию – ее еще называют «другом стариков».

К моменту, когда мы закончили препарировать тело Генри, от макушки до пят, у него не осталось ни одного сантиметра, досконально нами не изученного. Ни одной части, которую мы бы не рассмотрели в книгах, отыскали, обсудили, проверили и перепроверили. Я была очень горда этим мужчиной, которого никогда не знала живым, дышащим, говорящим, деятельным, но с которым теперь познакомилась настолько глубоко, что, казалось, знала его лучше всех на свете. Все, чему он меня научил, останется со мной навсегда.

Через несколько месяцев наступило время попрощаться и пообещать Генри, что все полученные от него знания я использую в благих целях. Церемония прощания проходила в часовне Королевского Колледжа в Абердине, где мы благодарили всех, кто завещал нам свои тела, в присутствии их родственников и друзей, преподавателей и других студентов. Я не могла догадаться, когда зачитывали их имена, какое из них принадлежало Генри. Сидя на жесткой деревянной скамье на хорах, я рассматривала гостей, гадая, кто из скорбящих родственников сейчас плачет по нем. Кто из сидящих на истертых церковных скамейках – его amicus mortis, друзья в смерти? Я очень надеялась, что Генри не умер в одиночестве. Гораздо приятнее было думать, что он скончался в окружении близких, что кто-то держал его за руку и говорил, как его любит.

Все анатомические кафедры Шотландии ежегодно устраивают такие службы. Так мы отдаем дань уважения своим завещателям и показываем их родным и друзьям, насколько ценен этот дар, насколько мы им дорожим и как он важен для обучения следующих поколений.

Глава 2
Наши клетки и мы целиком

«Без систематического изучения смерти наука о жизни не будет полной»

Илья Мечников, микробиолог

(1845–1916)

Что такое человек? Одно из моих любимых определений гласит: «Человек принадлежит в группе сознательных существ, состоящих из углерода, живущих в солнечной системе, непросвещенных, заблуждающихся и смертных».

Странно, какое испытываешь облегчение, получая разрешение пробовать и ошибаться – ведь ты всего лишь человек. Никому из нас ничто не удается с первого раза, и никому не отведен бесконечный срок, чтобы доводить каждое дело до совершенства, поэтому приходится смириться с тем, что в нашей жизни будут и взлеты, и падения. С некоторыми задачами мы справимся на отлично, а некоторые так и не сможем осилить и только потратим на них свое драгоценное время.

В фильме Пегги Сью вышла замуж есть один забавный момент, отражающий вечное человеческое желание заглянуть в будущее, чтобы понять, на чем сосредоточиться в настоящем, чтобы в дальнейшем оно оказалось полезным. «Понимаете, я же знаю, – говорит Пегги Сью преподавателю математики после контрольной, – алгебра мне абсолютно не пригодится – я совершенно точно говорю». Перспективное планирование в условиях, когда мы и понятия не имеем о том, что нас ждет впереди – занятие непростое, и хотя в молодости оно представляется очень важным, с возрастом начинаешь ощущать, что годы летят все быстрее, и понимаешь, сколького не успел совершить.

Сознание – вот, пожалуй, наша сама главная отличительная особенность. Благодаря ему мы осознаем сами себя, получаем уникальную способность к интроспекции и, соответственно, отличаем себя от других. С самоидентификацией, распознанием себя, связана самая запутанная область психологии. В 1950-х психолог Эрик Эриксон определил личностную идентичность как: «Либо а)социальную категорию, определенную правилами группы и (связанными с ней) характерными признаками и ожидаемым поведением, либо б)социальные отличительные черты, которыми человек особенно гордится или считает неизменными, но социально опосредованными (или а) и б) одновременно)».

Ученые считают, что чувство собственной идентичности – это проявление зрелого представления о себе, которое позволяет нам формировать сложные общественные связи. Оно помогает нам – до некоторой степени – выражать свою индивидуальность, а другим – мириться с ней, поскольку все мы можем проявлять свою подлинную сущность: то, какими мы хотим быть и какую позицию занимать. Благодаря этому мы можем объединяться с единомышленниками и отстраняться от тех, с кем не хотим идентифицировать себя. Такая свобода индивидуальности дает человеку уникальную возможность играть со своей идентичностью, манипулировать ею и даже изменять в целом концепцию своего «Я». Однако я считаю, что Эриксон упустил еще одну, очень важную категорию идентичности, причем ту, играть с которой интереснее всего: нашу физическую идентичность.

Если человек, как вид, отличается в физическом смысле от других видов, то этот же подход может быть применен и к его различению от другого человека. Важность идентичности для нашего общества, а также тот факт, что ею можно манипулировать, ставит ее во главу всех наук, связанных со следственными действиями, в том числе и моей судебной антропологии, занимающейся идентификацией человека, или его останков, в судебно-медицинских целях.

Как можно доказать, на основании биологических и химических особенностей организма, что мы те, кем себя считаем, и что теми, кем мы себя считаем, мы являлись всегда? В моей профессии имеется целый набор техник для установления личности неопознанного тела через его индивидуальные свойства. Судебные антропологи отыскивают телесные особенности биологического и химического характера, составляя достаточно подробную историю прожитой жизни, которую затем можно совместить с материальными следами, оставленными человеком в прошлом. Иными словами, мы ищем ключи к нарративу, закодированному в каждом теле, врожденному и приобретенному, простирающемуся от рождения до смерти.

С биологической, более приземленной точки зрения, человека в целом можно описать как крупное скопление саморегулируемых клеток. Хотя гистология, изучающая клеточное строение растительных и животных тканей, а также цикл жизни клетки никогда меня особо не интересовали – в них задействованы слишком сложные биохимические процессы, которые мой слабенький мозг оказался не способен охватить, да и ладно, – надо признать, что клетка – это базовый строительный блок любого живого организма. Поэтому если смерть считается ответственной за прекращение его земного существования, то она должна наступить для каждой из его клетки. Анатомы знают, что смерть начинается в клетке, распространяется на ткань, далее на орган и систему органов. Получается, что – нравится нам это или нет, – все начинается с клетки и заканчивается ей. Смерть может быть единым событием для организма в целом, но для его клеток – это процесс, и поняв, как он развивается, мы будем больше знать о жизненном цикле строительных блоков организма. Не переключайтесь – я постараюсь рассказывать так, чтобы не было скучно.

Каждое человеческое существо возникает в результате слияния двух отдельных клеток, которые затем начинают делиться – на редкость скромное начало, из какого-то крошечного белкового пузырька. Через сорок недель in utero эти две клетки, пройдя через удивительные превращения, достигают числа более 26 миллиардов. С учетом грандиозных темпов роста плода и специализации его отдельных элементов, требуется невероятных масштабов планирование, чтобы все прошло, как надо, и, к счастью, обычно все так и получается. К моменту, когда ребенок становится взрослым, количество клеток в его организме переваливает за 50 триллионов, и они подразделяются примерно на 250 типов, формирующих четыре основных вида тканей – эпителиальную, соединительную, мышечную и нервную, у каждой из которых есть свои подвиды. Ткани, в свою очередь, организуются примерно в семьдесят восемь разных органов, делящихся на тринадцать основных систем и семь групп. Любопытно, что при этом только пять органов считаются жизненно необходимыми: это сердце, мозг, легкие, почки и печень.

Каждый день в нашем организме умирает 300 миллионов клеток, 5 миллионов в секунду, большинство из которых просто замещается другими. Наши тела запрограммированы так, чтобы знать, какие клетки заменять, когда и каким образом, и, в целом, неплохо с этим справляются. Каждая клетка, ткань или орган имеют свою прогнозируемую продолжительность жизни, которая служит чем-то наподобие срока годности в супермаркете, с датой «употребить до». По иронии судьбы, те клетки, с которых все начинается, живут короче всего: сперматозоиды сохраняются каких-то три-пять дней после выработки. Клетки кожи живут две-три недели, а красные кровяные тельца – три-четыре месяца. Неудивительно поэтому, что ткани и органы живут и работают дольше: печени нужен целый год, чтобы в ней сменились все клетки, а скелету – пятнадцать лет.

Оптимистическая убежденность в том, что раз наши клетки регулярно обновляются, то и мы каждое десятилетие превращаемся физически чуть ли не в нового человека, конечно, иллюзорна. Корнями она уходит в знаменитый парадокс Тесея – если все составные части исходного объекта были заменены, остается ли он тем же самым объектом? Только представьте, что будет, если выступить с этим казуистическим аргументом в суде! Так и вижу пожилого солидного адвоката, защищающего убийцу: «Но Ваша Честь, жена моего клиента умерла пятнадцать лет назад, поэтому даже если он ее и убил, то с тех пор стал совершенно другим человеком, потому что все тогдашние клетки у него в организме уже умерли и сменились новыми. Человек, стоящий перед вами, не мог присутствовать на месте преступления, потому что тогда его попросту не существовало».

Не думаю, что суду можно и правда выдвинуть подобный аргумент, но, случись такое, я с удовольствием выступила бы на стороне обвинения. Очень забавно было бы потягаться с адвокатом в метафизическом споре. Он, однако, поднимает неизбежный вопрос: сколько замен может выдержать биологическая единица, оставаясь все тем же индивидуумом и сохраняя прослеживаемую идентичность? Вспомните, к примеру, какие трансформации произошли в ходе жизни с Майклом Джексоном. Мало что от юной звезды «Пятерки Джексонов» осталось во взрослом человеке, изменившемся до неузнаваемости, однако имелись и другие составляющие, которые сохранились и продолжали определять его физическую идентичность. Именно такие составляющие мы и стараемся отыскать.

В наших телах есть как минимум четыре типа клеток, которые никогда не заменяются и живут столько же, сколько мы сами – технически, даже дольше, поскольку формируются еще до нашего рождения. Пожалуй, эти клетки можно привести в пример как свидетельство нашего телесного биологического постоянства в споре с вышеупомянутым адвокатом. К таким клеткам относятся нейроны нервной системы, небольшой костный пятачок в основании черепа – так называемая слуховая капсула, эмаль зубов и хрусталик глаза. Зубы и хрусталик постоянны лишь наполовину, поскольку их можно удалить и заменить современными имплантатами, нисколько не навредив при этом хозяину. Однако другие два типа незаменимы и потому действительно индивидуальны; они хранятся в нашем теле как неопровержимое свидетельство биологической идентичности, возникая еще до рождения и распадаясь уже после смерти.

Наши нейроны, или нервные клетки, формируются на очень ранней стадии внутриутробного развития, и к моменту появления на свет их у нас ровно столько, сколько отводится организму на всю жизнь. Их аксоны, напоминающие длинные распростертые руки, расходятся в стороны, словно дорожная сеть, обеспечивая движение с севера на юг и обратно. На юг по ним перемещаются моторные команды от мозга к мышцам, а обратно, на север, сенсорная информация от нашей кожи и других рецепторов. Самые длинные передают болевые и прочие ощущения вдоль всего тела, от кончиков пальцев на ногах по самим ногам до спины, дальше по позвоночнику, в мозг и, наконец, на его сенсорную кору, расположенную в области макушки. Если в вас 180 сантиметров роста, каждый такой нейрон может достигать почти двух метров. Поэтому, ударившись пальцем ноги об угол кровати, мы какое-то мгновение не чувствуем боли – это сигнал бежит к мозгу по нервам, – и только потом издаем громкое «ай», осознавая, что произошло.

Наличие этих клеток в мозгу поднимает любопытный вопрос о том, не являются ли именно они носителями нашей идентичности. Вполне возможно, что коммуникацию между ними можно расшифровать, поняв тем самым, как мы думаем, и как осуществляются высшие функции памяти и мышления. Современные исследования показывают, что с помощью флуоресцентных окрашенных белков можно запечатлеть формирование памяти на уровне отдельного синапса. Практическое применение этих знаний пока выглядит чересчур фантастично, хотя я рискну предположить, что понимание принципов работы нейрона может лечь в основу системы распознавания человеческой личности уже в скором будущем.

Второй участок, где клетки не обновляются – это слуховая капсула, расположенная глубоко внутри мозга, вокруг внутреннего уха. Это часть отвердевшей кости, образующей улитку уха, орган слуха, и полукруглые каналы вестибулярного аппарата. Внутреннее ухо формируется еще у эмбриона и имеет сразу тот же размер, который останется у взрослого; оно не растет и не изменяется благодаря активному продуцированию остеопротегерина, базового гликопротеина, подавляющего рост костной ткани. Если бы оно могло расти, у нас сильно страдали бы функции и слуха, и равновесия. Хотя уже у младенца слуховая капсула имеет свой взрослый размер, на самом деле она совсем крошечная, объемом не более 200 микролитров – это примерно четыре капли. Клетки, содержащиеся в этой маленькой косточке, уже дают нам возможность составить представление об идентичности ее обладателя.

Чтобы понять, насколько ценен каждый вид клеток для идентификации, надо разобраться, как они формируются – в костях, мышцах или гладкой оболочке внутренностей. На базовом уровне каждая клетка нашего тела состоит из химических элементов. Их формирование, жизнь и репликация зависят от поставки строительных блоков, источника энергии, обеспечивающей их существование, и от вывода отходов жизнедеятельности. Главное отверстие в нашем организме, через которое в него поступают эти строительные блоки, это рот, откуда они, через желудок, добираются до кишечника – нашего перерабатывающего завода. Получается, что все компоненты для любой клетки, ткани или органа, мы получаем исключительно из того, что потребляем. В буквальном смысле, мы то, что мы едим. Питание, таким образом, необходимо для выживания, и знаменитое утверждение, что без воздуха человек живет максимум три минуты, без воды – три дня, а без еды – три недели, пускай и не совсем точно, но весьма близко к истине.

In utero, не имея возможности самим потреблять пищу, мы получаем ее от матери через плаценту и пуповину, чтобы продолжалось строительство наших клеток и систем. Хотя беременным и не стоит, следуя поговорке, есть за двоих, надо все-таки следить, чтобы диета будущей мамы содержала все необходимое для обеспечения не только ее, но и очень требовательного пассажира.

Строительные материалы, из которых создается слуховая капсула, поступают из того, чем мать питается примерно на шестнадцатой неделе беременности. Получается, что у нас в голове, в крошечной косточке, внутри которой поместится не больше четырех капель воды, содержится информация, которую мы пронесем через всю жизнь, химическая сигнатура, говорящая, что наша мама съела на обед, будучи на четвертом месяце. Еще одно доказательство того, что матери всегда с нами рядом, и, похоже, разгадка их вечного мистического присутствия у нас в голове.