Текст книги "Тайная жизнь пчел"

– Ваша кока-кола, – напомнил мне мужчина в галстуке-бабочке.

Я указала на банки с медом:

– Откуда вам это привозят?

Он решил, что отзвук шока в моем голосе на самом деле был возмущением.

– Я понимаю, о чем вы, – затараторил он. – Многие не покупают этот мед, потому что на этикетке у него Дева Мария в облике цветной женщины. Но, видите ли, это потому, что женщина, которая изготавливает этот мед, сама цветная.

– Как ее зовут?

– Августа Боутрайт. Она держит пчел по всему округу.

Дыши, продолжай дышать.

– Вы знаете, где она живет?

– О, конечно! В самом эксцентричном доме – вы другого такого в жизни не увидите. Окрашен в ядрено-розовый цвет, как пепто-бисмол. Ваша бабушка наверняка его знает. Надо пройти через весь город по Мейн-стрит, пока она не повернет к шоссе на Флоренс.

Я шагнула к двери:

– Спасибо.

– Передавайте бабушке от меня привет! – крикнул он вслед.

От храпа Розалин тряслись перекладины скамьи. Я потрясла ее за плечо:

– Просыпайся. Вот твой табак, только сразу положи его в карман, потому что я за него не заплатила.

– Ты что, украла его? – спросила она, позевывая.

– Пришлось, потому что товары из магазина по воскресеньям не продают.

– Твоя жизнь катится прямиком в преисподнюю, – покачала она головой.

Я разложила наш обед на скамье, словно устраивая пикник, но не смогла проглотить ни кусочка, пока не рассказала Розалин о чернокожей Марии на банках с медом и о пчеловоде по имени Августа Боутрайт.

– Тебе не кажется, что моя мать могла ее знать? – спросила я. – Не может быть, чтобы это было простым совпадением.

Она не отвечала, так что я спросила громче:

– Розалин? Ты так не думаешь?

– Не знаю, что и думать, – наконец проворчала она. – Не хочу, чтобы ты слишком заносилась со своими надеждами, вот и все. – Она протянула руку и коснулась моей щеки: – Ох, Лили, куда ж мы с тобой забрались и что наделали?

Тибурон был в точности как Сильван, только без персиков. Перед зданием с куполом, в котором располагался суд, кто-то воткнул в жерло городской пушки флаг Конфедерации. Южная Каролина была в первую очередь Югом и только во вторую – Америкой. Гордость за форт Самтер из нас не выбить, сколько ни старайся.

Шагая по Мейн-стрит, мы то и дело ныряли в длинные голубые тени, отбрасываемые двухэтажными зданиями, тянувшимися вдоль всей улицы. У аптеки я заглянула в витринное стекло, увидела автомат с газированной водой, сверкавший хромированной отделкой, и прилавок, где продавали вишневую кока-колу и десерт банана-сплит, и подумала, что вскоре все это уже будет не только для белых.

Мы миновали страховое агентство, офис «Электрической компании округа Тибурон» и магазин «Все по доллару», в котором торговали гимнастическими обручами, очками для плавания и коробками с бенгальскими огнями, а на витрине краской из баллончика были выведены слова: «Летние развлечения». Некоторые учреждения, например Фермерский трастовый банк, выставили в свои витрины плакат «Голдуотера в президенты»; иногда он был дополнен наклейкой на бампер со словами «Одобряем Вьетнам».

У почтового отделения Тибурона я оставила Розалин на тротуаре и вошла в здание, туда, где хранились коробки для посылок и продавались воскресные газеты. Насколько я видела, полицейские плакаты с нашими с Розалин фотографиями нигде не висели, а на первой полосе главной колумбийской газеты была статья о том, что сестра Кастро – агент ЦРУ, и не было ни слова о белой девочке, укравшей негритянку из тюрьмы в Сильване.

Я бросила в прорезь газетного автомата десятицентовик и взяла газету, гадая, нет ли заметки о нас где-нибудь на внутренних страницах. Мы с Розалин присели на корточки в переулке и просмотрели газету, раскрывая каждый разворот. Там было все что угодно – Малкольм Икс, Сайгон, «Битлз», теннисный турнир в Уимблдоне и мотель в Джексоне, штат Миссисипи, который хозяин предпочел закрыть, только бы не принимать постояльцев-негров. Но обо мне и Розалин – ничего.

Порой хочется упасть на колени и возблагодарить Бога на небесах за репортажи обо всех плохих новостях, сколько их ни есть на свете.

Глава четвертая

Медоносные пчелы – насекомые общественные и живут колониями. Каждая колония – это семейная группа, состоящая из одной яйцекладущей женской особи, или матки, и ее многочисленных стерильных дочерей, именуемых рабочими. Рабочие пчелы сообща занимаются сбором пищи, строительством сот и выведением потомства. Самцов выводят только в те времена года, когда их присутствие необходимо.

«Пчелы мира»

Женщина двигалась вдоль ряда белых ящиков, стоявших на границе с лесом неподалеку от розового дома – розового настолько, что он оставил выжженное пятно на роговице, когда я отвела от него взгляд. Высокая, одетая в белое, в пробковом шлеме с сеткой, которая парила облачком вокруг ее лица, опускалась на плечи и струилась вниз по спине. Чем-то похожая на африканскую невесту.

Приподнимая крышки ящиков, она заглядывала внутрь, одновременно раскачивая взад-вперед жестяное ведерко-дымарь. Облака пчел поднимались и летали, описывая кольца, вокруг ее головы. Дважды она полностью исчезала в этих зыбких тучах, потом постепенно проявлялась, точно сновидение, восстающее со дна ночи.

Мы стояли по другую сторону дороги, я и Розалин, временно лишившись дара речи. Я – от благоговения перед творившимся у меня на глазах таинством, а Розалин – оттого что уста ее были запечатаны жевательным табаком.

– Это та самая женщина, которая делает мед «Черная Мадонна», – сказала я.

Я не могла отвести глаз от нее, Пчелиной хозяйки, портала в жизнь моей матери. Августы.

Розалин устало сплюнула струю черной жижи, потом отерла усы испарины над губой.

– Надеюсь, мед она делает лучше, чем краску выбирает.

– А мне нравится, – заявила я.

Мы дождались, когда женщина войдет в дом, потом перешли шоссе и открыли калитку в изгороди из штакетника, едва не опрокидывавшейся под весом каролинского жасмина. Прибавьте к нему лук-резанец, укроп и мелиссу, росшие вокруг веранды, – и их общий запах собьет вас с ног.

Мы поднялись на веранду в розовом отблеске, отбрасываемом домом. Повсюду с гудением мелькали хрущи, изнутри доносились ноты какого-то музыкального инструмента: было похоже на скрипку, только намного печальнее.

Мое сердце забилось быстрее. Я даже спросила Розалин, слышит ли она, как оно бьется, настолько громким был его стук в ушах.

– Ничего я не слышу, вот разве что Господь Бог спрашивает меня, что я здесь забыла. – Она снова сплюнула, как я надеялась, последнюю порцию табачной слюны.

Я постучалась в дверь, а Розалин продолжала бухтеть себе под нос:

– Дай мне сил… Младенец Иисусе… Последнего ума лишились.

Музыка смолкла. Краем глаза я уловила легкое движение в окне, в венецианских жалюзи приоткрылась щелка, потом закрылась.

Когда отворилась дверь, за ней оказалась не женщина в белом, а другая, в красном, с волосами, остриженными так коротко, что они напоминали серую купальную шапочку с причудливыми завитушками, туго натянутую на голову. Глаза смотрели на нас подозрительно и сурово. Я заметила, что под мышкой она держит смычок, точно хлыст. У меня мелькнуло опасение, как бы она не опробовала его на нас.

– Да?

– Это вы – Августа Боутрайт?

– Нет, я Джун Боутрайт, – сказала она, ощупывая взглядом швы на лбу Розалин. – Августа Боутрайт – моя сестра. Вы к ней пришли?

Я кивнула, и одновременно с моим кивком появилась еще одна женщина, босоногая. На ней было бело-зеленое ситцевое платье без рукавов, по всей голове в разные стороны торчали коротенькие косички.

– Я Мэй Боутрайт, – представилась она. – Я тоже сестра Августы. – Женщина улыбнулась нам той странноватой улыбкой, увидев которую сразу понимаешь, что имеешь дело с не вполне нормальным человеком.

Мне хотелось, чтобы «Джун с хлыстом» тоже улыбнулась, но на лице у нее было написано явное раздражение.

– Августа вас ждет? – спросила она, адресуя свой вопрос исключительно Розалин.

Разумеется, Розалин не стала держать язык за зубами:

– Нет, видите ли, у Лили есть такая картинка…

Я перебила ее:

– Я увидела в магазине банку с медом, и тот человек сказал…

– А, так вы пришли за медом! Ну, почему же сразу-то не сказали? Проходите в переднюю залу. Я позову Августу.

Я метнула в Розалин красноречивый взгляд: Ты что, спятила? Не рассказывай им о картинке! Точно, надо будет сверить наши легенды.

У одних людей есть шестое чувство, а другие лишены его напрочь. Полагаю, у меня его просто не может не быть, потому что в тот же миг, когда моя нога ступила в этот дом, я ощутила кожей трепет, стремительный ток, который пробежался вверх по позвоночнику, вниз по рукам и пульсом вырвался из подушечек пальцев. Я практически истекала излучением. Тело понимает многие вещи задолго до того, как их осмыслит разум. И мне стало интересно: что знает мое тело такого, чего не знаю я?

Повсюду в доме пахло мебельным воском. Кто-то обработал им всю «залу» – большую комнату с ковриками, отделанными бахромой, со старым пианино, накрытым кружевной дорожкой, и плетеными креслами-качалками, застеленными вязаными шерстяными платками. Перед каждым креслом стояли маленькие бархатные скамеечки. Бархатные. Я подошла и провела по одной из них рукой.

Потом подошла к раскладному столу-книжке и принюхалась к восковой свече, которая пахла точно так же, мебельным воском. Она стояла в подсвечнике в форме звезды рядом с не до конца собранным пазлом; что там была за картинка, разобрать не удалось. Широкогорлая бутылка из-под молока с букетом гладиолусов стояла на другом столе под окном. Шторы были из органди, причем не из какой-нибудь там обычной белой органди, а из серебристо-серой, так что воздух, проходящий сквозь них, приобретал слегка дымчатое мерцание.

Представьте себе стены, на которых ничего нет, кроме зеркал. Я насчитала пять, и каждое – в большой бронзовой раме.

Потом я повернулась и посмотрела на дверь, через которую мы вошли. В углу возле нее стояла резная скульптура женщины почти три фута[17]17
  0,9 м.


[Закрыть] высотой. Это была одна из тех фигур, что в былые времена украшали нос кораблей, такая старинная, что, насколько я понимала, вполне могла бы приплыть в Америку на «Санта-Марии» вместе с Колумбом.

Она была чернее черного, вся перекрученная, как морской плавник под действием непогоды; ее лицо было картой всех штормов и путешествий, через которые она прошла. Ее правая рука была воздета, словно указывая путь, вот только пальцы были сжаты в кулак. Оттого вид у нее был весьма серьезный, словно при необходимости она могла поставить на место кого угодно.

Хотя она не была одета как Дева Мария и ничем не напоминала картинку на банках с медом, я сразу поняла, что это она. На ее груди виднелось поблекшее красное сердце, а там, где ее тело некогда сливалось с деревом корабля, был нарисован желтый полумесяц, облупившийся и кривой. Свеча в высоком красном стаканчике отбрасывала отблески и искорки, мерцавшие по всему ее телу. Она казалась одновременно и сильной, и смиренной. Я не знала, что и думать о ней, но чувство, которое я ощущала, было магнетическим и большим – до боли, словно этот полумесяц проник в мою грудь и заполнил ее.

Это ощущение мне было знакомо – однажды оно возникло у меня, когда я возвращалась домой от персикового ларька и видела, как солнце струило свой свет под конец дня, заливая верхушки фруктовых деревьев жидким пламенем, в то время как у корней их собиралась темнота. Тишина парила над моей головой, красота множилась в воздухе, а деревья были так прозрачны, что мне казалось, стоит хорошенько приглядеться – и увидишь внутри чистоту. Тогда у меня тоже заныло в груди, совсем как сейчас.

Губы статуи были чуть растянуты в прекрасной повелительной полуулыбке, отчего обе мои ладони сами потянулись к горлу. Все в этой улыбке говорило: «Лили Оуэнс, я вижу тебя насквозь».

Я чувствовала: она знает, сколько во мне на самом деле лжи, убийственности, ненависти. Как я ненавижу Ти-Рэя и девчонок из школы, но главное – саму себя за то, что отняла жизнь у своей матери.

Мне захотелось плакать, а в следующий миг – смеяться, потому что эта статуя заставила меня чувствовать себя Лили-Которой-Дарят-Улыбку, словно и во мне тоже была доброта и красота. Словно у меня действительно был весь тот прекрасный потенциал, которым я обладала, если верить миссис Генри.

Стоя там, я и любила себя, и ненавидела. Вот что сделала со мной черная Мария – заставила в одно и то же время ощущать и мою славу, и мой позор.

Я шагнула ближе к ней и уловила слабый аромат меда, исходивший от дерева. Мэй подошла и встала рядом со мной, и теперь я не чуяла ничего, кроме запаха помады от ее волос, репчатого лука от рук, ванили в ее дыхании. Ее ладони были розовыми, как и подошвы ступней, а локти темнее остальной кожи, и по какой-то неясной причине это зрелище наполнило меня нежностью.

Августа Боутрайт вошла в комнату в очках без оправы и лаймово-зеленой шали, повязанной на поясе.

– Кто это у нас тут? – спросила она, и звук ее голоса мгновенно привел меня в чувство.

Она была словно миндально-масляная от пота и солнца, с лицом, гофрированным тысячью карамельных морщинок, с волосами, которые казались припыленными мукой, но все остальное в ней выглядело на пару десятков лет моложе.

– Я Лили, а это Розалин, – сказала я, чуть замешкавшись при появлении за ее спиной Джун, которая застыла в дверях. Я открыла рот, не имея ни малейшего представления, что говорить дальше. И то, что из него вылетело, стало неожиданностью для меня самой. – Мы убежали из дома, и нам некуда податься, – сказала я ей.

В любой другой день своей жизни я могла бы, не напрягаясь, победить в конкурсе по плетению небылиц – и вот, вот что я выдала: жалкую правду! Я следила за их лицами, особенно за лицом Августы. Она сняла очки и помассировала вдавлинки на переносице. Воцарилась такая тишина, что стало слышно, как в другой комнате тикают часы.

Августа вновь надела очки, подошла к Розалин и внимательно изучила швы у нее на лбу, порез под глазом, синяки вокруг виска и на руках.

– Похоже, вас избили.

– Когда мы убегали, она упала с переднего крыльца, – поспешила вставить я, вновь возвращаясь к своему естественному состоянию – вранью.

Августа с Джун переглянулись, а Розалин сощурила глаза, намекая мне, что я опять взялась за свое – говорю за нее, как будто ее тут и вовсе нет.

– Что ж, можете пожить у нас, пока не разберетесь, что делать дальше. Не можем же мы просто бросить вас на обочине, – сказала Августа.

Джун вдохнула так, будто вобрала в легкие почти весь воздух в доме.

– Но, Августа…

– Они останутся здесь, – повторила та с такой интонацией, которая отчетливо дала понять, кто здесь старшая сестра, а кто младшая. – Все будет нормально. У нас есть топчаны в медовом доме.

Джун вылетела вон, только красная юбка мелькнула в дверном проеме.

– Спасибо вам, – сказала я Августе.

– Пожалуйста. А теперь присядьте. Я принесу оранжаду.

Мы расположились в креслах-качалках, а Мэй осталась стоять на страже, улыбаясь все той же улыбкой с легкой безуминкой. Мышцы ее рук, как я заметила, были хорошо развиты.

– Как так получилось, что у вас всех имена по календарю[18]18
  Мэй (англ. May) – май; Джун (англ. June) – июнь; Августа (англ. August) – август; Эйприл (англ. April) – апрель.


[Закрыть]? – спросила ее Розалин.

– Наша мать обожала весну и лето, – ответила Мэй. – У нас была еще Эйприл, но… она умерла маленькой, – улыбка Мэй растаяла, и вдруг она ни с того ни с сего начала напевать без слов мелодию «О, Сюзанна!», да так решительно, будто от этого зависела ее жизнь.

На наших глазах пение переросло в рыдания. Она плакала так, будто смерть Эйприл случилась буквально в эту самую секунду.

Наконец вернулась Августа с подносом; на нем стояли четыре креманки, на ободки которых были красиво насажены ломтики апельсина.

– О, Мэй, золотко, поди-ка к стене и поплачь там, – сказала она, указав сестре на дверь и легонько подтолкнув ее в нужную сторону.

Августа повела себя так, будто это норма – подумаешь, в любом доме Южной Каролины такое может случиться.

– Вот, угощайтесь – оранжад, – сказала она нам.

Я деликатно отпила глоток. Зато Розалин выхлебала свою порцию залпом, а потом рыгнула, да так, что мальчишки из моей школы изошли бы зеленой завистью. Невероятно!

Августа сделала вид, будто ничего не слышала, а я уперлась взглядом в бархатную скамеечку, страдая из-за того, что Розалин повела себя так некультурно.

– Значит, вы – Лили и Розалин, – заговорила Августа. – А фамилии у вас есть?

– Розалин… э-э, Смит и Лили… Уильямс, – с запинкой солгала я, а потом пошло как по маслу: – Видите ли, моя мать умерла, когда я была маленькой, а потом и отец погиб – в прошлом месяце в тракторной аварии на нашей ферме в округе Спартанберг. У меня здесь не осталось никого из родственников, поэтому меня хотели отдать в приемную семью.

Августа покачала головой. Розалин тоже покачала, но по иной причине.

– Розалин была у нас домработницей, – продолжала я. – У нее никого нет, кроме меня, и мы решили отправиться в Виргинию, чтобы найти мою тетю. Вот только денег у нас нет, так что, если у вас тут найдется какая-нибудь работа, мы могли бы немного подзаработать, прежде чем двигаться дальше. Мы на самом-то деле не очень торопимся в Виргинию.

Розалин бросала на меня гневные взгляды. Около минуты не было слышно ни звука, не считая звяканья льда в креманках. Я и не сознавала раньше, насколько жарко и душно было в комнате, насколько активно работали мои потовые железы. А теперь буквально учуяла собственный пот. Мои глаза метались то к черной Марии в углу, то вновь к лицу Августы.

Она отставила креманку. Я ни у кого не видела глаз такого цвета – чистейшего оттенка имбиря.

– Я сама родом из Виргинии, – сказала она, и по какой-то причине ее слова вновь запустили во мне электрический ток, пробежавший по моим конечностям, когда я впервые вошла в эту комнату. – Что ж, ладно. Розалин может помогать Мэй по дому, а ты будешь помогать мне и Заку с пчелами. Зак – мой основной помощник, так что я не смогу вам ничего заплатить, но, по крайней мере, у вас будет крыша над головой и еда на то время, пока мы не свяжемся с твоей тетей и не спросим, сможет ли она прислать вам денег на автобус.

– Да я даже полного имени ее не знаю, – поспешила сказать я. – Мой отец просто называл ее тетей Берни; я с ней ни разу не встречалась.

– И что же ты собираешься делать, деточка, – ходить во всей Виргинии от дома к дому?

– Нет, мэм, только в Ричмонде.

– Ясно, – протянула Августа.

И вот ведь штука: ей действительно было все ясно. Она просекла мою ложь насквозь.

В тот день зной копился-копился в небесах над Тибуроном и наконец разразился грозой. Мы с Августой и Розалин стояли на крытой веранде, пристроенной к задней стене кухни, и смотрели, как тучи наливаются темно-фиолетовыми синяками над верхушками деревьев и ветер хлещет ветками, точно плетьми. Мы дожидались, когда ливень затихнет, чтобы Августа могла показать наше новое жилье в медовом доме, переделанном из гаража в дальнем углу двора и окрашенном в тот же яркий оттенок оперения фламинго, что и основной дом.

То и дело ветер швырялся очередной порцией водяной пыли, оседавшей туманом на наших лицах. И каждый раз мне не хотелось стирать с лица влагу: от нее мир казался таким живым! Я не могла не позавидовать умению бури привлекать всеобщее внимание.

Августа вернулась в кухню и снова вышла на веранду с тремя алюминиевыми формами для пирога, раздав по одной нам с Розалин и оставив себе третью.

– Идемте. Придется пробежаться. Ну, хоть головы останутся сухими.

Мы с Августой бросились под ливень, держа формы над головой. Оглянувшись, я увидела, что Розалин так и держит форму в руке, явно не понимая, зачем она нужна.

Когда мы с Августой добежали до медового домика, нам пришлось встать в дверях и подождать ее. Розалин плыла вперед, собирая дождь в форму и расплескивая его, как ребенок. Она шествовала по лужам, точно по персидским коврам, а когда вокруг раздавались громовые удары, поднимала голову к насквозь промокшему небу, широко раскрывала рот и ловила дождевые струи. С тех самых пор, как ее избили, лицо Розалин было измученным и усталым, глаза ее потускнели, словно побои вышибли из них весь свет. Теперь же я видела, что она приходит в себя, похожая там, под дождем, на королеву, которой любая непогода нипочем, словно ничто не может ее коснуться.

Вот бы ей еще и манеры получше…

Внутри медовый дом представлял собой одно просторное помещение, полное странных механизмов для производства меда – больших бидонов, газовых горелок, желобов, рычагов, белых ящиков и рамок, заполненных восковыми медовыми сотами. Мои ноздри едва не захлебнулись ароматом сладости.

Пока Августа бегала за полотенцами, с Розалин на пол натекли гигантские лужи. Я присмотрелась к боковой стене, сплошь заставленной стеллажами со стеклянными банками. Пробковые шлемы с сетками, инструменты и восковые свечи висели на гвоздях у входной двери, и все вокруг было покрыто тончайшим медовым налетом. При ходьбе подошвы моих кед слегка липли к полу.

Августа подвела нас к крохотному закутку в задней части помещения, где обнаружились раковина, ростовое зеркало, одно окно без занавесок и два деревянных топчана, застеленных чистым белым бельем. Я поставила на первый свой вещмешок.

– Мы с Мэй порой прямо тут и ночуем, когда идет круглосуточный сбор урожая меда, – пояснила Августа. – Здесь бывает жарковато, так что вам придется включать вентилятор.

Розалин протянула руку к вентилятору, стоявшему на полке у задней стены, и щелкнула выключателем. Лопасти завертелись, и с них во все стороны полетела паутина. Пришлось смахивать ее клочки со скул.

– Тебе нужна сухая одежда, – сказала ей Августа.

– Так высохну, – ответила Розалин и растянулась на топчане, водрузив ноги на спинку.

– В туалет и ванную вам придется ходить в дом, – предупредила Августа. – Мы двери не запираем, так что просто заходите, и все.

Веки Розалин сомкнулись. Она уже задремала и тихонько посапывала, выдувая воздух сквозь губы.

Августа заговорила тише:

– Значит, говоришь, с крыльца она упала?

– Да, мэм, прямо вниз головой. Запнулась ногой о коврик на верхней площадке, о тот, который еще моя мать прибивала.

Секрет хорошего вранья – не давать лишних объяснений, но подбросить одну яркую деталь.

– Что ж, мисс Уильямс, с завтрашнего утра можешь приступать к работе, – сказала она.

Я стояла, не понимая, к кому она обращается, кто такая эта мисс Уильямс, а потом вспомнила, что это я теперь Лили Уильямс. Еще один секрет хорошего вранья: надо помнить свои россказни слово в слово.

– Зак уехал на неделю, – говорила она тем временем. – Их семейство отправилось на остров Поли навестить сестру его матери.

– С вашего позволения, чем именно я буду заниматься?

– Будешь работать со мной и Заком, готовить мед, делать все, что потребуется. Идем, я проведу для тебя экскурсию.

Мы пошли обратно в переднюю часть помещения, где располагались все механизмы. Она подвела меня к башне из белых ящиков, составленных друг на друга.

– Вот это называется магазинным корпусом, – сказала она, ставя один из ящиков на пол передо мной и снимая крышку.

Снаружи магазинный корпус выглядел как обычный старый ящик, вынутый из тумбочки или комода, но внутри него были рамки с медовыми сотами, повешенные аккуратным рядком. Каждая рамка была заполнена медом и запечатана крышечками из пчелиного воска.

Августа ткнула пальцем в сторону:

– Вон там стоит станок для распечатки сот, с его помощью мы снимаем с них воск. Потом они проходят через воскоплавильный аппарат, вон он…

Я следовала за ней, переступая через кусочки медовых сот – они здесь лежали повсюду вместо привычных глазу пыльных катышков. Августа остановилась у большого металлического бака в центре комнаты.

– Это центрифуга, – сказала она, поглаживая бак по боку, как послушную собаку. – Поднимись по стремянке и загляни внутрь.

Я забралась на двухступенчатую стремянку и заглянула через край бака, а Августа тем временем переключила рычаг, и старый двигатель, стоявший на полу, зафырчал и залязгал. Центрифуга стронулась с места неторопливо, набирая обороты, как машинка для сахарной ваты на ярмарке, и вот уже от нее поплыли в воздух небесные ароматы.

– Она отделяет мед, – поясняла меж тем Августа. – Убирает все плохое, оставляет хорошее. Мне всегда представлялось, как славно было бы иметь такие вот центрифуги для людей. Просто суешь их внутрь, и центрифуга делает всю работу.

Я перевела на нее взгляд; она смотрела на меня в упор своими невероятными глазами цвета имбирного пирога. Паранойя это или нет – думать, что, говоря «люди», она на самом деле имела в виду меня?

Августа выключила двигатель, и гул после нескольких щелчков затих. Наклонившись над коричневой трубкой, отходящей от центрифуги, она пояснила:

– Отсюда мед поступает в чан с фильтрами, потом в разогревающий чан и, наконец, в чан-отстойник. А вот шлюз, через который мы наполняем медом ведра. Ты быстро во всем разберешься.

Я в этом сомневалась. Никогда в жизни я еще не оказывалась в такой сложной ситуации.

– Что ж, я так понимаю, ты не прочь отдохнуть, как и Розалин. Ужин у нас в шесть. Ты любишь печенье из батата? У Мэй оно отлично получается.

Когда она ушла, я легла на незанятый топчан. Дождь продолжал барабанить по жестяной крыше. Мне казалось, я в дороге уже не одну неделю, увертываюсь от львов и тигров на сафари по джунглям, пытаясь добраться до затерянного Бриллиантового города в Конго: именно такой была тема последнего фильма, который я смотрела на утреннем сеансе в Сильване до нашего бегства. Мне казалось, что именно здесь мое место, по-настоящему мое, но все это было таким непривычным, что с тем же успехом я могла оказаться и в Конго. Жить в цветном доме с цветными женщинами, есть за их столом, спать на их постельном белье… не то чтобы я была против, но все было мне внове, и еще никогда моя кожа не казалась мне такой белой.

Ти-Рэй не считал, что цветные женщины могут быть умными. Раз уж я взялась рассказывать всю правду, то есть и худшие ее части, признаюсь: я сама была уверена, что они могут быть умными, но не умнее меня, ведь я-то белая. Теперь же, лежа на топчане в медовом доме, я думала, какая Августа умная, какая культурная, и это меня удивляло. Так я и поняла, что глубоко внутри меня тоже прятались предрассудки.

Когда проснулась Розалин, не успела она еще оторвать голову от подушки, как я спросила ее:

– Тебе здесь нравится?

– Наверное, да, – кивнула она, силясь подняться и сесть. – Пока что.

– Ну, мне тоже нравится, – сказала я. – Поэтому я не хочу, чтобы ты что-нибудь ляпнула и все испортила, договорились?

Она сложила руки над животом и нахмурилась:

– Что, например?

– Не говори ничего об образке с черной Марией, что лежит у меня в вещмешке, ладно? И не упоминай о моей матери.

Она потянулась и принялась заново закручивать растрепавшиеся косички.

– Кстати, а с чего тебе вздумалось хранить это в секрете?

У меня не было времени разбираться в своих резонах. Мне хотелось сказать: Потому что я просто хочу какое-то время побыть нормальной девочкой – не беглянкой, ищущей сведения о матери, а обычной девочкой, приехавшей на лето в Тибурон, штат Южная Каролина. Мне нужно время, чтобы привлечь на свою сторону Августу, чтобы она не отослала меня обратно, когда узнает, что́ я сделала. И все это было правдой, но уже в тот момент, когда эти мысли мелькали у меня в голове, я понимала, что они не полностью объясняют, почему перспектива разговора с Августой о моей матери так меня смущала.

Я подошла к Розалин и стала помогать ей плести косички. Мои руки, как я заметила, слегка дрожали.

– Просто пообещай мне, что ничего не скажешь, – попросила я.

– Твоя тайна, – пожала она плечами. – Делай с ней, что пожелаешь.

Следующим утром я проснулась рано и вышла во двор. Дождь прекратился, и из-за облачной гряды сияло солнце.

За медовым домом во все стороны тянулся сосновый лес. Я насчитала около четырнадцати ульев вдалеке под деревьями, их крышки напоминали почтовые марки, сиявшие белизной.

Накануне вечером за ужином Августа сказала, что ей принадлежат двадцать восемь акров земли, оставленных по завещанию дедом. В таком небольшом городке, как Тибурон, одна девочка вполне могла затеряться на двадцати восьми акрах. Она могла открыть потайной ход и просто исчезнуть.

Свет лился из расщелины в облаке с красной окантовкой, и я пошла к нему по тропинке, ведущей от медового дома в лес. Миновала детскую коляску, нагруженную садовым инструментом. Она стояла подле грядок, на которых росли помидоры, прихваченные к деревянным шестам обрезками нейлоновых чулок. Вперемежку с ними росли оранжевые циннии и лавандовые гладиолусы, клонившиеся к земле.

Судя по всему, сестры Боутрайт обожали птиц. В саду была сделана цементная купаленка для птиц, и множество кормушек – выдолбленные тыквы и ряды крупных сосновых шишек, смазанных арахисовой пастой – виднелись повсюду, куда ни глянь.

Там, где трава уступала место лесу, я обнаружила стену из булыжников, кое-как скрепленных цементом; она была мне по колено высотой, зато тянулась почти на пятьдесят ярдов[19]19
  45,72 м.


[Закрыть] в длину. Стена загибалась вдоль участка и заканчивалась резко, неожиданно. Никакого практического применения я для нее не видела. Потом я заметила крохотные сложенные клочки бумаги, всунутые в просветы между камнями. Я прошла вдоль всей стены, и повсюду картина была одна и та же: сотни таких клочков бумаги.

Я вытащила один из них и развернула, но надпись слишком растеклась от дождя, чтобы ее можно было прочесть. Тогда я вытащила другую. Бирмингем, 15 сент., четыре маленьких ангела умерли.

Я сложила записку и сунула обратно со смутным ощущением, что сделала что-то неправильное.

Переступив через стену, я шагнула под деревья, пробираясь между низкорослыми папоротниками с голубовато-зелеными листьями, стараясь не рвать сети, над которыми все утро так усердно трудились пауки. Мне казалось, мы с Розалин уже нашли затерянный Бриллиантовый город.

Идя по тропе, я расслышала журчание бегущей воды. Невозможно уловить этот звук и не пойти искать его источник. Я углубилась в лес. Растительность стала гуще, колючий кустарник хватал меня за ноги, но я все же нашла ее – совсем маленькую речушку, ненамного больше того ручья, в котором мы купались с Розалин. Я смотрела на неторопливое течение, на ленивую рябь, которой время от времени подергивалась поверхность.

Сняв кеды, я вошла в воду. Дно взбурлило поднятым илом, мои пальцы тонули в нем. Прямо передо мной с валуна плюхнулась в воду черепаха, перепугав меня чуть не до смерти. Бог весть, с какими еще незримыми созданиями тут можно было встретиться – со змеями, лягушками, рыбами, целым речным миром кусачих насекомышей? – но меня это нимало не волновало.