Текст книги "Кресло русалки"

Глава двенадцатая

Я взяла трубку к себе в комнату. Представлялось сомнительным, чтобы мать стала рыться в ящике и пожалела о пропаже. Когда я засовывала ее в сумочку, облегчение, которое я испытала, сменилось сильным гневом. Я начала расхаживать по комнате. У меня появилось непреодолимое желание встряхнуть мать, чтобы она проснулась, и спросить, почему она позволила мне расти, веря в то, что моя трубка стала причиной трагедии.

Моя вина была моим частным делом, тяжестью, которую никто не видит, вроде той, что нападает во сне, когда пытаешься бежать, но едва можешь пошевелиться. Этот груз не переставая давил на меня, и ведь она ничего не сделала. Ничего.

Стоп. Тут что-то не так. Может быть, мать думала, что я не знаю про трубку. Она пыталась защитить меня – никогда не говоря о ней, спрятав заметку, – и все же это не оправдывало ее. Не оправдывало. Она должна была хоть капельку подумать, что мы с Майком рано или поздно все узнаем. Ради бога, целый остров знал про трубку. Как она могла подумать, что мы не узнаем?

Я слышала, как она ритмично дышит. Мне не хотелось быть здесь, когда она проснется. Я нацарапала записку о том, что мне нужно пойти немного подышать, и швырнула ее на кухонный стол.

Дом Хэпзибы стоял от нас меньше чем в миле на повороте дороги, огибавшей кладбище рабов, затем птичий базар цапель и наконец выводившей к морю. Преодолев поворот, я увидела дом, окруженный дикими зарослями примул и молочая. Постучала в переливающуюся синим цветом дверь. Хэпзиба не откликалась.

Я пошла по дорожке к задней двери. Маленькое крыльцо под навесом, незапертая дверь. Я зашла в дом и легонько постучала в кухонную дверь цвета индиго, такую же блестящую, как и входная. Синий окрас предположительно должен был отпугивать Буга Хэга – злого духа, который, как говорили, высасывает из тебя душу по ночам. Я сомневалась, что Хэпзиба верит в Буга Хэга, но она любила старинные предания галла. А на случай, если синие двери не остановят Хэга, Хэпзиба обнесла сад рядом витых раковин.

Около крыльца стоял так называемый гадальный стол, заваленный разного рода изношенными и обтрепанными островными сокровищами, которые она собирала большую часть жизни.

Я подошла к нему, охваченная внезапной сильной ностальгией. Мы с Майком часами торчали возле этого стола, склонившись над ним. Тут были свалены в кучу ветви кораллов, крабьи клешни, морские губки, акульи глаза, всякие моллюски. Здесь не брезговали никакими, даже самыми непритязательными, даже треснувшими ракушками. Обеими руками я зачерпнула несколько морских ежей и морскую звезду с отбитым лучом. Перья белых и серых цапель и ибисов валялись вперемешку со всем этим добром, некоторые стояли торчком, как будто выросли здесь.

Посередине стола, на возвышении в виде деревянного ящика, лежала продолговатая челюсть аллигатора. Естественно, это был излюбленный экспонат Майка. Мне же больше всего нравился белый как мел череп морской черепахи. В своих фантазиях я плыла на этой черепахе в бездонные океанские глубины, а затем возвращалась.

Приглядевшись, я обнаружила его среди груды моллюсков.

В тот вечер, когда Хэпзиба нашла череп, мы устраивали девичник на пляже. По крайней мере так назывались эти мероприятия. Я присела в старое кресло-качалку, держа в руках череп черепахи, вновь ощутив приступ ностальгии. Так долго я не вспоминала о девичниках. С самого детства.

Кэт возобновила этот обычай, когда мать стала новобрачной, а Бенни только начинала ходить. Каждый год накануне первого мая они непременно собирались на Костяном пляже. Если шел дождь, они откладывали пикник до первого погожего вечера, хотя припоминаю, что однажды Кэт надоело ждать и она поставила на берегу брезентовую палатку.

После того как Хэпзиба подключилась к матери с Кэт, она тоже стала принимать участие в девичниках, и я появлялась на них, как только стала ходить. Традиция резко прекратилась после смерти отца.

Я помню, с каким размахом они устраивали свои празднества: пирожки с крабами, которые пекла Кэт, экзотические блюда Хэпзибы и много вина. Мать обычно приносила пудинг с изюмом и пакет кунжутных вафель для Бенни, которой дали имя в честь кунжутных крекеров – Кэт объедалась ими, когда была беременной. У каждой были первомайские подарки: обычно пена для ванны и ревлоновский лак для ногтей – допускался только ярко-красный. Но я любила те времена не из-за этого. А потому, что в эту единственную ночь в году мать, Кэт и Хэпзиба преображались в совершенно других существ.

Поев, они раскладывали костер из топляка и танцевали, а мы с Бенни сидели на песке в тени пламени и наблюдали. Хэпзиба била в барабан галла, производя такой древний звук, что спустя какое-то время начинало казаться, будто он исходит из самой земли, порожден самим океаном, а Кэт потрясала старым бубном, и в воздухе стоял серебристый звон. В какой-то момент на них словно что-то находило, они начинали двигаться все быстрее и быстрее, а их чернильно-черные тени метались по песку.

Во время последнего пикника все трое, полностью одетые, забрели в воду, каждая держала кусок нитки, которую они выдернули из расшитого свитера матери. Мы с Бенни стояли у самой кромки воды и умоляли, чтобы нам разрешили пойти с ними, но Кэт сказала: «Нет, это только для нас. А вы, малышня, оставайтесь на берегу».

Они по пояс зашли в холодную воду и связали три нитки вместе. «Скорей, скорей», – поторапливали они друг дружку, визжа, когда волны, откатываясь, накрывали их.

Я верила тогда, да и сейчас верю, что это был какой-то импровизированный дружеский ритуал, придуманный потому, что вино и танцы вскружили им головы.

Кэт швырнула связанные нитки в темноту, откуда накатывались волны, и они рассмеялись. Это был чувственный и одновременно озорной смех – так смеются дети.

Когда они выбирались из воды, Хэпзиба наткнулась на черепаший череп. Она практически споткнулась о него. Она стояла над ним, волны пенились у ее ног, а мать и Кэт все хихикали. «А ну-к тих», – сказала Хэпзиба, переходя на галла, и все моментально замолчали. «Смотрите, что послал нам океан», – сказала она, доставая череп из воды. Он был гладкий, как слоновая кость, и его безупречная белизна резко выделялась на фоне ночной тьмы.

Думаю, всем им показалось, что это какое-то знамение. Они связали свои жизни там, в воде, а теперь черепаховый череп чудесным образом прибило к их ногам.

Долгое время после этого – много-много лет – они передавали череп друг другу. Помню, что он ненадолго появился на нашей скатерти, прежде чем возникнуть на книжной полке у Кэт или здесь, на столе Хэпзибы. Он должен был напоминать им о тех ночах, о связанных узлом нитках.

Теперь, сидя на крыльце в качалке, я потерла пористую кость большим пальцем и оглянулась на синюю дверь. Хэпзибы явно не было дома.

Я встала, положила череп обратно на стол, и на мгновение он показался мне чем-то большим, чем просто далеким осколком детской памяти. Это была живая часть меня.

С десяти лет я уже знала, что покину остров. В первую среду Великого поста после смерти отца. когда священник коснулся моего лба, я почувствовала, что восстаю из этого маленького пепельного пятна с решимостью феникса. «Я не останусь здесь. – сказала я про себя. – Я улечу». После колледжа я редко приезжала на остров, а когда приезжала, то держалась отчужденно и заносчиво. Даже свадьбу я праздновала не здесь. Она состоялась в чьем-то невыразительном садике на заднем дворе в Атланте, у людей, которых мы даже толком не знали. Я подумала, как Кзт, поддразнивая меня, говорила, что, когда я приезжаю, у меня вид иностранки, и была права. Я сделала все, чтобы стереть это место из памяти.

Меньше всего я ожидала, что буду стоять на крыльце Хэпзибы, чувствуя прилив любви к острову Белой Цапля. Даже не к самому острову, а к той женщине, какой была моя мать, танцующей вокруг костра.

И вдруг меня поразило: я никогда не делала ничего из того, что делала мать. Никогда не танцевала на пляже. Никогда не разводила костер. Никогда не заходила ночью в море вместе со смеющимися женщинами и не связывала свою жизнь с их жизнями.

Глава тринадцатая

На следующее утро я пошла в монастырь. Солнце, вчера веселое и желтое, куда-то запропало. Все было скрыто туманом. Это выглядело так, будто надо всем островом за ночь образовалась накипь, как на бульоне. Я надела джинсы, красную куртку Я темно-красную бейсбольную кепку, найденную в кладовке, спереди на ней была надпись: «Каролинские бойцовые петухи». Я низко надвинула кепку, просунув завязанные хвостиком волосы над застежкой сзади.

Я пошла по той же тропинке, что и двумя ночами раньше, когда искала мать. Я чувствовала сильный, первобытный запах болот, которым пропитался туман, и это навело меня на мысли о брате Томасе. Мне представилось его лицо, и я внутренне развеселилась.

Я собиралась найти отца Доминика. Вели в процессе поисков я столкнусь с братом Томасом, это будет замечательно, но специально сворачивать с дороги я не стану.

Естественно, у меня не было ни малейшего понятия, что я скажу отцу Доминику, когда найду его. Я стала разрабатывать массу планов, как выведать у него, что ему известно о том, почему мать отрубила себе палец.

Что, если я поговорю с отцом Домиником начистоту, а он пойдет и все выложит матери? Этого я не предусмотрела. Тот слабый, пульсирующий контакт, который я установила с ней, тут же улетучится. Возможно, она снова отошлет меня обратно.

Я оставила ее смотреть по телевизору старое кулинарное шоу Джулии Чайлд. Мать любила Джулию Чайлд. То есть я хочу сказать, что она действительно любила ее. Она могла сказать мне: «Как думаешь, Джулия Чайлд католичка? Обязательно католичка, разве не так?» Мать всегда записывала ее рецепты, особенно если в их составе были креветки. Если бы ей захотелось приготовить какое-нибудь блюдо Джулии с креветками, она просто послала бы монаха с сетью на протоку.

Монахи вязали сети вручную и продавали не только на острове, но и за морем, в бутиках и рыболовных магазинах по всему Восточному побережью. Я видела такую однажды даже на Кейп-Коде, когда мы с Хью ездили в отпуск. На упаковке была напечатана цитата из Писания: «Закидывай свои сети». Кажется, наклейка гласила, что это из Евангелия от Иоанна, так что, покупая сеть, ты как бы исполнял волю Божию. «Хитрые торгаши, верно?» – заметил Хью. Сеть стоила семьдесят пять долларов.

Идя по тропинке, я вспомнила, как монахи сидели на подстриженной траве в монастырском дворике с мотками бечевки и пучками свинцовых грузил, их мозолистые руки двигались в красивом, бездумном ритме. Я привыкла считать, что обычай плести сети был самым экзотичным способом на земле, каким монахи могли зарабатывать себе на жизнь, но пару лет назад Ди рассказала мне об одном «окончательно обнаглевшем монастыре» на западе, который продавал кинозвездам сено для их лам. Мы устроили целую дискуссию о том, какой из монастырей выбрал наиболее необычный и процветающий род занятий. И решили, что тот, который снабжает лам. Но все же сети – это вам не фадж или желе из ревеня.

Прекрасно умел забрасывать сети Майк: края он держал в руках, верх стискивал зубами, лихо размахивая сетью в воздухе. Она светилась на солнце, потом с громким «плюх!» погружалась в протоку, оставляя на поверхности расходящиеся круги. Затем он вытягивал сеть, вытряхивал ее содержимое, и копошащиеся креветки рассыпались у наших ног.

Проходя через последнюю рощицу, я бросила взгляд на коттеджи, где жили монахи, черепичные крыши розовели в пасмурном свете. Я поняла, что мне хочется хоть на миг увидеть брата Томаса – чтобы липкий утренний воздух расступился и он возник из него, как тогда в саду.

Дойдя до калитки розового сада, я содрогнулась при мысли, что там лежит палец матери, и вспомнила о том, о чем не думала уже многие годы. Мать и ее milagros.[2]2
  Чудеса (исп.).


[Закрыть]

Когда я была подростком, она как нечто само собой разумеющееся заказала их по паршивенькому католическому каталогу. Мне они напоминали брелоки, не считая того, что все это были части расчлененного тела: ноги, сердца, уши, туловища, головы, руки. В конце концов я вообразила, что это приношения, молитвы в виде недугов просительницы. Когда мать думала, что у нее катаракта, она оставляла у статуи Сенары чудодейственный глаз, а когда колено воспалялось от артрита, оставляла чудодейственную ногу.

Я не могла не задуматься, уж не считает ли она свой палец наивысшей жертвой.

Обогнув церковь, я направилась по обрамленной деревьями аллее к монастырской приемной, расположенной рядом со входом в аббатство. Она напоминала небольшой коттедж. Над крыльцом находился покатый навес, увитый пожухлой жимолостью. Внутри я увидела лысого монаха с кустистыми бровями, изогнувшимися над очками в черной оправе.

Он кивнул, когда я прошла мимо него в помещение, которое монахи называли подарочной лавкой. Я окинула взглядом развешенные напоказ сети, повернула скрипучую подставку с четками и медальонами святых. Потом обратила внимание на стопку зеленых буклетов, взяла один и удивилась, увидев, что это та самая брошюрка, которую напечатала Кэт – «Русалочья сказка».

Я раскрыла ее на первой странице.

Согласно преданию, приведенному в «Legenda Aurca:[3]3
  Золотая легенда (лат.).


[Закрыть] Чтения о святых», в 1450 году прекрасная кельтская русалка по имени Асенора выплыла на берег Корнуолла, где недавно был учрежден бенедиктинский монастырь. Сняв свой рыбий хвост и спрятав его среди скал, она пешком обошла место и обнаружила мужскую общину. Много раз она тайком…

– Это история нашего русалочьего кресла, – произнес чей-то голос, и, оторвавшись от книжки, я подняла глаза на лысого монаха со скрещенными на груди руками, словно наглухо заколоченного. На шее у него висел большой деревянный крест, а по углам рта залегли морщины уныния. – Один из наших монахов написал. Боюсь, сплошные выдумки.

– Мне всегда нравилась эта история, – ответила я, осознав, что уже много лет не слышала ее. Многое теперь казалось мне расплывчатым и неясным.

– Если вы на экскурсию, то, опасаюсь, уже опоздали, а следующая будет только в три часа, хотя, если начистоту, я не вижу в ней ничего особенно привлекательного. Вечно твердят одно: «Вот церковь, где монахи молятся, вот дом, где монахи плетут сети, а вон там прачечная, где монахи стирают носки».

Я решила, что он шутит, но, когда рассмеялась, он сверкнул на меня глазами.

– Нет, – сказала я, – я не на экскурсию.

Порывшись в кармане джинсов, я вытащила десять долларов и купила буклет.

– А где я могу найти автора – отца Доминика? Хочу, чтобы он мне ее подписал.

– Подписал книгу? – монах покачал головой. – Если он начнет раздавать автографы, боюсь, нам будет нелегко с ним ужиться. Нам и так-то с ним трудновато.

И снова я засомневалась, говорит ли он всерьез; у него был такой кислый вид, что сложно было понять определенно.

– Думаю, он где-нибудь в библиотеке, – сказал монах. – Это белое оштукатуренное здание рядом с церковью. В отличие от некоторых других мест она открыта для посетителей. Вы бы удивились, узнав, куда только не пробираются люди. Вчера какая-то дама забрела в трапезную, когда мы обедали, и сфотографировала салатную стойку.

Женщина, бродящая по закрытым помещениям, позабавила меня, как и обида монаха, но, пожалуй, еще более потешным был тот факт, что в аббатстве есть салатная стойка. Я подумала, уж не затея ли это матери? Это было так в ее духе.

– Я знаю, куда заходить запрещено, – сказала я. – Моя мать Нелл Дюбуа. А меня зовут Джесси. Я сюда еще в детстве приходила.

Не знаю, что заставило меня сказать это; монах отнюдь не показался мне доброжелательным. Я даже подумала, как странно, что из всей братии именно его назначили работать в приемной. Возможно, это было частью заговора с целью обескуражить посетителей.

– Мы жалеем, что с ней приключилась такая беда, – сказал он. Это прозвучало как запись на автоответчике.

– А вы?…

– Ах, извините. Отец Себастьян. Я здесь приор.

Я попыталась припомнить монастырскую иерархию. Я была совершенно уверена, что приор второй в команде, тот, кто, как выражалась мать, заставляет всех ходить по струнке.

Вредя в библиотеку в поисках отца Доминика, я здорово перетрусила. Что я делаю? Шаги мои постепенно замедлялись, пока я не остановилась на месте, чувствуя, что сомнения завели меня в тупик. Я подумала, уж не вернуться ли домой и позвонить Хью. «По зрелом размышлении, это ты должен уладить дело с матерью, – скажу я. – Мужик ты, в конце концов, или нет?»

Заглянув в церковь, я увидела цепочку следов, ведущих к болоту. Пройдя по ней, я подошла к стоявшей под дубом каменной скамье.

Трусиха.

Вместо того чтобы садиться на скамью, я плюхнулась прямо на землю и стала смотреть на протоку, над которой клубился туман, вода текла по ней, как кровь по сосуду. Я часто приходила на это место после смерти отца, когда мне было грустно или я чувствовала себя потерянной. Я громко выкрикивала свое имя в сторону болота, слушая, как оно разносится над водой, словно болотные травы выпевают его, а иногда ветер подхватывал имя, как чайку, и уносил в сторону моря. «Джесси», – снова и снова кричала я.

Я открыла буклет на том отрывке, который читала, когда меня прервал отец Себастьян.

…Подозревая, что Асенора не обычная женщина, а русалка, сильно встревоженный ее присутствием аббат монастыря спрятался у воды и ждал. Он собственными глазами видел, как Асенора подплыла к берегу, сняла свой рыбий хвост и спрятала в расселине скалы.

Когда она побрела в сторону аббатства, хитрый аббат вытащил рыбий хвост и завернул его в полы своей рясы. Он засунул его в тайник, расположенный под его сиденьем в церкви. Без хвоста бедная русалка так никогда и не смогла вернуться в море, и скоро от ее дикости не осталось и следа. Асенора крестилась и в конце концов стала святой Сенарой.

Когда отец рассказывал мне эту часть истории, он обычно говорил о «трагической судьбе» Асеноры – утратившей хвост и взамен приобретшей нимб святой. У меня сложилось впечатление, хотя это можно было вычитать только между строк, что отец Доминик ощущал нечто подобное. И если уж совсем начистоту, то что-то в том, что отец Доминик записал эту историю, вызвало во мне беспокойство.

В примечании к легенде утверждается что после обращения Асенора иногда так сильно скучала по морю и своей прежней жизни, что по ночам обыскивала монастырь в поисках своего хвоста. По поводу того, нашла она его или нет, существуют противоречивые истории. В одной из них выдвигается предположение, что она не только нашла рыбий хвост, но и надевала его всякий раз, когда хотела вернуться в море к своей утраченной жизни, однако всегда возвращалась и клала его на место в тайник под креслом аббата.

Я подумала о матери, ее безумной любви к святой Сенаре и никак не могла согласовать это с тем, что читаю. Сенара была святой, которая тайком искала способы перенестись в свое нечестивое прошлое. Мне действительно никогда не приходило в голову, как это несообразно.

Некоторые ученые предполагают, что историю святой Сенары могли сочинить, чтобы помочь людям избрать стезю божественных, а не чувственных услад. Но, может быть, автор хотел подчеркнуть важность обеих?

Обеих? Вот уж не ожидала, что он может написать что-нибудь подобное, будучи монахом. Я закрыла буклет – сказать по правде, скорее даже захлопнула. В груди росло до дрожи ощутимое напряжение.

Джинсы промокли, трава была влажной. Я встала и, когда обернулась, увидела идущего ко мне по тропинке отца Доминика. Он остановился по другую сторону каменной скамьи. На нем была соломенная шляпа, и Кэт оказалась права – она буквально разваливалась на куски. В ней даже появилось комичное сходство с птичьим гнездом.

– Тук-тук, – сказал он, и глаза его радостно засветились.

Я стояла в растерянности. Выходит, он меня помнит.

– Кто там? – произнеся это, я моментально почувствовала себя неловко, но как можно было избежать навязываемой мне игры?

– Зум.

– Какой «зум»?

– Не тот ли, которого ты ждала? – монах коротко хохотнул, что было, пожалуй, чересчур для такой непритязательной шутки. – По-моему, я не видел тебя с тех пор, как ты была ребенком. Надеюсь, ты меня помнишь?

– Конечно, отец Доминик, – ответила я. – Я… простоя…

– Просто ты читала мою книжицу, и, судя по тому, как ты ее захлопнула, она не слишком-то тебе понравилась.

Он рассмеялся, давая понять, что поддразнивает меня, но я почувствовала себя неловко.

– Нет-нет, понравилась.

Мы помолчали. Я смущенно поглядела в сторону болота. Прилив спадал, оставляя после себя комья глины, нежные, как только что очищенные плоды. Всюду были видны норки дюжин зимующих крабов, самые кончики их клешней едва торчали из глины.

– Отец Себастьян сказал, что ты меня ищешь. Думаю, тебе хочется, чтобы я подписал книгу.

– Ах да, верно. Вы не возражаете? – я протянула ему буклет, чувствуя, что меня поймали на моей маленькой лжи. – Извините, у меня нет ручки.

Отец Доминик достал ручку из недр своего черного наплечника. Нацарапав что-то на внутренней стороне обложки, он вручил мне книжку.

– Чудесное место, верно? – сказал он.

– Да… чудесное.

Море травы колыхалось позади нас под порывами ветра, и отец Доминик раскачивался под своей рясой, как будто был стебельком травы, старавшимся двигаться в унисон с остальными.

– Так как там наша Нелл? – спросил он.

Вопрос поразил меня. Было что-то необычное в том, как он произнес «наша Нелл», и еще нечто в его голосе, от чего имя матери прозвучало мягче прочих слов.

Наша Нелл. Наша.

– Рука заживает, – ответила я. – Все дело вот здесь. – Я хотела дотронуться пальцем до лба, но непроизвольно ткнула в ребра над сердцем и почувствовала, что это более правильный жест, будто мой палец сам подсказал мне его.

– Да, подозреваю, что сердце заставляет нас делать странные и дивные вещи, – вымолвил отец Доминик.

Он постучал себя костяшками руки в грудь, и у меня появилось ощущение, что он говорит о порывах своей души.

Сняв шляпу, он стал общипывать выбившиеся клочки. Я вспомнила, как в тот день он пришел вместе с остальными монахами и принес отмытые обломки отцовской лодки, как стоял у очага в той же самой позе, держа свою шляпу, следя, как горят доски.

– Вы знали, что она называла отрубленный палец «указующим»? – спросила я.

Он покачал головой, и выражение его лица, такого старого и доброго, немного изменилось, оно напряглось и местами покрылось морщинами.

Я стояла в нерешительности. Что-то происходило во мне в этот момент – догадки, впечатления, – и я не знала, стоит ли говорить о них.

– А что, если она отрубила его, чтобы избавиться от ужасного чувства вины?

Отец Доминик отвел глаза.

Он знает.

Молчание воцарилось между нами. Я помню неясное жужжание, становившееся то тише, то громче. Казалось, ему не будет конца.

– Почему она это сделала? – поинтересовалась я.

Отец Доминик притворился, что вопрос риторический.

– И в самом деле – почему?

– Нет, я вас спрашиваю. Почему она это сделала?

– Твоя мать сказала тебе что-нибудь, чтобы ты могла думать, будто мне известны ее побуждения?

– Она сказала, что у нее есть причины ничего не говорить.

Монах вздохнул, сплел и расплел пальцы. Я не сомневалась, что он на что-то решается.

– Джесси, могу только представить, насколько запутанным тебе все это покажется, но я ничего не могу тебе сказать. Хотелось бы, но не могу.

– Она говорила вам что-нибудь на исповеди?

Похоже, мои слова застали его врасплох, он об этом не думал. Он наклонился ко мне с ласковым, понимающим взглядом, словно приглашая к откровенности. На мгновение мне показалось, что он сейчас возьмет меня за руку.

– Все, что я могу сказать, – это то, что твоей матери будет лучше, если мы не станем рыться в этом. Я знаю, что ты думаешь прямо противоположное, – нам всем хорошенько промыли мозги в последнее время, чтобы мы поверили, будто должны раскапывать самые жалкие крохи нашего прошлого и исследовать их до полусмерти, но это не всегда лучший выход для человека. Что бы там ни было, Нелл хочет сохранить это про себя. Пожалуй, лучше ей не мешать.

Отец Доминик плотно сжал губы, его лицо отображало боль, мольбу.

– Джесси, я хочу, чтобы ты мне поверила. Положись на мать.

Я уже собиралась спорить, когда он протянул руку и потрепал меня по щеке, улыбнувшись строго и в то же время смиренно. Не знаю почему, но я не отвела его руку, и какой-то миг мы простояли так, пока отец Доминик не повернулся и не пошел к церкви, поправляя на ходу свою потрепанную шляпу.